Здавалка
Главная | Обратная связь

Память и ее капризы



 

С Артуром Рубинштейном мы тоже встре­чались мимоходом. Тем не менее, это было нечто большее, чем рукопожатие Марии Каллас, снова возникшее в памяти лишь через много лет.

С этим артистом, являвшимся гордостью поль­ской музыки, случай сводил меня несколько раз. Однажды это имело место в Карнеги-Холл, — Ру­бинштейн в качестве слушателя вошел в ложу. Его появление стало более значительным событием, нежели сам концерт. Вероятно поэтому программа безвозвратно исчезла из моей памяти. Весь зал, стоя, приветствовал мастера. Было трогательно ви­деть публику, сохранявшую верность своему идолу и открыто эту верность проявлявшую, несмотря на то, что он уже не выступал.

Личная же встреча произошла в Амстердаме, в 1978. Я выступал с Concertgebow-оркестром под ру­ководством Кирилла Кондрашина. После концерта на частный прием, куда я тоже был приглашен,

пришел почетный гость — маэстро на этот раз ока­зался среди слушателей. Многие из гостей знали его лично, некоторых вспоминал и он. Меня пред­ставили.

«Вы замечательно играли!» — заявил маэстро без околичностей, отчего я невольно покраснел. Мож­но предположить, такие похвалы — скорее пустая формальность; но в устах Рубинштейна это звучало впечатляюще. Еще до того, как сознание отделило истинное от штампа, джентльмен Артур продол­жил: «Знаете, дорогой друг, я вас уже однажды слы­шал. Дай Бог памяти, что вы играли тогда? Да, да, это было в Люцерне: конечно, концерт Прокофье­ва. Очень, очень хорошо! Я никогда не забуду тот концерт. Знаете, там в зале такие ужасающе жест­кие стулья, я так мучился!»

Я вспомнил, как после выступления в Люцерне в семидесятых годах увидел среди публики Рубин­штейна. В моей артистической жизни этот кон­церт не был событием, и я бы не вспомнил его. Он был одним из первых моих выступлений на Запа­де. Но, как видно, и стул может оказаться подпор­кой памяти. Важнее, однако, другое: и в этой ни­чтожной мелочи Рубинштейн излучал эмоции, он и без инструмента оставался чувственным челове­ком. Может быть, в наше время, когда рациональ­ность способствует «вытеснению» всего лишнего, эта его эмоциональность помогает описать ту осо­бенную ауру Рубинштейна, которую нельзя было не ощущать.

Хотя в тот вечер он со своей неизменной сигарой вскоре перешел к другим гостям. Дым сигары, как

и цепь спонтанных ассоциаций (и то и другое за­фиксировано в его собственных воспоминаниях) производили в равной степени впечатление высо­кохудожественной стилизации.

Последняя, вероятно, дополняет портрет каждого необычного человека. Музыканты и канатоходцы в этом смысле родня. Быть может, не случайно я, ого­вариваясь, часто называю новое сочинение Софии Губайдулиной не «Танцор», а «Скрипач на канате»... И то и другое требует парения. Мастера видно по то­му, как искусно он шагает над пропастью.

PR*

 

Mир суперзвезд своеобразен. С каким удовольствием я бы вообще забыл о его существо­вании. Судьба распорядилась иначе, соприкосно­вения с ним случались много чаще, чем мне бы то­го хотелось. Хотя внутренний голос противился на­вязанным правилам, поток популярности втягивал, не спрашивая согласия. Как сообщал заголовок од­ной из посвященных мне статей: «He's so much out, that he's in.»**

В связи с этим необходимы некоторые разъясне­ния. Тот, кого считают VIP***, знаком также и с PR. В артистическом мире это касается каждого. Но не каждому дано быть VIP, даже если ему этого и хо­чется: просто без PR не обойтись. Любой выгодно сформулированный контракт гарантирует так на­зываемой «звезде» определенные преимущества.

* PR — Public Relations (имеется в виду прежде всего реклама)

** Он настолько вне, что оказывается моден (англ.)

***Very important person — очень важная особа (англ.)

Само слово promotion становится своего рода сино­нимом для «проталкивания»: артистов, продукции, определенной фирмы.

Спрашивается: неужели реклама существует все еще ради музыки? Действительно ли популярней­шими оказываются лучшие? Недавно я споткнулся во французской прессе о фразу, которая сообщала, что некая пианистка увековечила в записи свою интерпретацию Бетховена. Увековечила! Ни много, ни мало. История культуры скорее подобна неу­клонно растущему кладбищу, на котором все, пред­назначенное для увековечивания, — как сочине­ния, так и их исполнение, — отдано во власть не­умолимого распада. Американское greatest звучит в этом смысле еще убедительнее. Great stuff, great guy, great player — говорят американцы с восхищением, даже в интимном кругу, задавая тон рынку, в том числе и музыкальному.

В нашей профессии дело тоже идет о природном свойстве рынка: о доходе. С тех пор, как индустрия звукозаписи владеет акциями музыкального бизне­са, это известно в отдаленнейших точках мира. (Но­стальгический вздох! Сегодня часто рассуждают только о вредоносности тоталитаризма, забывая о том, что при нем все же была возможность творить чудеса искусства. Диктатура денег безжалостна). В прошлых столетиях еще иногда ценили композито­ров, премьеру, творчество. В двадцатом веке самым ходовым товаром стал исполнитель, его имя — осяза­емый символ успеха. Не последнюю роль в этом процессе сыграли пластинки, кассеты, видео. Ис­ключением являются лишь бестселлеры програм-

мной музыки, вроде «Времен года» Вивальди или (в Америке) «Планет» Холста - хотя их продажи и не сопоставимы с продажами известнейших поп-групп. Успех таких продуктов часто предопределен вне всякой зависимости от артистических заслуг ис­полнителя; в адаптированной форме широкую пуб­лику обеспечивают удобоваримым товаром, как бы концентрирующим в себе — наподобие комикса — всю классическую музыку. Если же новая запись по­пулярного сочинения еще и по-мичурински скре­щивается с именем исполнителя-звезды, тогда серь­езная музыка окончательно превращается в развле­кательную, в эдакий классический поп. Рекламе, истинному порождению нашего века, остается толь­ко найти нужный рынок, обеспечить «маркетинг».

Вспомните хотя бы несравненное фото Анны-Софии Муттер, гуляющей по лесу со скрипкой в руках. В роли наблюдателя за деревом не кто-ни­будь, а Герберт фон Караян. Вам внушается пред­ставление: вот они — «Времена года» нашего века, вечные «Времена года». Не говорю ни слова об ис­полнении. Это — дело критиков. И мне не хочется злословить о коллегах, а лишь напомнить о самом «базаре», вернее, о том, как именно на нем торгуют.

Постоянные предметы-спутники «звезд», вроде шарфа Иво Погорелича, белого платка Паваротти, синих очков Найджела Кеннеди или прозрачной T-Shirt Ванессы Мэй помогают убедительно воз­действовать на потребителя. Будто постоянно про­сят вас: «Купи меня, послушай меня, я оригинален, мил, артистичен, неотразим». Как тут не вспомнить «Алису в Стране чудес» и волшебные пирожки с

надписью «Съешь меня». Имидж как бы формиру­ет объект продажи, которому свойственны: возвы­шенность, скромность, неповторимость, экстрава­гантность, эротизм.

Возможности здесь неограничены. Фантазия де­ятелей PR неисчерпаема; они считают удачей лю­бую находку, — прежде всего вульгарную и деше­вую, — если она способствует сбыту. Главное — мо­билизовать массу потенциальных покупателей. Упаковка товара, — то есть его наиболее броская «презентация», — тоже высоко ценится и хорошо оплачивается. В мире PR выживают те, кто особен­но привлекательны. Впрочем, не всегда это так. Бывают случаи, когда облик необходимо сохра­нить, когда сам внешний вид «играет» на товар. При этом немалая роль принадлежит улыбке и об­наженным дамским плечам. И то, и другое несо­мненно обладает собственной ценностью. Друже­любный артист, как правило, притягивает больше. Существовал, правда, Артуро Бенедетти Микеланджели, из которого выдавить улыбку было невоз­можно. И что же? В данном случае сумрачность превратилась в часть рекламной тактики — АБМ как мистик, страдающий от любого несовершенст­ва, фантаст. Когда этого требуют интересы рынка, PR изъявляет готовность пойти у артиста на поводу.

Удивительно, до какой степени выросла значи­мость имени исполнителей. Может быть, поп-инду­стрия повлияла на рынок — так, что мы этого и не за­метили? Не знаю. Могу сказать лишь одно: гуляя по фестивальному Зальцбургу, столице PR, по его ули­цам, заполненным толпами туристов, вы вынужде-

ны рассматривать витрины магазинов, чтобы узна­вать о новостях в мире музыки. Невольно начина­ешь подсчитывать, как часто то или другое имя или лицо выставлены напоказ и вдруг задумываешься. Мы все испорчены. Испорчены и те, кто прилетают на вертолете, подъезжают к фестивальному центру на «Линкольне» с затемненными стеклами или за рулем сверкающего алой краской «Порше».

Все это ценится невероятно высоко. Можно по­думать, что качество возрастает благодаря «имид­жу», рекламной шумихе, тиражу дисков и их прода­же. Один из моих друзей утверждал, что афиши, программки, биографии, вкладыши в конверты с пластинками читают только сами артисты. Похоже на правду. Так или иначе, вся реклама создает ил­люзию, будто музыка обладает весом. Пусть увели­чивается сбыт, растут гонорары, число интервью, приглашений и автографов — к истинному искусст­ву это отношения не имеет. Доказательство? По­слушаем исполнителей недавнего прошлого: Виль­гельм Фуртвенглер, Клара Хаскиль, Дину Липатти, Бруно Вальтер — лишь несколько выдающихся имен. За ними не стояло и сотой доли той реклам­ной мощи, которую сегодня может в качестве под­крепления требовать, а также ожидать «многообе­щающий» музыкант.

Хочу, однако, ссылаться не только на былое. Раз­новидность ценителей искусства и снобов, призна­ющих только прошлое, хорошо известна. Как часто слышишь именно от таких «ценителей старины»: «Эта современная музыка мне ни к чему!» И целое столетие, полное гениев как Айвз и Берг, Шостако-

вич и Ноно, перестает существовать. На самом деле ценность и репутация мастеров, память об их ис­кусстве сохранились безо всякой PR-шумихи. По­чему? Потому что они, да и многие другие (исклю­чения встречаются и сегодня), верно понимали свою функцию: служить музыке, а не себе или сво­им продюсерам. Как величественно искусство ано­нимных иконописцев. Как прекрасно творчество певицы Кэтлин Ферье. А ведь за ними не стояло ар­мии торгашей, умеющих ловко сыграть на спросе. Но содержание их творчества имело ту мощь, какая и не снилась мотылькам-однодневкам сегодняш­ней армии исполнителей. Там, где прежде говорили о лунном свете, сегодня, как это описано в книге Клауса Умбаха, речь ведут о блеске золота. Я вспо­минаю замечание одного из бывших продюсеров Deutsche Grammophon: «Реклама оправдывает се­бя, только если пластинка и без того хорошо прода­ется». Простое практическое соображение: утроен­ная большая прибыль лучше, чем утроенная сред­няя. Недостает не только скромности, — может быть стратегам рекламы, «имиджмейкерам», деяте­лям PR, да и всем артистам, их поддерживающим, недостает чего-то еще: чувства и стремления к вы­сказыванию. Еще горестнее сознавать, что у испол­нителей нет представления об иерархии; представ­ления о том, что их место — позади тех, кто во все времена был достоин внимания и поддержки: поза­ди композиторов. Разве можно забыть, в каких ус­ловиях жили те, кто пытался нас приобщить к луч­шему миру: Моцарт, Шуберт, Шуман, Чайковский, Малер, Веберн, Барток. Названные гении еще

(пусть и не всегда при жизни) добились известнос­ти. А сколько гениев вообще никогда не вышли на свет из потемков истории! Да, от нас, артистов, за­висит судьба сочинения, только это сознание мо­жет служить противоядием от собственного мелко­го тщеславия, от силком навязанного нам и все же многими одобряемого рекламного бизнеса. Осво­бодившись от бациллы рынка, мы могли бы сохра­нить ум и чувства, достойные артиста. То, что не каждому хочется противоядия, что многим желан­но обратное, видно на примере музыканта, чувст­вующего себя дома почти во всех салонах мира и чье имя на устах у всех любителей музыки.

С пианистом Иво Погореличем я был лишь шапочно знаком в Москве. Рекламная истерия вокруг его имени еще не началась, когда мы случайно встретились в Дубровнике, том самом Дубровнике, где позже, во время средиземноморского путешест­вия гид не без гордости демонстрировал достопри­мечательности, а около бывшего княжеского двора торжественно объявил: «Здесь недавно выступал наш Иво Погорелич».

Моя история однако не имеет никакого отноше­ния к туризму. Она не связана и с бесцеремонными высказываниями самого Погорелича, которыми он будоражил и повергал в изумление читателей своих интервью. Каждый, в конце концов, ищет собст­венный стиль. Услышав как-то Погорелича в кон­церте, я должен был признать: да, у этого экстрава­гантного парня есть дар, хотя в его исполнении все сознательно сконструировано. Кое-что казалось мне искусственным. Но ведь и искусственное тоже

может — если не убеждать, то хотя бы увлекать. Иво несомненно обладает способностью бросать вызов. При всей противоречивости, мне это качество ка­жется более притягательным, чем добросовестное, но музыкально-бездуховное исполнение, которое занимает в концертной жизни немалое место.

Конечно, искусственность тоже может выглядеть чудовищно и создавать нечто сродни Франкен­штейну. Но это к Погореличу как раз не относится. Он исключительно способный пианист, которому московская школа весьма укрепила хребет. К тому же Иво умный исполнитель, воздействующий на слушателей своей отстраненной манерой подачи больше, чем многие его коллеги. Вот мы и подошли к сути «синдрома Погорелича»: производить впе­чатление, покорять — спрос на такого рода таланты сегодня чрезвычайно велик. Иво можно было бы (только в какой весовой категории?) объявить чем­пионом мира по музыкальному воздействию. Хотя и чемпионы блекнут перед лицом Орфея. Очаровы­вать, зачаровывать, как и околдовывать, — это дру­гая статья. Истинные художники не меряются тира­жами или местом в списке бестселлеров, фотогра­фиями (в шарфах и без оных), экстравагантными высказываниями, капризами и манерами. Поиски сущности требуют тишины, риска, оказываются бо­лезненными, но и дарят внезапную радость. На все это в бизнесе, естественно, спроса нет.

Но моя тема, собственно, не успех (с Погореличем или без него), а простой телефонный звонок. Иво и его исполнительство — пианизм или артис­тизм — пришлись по душе. Погорелич превратился

в рыночное понятие. О нем говорили, его ругали, им восторгались, ради него брали штурмом кон­цертные кассы. Разумеется, кто-то из мира бизнеса решил, что надо скрестить это дарование с Гербер­том фон Караяном и сделать запись. Нацелились, так сказать, на ходовой товар. Нормальная идея — ничего особенного. Она как бы висела в воздухе. Состоялась даже репетиция с Венским филармони­ческим оркестром. Но... что-то не получилось. Темп, темперамент, погода или трактовка настрое­ния — короче, дело не пошло. Вернее, лопнуло. Неважно, кто, когда и при каких обстоятельствах признал себя пораженным. Слухи ходили всевоз­можные. В конце концов, если бы все состоялось, появилась бы еще одна запись фортепианного концерта Чайковского; однако ни соединение двух громких имен, ни число проданных пласти­нок не были бы гарантией качества. Доказательст­во в пользу этого утверждения — в любой фонотеке классической музыки. Знаменитости можно соеди­нить, но это редко делается во имя музыки и ради ее расцвета.

Тем не менее, венский скандал вызвал мой инте­рес. Может быть и потому, что мое собственное со­трудничество с Караяном протекало пугающе про­тиворечиво. Кому бы понравилась ситуация, в кото­рой вместо хотя бы одной-единственной репетиции внезапно происходит запись, предназначенная на продажу? Последнюю, но не менее существенную роль в моем любопытстве сыграла, наверное, и соли­дарность. Хотя контакта между Иво и мной почти не было, положение, в котором он оказался, вызвало во

мне потребность поговорить с ним, возможно, даже поддержать его. (Нужно, правда, заметить, что скан­дал длился совсем недолго. Нашлось другое эффект­ное решение, и не без участия Иво в витринах заси­ял новейший хит: его концерт Чайковского с Клаудио Аббадо.) Как бы то ни было — тогда мне хотелось ему позвонить и спросить у него самого, что, собст­венно, произошло. Иво явно обрадовался неожи­данному звонку и рассказал мне о той злополучной репетиции-записи, закончив свою тираду фразой:

«Послушай, старик же вообще не способен дири­жировать...»

Я не мог удержаться от хохота. И по сей день сме­юсь, вспоминая эту фразу. Конечно, я понимаю, это было эмоциональной разрядкой. Разумеется, мне понятны все сложности сотрудничества престаре­лого мастера с поп-звездой, не желающей посту­питься своими идеями, невзирая на разницу в воз­расте. Ведь нередко бывает так, что исполнитель на­вязывает произведению, — иногда в соответствии с традицией, иногда против нее, — собственное ис­толкование, дабы обеспечить себе блестящий успех. В таких случаях это называется «новое прочтение». Но все же: я и сегодня еще остаюсь под впечатлени­ем того, какие можно средства использовать для са­мозащиты! Я даже полагаю, что Караян, способный приходить в бешенство и при этом не всегда стесня­ясь в выражениях, едва ли мог произнести в Вене: «Погорелич не умеет играть на рояле». Может быть, его поколение было иначе воспитано, или он избе­гал высказываний, потому что они были пустой тра­той времени? Свидетельствовало ли его молчание о

хороших манерах, об уважении или презрении? Этого мы никогда не узнаем.

Как уже сказано, я все еще смеюсь. Но это пе­чальный смех. Ибо моя история — о нежелании по­иска и о злоупотреблении музыкой во имя успеха. Это история о кокетстве артиста, а за таковое рано или поздно, с пластинками или без, приходится расплачиваться потерей сущности. Независимо от числа проданных пластинок. Не все ли равно, — не­состоявшаяся запись или перекройка партитуры на свой лад: и то и другое, подобно банальному испол­нению, свидетельствует о несостоявшемся диалоге. Что-то теряется навсегда, и это что-то — звуки му­зыки. Онемевшую музыку неспособны вернуть к жизни даже громогласные заклинания PR.







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.