Главная | Обратная связь

Внутренние часы артиста

 

В начале семидесятых годов, после абоне­ментного концерта в Каунасе я вернулся в номер вильнюсской гостиницы. Путь далекий, — более ста километров, — так что приехал я после полуно­чи. Опять без ужина — рестораны закрывались са­мое позднее в полдвенадцатого. В этот час нужно было еще и вещи собрать. Сложив чемодан, я от­правился к дежурной по этажу (de-jour-ная — смешно находить французские корни в таком обы­денном русском слове).

Даму, которая выдает ключи, распоряжается чаем и следит за тем, чтобы, Боже упаси, никто не водил к себе в номер приятелей или приятельниц, можно было еще и попросить разбудить утром. Самолет вылетал рано, а исправность будильника вызывала сомнения. «Для надежности, — подумалось мне. — К тому же это входит в ее обязанности».

Дежурная приняла просьбу, и я, раздумывая о жалкой перспективе короткого сна, вернулся в но-

мер. Еще несколько телефонных звонков; как это часто бывает, они означали попытку заключить мир с собой или теми, кто на другом конце провода. Ус­талость после концерта усиливала тоску по челове­ческому голосу. Однако в тот вечер суррогат обще­ния принес мало утешительного. Далекий голос меня не понимал, попытка не увенчалась успехом. Где-то после часа ночи, печальный и голодный, — худшее, что может произойти с человеком в путе­шествии, — я попытался заснуть. Чемодан был со­бран, лишь зубная щетка дожидалась утра.

Меня вдруг разбудил телефонный звонок. Муж­ской голос, — я узнал администратора филармо­нии, — звучал нервно: «Вы же самолет пропустите, машина давно ждет!» Первым проснулось чувство вины. Объяснив, что дежурная меня не разбудила и пообещав через пять минут быть внизу, я выскочил из кровати с единственной мыслью: «Черт возьми, все-таки проспал, ни на кого нельзя положиться!» Почистив зубы, я поспешно оделся, схватил чемо­дан и засеменил по длинному коридору к выходу. В шубе нараспашку, нагруженный, как осел с обеих сторон, чемоданом и скрипкой, я являл собой от­менную фигуру для комикса. Несмотря на утрен­ний час - обычное начало рабочего дня для коман­дированных, в гостинице было совсем тихо. У лиф­та мне предстоял неизбежный разговор с дежурной, еще дремавшей на двух сдвинутых стульях.

Приподняв голову, она открыла один глаз и изумленно спросила: «Что? Уже уезжаете?» «Ко­нечно, — отвечал я, возмущаясь ее спокойствием. — Вы меня не разбудили и теперь я могу опоздать!» —

«Правда? — пробормотала она устало и безразлич­но, — вы же просили разбудить в семь». Только в этот момент — не позже и не раньше — мой взгляд упал на наручные часы. Было... без двадцати два. Каким образом? Совершенно озадаченный, я вер­нулся в номер. «Вот тебе концерт!» — послышалось сзади недовольное ворчание дежурной, которая со­крушалась по прерванному сну.

Так я никогда и не узнал, что толкнуло админис­тратора мне позвонить. Был ли он пьян, или суще­ствовала иная причина перепутать «без двадцати два» и «десять минут восьмого»? Позже только вы­яснилось, что он звонил из бара. Вильнюс в семи­десятые годы мог предложить ночью — не только приезжим, но и местным жителям — больше увле­кательного, нежели Москва.

Самое интересное, что после всего лишь получа­сового сна усталость как рукой сняло, я чувствовал себя свежим. Мой естественный биоритм, считав­ший, что нашел себе опору в будильниках, уже тог­да слепо полагался на расписания и договореннос­ти. Разумеется, о сне не могло быть и речи. Чувство безнадежности, вызванное телефонными разгово­рами, и урчащий желудок довершили дело.

Веселым это приключение осталось лишь в вос­поминании. Как это часто бывает, время оказалось целительным.

Сценические этюды

 

3имой в Москве мне сняли ноготь на ноге — он врастал в палец. Вечером надо было выступать. Сложность заключалась не только в боли, но и в невозможности натянуть концертные туфли. Рас­пухшая нога не желала вылезать из зимнего ботин­ка, надетого сразу после операции. Публика, веро­ятно, была изумлена моим неподобающим видом. Лет пять назад та же ситуация повторилась в Пари­же, — хромая, я вышел играть замечательный «Offertorium» Софии Губайдулиной в одном ботин­ке и одном носке.

Однажды в Нью-Йорке, готовя бутерброд, я поре­зал средний палец на левой руке. Как часто мама за­ботливо предупреждала: «Осторожнее, не порежь­ся!» Именно это и произошло. Через два дня нужно было выступать в Лос-Анджелесе, через три — в Карнеги-Холле. Отмена выступления противоречит моим привычкам. Пластырь не помог, ранка оказа­лась глубокой и долго не заживала. Нужно было

преодолевать боль. То, что игра на скрипке требует миллиметровой точности, в те два вечера обнару­жилось с особой неумолимостью. Слушатели, веро­ятно, удивлялись, отчего на очевидно простых мес­тах я передергивался и не всегда безукоризненно справлялся с переходами.

Певцы с бронхитом или ангиной, по крайней ме­ре, могут оправдаться классическим «не в голосе». Но объявить «Гидон Кремер порезал палец» — это же никуда не годится. Даже если боль, возникаю­щая во время игры, бесконечно сильнее, нежели ка­жется, когда представляешь себе крохотный порез.

Упомянутое — лишь мимолетный взгляд за кули­сы. Всмотритесь пристальнее, и вы увидите, как смешные, неприятные или раздражающие случай­ности образуют собственную партитуру. В ней скрыто больше, чем просто дополнение или скром­ный аккомпанемент к тому, чем наслаждается пуб­лика.

Вот вам один вопрос:

Что вы делаете, какова ваша естественная реак­ция, если вы всем телом ощущаете или ухом слы­шите: в то время, как вы спите, как вы беседуете, как вы слушаете музыку или сидите в ресторане, рядом с вами кружится комар? Или, возможно, да­же уже пытается впиться жалом в кожу? Так и слы­шится: «Разумеется,— говорите вы, — пытаюсь прихлопнуть его или хотя бы отмахнуться».

Техники противостояния различны. Альтерна­тивное решение таково: вы не мешаете его агрес­сивным действиям. Попасть удается не часто, комариха (как известно, кусают лишь представитель-

ницы прекрасного пола) совсем не глупа; Cosi fan tutte*. Успех следовало бы изучить и зафиксировать в процентах каким-нибудь немецким или амери­канским институтам статистики. Может быть, дело даже дошло бы до занесения в Книгу Гиннеса — с последующим ежегодным уточнением, что вполне соответствовало бы серьезности самого предприя­тия. У меня не хватает слов, чтобы выразить свое удовлетворение по поводу возникновения кроваво­го пятна.

На второй вопрос ответ, вероятно, труднее.

Что делать, ощущая того же комара на лбу, в то время, как стоишь на всеобщем обозрении и игра­ешь длинный, лишенный пауз финал концерта Баха? Вот именно! То же самое оставалось и мне. Посвящая себя музыке, я истекал кровью, атако­ванный маленькой вампиршей. Времени у нее бы­ло более, чем достаточно — Бах со своими беско­нечными шестнадцатыми предоставил ей велико­лепную возможность высосать из меня, сколько ей хотелось. Слава Богу, ее возможности были ог­раничены. Оргия в качестве ужина для протагонистки, зудящий укус для солиста. Публика, наде­юсь, ничего не видела. The show must go on.** Во­преки всему, мы должны оставаться мастерами своего дела.

Продолжим вопросы. Как вы думаете, что гово­рит дирижер солисту или солист дирижеру, когда они крепко пожимают друг другу руки, закончив выступление? Вы полагаете, нечто вроде: «Боль-

* Так поступают все (шпал.)

**Зрелище должно продолжаться (англ.)

шое спасибо», или (уважительно) «Вы были вели­колепны!»

А как вам понравится следующее:

«Видал, как у меня здорово получилось?» или:

«Слава Богу, справились».

Вот избранное из услышанного:

«...почему гобоист вступил так поздно, я ведь ему говорил еще на репетиции...»

«Sorry... Простите, я в конце поспешил...»

«Ничего было, но каденция мне все равно не нра­вится».

«Невозможная публика: так шумно и этот ка­шель!..»

«Рояль расстроен и зал ужасный!»

А можно ли представить, что это рукопожатие оз­начает просто:

«Добрый вечер!» или: «Напомните еще раз, как вас зовут? Я снова позабыл».

«...приятно было познакомиться, к сожалению, я не говорю по-французски».

«Разве это не лучший концерт всего турне (сезо­на, жизни)?»

Есть варианты для исполнителей самоотвержен­ных и самовлюбленных; и как часто встречаются ситуации, в которых приведенные слова соответст­вуют обстоятельствам, игре, уровню исполнения.

Прежде чем покинуть подмостки, вспоминается всякое, что случалось пережить на авансцене (Евге­ний Мравинский сравнивал ее с гильотиной). К примеру, в Вашингтоне. В программе стоял кон­церт Бетховена. Путешествуя по Америке, я хоть и играл его с Английским камерным оркестром уже в

десятый раз, волнение по-прежнему не покидало. Бетховен все же, концерт концертов. Дирижер сэр Чарльз Макеррас с его консервативной манерой не вызывал у меня большого восторга. О вдохновении следовало заботиться самостоятельно, находясь как бы на самообслуживании. Закрыв глаза, в надежде на то, что муза посетит меня в темноте, я несколь­ко секунд пребывал вне времени. Но вскоре мой взгляд скользнул поверх пульта и наткнулся на... собаку в первом ряду партера! В ужасе я попытался сосредоточиться на нотах. Кто знает, что еще может произойти. Откуда мне было в тот момент, посреди исполнения, знать, что в Кеннеди-центре есть мес­та для слепых?

Следующий эпизод — тоже из разряда мелочей — разыгрался в Риме, во время выхода на аплодис­менты. Внезапно я увидел, что мужчина в первом ряду держит плакат: «Lai dzîvo brîva Latvia» — «Да здравствует свободная Латвия». Здесь что, демонст­рация? Меня хотят втянуть в политику? Или рядом с собором св. Петра, вдали от родины, живет пре­емник латышского президента? Странные мысли проносились в голове. Но главное: какое все это имело отношение к Альбану Бергу? Нет, невзирая на всю симпатию к свободной Латвии (моя родина получила статус независимого государства лишь спустя несколько лет), я не испытывал в тот момент ни малейшего патриотизма.

Если забыть о собаках и демонстрациях, речь идет чаще всего о привычных происшествиях:

— фрачный пояс сваливается на глазах у публики;

— рвутся струны. Что делать? Наверняка вам слу-

чалось это видеть и некоторые думали: «Бедняга, вот не повезло». Но и: «Ну, он видно не очень-то го­товился к концерту. А цены на билеты, между про­чим, не маленькие!» Тот, с кем произошла авария, в этот момент лихорадочно соображает: «Может быть, удастся дотянуть до конца? Часто ли мне бу­дет нужна эта струна?» Паганини-то доигрывал соб­ственные сочинения, и кто знает, как он там выкру­чивался! «Попробовать одолжить у концертмейсте­ра его скрипку? Что у него за инструмент? И даст ли?» Известны случаи, когда солист в аналогичной ситуации получал от концертмейстера отказ.

Но и получив другой инструмент, вы бываете как правило поражены звучанием: «Боже, я не могу из­влечь ни одного нормального звука отсюда! Как только играют на этом ящике? Подбородник ужас­ный и давит к тому же немилосердно. Скрипка не настроена. Что теперь?»

В лучшем случае публика вне себя от восторга. «Смотри, он и на чужом инструменте может иг­рать». Случай в Танглвуде с японкой Мидори, у ко­торой на одном концерте лопнули сразу две струны, облетел всю мировую прессу и даже послужил ей дополнительной рекламой. У экзальтированно иг­рающего Миши Майского однажды порвались три струны. Зато после концерта, во время ужина этот вечно повторяющийся вопрос: «Вы были готовы к чему-то подобному? Заранее готовите запасные струны, смычок?» Должен, к сожалению, разочаро­вать. Хотя Миша нынче и выходит на сцену с аккор­дом струн, как бы говоря: «Посмотрим, кто кого се­годня — я их или они меня...». На самом деле чувст-

вуешь себя как бы зажатым автоматической дверью. Или же: осколки стакана на полу, содержимое на брюках. (И то и другое лично и неоднократно ис­пробовано.) Короче говоря, ситуация аварийная.

Еще хуже, если играешь не с оркестром, а соло или с одним партнером. Тут на поддержку рассчи­тывать не приходится. Пианист, услышав дребезжа­ние порванной струны, делает кислое лицо и хлад­нокровно продолжает играть. А ведь катастрофа происходит без малейшей вины со стороны испол­нителя. Для скрипача в такой ситуации прощание с публикой — пусть и на пять минут — неизбежно. В Берлинской филармонии мы с Андреем как-то ис­полняли сонату Шостаковича. Во время одного громкого пассажа у меня лопнула струна. Наутро в газете я нашел следующее: «Партнеры испытывали взаимные трудности в установлении контакта друг с другом. В середине исполнения один из них вы­нужден был покинуть сцену, второй последовал за ним. Моя соседка заметила: будем надеяться, они не подерутся». Музыкальные критики все-таки до­бросердечные люди.

Но истории о лопнувших струнах — это лишь один пункт в перечне возможных сценических не­счастий. Инструменты всегда в опасности. Правда, не каждая аварийная ситуация непременно закан­чивается плохо. Воспоминание детства: Святослав Рихтер играл в Риге три последние сонаты Бетхове­на. В середине исполнения у рояля отвалились пе­дали. Вызванный настройщик улегся под Steinway как механик под автомобиль, после чего Рихтер сы­грал все с начала. Повторение, доставившее насто-

ящее удовольствие самому художнику, произвело еще большее впечатление.

Смычки. В Штуттгарте в Liederhalle мы вместе с Мартой Аргерих исполняем сонату Шумана и уже дошли до финала. Внезапно замечаю, что волосы смычка буквально усыпали гриф. Первое впечатле­ние, будто они все вывалились. Тут обнаружилось, что смычок - к тому же Hill, недавно купленный в Лондоне за немалые деньги и еще не застрахован­ный — просто сломался. Романтичность исполняе­мой музыки не помешала трезво осознать потерю.

А вот и еще:

— Скрипящий пол. Где именно?

— Софит ослепляюще светит в глаза. Во время репетиции он был где-то в другом месте.

— Стул партнера, регулярно издающий скрежет. Неужели публика ничего не слышит?

— Шум за сценой. Почему никто не следит за по­рядком!

— Проезжающие поезда, метро, трамваи. Что бы­ло построено раньше — Карнеги-Холл или громы­хающая под ним линия экспресса JFK-57 Street? Исключение? Скорее, правило. Скорая помощь, пожарные машины (и не только в Нью-Йорке) со­провождают мир музыки. Не забыть многоэтажные автостоянки около залов и студий звукозаписи. Правда, кого это, кроме музыкантов, волнует.

— Оператор телекамеры, он мельтешит перед гла­зами в поисках особо выигрышного кадра и не всегда заботится о том, чтобы избежать прямого физичес­кого соприкосновения с исполнителем. У изобрета­телей объективов и объективами управляющих —

свои приоритеты. Их техника обладает невероятной остротой зрения. К сожалению, не слухом. Продолжим «список»:

— Слишком высокий или слишком низкий нот­ный пульт, родной брат слишком высокой или слишком низкой табуретки пианиста.

— Перелистыватели нот, которые регулярно пе­реворачивают страницы партитуры раньше или позже положенного. Сколько раз говорилось устро­ителям: нужен кто-то, кто умеет читать ноты!

— Очаровательные детишки, посаженные забот­ливыми родителями в первый ряд и неутомимо от­бивающие ножками какой-то алеаторический такт.

— Запоздавшие слушатели, медленно отходящие от стресса. А также те, которым во время последних аккордов важнее всего без очереди получить пальто в гардеробе.

Нет, поистине: сцена — одно из неуютнейших мест на свете. Кто не верит мне на слово, пусть про­верит на практике.