Главная | Обратная связь

Глава четырнадцатая 5 страница

Вождя возмутила возможность весьма актуальной исторической параллели, слишком явный, хотя и выраженный эзоповым языком призыв воспротивиться повторению того же альянса. На этот раз — против не имперской, а нацистской Германии.

22 июля Сталину удалось настоять на своем. В тот день ПБ признал «нецелесообразным печатание статьи Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма» в «Большевике»¹⁸. Это был первый случай в истории РСДРП — РКП(б) — ВКП(б), когда высший орган партии решился на запрет работы того, кто рассматривался той же партией как один из основоположников научного коммунизма, вождь и учитель международного пролетариата. Того, кто был, по словам Ленина, после Маркса «самым замечательным ученым и учителем современного пролетариата во всем цивилизованном мире».

Но и этого оказалось недостаточно, чтобы пресечь становившуюся уже несомненной критику нового внешнеполитического курса узкого руководства. В том же номере «Большевика», для которого поначалу предназначалась статья Энгельса, появилась другая, написанная Зиновьевым, — «Большевизм и война». В статье, прямо приуроченной к двадцатилетию начала Первой мировой войны, бывший руководитель Коминтерна, постоянно цитируя Ленина, ссылаясь на десятки его работ, провозглашал как незыблемые старые, пятнадцатилетней давности, положения: «Большевизм — это международное революционнее движение», «предотвратить новую войну... может только победа пролетарской революции в решающих странах». Своеобразно расценив расклад сил в мире: «коалиция японского империализма с фашистской Германией под руководством и протекторатом английского империализма против СССР», он заодно предрек казавшуюся ему очень близкой победу революции во Франции, которая сразу же «покажет дорогу рабочим Англии, Германии, Австрии и ряда других стран». В том, что все произойдет именно так, он был твердо уверен. Настолько, что фактически предлагал отказаться от подготовки отпора агрессорам, отдав все силы лишь одному — усилению работы национальных секций Коминтерна, то есть европейских компартий, приближая тем и ликвидацию угрозы

войны, и уже якобы близкую победу пролетариата в Европе. Заодно Зиновьев многозначительно повторил свою (и всех большевиков) старую оценку социал-демократии: она, мол, «очень ценна для буржуазии, не менее ценна, чем фашизм»¹⁹.

На этот раз Сталин не отважился на прямую критику, ибо в таком случае ему пришлось бы подвергнуть пересмотру и слишком многие утверждения Ленина. Он избрал для дискредитации Зиновьева иной способ, воспользовавшись тем, что в том же номере «Большевика» были опубликованы и редакционные комментарии Зиновьева к письму Энгельса, адресованному некоему Иоанну Надежде. 5 августа Сталин направил членам ПБ, В.В. Адоратскому, а также редколлегии журнала — В.Г. Кнорину, А.И. Стецкому, Г.Е. Зиновьеву и П.Н. Поспелову — новое письмо-отзыв. В нем расценил журнальные комментарии как сознательную фальсификацию мыслей Энгельса о грядущей войне, опровергая утверждения Зиновьева, что Энгельс якобы «стоит целиком на пораженческой позиции», что «аналогичную позицию Ленин отстаивал в войне 1914 г.». Десять дней спустя по настоянию Сталина ПБ утвердило текст постановления ЦК «Об ошибках редакции «Большевик». В нем в виде преамбулы были чуть ли не дословно повторены основные положения письма Сталина и сделан грозный вывод: «Написанные т. Зиновьевым комментарии являются выражением троцкистско-меньшевистской установки». После такого утверждения вполне предсказуемо следовали и суровые оргвыводы:

«1. Объявить выговор редакции журнала «Большевик».

2. Вывести т. Зиновьева из состава редакции «Большевик».

3. Снять т. Кнорина с поста ответственного редактора «Большевик».

4. Утвердить следующий новый состав редакции: тт. Стецкий (редактор), Таль, Кнорин, Поспелов»²⁰.

Так Зиновьев лишился не только высокой трибу-

ны, позволявшей ему после длительного перерыва напрямую общаться с партией, но и просто работы. А 1 сентября последовало еще одно кадровое назначение. Решением ПБ П.Ф. Юдина, тогда никому не известного выпускника Института красной профессуры, утвердили заместителем заведующего культпропа по науке²¹, сделав его тем самым своеобразным партийным цензором не только публикаций новых работ Маркса, Энгельса, Ленина, но даже и ссылок на их труды.

Только разобравшись с проблемой слишком опасных политических последствий различного рода исторических разысканий, Сталин уже не в одиночку, а совместно со Ждановым и Кировым написал третье и четвертое — за месяц! — письма-отзывы. На этот раз — по поводу конспектов школьных учебников по истории СССР и новой истории. Малозначимые на тот момент, письма эти так и не легли в основу ни постановлений ЦК, ни решений ПБ и далеко не случайно были опубликованы сами по себе только полтора года спустя. Поначалу преследовалась одна-единственная цель: авторскому коллективу предлагалось всего лишь по-новому посмотреть на прошлое; отрешившись от прежних представлений, осознать всю сложность и противоречивость исторического процесса, излагавшегося советскими учеными с легкой руки власти и скончавшегося два года назад М.Н. Покровского предельно упрощенно, схематично.

Оба новых отзыва оказались необычно короткими, свелись, по сути, к общим требованиям избегать «затасканных, трафаретных определений», добиваться «грамотности с точки зрения марксизма». Действительно же значимые указания коллективу авторов содержались в нескольких фразах.

«Нам нужен, — отмечалось в первом отзыве, — такой учебник истории СССР, чтобы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР... и чтобы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории». А несколько выше: «В конспекте не учтена борьба тече-

ний в правящей коммунистической партии СССР и борьба с троцкизмом как с проявлением мелкобуржуазной контрреволюции». «Мы считаем, — подчеркивалось во втором отзыве, — большой ошибкой, что авторы конспекта обрывают историю на 1923 г. Эту ошибку надо исправить, доведя историю до конца 1934 г.»²².

Не трудно заметить, что самым важным для первого отзыва стало использование непривычного тогда понятия «народ» вместо непреложного «класс», а для обоих — пожелание, мягко говоря, предельно актуализировать учебники, доведя их содержание до времени окончания работы над ними, чтобы в них успели попасть те события, которым еще предстояло произойти, а также и для того, чтобы отразить в них окончательный разрыв власти с полностью отвергнутыми как правыми, так и левыми внутрипартийными течениями. Но последнее требование не означало непременную политизацию школьного образования. Напротив, решение ПБ, принятое за три месяца перед тем, 23 апреля, потребовало прямо обратного:

«Предложить наркомпросам союзных республик и ЦК ВЛКСМ (по линии пионерорганизации) немедленно прекратить проработку решений XVII съезда партии и вопросов марксистско-ленинской теории в начальной школе... В средней школе не допускать перегрузки детей общественно-политическими занятиями»²³.

Сведения обо всех этих решениях так и не вышли за рамки широкого руководства. Однако общедоступная информация, что время от времени появлялась на страницах газет и журналов, необычайно широко использовалась в устной пропаганде. Это свидетельствовало о том, что тогда, летом 1934 г., и начал исподволь претворяться в жизнь новый курс сталинской группы, признаки чего, хотя большей частью косвенные, были не только многочисленны, но и разнообразны, а потому и весьма убедительны.

Так, по постановлению Совнаркома УССР от 17 марта 1934 г., которое никак не могло быть принято без санкции на то узкого руководства, столицу союзной

республики перевели из промышленного и пролетарского, хотя и преимущественно русского по населению, Харькова, где она пребывала с 1919 г. Все центральные учреждения, включая прежде всего ЦК КП(б) Украины, By ЦИК и СНК, уже в конце июня прочно обосновались в Киеве, являвшемся в далеком прошлом центром Киевской Руси и Русской православной церкви, а в годы революции и гражданской войны служившем местом официального пребывания националистических правительств, петлюровской Украинской народной республики, гетманской Украинской державы. Вынуждало же задуматься о происшедшем, искать в нем некий потаенный смысл то, что событие это последовало слишком быстро за заявлением Сталина на съезде о полном разгроме «национал-уклонистов».

В те же летние дни, 13 июня, ПБ приняло решение и о другом переезде — Академии наук СССР, с момента создания находившейся в столице Российской империи. Шестнадцать лет спустя ее воссоединили с высшими государственными органами страны в одной географической точке — Москве, новой и вместе с тем старой столице.

Скорее показными, явно имевшими всего лишь демонстративный характер, стали последовавшие тогда же переименования двух силовых ведомств. 19 июня наркомат по военным и морским делам, созданный под таким названием еще 8 ноября 1917 г. по декрету II Всероссийского съезда Советов, получил новое — наркомат обороны (НКО). Однако более значимым оказалось не это простое переименование, а то, что одновременно упразднялся Революционный военный совет (РВС, Реввоенсовет) СССР, юридически — высший военно-политический орган управления вооруженными силами страны. Ведь в соответствии с законодательством не наркомвоенмору, а председателю РВС СССР подчинялись командующие войсками военных округов, флотами, начальники различных центральных управлений, объединявшихся собственно наркоматом. Реорганизация являлась важной и свое-

временной, ибо ликвидировала порочное, недопустимое в принципе для армии и флота двоевластие, уравнивала, наконец, НКО по положению и функциям с остальными наркоматами. В то же время она и порывала последние, уже чисто ассоциативные связи с изначально самобытной, классово чистой и революционной Красной армией, способствовала окончательному забвению первого председателя Реввоенсовета Республики Троцкого и оказавшихся бесплодными надежд на близкую победу мировой революции.

Такой же, по сути, игрой в слова оказалась и другая реорганизация, начатая еще в марте для создания союзного НКВД (перед тем наркомвнуделы являлись только республиканскими) с включением в него подлежащего реформированию ОГПУ²⁴. Но 10 июля, когда ЦИК СССР принял подготовленное комиссией ПБ постановление, практически ничего не изменилось. Да, одиозное во всем мире ОГПУ упразднили, но тут же возродили под другим названием — Главное управление государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР. Однако, как оказалось, включили не ОГПУ в НКВД, а НКВД в ОГПУ, придав последнему ведущую в наркомате роль, сделав остальные главки всего лишь вспомогательными придатками ГУГБ. Более того, одного из основных разработчиков проекта реорганизации ГГ. Ягоду, занимавшего пост заместителя председателя ОГПУ (в последние месяцы — при смертельно больном В.Р. Менжинском), подчеркнуто назначили наркомом внутренних дел Советского Союза.

Действительно же важным, свидетельствующем о несомненном приближении реформирования политической системы страны, стал иной акт: постановление ЦИК СССР от 14 апреля о введении нового высшего почетного звания — Героя Советского Союза, заменившего существовавшее перед тем и очень схожее по названию — Герой Труда, установленное в июле 1927 г. и присваивавшееся трудящимся за особые заслуги в области производства. Новое звание не только подменяло уже в своем названии труд как главную

обязанность работоспособных граждан, служением Отчизне, стране. Ко всему прочему, оно и открывало эпоху героизации, возвеличивания подвигов. Потому-то первыми Героями Советского Союза стали не рабочие и шахтеры, трактористы и колхозники, а беспартийные полярные летчики: М.В. Водопьянов, И.В. Доронин, Н.П. Каманин, С.А. Леваневский, А.В. Ляпидевский, B.C. Молоков, М.Т. Слепнев, спасшие во льдах Чукотского моря участников арктической экспедиции и экипаж «Челюскина».

Тем временем советская дипломатия продолжала делать все возможное, дабы ускорить создание оборонительного Восточного пакта. Добивалась этого, несмотря на те негативные события в Европе, которые вынудили пересмотреть первоначальный состав блока, предусматривавший обязательное участие в нем — по мнению Парижа и Москвы — Чехословакии и Польши, и только Москвы — еще и стран Прибалтики.

«Начальник государства» и «первый маршал» в первые годы независимости Польши, а теперь по должности всего лишь военный министр, но, как и прежде, высший авторитет в стране Юзеф Пилсудский всегда стремился проводить политику «качелей», попеременного сближения то с Берлином, то с Москвой. После подписания 25 июля 1932 г. трехлетнего договора с Советским Союзом о ненападении он счел своевременным и необходимым добиться 26 января 1934 г. аналогичного в принципе соглашения, но уже сроком на десять лет, с Германией. Оно предусматривало отказ двух стран от пересмотра границ и применения силы для разрешения территориальных споров, прежде всего наиболее острого из них, по проблеме Польского (Данцигского) коридора.

Предоставляя некоторые, как оказалось, чисто иллюзорные гарантии Польше, это соглашение нанесло ощутимый удар по той системе коллективной безопасности, создания которой добивались Франция и СССР. Посетивший в феврале Москву министр иностранных дел Польши Юзеф Бек прямо заявил Литвинову, что

«он не видит в настоящее время опасности со стороны Берлина или вообще опасности войны в Европе». В записи беседы, предназначенной узкому руководству, Литвинову пришлось констатировать: «Налицо, несомненно, серьезный поворот в ориентации политики Польши. Вряд ли Польша могла бы брезговать нашим сотрудничеством и в то же время отдаляться от Франции, не получив откуда-либо новых гарантий или обещания гарантий»²⁵. Не смог изменить позицию Пилсудского и Бека и визит в Варшаву в апреле министра иностранных дел Франции Луи Барту.

Вскоре не менее тревожные сообщения стали поступать из Прибалтики. 12 марта премьер-министр Эстонии Карл Пятс совместно с военным министром совершил государственный переворот. Для начала просто узурпировал власть в стране, а несколько позже «оформил» диктатуру роспуском государственного собрания (парламента), запретом деятельности всех партий, кроме созданного для поддержки своего авторитарного режима Изамаалита (Отечественного союза), и, как апогей переворота, провозгласил себя регентом государства. Три месяца спустя схожий до деталей переворот произошел и в Латвии. Там 15 мая премьер-министр Карл Ульманис, также опираясь на армию и ее главнокомандующего Балодиса, установил личную диктатуру, вскоре ликвидировав все демократические свободы, распустил сейм (парламент) и политические партии. Явно прогерманские настроения как Пятса, так и Ульманиса заставили Москву серьезно усомниться в возможности присоединения Эстонии и Латвии к Восточному пакту.

М.М. Литвинов блестяще воспользовался кризисной ситуацией и поспешил избавиться от своих давних противников в НКИДе, не очень и скрывавших старые прогерманские настроения. Опираясь на решение ПБ от 15 августа 1933 г., предусматривавшего ликвидацию в наркоматах коллегий²⁶, он сумел добиться 10 мая освобождения от должностей двух своих заместителей, Г.Я. Сокольникова и Л.М. Карахана, курировавших со-

ответственно дальневосточные и ближневосточные страны²⁷. Временно он смирился с сохранением на посту заместителя только Н.Н. Крестинского.

Тогда же Литвинов сумел завершить и очень важную для него и политики узкого руководства смену полпредов в ключевых для создания Восточного блока европейских столицах. В Берлин был переведен Я.З. Суриц из Анкары, в Варшаву — Я.Х. Давтян из Афин. Полпредом в Праге стал С.С. Александровский²⁸, а в Париже после смерти В.Г. Довгалевского утвердили В.П. Потемкина, перед тем занимавшего тот же пост в Риме.

Кадровые перемещения, проведенные по инициативе Литвинова, явно подтверждали то доверие, которое узкое руководство выражало и ему лично, и тому, как именно он проводил в жизнь новый внешнеполитический курс. Вместе с тем твердые действия наркома способствовали укреплению позиций Москвы на международной арене. Далеко не случайно именно тогда решительно поменялось отношение Малой Антанты к идее Восточного пакта.

В январе 1934 г. конференция министров иностранных дел этой региональной организации заявила о «своевременности» возобновления их государствами дипломатических отношений с СССР, что являлось непременным и вполне нормальным условием для заключения Восточного пакта. Однако от рекомендаций к конкретным решениям Малая Антанта перешла несколько позже. 2 июня ее Постоянный совет признал, что «политические и дипломатические условия позволяют... возобновить дипломатические отношения с СССР»²⁹, а уже 9 июня они были установлены Румынией и повышены в ранге Чехословакией. Правда, здесь нельзя не отметить ту положительную роль, которую сыграли Луи Барту и Эдуард Бенеш. Их настойчивость, несомненно, повлияла на позицию, занимаемую министром иностранных дел Николае Титулеску, который больше не требовал отказа Советского Союза от прав на Бессарабию как не-

пременного условия для нормализации отношений между двумя странами и продолжения переговоров о присоединении к Восточному пакту Бухареста.

Изменившаяся позиция Малой Антанты и позволила Луи Барту сделать решающий шаг в выполнении достигнутых в конце минувшего года договоренностей с Кремлем. 15 сентября по официальному предложению Франции 30 государств — членов Лиги наций обратились к СССР с предложением вступить в эту международную организацию. Советское правительство, как и предусматривалось директивами Довгалевскому, приняло предложение, и 18 сентября ассамблея Лиги наций проголосовала не только за принятие СССР, но и за включение его представителя как постоянного члена в Совет Лиги.

И чуть ли не сразу узкому руководству пришлось на деле доказывать незыблемость своего нового курса, вновь продемонстрировать бесповоротный отказ от былой приверженности идее мировой революции, столь пугавшей страны Запада.

3 октября в очередное правительство Испании, формировавшееся Лерусом, должны были войти три представителя реакционной клерикально-монархической Испанской конфедерации автономных правых. В ответ коммунистическая партия призвала трудящихся страны ко всеобщей забастовке и вооруженному восстанию³⁰. Но призыв этот практически не был поддержан. Только в северо-западной провинции, Астурии, выступления приняли острый характер. В Овьедо, ее центре, представители социалистов, коммунистов и анархо-синдикалистов образовали революционный комитет, который в считанные часы сумел сформировать пятидесятитысячную армию, главным образом из шахтеров. Две недели плохо вооруженные, не обладавшие необходимой подготовкой повстанцы сдерживали натиск батальонов иностранного легиона и иррегулярных марокканских частей, но 20 октября, потеряв свыше тысячи убитыми и две тысячи ранеными, вынуждены были капитулировать.

Реакция — разумеется, не правительства СССР, а ЦК ВКП(б) и исполкома Коминтерна на второе за год в Европе выступление пролетариата с оружием в руках — оказалась подчеркнуто отстраненной, как и в феврале на события в Австрии. Ни денежных средств, ни оружия, ни профессиональных революционеров в Испанию не отправили. Вместо всего этого давалась обширная, но лишь в первые четыре дня, газетная информация — сообщения собственных корреспондентов «Правды» и «Известий» в Париже и Лондоне, но с непременной ссылкой на зарубежные телеграфные агентства и под вызывавшими прилив оптимизма и энтузиазма шапками: «Всеобщая забастовка охватила всю Испанию. Бои на улицах Мадрида»; «Революционные выступления в Испании. Астурия в руках рабочих»; «Революционная борьба в Испании. Каталония отделилась от Испании»³¹.

Зато именно в те самые дни был предан гласности новый курс Коминтерна, решительно порывавшего со своим одиозным прошлым «экспортера революций». Сначала парижская «Юманите», а затем и московская «Правда» опубликовали обращение ИККИ «К Социалистическому Интернационалу. К рабочим и работницам всех стран». ИККИ обращался ко вчерашним своим заклятым врагам «с предложением немедленных совместных выступлений как для оказания поддержки борющемуся испанскому пролетариату, так и для борьбы против поддержки правительства Леруса правительствами других капиталистических стран»³². Это была уже совершенно иная, нежели проводившаяся пятнадцать лет подряд, стратегия. События в Испании использовались как предлог для закрепления того, что стало исподволь осуществляться на практике еще с лета.

...15 июля национальный совет французской социалистической партии принял предложение коммунистов о совместных действиях против фашизма и войны. 27 июля генеральный секретарь ФКП Морис Торез и бессменный с 1920 г. председатель соцпартии, редактор ее центрального органа, газеты «По-

пюлер», Леон Блюм подписали пакт о единстве действий. Эта договоренность всего через два с половиной месяца принесла ощутимые плоды: 32 дополнительных депутатских места для обеих партий, полученные на кантональных выборах. Используя достигнутый успех, Торез, выступая 24 октября в Нанте, выдвинул новое предложение — о полном объединении сил коммунистов уже не только с социалистами, но и с радикалами для создания Народного фронта. Огласил он эту свою инициативу, несмотря на категорическое возражение, высказанное ему накануне членом президиума ИККИ Пальмиро Тольятти. А на пленуме ЦК ФКП, проходившем 1 и 2 ноября, несомненно получив одобрение узкого руководства из Москвы и лично Сталина, Торез еще раз заявил о необходимости перехода от конфронтации к союзу с социалистами и радикалами³³.

Обо всем этом сообщали советские газеты, умолчав о не менее важных для понимания нового курса событиях. О том, что 18 октября Китайская советская республика, этот реальный второй очаг всемирной революции, самоликвидировалась под несомненным давлением Москвы. Ведь, продолжая борьбу с армиями национального правительства Чан Кайши, она фактически способствовала закреплению Японии в Маньчжурии и расширению зоны агрессии. Газеты много недель спустя уведомили всего лишь о перебазировании, об очередном «освободительном походе» китайской Красной армии под руководством Мао Цзэдуна и Чжу Дэ, вскоре прославленном как героический «Великий северный».

Однозначная позиция, занятая Кремлем летом — осенью, облегчила и ускорила продвижение к Восточному пакту. Литвинов в Женеве сумел достичь полного взаимопонимания с Пьером Лавалем — новым французским министром иностранных дел. 22 ноября Литвинов шифротелеграммой сообщил Сталину, что поначалу блок, оформляемый пока протоколом, включит три страны: Францию, Чехословакию

и СССР. 25 ноября узкое руководство одобрило такой шаг, а потому, после взаимного согласования всех поправок³⁴, Литвинов и Лаваль подписали 5 декабря «Протокол между Союзом Советских Социалистических Республик и Французской республикой по вопросам, касающимся переговоров о Восточном пакте». Он предусматривал:

«...Оба правительства не согласятся на переговоры, которые имели бы целью заключение ими многосторонних или двусторонних соглашений, могущих нанести ущерб подготовке и заключению Восточного регионального пакта или соглашений, с ним связанных, или заключение соглашений противных духу, которым руководствуются оба правительства...»³⁵

Два дня спустя, также в Женеве, было объявлено о присоединении «к принципам Восточного пакта в той же форме и в том же духе, в котором он был задуман», и Чехословакии. Правда, Эдуард Бенеш сделал это как обмен письмами между двумя министрами иностранных дел. Обращаясь к Литвинову, он сообщал:

«От имени моего правительства я также всецело присоединяюсь к Протоколу, подписанному Вами 5 декабря 1934 г. в Женеве от имени правительства Союза ССР с г. Пьером Лавалем, министром иностранных дел Французской республики. Совершая это присоединение, правительство Чехословацкой республики принимает все в нем обусловленное и обязывающее таким образом взаимно указанным в упомянутом Протоколе способом все три правительства»³⁶.

Однако несколькими днями ранее, вечером 1 декабря, все дальнейшие строго продуманные, планомерные и спокойные действия узкого руководства по созданию системы коллективной безопасности оказались под угрозой. В Смольном у своего кабинета неким Николаевым был убит член ПБ, секретарь ЦК ВКП(б) С. М. Киров.

Глава четвертая

 

Детали убийства Кирова легко воссоздаются по сохранившимся телеграммам, рапортам, медицинским заключениям, датированным первыми днями декабря 1934 г., по протоколам допросов как Леонида Николаева, так и десяти свидетелей, дававших показания в день трагического происшествия, всего через два-три часа после убийства¹.

Из протокола допроса Николаева 9 декабря: «— Как вы провели день 1 декабря вплоть до момента убийства?

— В этот день должен был состояться актив по вопросам об итогах пленума². Я дважды звонил жене на службу и просил достать билеты на актив. К часу дня я выяснил, что жена не сможет достать билеты, поэтому после часа я поехал в Смольненский райком партии — проспект имени 25 октября, где обратился к сотрудникам районного комитета Гурьянову и Орлову с просьбой дать мне билет на актив. Гурьянов отказал, а Орлов обещал, предложив прийти за ним к концу дня. Для страховки я решил съездить в Смольный и там попытаться через знакомых сотрудников городского комитета получить билет. С 1 часа 30 минут дня до 2 часов 30 минут дня я находился в здании Смольного, наган был при мне...»

Из показаний сотрудницы отдела руководящих партийных органов Ленинградского горкома А.П. Бауэр-Румянцевой, 1 декабря: «1 декабря в начале 15 часов вошел в комнату № 431 на третьем этаже Николаев, работавший в РКИ в Смольном и числившийся там, и обратился ко мне с просьбой дать ему пропуск на актив. Я ему ответила, что у меня пропуска нет и мы сами не идем. Тогда он меня спросил, где сидит Смирнов, работающий по кадрам. Я ему сказала, что Смирнов сидит в комнате рядом...»

Из показаний Николаева от 9 декабря: «...Встретил сотрудников Денисову, Шитик, Смирнова, Ларина, Петрошевич — у всех просил билет. Только один Петрошевич обещал дать билет, но только к концу дня. В ожидании конца дня я решил погулять возле Смольного, полагая, что скорее всего получу билет у Петрошевича. По истечении часа вновь зашел в Смольный....»

Показания П.П. Лазюкова, сотрудника оперативного отдела³ (далее — оперод) управления НКВД по Ленинградской области, 1 декабря: «Заступил на пост вместе с К.М. Паузером у дома, где проживал Киров — проспект Красных зорь, дом 26/28, в 9 часов 30 минут утра. В 16.00 Киров вышел из дому по направлению к Троицкому мосту по правой стороне. Впереди него шел сотрудник оперода Трусов, Лазюков и Паузер сзади, в десяти шагах. У моста Киров сел в свою машину, а охрана — в свою и поехали по маршруту Троицкий мост — набережная Жореса — Литейный проспект — ул. Войнова — ул. Слуцкого — ул. Тверская — Смольненская площадь. Машина т. Кирова въехала в ворота, а мы задержались у стоянки. Т. Паузер первый выскочил из машины, а я остался сзади него. Тов. Кирова у ворот Смольного встречали Александров, Бальковский и Аузен (сотрудник наружного наблюдения), которые приняли его. Я и Паузер остались в вестибюле Смольного ждать т. Кирова...»

К.М. Паузер, сотрудник оперода УНКВД, 1 декабря: «На подъезде Смольного стояли т. Борисов — оперативный комиссар, и помощник коменданта Смольного т. Погудалов. Все мы, то есть я, Лазюков, Аузен, Бальковский, Борисов и Погудалов, вошли в вестибюль, довели т. Кирова до дверей, ведущих к лестнице на верхние этажи. Я, т. Лазюков, т. Погудалов остались у дверей, а т. Борисов, т. Аузен и т. Бальковский отправились по лестнице за т. Кировым...»

М.В. Борисов⁴, сотрудник оперода УНКВД, 1 декабря:

«...Добравшись до коридора, я шел по коридору от него (Кирова — Ю.Ж.) на расстоянии 20 шагов. Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор, я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кобуры и взвел курок, я услыхал второй выстрел. Выбежав на левый коридор, я увидел двух лежащих у дверей приемной т. Чудова. Лежали они на расстоянии 3/4 метра друг от друга. В стороне от них лежал наган. В том же коридоре, я видел, находился монтер областного комитета Платоч. Тут же выбежали из дверей работники областного комитета. Их фамилии я не помню...»

Николаев, показания 9 и 3 декабря: «...По истечении часа вновь зашел в Смольный⁵, вошел в уборную. Выйдя оттуда, увидел Кирова, направлявшегося в свой кабинет. Это было на третьем этаже здания, было примерно 4 часа 30 минут вечера...». «Выйдя из уборной, я увидел, что навстречу мне, по правой стороне коридора, идет С.М. Киров на расстоянии от меня 15—20 шагов. Я остановился и отвернулся к нему задом, так что когда он прошел мимо меня, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя шагов на 10—15, я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошел за Кировым вслед, постепенно нагоняя его. Когда Киров завернул за угол налево к своему кабине-

ту, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста — я побежал шагов за пять, вынув наган на бегу из кармана, навел дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз. Я повернул назад, чтобы предотвратить нападение на себя сзади, взвел курок и сделал выстрел, имея намерение попасть себе в висок. В момент взвода курка из кабинета напротив вышел человек в форме ГПУ, и я поторопился выстрелить в себя. Я почувствовал удар в голову и свалился...»