Главная | Обратная связь

Франц Кафка. Приговор

--------------------------------------------------------------- Franz Kafka "Das Urteil", 1912 © Copyright 1999 Ася Махлина(makhlina@sullcrom.com), перевод с немецкого Оригинал этого текста расположен на странице http://www.pathfinder.com/staff/artyom/asya/urteil.html--------------------------------------------------------------- Чудесным весенним утром молодой коммерсант Георг Бендеманн сидел всвоем кабинете с окнами на набережную, на первом этаже одного измногочисленных невысоких и недолговечных домов, отличимых разве что своейвысотой и окраской. Он только что закончил письмо к живущему за границейдругу юности, с нарочитой медлительностью запечатал его и, опершись описьменный стол, стал глядеть в окно на реку, мост и бледно-зеленые пригоркина том берегу. Он думал о том, как много лет назад этот его друг, недовольный ходомсвоих дел на родине, форменным образом сбежал в Россию. Теперь он вел вПетербурге торговое дело, которое поначалу шло очень хорошо, но потом какбудто застопорилось, на что его друг жаловался во время своих все болеередких приездов. Так и трудился он без пользы вдали от дома, и под бородойна иностранный манер проступало хорошо знакомое с детских лет лицо, желтизнакоторого все более наводила на мысль о развивающейся болезни. По егорассказам, он не поддерживал тесных отношений с тамошней колонией своихсоотечественников; в то же время, общение его с местным обществом нескладывалось, и он окончательно обрек себя на холостяцкую жизнь. Что можно написать такому человеку, который явно сбился с пути, икоторому можно посочувствовать и ничем нельзя помочь? Возможно, следовалоему посоветовать вернуться домой, обустроить свою жизнь здесь, возобновитьстарые дружеские связи, к чему не было никаких препятствий, и в остальномположиться на помощь друзей. Но тем самым ему бы неизбежно дали понять, ичем заботливее, тем острее, что все его старания пропали даром, и что от нихследовало в конце концов отказаться, вернуться домой и вечно чувствовать насебе пристальные взгляды, какими провожают вернувшихся неудачников; чтотолько его друзья что-либо смыслят в жизни, а он, взрослый ребенок, долженпросто следовать советам оставшихся дома и преуспевающих друзей. И можно либыть уверенным в том, что все хлопоты, которве пришлось бы на него навлечь,приведут к какой-либо цели? Наверное, его вообще не удастся уговоритьвернуться домой, - он же сам говорил, что уже не чувствует отношений народине. И тогда он, несмотря ни на что, останется у себя за границей, сгоречью от подобных советов и еще более отдалившись от друзей. Если же онпоследует советам и, не по злому умыслу, конечно, а по стечениюобстоятельств, окажется здешней жизнью подавлен, не сможет найти себя нисреди друзей, ни без них, будет стыдиться своего положения и ужепо-настоящему останется без родины и друзей, то не лучше ли ему остаться заграницей как есть? Можно ли при таких обстоятельствах рассчитывать на то,что здесь он поправит свои дела? А потому, если оставалось желание поддерживать переписку, нельзя емубыло описывать настояшие новости, даже такие, о которых можно было, незадумываясь, рассказать и самым дальним знакомым. Друг не приезжал уже тригода под туманным предлогом нестабильной политической ситуации в России,которая не позволяла даже краткой отлучки мелкого коммерсанта, в то время,как сотни тысяч русских преспокойно путешествуют по всему миру. В жизни жеГеорга многое изменилось за эти три года. О смерти матери года два назад, смомента которой Георг вел совместное хозяйство со своим престарелым отцом,друг еще, конечно, узнал и выразил в письме свои соболезнования с некоторойсухостью, объяснимой только тем, что пребывание за границей не позволялоосознать горечь подобной утраты. С того времени Георг с большойрешительностью взялся за свое торговое дело, как, впрочем, и за всеостальные. Возможно, что при жизни матери отец, в делах желавший считатьсяединственно со своим собственным мнением, сильно ограничивал Георга в егодействиях; возможно, что с ее смертью он больше замкнулся в себе, хотяпо-прежнему продолжал участвовать в деле; возможно, и даже весьма вероятно,главную роль сыграло счастливое стечение обстоятельств; так или иначе, заэти два года дело неожиданно разрослось, число работников пришлось удвоить,оборот вырос в пять раз, и дальнейший рост не вызывал сомнений. Друг же об этих изменениях не имел никакого представления. Ранее, впоследний раз, кажется, в пмсьме с соболезнованиями, он пытался уговоритьГеорга переехать в Россию и пространно описывал возможности, что представлялдля Георга Петербург при его роде занятий. Суммы были незначительны на фонетой прибыли, которую последнее время приносило Георгу его дело. У Георгавовсе не было желания описывать другу свои коммерческие успехи; да и сделайон это с таким запозданием, вид это имело бы в высшей степени странный. А потому Георг ограничился лишь описанием незначительных происшествий,которые беспорядочно приходят в голову во время спокойных воскресныхразмышлений. Единственное, чего ему хотелось, - это не разрушить топредставление о родном городе, которое, скорее всего, создалось у друга завремя долглй отлучки, и которое давало ему определенное спопойствие. И такполучилось, что Георг описал своему другу помолвку ничем не примечательногочеловека со столь же непримечательной девушкой в ирех написанных в весьмаразное время письмах, так что в конце концов друг заинтересовался этимстранным событием, что никак в намерения Георга не входило. Георг гораздо охотнее писал о подобных вещах, чем о том, что он саммесяц назад обручился с фройляйн Фридой Бранденфельд, девушкой изсостоятельного семейства. Он довольно часто говорил со своей невестой обэтом друге и их странных эпистолярных отношениях. "Тогда он не приедет нанашу свадьбу", говорила она, "а я очень даже вправе познакомиться со всемитвоими друзьями". "Я не хочу его тревожить", отвечал Георг. "Пойми меняправильно - он приехал бы, по крайней мере я в это верю, но он бы чувствовалсебя принужденно и ущербно, вероятно, завидовал бы мне, и явно недовольный инеспособный от этого недовольства отделаться, вернулся бы к себе один. Один- понимаешь, что это значит?" "Ну, а не может он узнать о нашей свадьбеоткуда-нибудь еще?" "Я, конечно, не могу этому помешать, но при его образежизни это маловероятно." "Если у тебя, Георг, такие друзья, то лучше бы тебеи вовсе не жениться.""Тут мы, конечно, оба виноваты, но у меня сейчас что-тонет желания что-либо с этим делать." И когда она, прерывисто дыша под егопоцелуями, успела выговорить: "А все ж таки мне от этого обидно", он просебя решил, что не будет никакого вреда в том, чтобы обо всем написатьдругу. "Пускай принимает меня таким, какой я есть", сказал он себе. "Неперекраивать же себя для дружбы с ним лучше, чем я есть." И в том длинном письме, что было написано с утра в воскресенье, онсообщил своему другу о произошедшей помолвке в следующих выражениях:"Наилучшую же новость я приберег напоследок. Я обручился с фройляйн ФридойБранденфельд, девушкой из состоятельного семейства, что поселилось в нашихкраях, когда ты уже давно уехал, так что вряд ли ты ее можешь знать. Поводовнаписать тебе подробнее о моей невесте еще будет предостаточно; сегодня жехочу тебя обрадовать тем, что я совершенно счастлив, и что изменилось внаших взаимоотношениях единственно то, что отныне ты во мне вместообыкновенного друга обрел друга счастливого. Помимо того, в моей невесте,которая шлет тебе сердечный привет и вскорости напишет тебе сама, ты найдешьискреннего друга, что вовсе для холостяка немаловажно. Я знаю, что от визитак нам тебя удерживает множество обстоятельств - так не послужит ли как размоя свадьба поводом к тому, чтобы отбросить все препятствия в сторону? Нокак бы там ни было, поступай безо всякой оглядки на меня, а только по своемуразумению." Георг на какое-то время застыл за письменным столом, повернув голову кокну и держа в руке письмо. На приветствие проходившего по улице знакомогоон ответил едва заметной отстутствующей улыбкой. В конце концов он засунул письмо в карман, вышел из кабинета, и сквозьузкий корридор прошел в комнату отца, в которой не бывал уже несколькомесяцев. К этому, в сущности, не было никакой необходимости, поскольку онпостоянно виделся с отцом в конторе, обедали они вместе в трактире, а повечерам, хоть каждый и выбирал занятие на свой вкус, они обыкновеннооказывались, каждый со своей газетой, в общей гостинной. Единственное, чтонарушало этот порядок, были визиты Георга к друзьям или, в последнее время,к своей невесте. Георга поразило, сколь темно было у отца в комнате в такой солнечныйдень. Какую все-таки тень отбрасывали высокие стены, окружавшие узкийдворик! Отец сидел у окна в углу, всячески украшенном памятными вещицамипокойной матери, и читал газету, глядя на нее искоса и пытаясь тем самымприспособить свои слабеющие глаза. Отодвинутый на край стола завтрак казалсяпочти нетронутым. - А, Георг, - произнес отец и двинулся ему навстречу. Его тяжелыйшлафрок распахивался при ходьбе, полы развевались; "мой отец все ещегигант", подумал про себя Георг. - Здесь же невыносимо темно, - сказал он вслух. - Темно здесь и вправду, - ответил отец. - Окно ты тоже держишь закрытым? - Мне так лучше. - На улице ведь очень тепло, - сказал Георг, как бы продолжая своюисходную мысль, и сел на стул. Отец собрал посуду от завтрака и переставил ее на сундук. - Я, собственно, хотел тебе только сказать, - продолжал Георг,рассеянно следя за движениями старика, - что я как раз сообщил в Петербург освоей помолвке. Он приподнял письмо в кармане, так что стал виден его край, и опустилего обратно. - Отчего в Петербург? - спросил отец. - Как же, моему другу, - ответил Георг и попытался встретиться с отцомвзглядом. "В конторе-то он совсем другой", подумал Георг, "не то что здесь,развалился как и руки скрестил." - Да, твоему другу, - подчеркнуто произнес отец. - Ты же знаешь, отец, что я сначала думал умолчать ему о моей помолвке.Чтобы его не расстраивать, только поэтому. Ты же знаешь, он сложный человек.И я сказал себе - он же может узнать о помолвке не от меня, хоть при егообразе жизни это и маловероятно - помешать я этому не могу, но от менясамого он об этом узнать никак не должен. - Ну, а теперь ты стал иного об этом мнения? - спросил отец, положилпри этом газету на подоконник, поверх газеты очки и прикрыл их ладонью. - Да, теперь я иного мнения. Если он мне хороший друг, сказал я себе,то моя счастливая помолвка должна и для него быть радостью. Потому я немедляему об этом написал. Но перед тем, как бросить письмо, я все же хотел тебеоб этом сказать. - Георг, - произнес отец и широко раздвинул беззубый рот, - послушайменя! Ты пришел ко мне, чтобы посоветоваться об этом деле. Это тебе, безсомненья, делает честь. Но это ничто, это ужаснее, чем ничто, если ты мне нескажешь всей правды. Я не хочу сейчас ворошить то, что не имеет к этомуотношения. Со смерти нашей любимой матушки стали происходить всякиенекрасивые вещи. Думаю, прийдет еще время к этому вернуться, и скорее, чемнам кажется. Многое в делах от меня ускользает, - не то, чтобы от меня этоскрывали, по крайней мере, мне не хочется верить в то, что от меня этоскрывают; сил у меня уже меньше, память слабеет, и меня уже не хватает нато, чтобы следить за всем происходящим. Во-первых,это естественный ходвещей, а, во-вторых, смерть нашей матушки сразила меня сильнее, чем тебя. Нопоскольку уж мы заговорили об этом письме, прошу тебя, Георг, не обманывайменя. Это сущий пустяк, что гроша ломаного не стоит, так не обманывай жеменя. У тебя действительно есть этот друг в Петербурге? Георг в смущении поднялся. - Бог с ними, с моими друзьями. Тысяча друзей не заменят мне моегоотца. Знаешь, что я думаю? Ты недостаточно о себе заботишься. Но годы берутсвое. В магазине ты для меня незаменим, ты ведь это прекрасно знаешь, ноесли магазин станет вредить твоему здоровью, я его завтра же вовсе закрою.Так нельзя. Мы должны совершенно иначе обустроить твою жизнь. Ты сидишьздесь в темноте, когда в гостинной у тебя был бы прекрасный свет. Тыотщипываешь кусочек за завтраком, вместо того, чтобы как следуетподкрепиться. Ты сидишь тут с закрытыми окнами, когда свежий воздух так былбы тебе полезен. Нет, отец! Я приглашу врача и мы будем следовать егопредписаниям. Мы поменяемся комнатами - ты переедешь в светлую комнату, а ясюда. Для тебя ничего не изменится, все твои вещи переедут с тобой. Но этовсе со временем, а сейчас приляг ненадолго, тебе непременно нужен покой.Пойдем, я помогу тебе переодется, - у меня получится, увидишь. А если хочешьсейчас же лечь в светлой комнате, то полежи пока у меня на кровати. Так былобы, кстати, лучше всего. Георг стоял почти вплотную к отцу; тот сидел, уронив седую растрепаннуюголову на грудь. - Георг, - произнес отец не двигаясь. Георг тотчас же опустился возлеотца на колени и увидел, что с усталого лица на него, чуть искоса, смотрелиогромные зрачки. - У тебя нет никакого друга в Петербурге. Ты всегда любил сыграть скем-нибудь шутку, и вот даже меня стороной не обошел. И откуда бы у тебя тамвзялся друг? Уж никак не поверю. - Отец, ну постарайся вспомнить, - сказал Георг, приподняв отца скресла и снимая с него халат, пока тот едва держался перед ним на ногах. -Уже скоро три года тому, как мой друг не был у нас в гостях. Насколько япомню, ты его особо не жаловал. Не меньше двух раз я скрыл от тебя, что онсидел у меня в комнате. Я вполне мог бы понять твою к нему неприязнь, умоего друга есть свои странности. Но как-то раз вы все же вели оченьприятную беседу. Я был еще так горд тем, что ты слушаешь его, киваешь изадаешь вопросы. Если ты подумаешь, ты обязательно вспомнишь. В тот раз онрассказывал невероятные истории о русской революции. Как он, к примеру,будучи по делам в Киеве, во время мятежа видел на балконе священника, чтовырезал у себя на ладони кровавый крест и взывал к толпе. Ты еще сам любилпересказывать эту историю. За время разговора Георгу удалось усадить отца в кресло и снять с негонадетые поверх подштанников панталоны и носки. При виде белья не первойсвежести он упрекнул себя за плохую заботу об отце. Следить за сменойотцовского белья, несомненно, входило в его обязанности. Прямого разговора обудущем отца между ним и его невестой еще не было, и их молчаливый уговорпредполагал, что отец останется в прежней квартире один. Теперь же он сполной уверенностью решил забрать отца в свою будущую семью. При ближайшемрассмотрении могло даже возникнуть чувство, что уход, ожидавший отца нановом месте, мог оказаться уже не ко времени. Он на руках отнес отца в постель. Его охватил ужас когда, подходя кпостели, он заметил, что отец играет с цепочкой его часов. Он не сразу смогуложить отца в постель, так крепко тот держался за цепочку. Но как только он оказался в постели, все как бы успокоилось. Он самукрылся и высоко натянул на себя одеяло. Он невраждебно глядел на Георга. - Ты ведь припоминаешь о нем, не правда ли? - спросил Георг и одобряющекивнул ему. - Я хорошо укрыт? - спросил отец, как будто не мог разглядеть, хорошоли укрыты ноги. - Так тебе будет хорошо, - сказал Георг и получше подоткнул одеяло. - Я хорошо укрыт? - опять спросил отец с каким-то странным интересом. - Только не волнуйся, ты хорошо укрыт. - Нет! - выпалил на это отец, отшвырнул одеяло с такой силой, что онона мгновенье раскрылось в полете, и встал на кровати в полный рост. Лишьодной рукой он слегка придерживался за плафон. - Знаю, укрыть меня хочешь, яблочко мое, но я еще пока не укрыт! И хотьбы это были мои последние силы - на твою долю с лихвой хватит. Знаю я твоегодруга, - такой сын был бы мне по душе. Потому-то ты и лгал мне все эти годы,отчего ж еще? Думаешь, у меня сердце за него не болело? Оттого-тозапираешься у себя в кабинете - не беспокоить, хозяин занят, - чтоб толькосочинять свое лживые письмишки в Россию! Но отца-то не учить, как сынанасквозь видеть. Как вообразил себе, что под себя подмял, так подмял, чтоможешь усесться на него своей задницей, а он и не пошевелиться, тут-то мойсыночек задумал жениться! Георг наблюдал ужасную картину, которую являл собой отец. Образпетербуржского друга, внезапно столь хорошо признанного отцом, вызвал у негони на что не похожее щемящее чувство. Он видел его, затерянного в далекойРоссии. Он видел его в дверях пустого, разграбленного магазина. Сейчас онстоял среди обломков полок, растерзанных товаров, рушащейся арматуры. Отчегопришлось ему так далеко уехать! - Так смотри же на меня! - вскрикнул отец, и Георг почти машинальнопобежал к кровати, пытаясь ухватить все на лету, но замер на полпути. - Оттого, что она юбки задрала, - затянул отец, - оттого, что этамерзкая коза вот так юбки задрала, - тут он, пытаясь это изобразить, задралрубаху так высоко, что на ляжке у него показался полученный на войне шрам, -оттого, что она вот так, и вот так, и вот эдак юбки задрала, ты на нее ибросился, и чтобы ею преспокойно удовлетвориться, ты осквернил память нашейматери, предал друга и отца в постель засунул, чтоб тот не дергался. А тотеще дергается, не видишь? Теперь он стоял без всякой поддержки и пинал воздух ногами.Проницательность исходила от него лучами. Георг стоял в углу, как можно дальше от отца. В какой-то момент онтвердо решил очень внимательно за всем следить, чтобы какой-нибудь обходнойманевр сзади или сверху не застал его врасплох. Теперь это давно забытоерешение опять промелькнуло в его мозгу и исчезло, словно кто-то продернулкороткую нитку сквозь игольное ушко. - Но друг все же не предан! - кричал отец, подкрепляя свои словамаятникообразными движениями указательного пальца. - За него здесь был я! - Комедиант! - вырвалось у Георга; тут же осознав, что он наделал, сзастывшим от ужаса взглядом, он слишком поздно укусил себя за язык, так чтотот скрутился от боли. - Да уж, конечно, я ломал комедию! Комедия! Хорошее слово! Какое ещеутешение оставалось старому вдовому отцу? Скажи-ка - и на мгновенье ответапобудь моим живым сыном, - что мне еще оставалось в моей задней комнате,преследуемому неверными подчиненными, с пронизывающей до костей старостью? Амой сын торжествующе шел по свету, заключал подготовленные мною сделки,кувыркался от радости и красовался перед отцом, как неприступная честность.Ты думаешь, я б тебя не любил - я, что тебя породил? "Сейчас он наклонится", подумал Георг. "Хоть бы он упал и разбился! ",с шипением пронеслось в его мозгу. Отец наклонился вперед, но не упал. КогдаГеорг, против его ожидания, не подошел ближе, он опять выпрямился. - Стой, где стоишь, ты мне не нужен! Думаешь, у тебя хватит сил сюдаподойти и торчишь там потому, что тебе так угодно. Ошибаешься! Я все ещенамного сильнее. Был бы я один - пришлось бы мне, наверное, уступить, номать отдала мне свою силу, и с твоим другом я прекрасно договорился, всятвоя клиентура у меня вот тут, в кармане! "Так у него и в ночной рубахе карманы", про себя подумал Георг, и емупоказалось, что этим замечанием отца можно было бы смести с лица земли. Онна мгновенье подумал об этом, и немедленно все забыл. - Возьми-ка свою невесту под ручку и покажись мне на глаза! Я ее вонсмету, очнуться не успеешь! Георг скорчил недоверчивую гримасу. Чтобы придать сказанному большезначимости, отец лишь мотнул головой в сторону стоящего в углу Георга. - Как же ты меня сегодня позабавил, когда пришел спрашивать, писать литвоему другу о помолвке! Он же все знает, дурачок, он же все знает! Я женаписал ему, поскольку ты забыл отобрать у меня перо и бумагу. Потому-то они не приезжал все эти годы, ему все известно в сто раз лучше, чем тебесамому, твои мятые нечитанные письма у него в левой руке, а мои-то у него вправой, чтоб читать! От вдохновения, его рука взметнулась над головой. - Он знает все в тысячу раз лучше! - кричал он. - В десять тысяч раз! - сказал Георг в насмешку, но, еще не успевсорваться с языка, слова зазвучали с убийственной серьезностью. - Уже много лет я поджидаю, когда ты прийдешь ко мне с вопросом!Думаешь, меня что-нибудь еще волнует? Может, думаешь, я газеты читаю? Натебе! - и он швырнул в Георга газетной страницей, которая каким-то образомтоже попала в постель. Старая газета, с уже совершенно неизвестным Георгуназванием. - Долго ж ты думал, пока не созрел! Мать ушла в могилу, не дождаласьэтого светлого дня, друг погибает в своей России, уже три года тому был досмерти желтый, да и я, сам видишь какой. На это-то у тебя глаз хватает! - Так ты меня выслеживал! - воскликнул Георг. Отец, походя, произнес сочувственно: - Это ты, по всей видимости, хотел сказать раньше. Теперь это уже неподойдет. И уже громче: - Так вот теперь ты знаешь, что есть помимо тебя, а то до сих пор тытолько о себе знал. В сущности, ты был невинным ребенком, но в самой своейсущности был ты исчадием ада! А потому знай: я приговариваю тебя к казниводой! Георг почувствовал, как что-то гонит его из комнаты. Стук, с которымотец рухнул за его спиной на постель, все еще стоял у него в ушах. Налестнице, по ступенькам которой он несся, как по наклонной плоскости, онсбил с ног служанку, которая как раз собиралась наверх для утренней уборки."Господи!", вскрикнула она и закрыла передником лицо, но он уже скрылся. Онвыскочил за ворота, его несло через проезжую часть к воде. Он уже крепкосхватился за поручни, как голодный за кусок хлеба. Он перепрыгнул на другуюсторону, как превосходный гимнаст, каким он в юности был к родительскойгордости. Все еще цепко держась слабеющими руками, он разглядел междуспицами ограды омнибус, который легко заглушил бы звук его падения, слабовскрикнул: "Милые родители, я ведь вас всегда любил", и разжал руки. В этот момент через мост шел совершенно нескончаемый поток машин.

 

 

de: In unserer Synagoge
год: 1922
перевод: C. Апта

В нашей синагоге

В нашей синагоге живет зверек величиной с куницу. Он часто очень хорошо виден, на расстояние примерно до двух метров он подпускает людей. Окраска у него голубовато-зеленоватая. До его меха еще никто не дотрагивался, насчет этого, стало быть, ничего нельзя сказать, думается даже, что и настоящий цвет меха его неизвестен, а видимый цвет получился только от пыли и от известки, забившейся в шерсть, ведь цвет этот походит и на штукатурку внутри синагоги, только он немного светлее. Если бы не его пугливость, это был бы необыкновенно спокойный, малоподвижный зверек; если бы его так часто не вспугивали, он вряд ли менял бы место, любимое его местопребывание-решетка женского отделения, он с явным удовольствием вцепляется в петли решетки, вытягивается и смотрит вниз в молельню, эта смелая поза, кажется, радует его, но служке наказано сгонять зверька с решетки, а то он привыкнет к этому месту, чего из-за женщин, которые боятся зверька, допустить нельзя. Почему они боятся его, неясно. Правда, на первый взгляд он страшноват, особенно длинная шея, треугольная мордочка, почти горизонтально торчащие верхние зубы, над верхней губой ряд длинных, нависающих над зубами, явно очень жестких, светлых щетинистых волос, все это может испугать, но вскоре видишь, как неопасна вся эта кажущаяся страшность. Прежде всего, он ведь старается держаться подальше от людей, он пугливей лесного зверька и ни к чему, кроме самого здания, кажется, не привязан, и личная беда его состоит, видимо, в том, что здание это — синагога, а значит, порой очень оживленное место. Если бы можно было со зверьком объясниться, его можно было бы хотя бы утешить тем, что община нашего горного городка из года в год уменьшается и ей уже трудно добывать средства на содержание синагоги. Не исключено, что через некоторое время синагога превратится в амбар или что-то подобное и что зверек обретет покой, которого у него сейчас, увы, нет.

Боятся зверька, впрочем, только женщины, мужчинам он давно безразличен, одно поколение показывало его другому, его видели снова и снова, наконец на него перестали обращать внимание, и даже дети, которые видят его впервые, уже не удивляются. Он стал домашним животным синагоги, почему бы синагоге не иметь особого, нигде больше не встречающегося домашнего животного? Если бы не женщины, то о существовании этого зверька, наверно, уже забыли бы. Но и женщины-то по-настоящему не боятся зверька, да и странно было бы бояться такого зверька изо дня в день, годами и десятилетиями. Они, однако, оправдываются тем, что зверек обычно гораздо ближе к ним, чем к мужчинам, и это верно. Спуститься вниз к мужчинам зверек не осмеливается, его никогда еще не видели на полу. Если его прогоняют от решетки женского отделения, он пребывает по крайней мере на той же высоте на противоположной стене. Там есть очень узкий выступ, шириной от силы в два пальца, он обходит три стены синагоги, по этому выступу зверек иногда шмыгает взад-вперед, но чаще он сидит на определенном месте напротив женщин. Почти непонятно, как ухитряется он с такой легкостью пользоваться этой узкой дорожкой, и замечательна ловкость, с какой он там, наверху, дойдя до конца, поворачивает обратно, это ведь уже очень старый зверек, но он не останавливается перед самыми смелыми прыжками, которые неудачными никогда не бывают, он повернется в воздухе и побежит назад той же дорожкой. Правда, увидев это несколько раз, вполне насыщаешься, и неотрывно смотреть на это не тянет. Да и женщин приводит в волнение не страх и не любопытство, будь они больше заняты молитвами, они совсем забыли бы о зверьке, благочестивые женщины и в самом деле забыли бы, если бы это допустили другие, которых гораздо больше, но тем всегда хочется обратить на себя внимание, а зверек для этого — удобный предлог. Если бы они осмелились, они приманили бы зверька еще ближе к себе, чтобы можно было пугаться еще сильнее. Но на самом-то деле зверек совсем не стремится к ним, если на него не нападают, ему до них так же нет дела, как и до мужчин, он рад был бы, наверно, оставаться в том уединении, в котором живет в часы, когда нет службы, по-видимому, в какой-нибудь еще не обнаруженной нами дыре в стене. Только когда начинают молиться, он появляется, вспугнутый шумом. Хочет ли он посмотреть, что случилось, хочет ли оставаться настороже, хочет ли быть свободным, способным к бегству? От страха он выбегает, от страха выделывает свои прыжки и не удаляется, пока не кончится богослужение. Высоту он предпочитает, конечно, потому, что там безопаснее и бегать удобней всего по решетке и по стенному выступу, но он вовсе не всегда там, иногда он спускается ниже к мужчинам, занавес завета держится на блестящей медной перекладине, она, кажется, манит зверька, он довольно часто туда прокрадывается, но там он всегда спокоен, даже когда он у самого кивота, нельзя сказать, что он мешает, своими сверкающими, всегда открытыми, вероятно, без век, глазами он словно бы взирает на общину, но, конечно, ни на кого не глядит, а только подстерегает опасности, которые, как он чувствует, ему угрожают.

В этом отношении он, во всяком случае до недавнего времени, казался не более смышленым, чем наши женщины. Каких таких опасностей бояться ему? Кто собирается что-то ему сделать? Разве он целиком не предоставлен себе уже много лет? Мужчины не замечают его присутствия, а большинство женщин было бы, наверно, несчастно, если бы он исчез. А поскольку он единственное животное в этом доме, врагов у него вообще нет. Это он мог бы за долгие годы наконец-то уразуметь. Да и богослужение своим шумом, наверно, очень пугает зверька, а оно ведь регулярно и без перерывов повторяется в скромной мере по будням и в усиленном виде по праздникам; даже самый пугливый зверек мог бы уже привыкнуть к этому, особенно убедившись, что слышит не шум преследования, а шум, которого он просто не понимает. И все-таки этот страх! Память ли в нем о далеком прошлом или предчувствие будущего? Может быть, этот старый зверек знает больше, чем те три поколения, что собирались в синагоге в разные времена?

Много лет назад, так рассказывают, действительно были попытки прогнать зверька. Возможно, что это правда, но вероятнее, что это какие-то выдуманные истории. Достоверно известно, во всяком случае, что вопрос, можно ли терпеть зверька в Божьем доме, разбирали тогда с точки зрения религиозных законов. Были получены заключения разных раввинов, мнения разделились, большинство было за изгнание и за то, чтобы освятить Божий дом заново. Но легко было давать указания издалека, в действительности же было невозможно поймать зверька, а потому невозможно и прогнать его. Ведь только поймав его и удалив, можно было быть более или менее уверенным, что избавились от него.

Много лет назад, так рассказывают, действительно попытались прогнать зверька. Служка будто бы помнит, что его дед, который тоже был служкой, любил об этом рассказывать. В детстве дед этот часто слышал, что от зверька невозможно избавиться, и с тех пор ему, отличному верхолазу, не давало покоя его честолюбие, в одно светлое утро, когда все углы и уголки синагоги заливал солнечный свет, он прокрался туда, вооружившись веревкой, пращой и посохом.

de: In der Strafkolonie
год: 1914
перевод: А.Тарасов