Главная | Обратная связь

ВОСПОМИНАНИЯ И СОЖАЛЕНИЯ

Недавно я присутствовал в театре «Гете ли­рик» ⁵⁰ на представлении «Вильгельма Телля». Слушая блистательную увертюру «Телля», я думал, что ее следо­вало бы исполнять вместе с увертюрой к «Семирамиде» ⁵¹ в симфонических концертах, что придало бы этим кон­цертам с их постоянно повторяемыми «Леонорой № 3» и «Тангейзером» большее разнообразие. Затем, внимательно прислушиваясь к некоторым речитативам, ариям, которые уцелели в этой партитуре от купюр, вызванных ограни­чением времени работы метрополитена, я думал вместе с тем о многом.

Прежде всего я, по-моему, разобрался в тайнах опер­ного лексикона. В музыкальном театре считается есте­ственным пропеть:

Спеши в мою ладью, О робкая юница ⁵².

Но невозможно произнести:

Любимая, пойдем со мной На этот океанский теплоход. Пересечем на нем вдвоем Атлантику.

Тем более нельзя сказать: «Ты, кажется мне, очень нерв­ничаешь». Но можно: «Что за порыв тебя волнует?» Если требуется прокомментировать прибытие заговорщи­ков на лодках, то это сделают так:

Чтобы скрыть следы своих шагов,

Чтобы лучше утаить наши святые замыслы,

Наши собратья проложили себе веслами по водам

Путь, который их не выдаст.

Это более красиво, хотя и более длинно, а поэтому, чтобы избежать таких нескончаемых пояснений, музыкальному театру следует использовать сюжеты элементарнейшие и, по возможности, «из прошлого». Декорации, напротив, вполне могут быть конкретными, реалистическими и раз­работанными тщательно во всех деталях, как, например, во II акте «Телля» ⁵³. На фоне гор, покрытых зеленью на одних склонах и глетчерами на других, мы видим ча­совню и утес, трон Гесслера, фонтан, тир для стрельбы из лука и померанцевое дерево в цвету, отягощенное для пущей достоверности пресловутым яблоком, которое при­цеплено к нему веревочкой, довольно ясно различимой. Итак, сомнений быть не может: мы — в Швейцарии.

Я не без некоторой грусти вспомнил свою юность, часы, проведенные мной в театре Гавра, где в мае откры­вался «большой» оперный сезон. Репертуар был тот же, что и в нынешних парижских театрах. В него входили «Фауст», «Кармен», «Манон», «Лакме», «Иродиада», «Вертер», «Гугеноты» и, разумеется, все тот же «Виль­гельм Телль», правда не столь вольно изуродованный все­возможными купюрами. <...>

Но декорации, костюмы и певцы были почти в точно­сти такими же, как и теперь в «Гете». Только, быть мо­жет, выглядели намного менее провинциальными. Бари­тон (тогда его звали Булонь) отличался той же благород­ной статью и очень красивым голосом. Тенору в такой же мере, что и нынче, удавалось исполнение его атлетиче­ской партии. Примадонна в амазонке все такого же гра­натового цвета выражала с целомудренным волнением чи­стоту своих любовных чувств.

Возвращаясь мысленно назад, я пытался вообразить себе премьеру 1829 года с участием Нурри, Дабади и ма­дам Даморо. Каким событием был тогда «Телль»! Как увлекался весь Париж этим творением большого музы­канта и в каких пылких выражениях восхвалял его гений!

Счастливые то были времена. В ту пору успех в те­атре приносил не только славу, но и состояние, близкое к богатству. А нынче опера, впервые поставленная в На­циональной Академии музыки, интересует только очень небольшую часть публики и проходит, я сказал бы, незамеченной. Немногие приверженцы этого театра

предпочитают, как правило, старые произведения новым. Даже если к новой опере отнесутся поначалу очень мило­стиво, все равно ее карьера будет эфемерной. Никто ни в провинции, ни заграницей не станет домогаться прав на ее постановку. После дюжины спектаклей партитуру но­вой оперы сдадут в архив, откуда ее вряд ли еще когда-нибудь извлекут на свет.

Но, быть может, более завидно пополнение композито­ров, создающих симфоническую музыку? После многих месяцев работы над отделкой симфонии автор будет долго осаждать концертные организации и дирижеров. Если, по счастью, симфонию все-таки примут, перед ним вста­нет проблема, как обеспечить ее исполнение нотным ма­териалом. Будь у автора некоторые средства, он мог бы обратиться к переписчику. Но переписчик, разумеется, не меценат и, добывая кусок хлеба столь нелегкой работой, потребует положенной оплаты. А по современному та­рифу стоимость подобных копий головокружительно вы­сока. Что остается делать композитору, который боль­шей частью не в состоянии выложить такую сумму, как не взвалить этот труд на себя, либо отказаться от надежд на исполнение симфонии. Если же он будет предлагать издателю купить у него партитуру с правом собственно­сти, тот выпроводит его с сострадательной улыбкой и со­ветом написать для фортепиано маленькую пьеску.

Наконец, когда симфонию, отрепетировав, сыграют, это принесет ее творцу до смешного мизерную сумму, не­сколько упоминаний в прессе и зависть некоторых его коллег. На том все кончится примерно лет на десять.

Пусть так, возразят мне, но есть же композиторы пре­успевающие. Мы видим их в набитых до отказа залах, помпезно дирижирующими фестивалями из собственных произведений. Разве может такой композитор жаловаться на судьбу, получая авторские гонорары, равные призам боксера? . . Увы, это еще одно серьезнейшее заблуждение.

Все упомянутые авторские вечера убыточны. Прежде всего всякую возможность получить прибыль отнимают разные налоги, поглощающие больше половины валового сбора. А далее: оркестру нужно заплатить по профсоюз­ному тарифу и по нему же и хористам, и пожарникам, и полицейским, билетершам и дежурящим в туалетах да­мам. Все они получат твердо установленную плату. А на долю композитора придется слава, пусть он ею и доволь-

ствуется. К тому же ему угрожают новые ангажементы на таких же в точности условиях.

Это факт: слушатели и не подозревают, что компози­тор-симфонист, сколь ни высока его репутация, не имеет на что жить, если он не выполняет каких-либо других обязанностей.

Для композитора, которому не удалось стать ни ди­ректором консерватории, ни ее профессором, ни журнали­стом или дирижером в театре или жена Радио, остается только один путь — работа для кинематографа. Написан­ная к фильму партитура звучит во множестве различных кинозалов и приносит музыканту авторские. Когда это скандальное нововведение сделалось известным, оно вы­звало ожесточенное сопротивление со стороны кинопро­дюсеров. Среди них нет ни одного, кто, выпуская фильм, не мечтал бы втихомолку вернуть себе часть этих автор­ских, которые бессовестные пачкуны нотной бумаги же­лают сохранить для себя полностью.

Но есть же, все-таки, традиция! Моцарт, Бетховен, Шуберт скончались в нищете. Не правда ли недопустимо, чтобы нынешние горе-музыкантишки претендовали на другую участь и требовали уважения к своим произведе­ниям. Если эти авторы действительно гениальны, в чем все они, как один, уверены, мы успеем обнаружить это после их кончины. Когда их сочинения станут «достоя­нием общества» *, можно будет сделать романсированные кинофильмы из их жизни и любовных увлечений.