Главная | Обратная связь

О словах и понятиях

 

Eстъ известная законо­мерность в том, что в Америке, стране, называющей вещи своими име­нами, искусство — живопись, кино, музыку — отно­сят к разряду «досуг» или «развлечение». Амери­канцы, в отличие от уроженцев Европы, не стесне­ны традициями в словоупотреблении. Поэтому информацию об искусстве американские газеты помещают в раздел «Art and Entertainment»*. В мо­ей японской визе меня уже много лет называют «Entertainer» (развлекатель). Большая часть поп— и рокпредставлений или бродвейских шоу идеально подходит под упомянутые рубрики. Тем не менее, примечательно, что в стране, гордящейся лидерст­вом в области информатики, классическая и совре­менная музыка, как и труд исполнителей, попада­ют в графу «Развлечение».

Чтобы немного прояснить эти рассуждения, хочу подробнее остановиться на понятии «шоу». «То

* Искусство и развлечение (англ.)

show» означает «показывать». Для американца «show-off» — «выделиться», «to show off» — «пока­зать себя в выгодном свете», «удачно продать». Со­четание это нередко используют как выражение восхищения кем-нибудь: «Не really showed off».

То же самое, правда, может оказаться и критиче­ским замечанием в случае неудачи. Оба значения имеют устойчивое место в разговорной речи. Не за­ражены ли и мы, представители Старого Света, той же болезнью? Мы только искуснее скрываем собст­венную жажду зрелищ и развлечений.

Как-то раз в Аспене (Колорадо) мы выступали в церкви. Плакат, написанный от руки, оповещал, что после мессы все желающие приглашаются на кофе с пончиками. Мы собирались исполнить ге­ниальный квартет Йозефа Гайдна «Семь последних слов Спасителя на кресте». Местный организатор, подошедший перед началом выступления, просто­душно поинтересовался: «Guys! When is your show over?»*

* Ребята, когда вы окончите свое шоу? (англ.)

Два мира

 

В декабре 1975 года я приехал в Таллин. Был канун Рождества. Но не это обстоятельство послу­жило причиной моего приезда в прибалтийский го­род, еще окутанный атмосферой прошлого. Я здесь часто бывал в гостях, просто любил таллинский воздух и охотно возвращался в этот город, так похо­жий на мою родную Ригу. Поводом — как обычно — оказалась моя профессия. Может быть, это звучит слишком официально, потому что немалую роль играла еще и дружба.

Первая симфония Альфреда Шнитке исполня­лась во второй раз; как потом оказалось, на бли­жайшие десять лет — в последний. Незадолго до описываемых событий эту симфонию партийные чиновники в Горьком заклеймили как безыдейное сочинение, — на типично советский манер испол­нение ее было запрещено.

Эри Клас, наш добрый товарищ и талантливый дирижер, рискнул вставить произведение в про­грамму. В Эстонии иногда оказывалось возможно то, что в Москве было совершенно безнадежно. По

замыслу Альфреда в первом отделении должна бы­ла исполняться «Прощальная симфония» Гайдна, — в качестве, так сказать, Happening'a, напоминания о прошлом. В финале своего сочинения Шнитке, используя последние такты «Прощальной», как бы цитировал «папу-Гайдна». Мне предстояло испол­нить цитату — несколько тактов из финала, — сидя на балконе среди публики. Программу дополнял сравнительно малоизвестный двойной концерт Гайдна для скрипки и рояля, темы из которого, вставленные в симфонию, образовывали основу для небольшой импровизации. Оба солиста, Алек­сей Любимов и я играли по указаниям Альфреда каденцию, сначала нас сопровождала джаз-группа, которая постепенно должна была заглушить нас.

Репетиции шли хорошо, ожидание концерта — маленькой демонстрации свободы — казалось, ра­довало не только музыкантов. О событии говорили в городе. Симфония уже года два считалась как бы полулегальным, а вернее — даже диссидентским произведением. В какой еще музыкальной столице мира подобное обстоятельство могло бы стать объ­ектом всеобщего интереса?

За день до концерта ко мне обратился незнако­мый человек с просьбой выступить вечером в церк­ви. Предложение, которое в любой другой стране можно сделать безо всяких задних мыслей, оказы­валось в данном случае актом почти запретным. В Советском Союзе Рождества официально не суще­ствовало, но праздник, наполовину вытесненный из сознания сограждан, приобретал для многих да­же особое значение.

Согласившись, я отправился в церковь, так ска­зать, со скрипкой «подмышкой» (к слову, если в ки­но кто-то на самом деле несет скрипичный футляр именно таким образом, я сразу понимаю: режиссер не имеет ни малейшего понятия о музыке). Было почти шесть вечера и собор оказался полон. Кто-то меня узнал и показал путь на хоры. Месса началась празднично и торжественно. Как прекрасно звуча­ла «Чакона» Баха! Мне показалось, что она создана специально для этого случая. Но еще удивительнее оказался контраст с концертным залом: здесь я был не Гидон Кремер, а сама скрипка, бестелесный го­лос музыки. На следующий день ко мне во время генеральной репетиции снова кто-то подошел и прошептал: «Большое-большое спасибо». Хотя и без этих слов я всегда знал, что делать подарки ра­достней, чем получать.

Вечер послужил еще одним тому подтверждени­ем. Все мы подарили людям, переполнявшим зал «Эстония», симфонию Шнитке; конечно, это был всего-навсего скромный жест по сравнению с той ролью, которую это сочинение призвано сыграть в истории музыки.

1977 год. Новый Свет. Майами. Начало моих гас­тролей с Ксенией Кнорре по США. Наш дуэт вы­ступал в университете. Жара стояла сильная, не­смотря на зимнее время, да и зал казался перепол­ненным. Снова я играю «Чакону» Баха. И вдруг, внезапно, посреди исполнения, слышу выкрик, второй, третий. Невыносимый шум вынуждает сде­лать паузу. Постепенно воспринимаю доносящееся

из зала скандирование: «Let our people go, let our people go!»* Кого? Почему?

Лишь позже, за сценой, последовало объяснение: это была демонстрация одной из многочисленных сионистских групп, требовавших свободного выез­да евреев из СССР. В семидесятые годы подобные акции проходили по всей Америке и отнюдь не яв­лялись редкостью. Я снова заиграл, и снова был прерван. В конце концов, демонстрантов вывели из зала: полиция? служба безопасности? коллеги? слу­шатели?

Третья попытка проникнуться музыкой омрача­лась напряжением в ожидании новой провокации. Незадолго до того в Карнеги-Холл на концерте од­ного из моих коллег на сцену бросили бомбу с кра­ской. Русской танцевальной группе на подмостки насыпали гвоздей. Я был сосредоточен на исполне­нии, и все же мне не давал покоя вопрос: какое от­ношение ко всему этому имею я? И потом: почему только евреи? В «социалистическом раю» так мно­го других народов, которые страдают не меньше ев­реев, испытывают не меньшее давление системы. Почему же им не иметь такого же права на свобод­ный выезд?.. Кто заступится за них? Иоганн Себас­тьян Бах?

* Отпустите наш народ! (англ.)