 |
|
Эпизодический роман
ОНИ
Чужеродность. Всегда по отношению к другому человеку. Накатывает волнами: «Да кто он такой?!» И отступает: «Это моя жизнь».
Я
Деревья зацвели воробьями. Не стоило дожидаться усталого и будто удивленного собственной невзрачностью рассвета: дать бы ему зеркало. Подташнивает. Не умею я спать, забываться, впадать в забытье. За бытием я есть.
Всю ночь говорила с человеком, который лучше меня, он хвалил человека, который лучше него. Писатель о писателе, захлебываясь, доступно немногим, в собственном произведении воспроизводит чужое. Поэт поэтому. Звуки играют непроизносимые у меня на языке, за сжатыми губами, мне скоро так захочется пить, что ни один коньяк не выиграет перед стаканом воды. Кто не говорит с книгами? Как бы ни так!
Знаю, что не сплю, когда берусь героями новеллы, как шахматами, обставлять свою черно-белую доску, только это не шахматы, а шашки-поддавки, и все ходы непредсказуемо проиграны. Ни один конь, да хотя бы и як с ним, не станет ферзем или дамкой.
Говорят, а когда говорят, то произносят слова, которые были изобретены и использованы. Мы говорим использованными уже кем-то словами. Ни одного нового слова не родишь! Не ртом! А ртом и не родишь, вот в чем дело… Кто и как произвел первый звук, кто и как этот звук услышал. Точно: первый звук не был словом, либо этого слова у нас просто нет, а значит, все остальные слова – подделка, которую мы, к тому же, еще и вот так вот запросто употребляем тысячелетиями.
Это раннее детство. Не складывается. Не уложишь в коробку небо. Потому наши старые новогодние звезды и бились среди ярких шаров и остроконечных сосулек. Лопаются в моих руках пустые яйца, крашенные давно, с бумажными носами – Буратино.
Что ты можешь помнить-то?! Ты ж маленькая была, а мы тебя возили, а ты там, а потом, да что говорить! Кусалась, ссалась. Да, спать ты не любила. Смеяться, зато, умела всем ртом. Как взрослая хохотала. А самой полгодика.
Слова, вот например: классика, что это, если не класс ика? Что, если не? Отличная икота. Дословно. До слов, но… Без этого они, как карамель, которую ну ни капельки не погрыз. Кто ж так конфеты ест! Взял и рассосал, приятно это разве. А вот раскусить – значит узнать, что там внутри, до того, как удовольствие закончится, вскрыть наслаждение, применить насилие, которое сделает блаженство личным. Только твоим! На твоем огромном жадном языке, который и не такое пробовал, однако добраться до сути решил-таки. А иначе, зачем слову жить? Корчиться мягкотелой начинкой в белом зубном блеске. Грызи слова, грызи, пока не услышишь, как хрустнет молочный зуб. Куда это я? Ведь первый молочный зуб уже исчез. С деревьев улетели воробьи. Теперь весна, а меня пока нет. Всего сезон как спустилась на землю, чтобы найти человека, появлюсь из которого осенью, не дожидаясь рассвета, чтобы стать его зеркалом... Я.
ТЕКУН
Подойди к любому и спроси:
- я?
- Я.
Памяти нужны символы, в руки книгу.
Жадные глаза художницы, прозрачные и пустые. Её имя журчит по слогам. Она листает все те же страницы, возможно, в тот же самый момент, что и я. Звонок. Потом ее голос. И мы засвидетельствуем друг другу:
- я?
- Я!
Почитай у нас с ней одна задача, которую выразить внятно сложнее, чем переколотить хрупкой кухонной дверью мешок орехов. Мы похожи на космонавток, наши головы окружены прозрачными колпаками скафандров…
Наш разговор в открытом космосе – слышим только друг друга, и никто нас:
- я?
- Я?
Вот мы и согласны, значит, связь работает, значит, безвоздушность нас не пугает.
НЕ Я
Не совсем тепло. Ванна хороша, жаль, вода остывает, и глаза устают, и любимая песня по радио заканчивается, и вдруг слышна реклама, и в дверь стучат, голова раскалывается, волосы под шапочкой мокрые, пальцы на ногах стали мочалками, полотенце на крючке далеко, а вода… предательски остывшая вода уже на тебе, повсюду. Уже холодно в ванной. Душ смоет стынь только с одной стороны. Одежда колется, мнется, пахнет потом, пачкается, рвется, не греет. Одеяло выбивается из пододеяльника. В спальный мешок не спрячешь голову. Другой человек, уснув в твоих объятьях, принимается отбиваться. Улыбкой обнажаешь случайно зубы, сквозняк заставляет их стискивать.
Есть «гусиная кожа» – неожиданный холод, когда бегут мурашки, и хочется сообщить всему миру о них хихиканьем или просто словом. Есть холод, который ждешь, который то внутри, то снаружи. Как и сам ты, то здесь, то там.
Полюбить можно только раз. Раз – это случай в ряду однородных. Если вдруг полюбил еще. И снова также, больше, чем самого себя. И теперь: и раз, и два. Но думать тяжелее о том, что можно полюбить и три, и четыре, и пять, и всех больше, чем себя, как себя, себя. Если нет единицы любви, а есть множество, то вся затея быстро теряет смысл.
Это замечательно.
Это бесконечно.
Это не имеет значения.
Ю.
Густые мазки, и я отдаю свои зубы, как будто железный ангел из московского музея искусств. Мне не справиться с теплым взглядом, с взглядом, который смешивает краски у меня на лице, лепит из моих чресл антик. Его глаза, как херувимы перьями, окружены черным перебором ресниц. Самое замечательное: даже в том чувствительном уголке, что слезкой стекает к основанию переносицы, даже там у него ресницы. Его молчание перед ответом – время летящей мысли. Понимаю, что такую ювелирную работу надо бы охранять. Понимаю и раскрываю острыми пальцами собственную грудную клетку – бери…
Только не заставляй меня стоять на страже судьбы, таланта, твоей волнующей ночной песни. И хотя ты увидел, наконец, всю палитру, и, пока не смешаешь теплые цвета с холодными, не уснешь, я не возьмусь быть атлантом твоего неба.
Вибрации. С тобой весь мир становится подвижен. Именно первый глагол. Когда мы идем по улице, прошлое закручивается в воронку и выбрасывает нам навстречу знакомых, мы уклоняемся от них, как от пощечин. Ты помнишь, однажды в подземном вагоне я шептала против движения поезда: «меня там нет, меня там нет, меня там нет». Ты предложил в эту сторону шептать: «меня там уже нет». А в другую: «меня там еще нет». Ты был не прав, «меня там нет» можно шептать в любую сторону, а «уже» или «еще» - взаимозаменяемые слова.
Механические колебания полукаменных изваяний, еле заметные мне, невидимые экскурсоводам и посетителям – это мрамор. Все музеи – наш с тобой дом. Любой город превращается в галерею, когда по нему идешь ты.
ПОСТУПОК
- Не вырывайся!
Мне кажется, я ослепла. Попросила всех разойтись, и вдруг выяснилось, что смотреть мне больше не на что. Сама я вроде как тоже разошлась в разные стороны вместе со всеми. Что-то в этом есть противоестественное. Как жадно дышит рыба на берегу, будто выкинулась для того, и никак не может вдохнуть, так и я, чтобы разобраться в своих поступках, захотела остаться в одиночестве, но в одиночестве моих поступков не оказалось. Вообще ничего там нет.
- Лучше не вырывайся…
Ю. и Я
Я отражаюсь в твоих глазах. Ты смаргиваешь. Я мухой замираю в янтаре твоих глаз. Ты смаргиваешь. Слово c отрыгивающей интонацией. Гвозди, которые пахнут розами, розы, которые пахнут шипами. Колотится солнце в висках, я щурюсь, ты смаргиваешь нас всех.
Не твоими руками посажены колючие цветы моей памяти. Не твоими руками заколочены гвозди воспоминаний. Ты можешь впредь мне ничего не дарить. Просто постарайся не моргать, когда смотришь на нас: на меня и на солнце. Выкину розы, мне нужны только твои глаза.
ВОКРУГ
Текун твердит, что вокруг всегда кто-то есть. Текун закатывает свои большие глаза и резко поднимает обе руки, согнутые в локтях, к лицу: «О!» Как похожа она на старую английскую куклу! Ее смуглые пальцы склеены, ее резко очерченный рот приоткрыт, шапочка с прилепленными волосами прибита гвоздиками к затылку. Я боюсь таких моментов, когда она говорит мне, что кто-то невидимый смотрит на нас, а сама замирает, будто сломанная игрушка. Я не хочу в это верить. Почему тогда я их не вижу? И почему она, когда говорит мне о них, вдруг теряет всякое сходство с Текун?
СНЕГ
Я просыпаюсь в тоске, а мне по телефону говорят, что просто наступила плохая погода, и, когда пойдет снег, я выздоровею.
Я не знаю, куда мне ехать. Хочу оставить очередное место, связанное с тяжелыми воспоминаниями, но они дожидаются меня повсюду. Моё лицо меняется слишком быстро, письма ко мне не находят своего адресата, а если я начинаю писать сама, человек скоро смекает, что я больна, и буквы растворяются прямо у меня на глазах.
«Жаркие страны» всегда подозревала в том, что они выглядят, как «жаркое». Что для их приготовления нужно взять мясо и обязательно, как следует, наперчить. Потом этот голый кусок нужно шлепнуть на сковородку. Накрыть мертво крышкой. И послушать, как трещит и взрывается пущенный мясом сок. Главное, не лезть и не проверять, приготовилось оно или нет. Это смертельно опасно.
Кто-то лежит и медленно ласково дышит, а во мне все разбивается на кусочки, каждый робкий шаг в сторону прибавляет глубоких морщин на сердце.
ЗВУК
Мяукает взбесившийся от любви кот, либо воет ребенок с нижнего этажа. Не разобрать, слишком низок, надрывен звук. Птичка подпрыгивает на ослабленной бельевой веревке, проваливается, слетает испуганная. Ползут тараканы по стенам. Открытое окно вдыхает глубоко занавески. И выдыхает. Сквозняк. Не пойман – не вор. Головой вперед в тишину, на улицу. А там снова орет. И листья царапают по асфальту, запоздалая осень, сухие. От машинных отходов мокрота. Курят, кому не лень, возле подъездов, по дороге, на остановке автобуса. У магазина огромная лужа, ее молча обходят подошвы, перепачканные чем-то коричневым. И тоже надо бы развернуть.
Ю.
Вместо веселой бурлящей жизни зеленые осколки с твоим отражением в каждом. Спаси Бог, что ты терпишь мою разбитость.
ВОПРОС
На днях я обнаружила, что совершенно не слышу чужих слов. Они могут звучать часами, а во мне происходит все то же самое, что и сутки назад. Никакого отклика. Тяжело. Усвояемость моя на нуле.
И только одно – непроизносимое слово, которое служит для обозначения самого себя, несется со всех сторон, и даже нищая собака, поднимая уставшую морду, говорит мне глазами: «Я?» В какой-то из следующих тире предыдущих жизней мне придется смотреть на себя снизу вверх и, страдая от голода, переваривать равнодушие собственного безответного местоимения.