Главная | Обратная связь

Иркутского городского

Историко-культурного

общества «Наш Сталин»

--------------------------------------------------

= немного идеологии =

= Сергей Кара-Мурза =

Коммунисты и социал-демократы: истоки

Различий

 

Актуальным для нас стало сейчас понятие «социал-демок­ратия». Что это такое? Разведка этого пути совершенно необходима. Так же, как ненадежен человек, не преодолевший искусы и соблазны, а просто убереженный от них, не будет мудрым гражданин, не проникший в суть альтернативных проектов.

Поставим вопрос из области смыслов: в чем разни­ца между социал-демократами и коммунистами? Между ними — тротуар, мост или пропасть? Могли ли мы мягко перейти к люби­мой Аганбегяном «шведской модели»? Есть ли у нас плавный политический спектр — от Анпилова до Гайдара, или в нем раз­рывы, ямы? Только выяснив это, имеет смысл говорить о словах и о политике.

Судя по многим речам левых лидеров, коммунисты пережи­вают соблазн социал-демократии. В этом нет ничего зазорного, давайте разберемся без эмоций. Начнем с предпосылок. Уже с 60-х годов, при спокойной и все более зажиточной жизни, в умах части горожан начался от­ход от жесткой идеи коммунизма в сторону мягкой, гуманной социал-демократии. Это явно наблюдалось в среде интеллигенции и управленцев, понемногу захватывая и рабочих.

Можно винить соблазнителей — Сахарова, Горбачева — но факт, что влиятельная часть общества «желала быть соблаз­ненной». Идеологическая машина, которая работала на холостом ходу (а на деле — против идеи), стала ширмой, не позволившей людям увидеть этот сдвиг и поразмыслить, к чему он ведет. Факт глубокого перерождения КПСС обнаружился, когда ее верхушка сбросила маску коммунистов — и мы до сих пор стоим с от­крытым ртом: как же так?

Дела не спасает тезис о «двух партиях» в КПСС. Была, мол, партия Гагарина и Жукова — и была партия Горбачева и Яковлева (для примера взяты, кстати, люди из двух разных эпох). Но где же была эта «вторая» партия, в которой состоял бы я? Где были наши партсобрания, наш устав и программа? Не было ни­чего этого — была КПСС, довольно точно отражавшая соци­альный состав СССР, но властью в ней овладели приказчики того меньшинства, что сегодня назвало себя «новыми русскими».

Для их перерождения были объективные причины. Главная — глубокая модернизация России, пере ход к городскому образу жизни и быта, к новым способам общения, европейское образо­вание, раскрытие Западу. Общинная, советская Россия могла бы это пережить, переболеть, воспринять и совершить новый заме­чательный взлет — прекраснее и человечнее, чем Япония. Не вышло — ее попытались убить, но только искалечили.

Был и перекресток, на котором нас толкнули в тот коридор, который привел к октябрю 1993 г. Это — XX съезд в его белых одеждах. Тогда без всякой дискуссии, без серьезных обоснова­ний, на волне эмоций и шантажа верхушка КПСС поставила чер­ное клеймо на всей предыдущей советской истории. Даже более, чем результат, была важна процедура предательства. Была отра­ботана его технология: ложь, умолчание, весы с фальшивыми ги­рями.

Став «технологичным», предательство вошло в норму. На­верх был открыт путь людям типа А.Н.Яковлева и Волкогонова. Их стало просто всасывать наверх. Среди этих людей действо­вал уговор: использовать коммунистическую фразеологию как ус­тупку «реакционной психологии масс». А под ее прикрытием тридцать лет готовили удар. Таких идеальных условий никогда в истории не имели никакие враги никакого строя.

Сегодня поражать должна как раз жизнестойкость советс­кой системы и психологии. Перерождение даже верхушки, кото­рую начали усиленно коррумпировать, шло очень медленно — и не по главным направлениям. Даже сегодня страна сопротивля­ется мародерам Чубайса во многом усилиями аппарата КПСС, пошедшего на службу к новой власти.

Мы говорим об измене, но это слово вряд ли применимо к перестройщикам. Измена произошла именно на XX съезде — пусть по неразумению и душевной слабости, по привычке подчи­няться. А потом пошло именно перерождение — процесс, в от­личие от измены, плавный, без принятия резких и четких реше­ний. В 1960 г. Окуджава искренне восторгался «комиссарами в пыльных шлемах» и «комсомольской богиней». В 1993 г. он на­слаждался, видя, как взрывы разносят в клочья безоружных лю­дей с красным флагом. Попробуйте найти между двумя этими точками разрыв — акт измены. Его нет. Есть кривая.

Кривая эта именно плавная. Думаю, Хрущев был честным партслужащим, патриотом. Но он мало знал и еще меньше чув­ствовал — ему претила святость. Не понимал, что он ломает, на­чав профанацию идеи и в то же время коверкая жизнь страны кукурузой — отталкивая людей от советского строя ударами и по интересам, и по идеалам. Но, думаю, он бы ужаснулся, увидев сегодня свое порождение — Гайдара. Брежнев не блокировал процесса перерождения — он невольно стал его прикрытием. Открытый пожар легко потушить — а тут горел торфяник. Сус­лов и вся его рать Бовиных, Цветовых и Бурлацких выращивали на этом торфянике ту травку и клюкву, что скрывала пожар и успокаивала нас, пока мы не провалились в пекло.

Заметим, что именно у людей неуравновешенных и болез­ненно стремящихся к власти «диапазон конверсии» был чудовищ­но широким — от крайнего ура-коммунизма до людоедского, дремучего капитализма. Конечно, этих людей в их шатании не занесло бы так далеко, до истерики, если бы в КПСС имелась возможность открытых дебатов, борьбы мнений. Они бы спустили свой пар, выдохлись бы (уже сегодня похожи на проткнутую надувную игрушку). Но их держали, как горячих псов на привязи — Гайдара в «Правде», Афанасьева в «Коммунисте», а кого вообще в ссылке — послом в Канаде. Стоило снять ошейник и крикнуть «ату!», как они и понеслись, рыча и кусаясь.

Но это — экстремисты. Они мчались, чувствуя, что сзади их подпирает значительная часть «культурного слоя». Эта часть двигалась именно к социал-демократии. А Гайдар с Яковлевым просто проскочили уговоренный финиш (сейчас кое-кто пытает­ся «вернуться», но весьма неуклюже). Мы отвлекаемся даже от предположения, что на них, видимо, по пути кто-то надел новый ошейник — но это уже дело «компетентных органов». Не в них суть, а в повороте ума множества наших инженеров, учителей и м.н.с. Какие они себе воздушные замки построили, мечтая о передаче заводов и земли в частную собственность? Ошиблись ли они, и если ошиблись — в чем корень? Как связан с их сдвигом «соблазн социал-демократии» в КПРФ? Она просто от них от­стает — или это совершенно иное явление?

Сейчас уже и ребенку ясно: в своих надеждах наши социал-демократы ошиблись, причем тра гически. Беда России и всего европейского мышления в том, что левая интеллигенция, вскорм­ленная рационализмом и гуманизмом Просвещения, равнодушна к фундаментальным, «последним» вопросам. Беда России осо­бенная, потому что у нас эта «прослойка», нахватавшись обрыв­ков марксизма (и даже из него выбросив фундаментальные идеи), возглавила мощные движения народа. Слепой приобрел силу на­рода — и молот, и меч.

Предупреждали об этой беде и Достоевский, и изгнанные философы — напрасно. Пока у власти был «необразованный» Сталин (а на деле — образованный православной семинарией, жизнью и русской литературой) и поднятые из жизни «кухарки» — дело шло, хоть и с травмами. Как пел Высоцкий, «и цены снижа­ли, и текли, куда надо, каналы — и в конце куда надо впадали». Те люди знали ответы как раз на фундаментальные вопросы — «куда надо?», — но они уже не могли конкурировать с Либерманом и Заславской. И когда отстоялись «сливки общества», вы­ращенные в духовной теплице, а «кухарок» вернули на кухню, были забыты и ответы, и даже вопросы.

Нас сейчас занимает один такой вопрос: в чем разница между социал-демократами и коммунистами? Между ними — тротуар, мост или пропасть? Могли ли мы мягко перейти к любимой Аганбегяном «шведской модели»?

Маркс, указав Европе на призрак коммунизма, видел его не просто принципиальное, но трансцендентное, «потустороннее» отличие от социализма. Вступление в коммунизм — завершение огромного цикла цивилизации, в известном смысле конец «это­го» света, «возврат» человечества к коммуне. То есть, к жизни в общине, в семье людей, где преодолено отчуждение, порожденное собственностью. Социализм — всего лишь экономическая формация, где разумно, с большой долей солидарности устроена совместная жизнь людей. Но не как в семье. «Каждому по тру­ду» — принцип не семьи, а весьма справедливого общества (кста­ти, главная его справедливость в том, что «от каждого по способ­ности» — даже этого наши истматчики не поняли).

Рациональный Запад за призраком не погнался, а стал по­маленьку наращивать социализм. Он ограничил себя социал-де­мократией (коммунисты Запада — наш отблеск на той стороне). Ее великий лозунг: «Движение — все, цель — ничто!». И здесь - духовная несовместимость с коммунизмом. А подспудно — не­совместимость религиозная, из которой вытекает разное понима­ние времени. Время коммунистов — цикличное, мессианское. Оно устремлено к некоему идеалу («светлому будущему», Царству свободы — названия могут быть разными, но главное, что есть ожидание идеала как избавления, как возвращения, как второго пришествия у христиан). Время социал-демократов линейное, рациональное, «цель — ничто». Здесь — мир Ньютона, беско­нечный и холодный. Можно сказать, что социал-демократов тол­кает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее.

Социал-демократия чище всего там, где человек прошел через горнило Реформации. Она очистила мир от святости, от «при­зраков» и надежды на спасение души через братство людей. Чело­век стал одиноким индивидуумом. В Швеции индивидуум дорос до рационального построения более справедливого общества — добился социальных благ и прав. А личные права и свободы рож­дались вместе с ним, как «естественные».

Подумайте, откуда взялся сам термин социал-демократия. Демократия на Западе означала превращение общинного чело­века в индивидуума, каждый из которых имел равное право го­лоса («один человек — один голос»). Власть устанавливалась снизу, этими голосами. Но индивидуум не имел никаких соци­альных прав. Он имел право опустить в урну свой бюллетень, лечь и умереть с голоду. Социал-демократия — движение к обществу, в котором индивидуум наделяется и социальными правами.

История для социал-демократии — не движение к идеалу, а уход от дикости, от жестокости родовых травм современной цивилизации (капитализма) — но без отрицания самой этой ци­вилизации. Это — постепенная гуманизация, окультуривание капитализма без его отказа от самого себя. А в чем же его суть? В том, что человек — товар на рынке и имеет цену, в зависимос­ти от спроса и предложения. А значит, не имеет ценности (свято­сти), не есть носитель искры Божьей. Если это перевести в плос­кость социальную, то человек сам по себе не имеет права на жизнь, это право ему дает или не дает рынок.

Это ясно сказал заведующий первой в истории кафедрой политэкономии Мальтус: «Человек, пришедший в занятый уже мир, если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было про­питания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться, и не замедлит сама привести в испол­нение свой приговор».

Становление рыночной экономики происходило параллель­но с колонизацией «диких» народов. Необходимым культурным условием для нее был расизм. Отцы политэкономии А. Смит и Д. Рикардо говорили именно о «расе рабочих», а первая функция рынка — через зарплату регулировать численность этой расы. Все формулировки теории рынка были предельно жестокими: рынок должен был убивать лишних, как бездушный механизм. Это могла принять лишь культура с подспудной верой в то, что «раса рабочих» — отверженные. Но когда я указываю на этот простой факт: классовый конфликт изначально возник как расо­вый, Косолапов возмущается. Он переносит культурные нормы России на совершенно иную реальность.

Историки указывают на важный факт: в первой трети XIX века характер деградации английских трудящихся, особен­но в малых городах, был совершенно аналогичен тому, что претерпели африканские племена: пьянство и проституция, расточи­тельство, потеря самоуважения и способности к предвидению (даже в покупках), апатия. Выдающийся негритянский социолог из США Ч.Томпсон, изучавший связь между расовыми и соци­альными отношениями, писал: «В Англии, где промышленная революция протекала быстрее, чем в остальной Европе, соци­альный хаос, порожденный драконовской перестройкой эконо­мики, превратил обнищавших детей в пушечное мясо, которым позже стали африканские негры. Рациональные аргументы, ко­торыми в тот момент оправдывали такое обращение с детьми, были абсолютно теми же, которыми впоследствии оправдывали обра­щение с рабами».

Хлебнув дикого капитализма, рабочие стали разумно объе­диняться и выгрызать у капитала социальные права и гарантии. Шведская модель выросла из голода и одиночества начала века. Не устану рекомендовать прочесть роман Кнута Гамсуна «Голод». В зажиточном Осло молодой писатель был одной ногой в могиле от голода — уже и волосы выпали. Ему не только никто не поду­мал помочь — он сам не мог заставить себя украсть булку или пирожок, хотя это было не трудно. Святость частной собствен­ности и отсутствие права на жизнь были вбиты ему в подсозна­ние так же, как святость его личных прав гражданина.

Как же социал-демократы «окультурили» этот расово-клас­совый конфликт? Доказав, что выгоднее не оскорблять рабочих, а обращаться с ними вежливо, как с равными. Так же теперь об­ращаются в США с неграми. Но социал-демократы были час­тью этого процесса: отказавшись от «призрака коммунизма», они приняли расизм империалистов. Вот слова лидера Второго Ин­тернационала, идеолога социал-демократов Бернштейна: «Наро­ды, враждебные цивилизации и неспособные подняться на выс­шие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством кото­рых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации... Свобода какой либо незначительной нации вне Европы или в центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Ев­ропы».

В то самое время, когда установку социал-демократов фор­мулировал Бернштейн, установка русских большевиков по тому же вопросу была совершенно иной. В политическом ли интересе дело? Нет, в разных культурных (а под ними — религиозных) основаниях социал-демократии и большевизма. Россия не имела колоний, в России не было «расы» рабочих, в русской культуре не было места Мальтусу — иным был и смысл коммунистов (большевиков).

Русский коммунизм исходит из совершенно другого пред­ставления о человеке, поэтому между ним и социал-демократией — не тротуар и даже не мостик, а духовная пропасть. Но именно духовная, а не политическая. Коммунисты могут вести дела, «как социал-демократы» — приходится приспосабливаться. Ленин, провозгласив нэп, не стал социал-демократом. Но думать, как они, коммунисты могут. Если же станут так думать в условиях, когда не изменилось господствующее в России представление о человеке, то будут не социал-демократами, а просто ничем — будут обманывать идущих за ними людей. Имя же нацепить мож­но любое. Так же как вор, пропивающий украденное народное богатство, не становится буржуа, ренегат коммунизма не становится социал-демократом только оттого, что он ренегат. Ему еще надо проникнуть в сокровенное знание. Социал-демократами у нас реально может стать очень не­большая часть действительно «обращенных» интеллигентов, но эта часть пока что вполне довольствуется Гайдаром и Явлинс­ким. Она еще во власти либеральной утопии.

Что же позволило социал-демократам «очеловечить» капи­тализм, не порывая с ним? Есть ли это условие в России — ведь от этого зависит шанс коммунистов превратиться в социал-де­мократов без саморазрушения. Как ни странно, но это условие — изначальный расизм капитализма, вытекающий из деления рода человеческого на избранных и отверженных. Он позволил не про­сто награбить невероятные средства из колоний, но и обеспечить постоянную подпитку «гражданского общества» ресурсами по­чти всего мира. Средства на социальные гарантии вырваны толь­ко из этого потока, а из своих «кровных» прибылей буржуазия не дала бы ни гроша. Этот же расизм позволил долго подвергать и рабочих своей нации страшной, именно нечеловеческой эксплуа­тации, чтобы через двести лет, «прокрутив» награбленное, выде­лить часть на социальные нужды. Ясно, что этих условий у Рос­сии нет, и если мы сегодня примем страдания, они не приведут ни к чему «человечному».

А что у нас, в России? Общинное сознание не перенесло капитализма и после Гражданской войны рвануло назад (или слишком вперед) — к коммунизму. Индивидуума так и не полу­чилось из советского человека. Здесь ребенок рождается именно с коллективными правами как член общины, а вот личные права и свободы надо требовать и завоевывать.

В советском социализме было много общинного. Человек, как член общины, имел право на пропитание (которое в принци­пе отрицал Мальтус для индивидуума). Ведь многое у нас дава­лось «не по труду». И тем, кто сдвинулся к социал-демократии, это было нестерпимо («мой сосед пьяница и забулдыга, а живет в теплой квартире, как и я, а меня это сна лишает; научите, това­рищ Сахаров, как его из квартиры выгнать»).

Огрубляя, обозначим, что коммунизм вытекает из идеи об­щины, а социал-демократия — из идеи общества. Разное у них равенство. В общине люди равны как члены братства, что не озна­чает одинаковости. В обществе, напротив, люди равны как ато­мы, как индивидуумы с одинаковыми правами перед законом. Но вне этих прав, в отношении к Богу они не равны и братства не составляют. Гражданское общество имеет своим истоком идею о предопределенности. Это значит, что люди изначально не равны, а делятся на меньшинство, избранное к спасению души, и тех, кому предназначено погибнуть в геенне — отверженных. О том, как это повлияло на отношения с «дикими» народами и с «расой рабочих», упоминалось в прошлой статье.

Вот утверждение кальвинистов (1609 г.): «Хотя и говорят, что Бог послал сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была его цель: он хотел спасти от гибели лишь немногих. И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных». Шотландские пуритане даже не допуска­ли к крещению детей тех, кто отвергнут Богом (например, пья­ниц). Это — отход от сути христианства, шаг назад, к идее «из­бранного народа». Видимым признаком избранности стало бо­гатство.

И это была не просто идеология, вроде нашего Суслова — это проникло в самое сердце Запада. В историю вошло письмо герцогини д' Эсте к Кальвину (Гете даже положил его в основу одной из своих драм). Она писала, что возненавидела бы отца и мужа, если бы удостоверилась в том, что они принадлежат к чис­лу отверженных. Вот какое освобождение от человеческих «уз» дало учение об избранности.

Чтобы возникло общество, надо было полностью уничто­жить, растереть в прах общину с ее чувством братства и дружбы. Стали настойчиво повторяться слова пророка Иеремии: «Про­клят человек, который надеется на человека». Читались проповеди, разоблачающие дружбу как чувство иррациональное. На­сколько отрицались все сугубо человеческие связи сердца, видно из такого общего правила: «Добрые дела, совершаемые не во славу Божью, а ради каких-то иных целей, греховны». Вдумайтесь: вся теплота человеческих чувств, которая была освящена христиан­ством, теперь отвергнута. Остались или дела по расчету, исклю­чающие понятие Добра, или дела во славу Бога, исключающие влияние интересов человека. Макс Вебер, показывая, как из все­го этого вырос «дух капитализма», приводит массу примеров, каждый из которых поражает глубиной перестройки, обрушив­шейся на Европу.

Все привычные заповеди изменили свой смысл. Вот как стал трактоваться, например, завет любви к врагам: «Мы тем сильнее отомстим, если, не свершив отмщения, предадим ближнего в руки мстителя-Бога... Чем сильнее будет месть обиженного, тем сла­бее будет месть Бога». Какая рафинированная мстительность, - многократно страшнее, чем «око за око». Мы же всегда понима­ли этот завет как попытку кротостью спасти, а не погубить душу врага нашего.

Я знаю, что многие марксисты будут недовольны — мол, при чем здесь эта поповщина? Есть классовые интересы, есть коммунисты, есть ревизионисты, все ведь ясно. Они заблужда­ются. Человек живет не только интересами, его поведение регу­лируется культурными нормами, которые идут от отца к сыну. Стержень этих норм, поразительно устойчивый, и есть эта «по­повщина», о которой нынешний клерк, рабочий или даже панк на Западе и не подозревают. Да, капитализм, окрепнув, отбросил религиозные подпорки, ушел от них, как корабль со стапелей. Но многие коды заложены глубоко. Чтобы понять социал-демокра­тию, надо понять, что она преодолевает, не отвергая.

Рабочее движение завоевало многие социальные блага, ко­торые вначале отрицались буржуазным обществом, ибо мешали Природе вершить свой суд над «слабыми». Сам Дарвин, например, сожалел о том, что прививки сохраняют жизнь «слабым». Он писал: «У каждого, кто наблюдал улучшение пород домашних животных, не может быть ни малейших сомнений в том, что эта практика [прививки] должна иметь самые роковые последствия для человеческой породы». Бедность ненавиделась как симптом отверженности, греховной лености. Кальвин настрого запретил подавать милостыню, а в Англии безработных собирали в страшные «работные дома». Закон о бедных поражает своей жестокостью.

На какой же духовной матрице вырастала «социальная за­щита»? На благотворительности, из которой принципиально была вычищена человечность. Как пример, Вебер приводит шествие в церковь приютских детей Амстердама в шутовском двухцветном наряде: «это назидательное зрелище служило во славу Божью именно в той мере, в какой оно должно было оскорблять «челове­ческое» чувство, основанное на личном отношении к отдельному индивиду». И ведь это — даже в XX веке!

Те, кто бывал в США, могли видеть, что средства, которые гам накопило государство, легко позволили бы обеспечить скром­ными жилищами сотни тысяч бездомных стариков, ночующих под мостами в Чикаго и Нью-Йорке. Когда видишь этих интелли­гентных пожилых женщин, в золотых очках, со стопкой книг и шальным мешком — в голове просто не укладывается. Но ведь они-то не ропщут, а считают это актом Провидения.

Против этого отношения к человеку бунтует и чувство католика, но капитализм всюду несет протестантскую этику — она меняет социальные институты. Приюты, которые устраивает в Испании церковь, еще теплы и человечны. Бегают и смеются дети, что-то жуют старики, в руке стакан вина. Но это исчезает, вы­тесняется «социальной защитой». А она подспудно видит в своих подопечных именно отверженных. Как-то, проходя зимой в Бар­селоне мимо ночующего на улице старика, я спросил друга, поче­му же правительство социал-демократов не поместит этих бедо­лаг в какие-то ночлежки — ведь копейки стоит. Объяснение меня поразило. Для бездомных есть общежития, но отношение там настолько бездушно, что старики бегут от них, как от огня. Сама процедура помывки организована так обидно, что многие пред­почитают мерзнуть под забором. Ну не чудеса ли?

Социал-демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая подачки в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал-демокра­тов. Но мы-то в России начинали совершенно с иной базы — с человека, который был проникнут солидарным чувством. Глупо считать это лучшим или худшим по отношению к Западу — это иное. Ну не может уже Россия пройти путь Запада, что же тут поделать! Не было у нас рабства, да и феодализм захватил не­большую часть России и очень недолгое время. А капитализм вообще быстро сник.

Именно глубинные представления о человеке, а не соци­альная теория, породили нашу революцию и предопределили ее характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП на РКП(б), думаю, понял, что революция занесла не туда, куда он предполагал — она не то чтобы «проскочила» социал-демок­ратию, она пошла по своему, иному пути. Почему же через пол­века мог в СССР возникнуть «соблазн»? Потому, что для ин­теллигента, чье мышление кипит в верхнем слое социальных про­блем, блага социал-демократии, например, в Швеции, кажутся просто улучшенными советскими благами. А ведь суть-то их со­вершенно разная.

Возьмем бесплатную медицину. У нас она была именно ес­тественным правом, а не завоеванным, как в Швеции. И даже не правом, а, скорее, обязанностью. Вспомните, как трудно было нас загнать на диспансеризацию. На Западе это никому объяс­нить невозможно: бесплатно врачи, рентген — а не шли. А при­чина в том, что индивидуум (т.е. «неделимый») имеет свое тело в частной собственности. Наш человек собственником не был, его тело во многом было «общенародным достоянием», и государ­ство обязано было его хранить. Сейчас врачи еще бесплатны, люди много болеют — а к врачу не идут. Почему? Они уже освободились от обязанности перед государством — быть здоровым, но еще не осознали себя собственниками своего тела.

Посмотрите, как «неправильно» ведет себя наш человек в реформе. Производство упало вдвое, а рабочих не увольняют. Зарплату не платят по полгода — а люди работают. Политики твердят о социальном взрыве, но, как людей ни удуша­ют ценами и обманами, нет не только взрыва — нет даже соци­альных протестов. По оценкам экспертов, Россия — самая не­стабильная страна, а забастовок на душу населения в десять раз меньше, чем в стабильной Испании. Посмотрите, что творится во Франции — а ведь французов лишь чуть-чуть прищемили. «Демократы» даже перестали пищать о «рабской психологии» — видят, что тут что-то другое, от чего у них мурашки по коже.

Выходит, что между коммунистами и социал-демократами — пропасть. Она в философии бытия, хотя в политике можно и надо быть союзниками и друзьями. Мы эту пропасть преодолели бы, только если бы стали «западными» людьми. Но этого же нет. Говорить о державности и пытаться копировать шведскую соци­ал-демократию — это и есть операция над организмом, которого не знаешь.

Повторяю, что из этого вовсе не следует, что коммунисты лучше социал-демократов. Например, абсурдно желать, чтобы западные социал-демократы превратились в большевиков — это было бы катастрофой. Катастрофа и произошла — в форме фа­шизма. Тогда в ходе острого кризиса фашисты попытались спло­тить индивидуумов через искусственно возрожденный общинный дух — через солидарность «братьев по крови» против чужих рас. Возник тоталитаризм, в чем-то внешне схожий с большевизмом, но абсолютно враждебный ему по всем фундаментальным направлениям.

Фашизм — болезнь демократии, его не могло быть даже в странах Запада с сильными пережитками крестьянского мышления. Например, Франко в Испании только маскировался под фашиста, чтобы попользоваться от рейха. Что же касается западных коммунистов, то это — левое крыло социал-демократов, в котором сохранилась верность «призраку коммунизма» как меч­те. Думаю даже, что кризис коммунистов на Западе во многом порожден их наивной верой в возможность повторения пути со­ветской России — при полном несоответствии большевизма за­падному представлению о человеке.

И тут мы постоянно попадаем в словесные ловушки, которые вяжут и наше мышление. Порой наши хитрые «демократы» спрашивают: «Почему вы не откажетесь от слова коммунисти­ческий?» А мы простодушно отвечаем: «А что в нем плохого? Коммунистический — значит общественный». На деле же об­щественный — значит социальный (от слова социум). А комму­нистический — значит общинный (от слова коммуна). Это — огромная разница.

Из всего этого вытекает, что соблазн наших левых полити­ков — помаленьку стать сильной социал-демократией, «как на Западе», есть утопия. Совершенно аналогичная утопии Гайдара — сделать в России либеральную рыночную экономику «как на Западе». Сначала надо колонии пограбить.

Сложность проблемы в том, что нам хочется разобраться в сути по простым, «внешним» признакам. Признаешь револю­цию — коммунист, не признаешь — социал-демократ. Это — «технологический» признак, но он вторичный, внешний. Следо­вать таким признакам — значит сковывать и мышление, и прак­тику. А в условиях разлома это ведет к трагедии. Величие Шоло­хова в том, что он как раз показал такую трагедию: конфликт между разными уровнями разума и чувства, между социальным, политическим и глубинным. Этот конфликт разрушил Григория Мелехова и дорого стоил России. Обществоведы не могли нам

внятно объяснить, в чем суть отказа от коммунизма и отхода к социал-демократии, что мечтал осуществить Горбачев. А худож­ников мы не поняли. Давайте хоть сейчас вспомним.

Довольно верно дилемму представили братья Вайнеры в их сценарии популярного фильма «Место встречи изменить нельзя». Они дали два образа: один — талантливый человек, движимый сердцем и правдой, а другой — разумом и правом. По замыслу Вайнеров, верх берет второй. Это и есть дилемма «коммунист — социал-демократ», пусть упрощенная. За ней — дилемма «Рос­сия — Запад», а шире «дикость — цивилизация».

Фильм поставлен С. Говорухиным. Он не выполнил «соци­альный заказ» Вайнеров, показал «коммуниста» Жеглова не хо­дульным, а во всех красках нашей реальности. Зрителю дан и другой, по замыслу более привлекательный образ — цивилизо­ванного Шарапова. Мы как бы должны были выбирать и отвер­гнуть Жеглова. «Литературная газета» даже стала подсказывать тугодумам: Жеглов — это образ тоталитаризма, образ сталин­щины. Совершенно правильная по сути ругань.

Каков же был общий вывод? Что без Жеглова нам, в нашей реальности, никак нельзя. Он нам близок, хоть и может нало­мать дров. А Шарапов нам очень симпатичен, но в наших усло­виях он дееспособен лишь если его подпирает плечо Жеглова. И сама перспектива устранить Жеглова из жизни и обойтись Ша­раповым — страшна, ибо тогда заест нас «черная кошка». А где-нибудь в Швеции, конечно, Жеглов и не нужен, а Шарапов мо­лодцом — там у него будет не старый автобус на лысых шинах, а прекрасный «вольво» с сотовым телефоном и компьютером.

Мы аплодируем социал-демократам, которые дают финнам неплохое образование. Но у них затраты на образование 1735 дол. на душу населения, а в России — 6. В триста раз меньше! Так надо нам понять, почему при коммунистах мы имели образование лучше, чем в Финляндии, при затратах в тридцать раз меньших (с учетом, что при Черномырдине школа обеднела раз в десять). Если у нас появятся социал-демократы и возьмут власть, то нам, чтобы дотянуться до финнов в образовании, придется увеличить затраты в 300 раз, что невозможно.

Мы не понимали фундаментальных оснований советского строя («не знали общества, в котором живем»). Внешне блага социал-демократии, например, бесплатная медицина в Швеции, кажутся просто улучшенными советскими благами. А ведь суть-то их совершенно разная.

Сегодня практически все стало ясно, что частью Запада Россия не станет, ее туда не пустят, да и мирового пирога на всех не хватает. Но надо же подойти к делу и с дpугой стоpоны: хоpошо ли было бы нам стать сейчас частью Запада, освоить его ценности? Демокpаты говоpят, что очень даже хоpошо, но по всей их пpессе и даже по тону, котоpым это говоpят, я вижу, что они и сами не увеpены. Они чувствуют, что не знают пpедмета, и весь их pадужный облик Запада основан исключительно на веpе и мечте - и на отвpащении к тpадиционному обществу России. Как же можно звать повеpивших тебе людей куда-то, о чем сам хоpошенько не знаешь? «Если слепой ведет слепого, оба упадут в яму»…

из книги «Советская цивилизация»

--------------------------------------------------

Внимание!

Все номера бюллетеня и документы «Сталинского блока Красноярья»

выложены на страничке

www.citizengrad.narod.ru/

Stalblok.htm

ВНИМАНИЮ НАШИХ

КОРРЕСПОНДЕНТОВ:

1. Не все публикуемые материалы отражают мнение редакции.

2. Материалы для публикации принимаются только в электронном виде (на дискетах или по электронной почте).

3. Поступившие в редакцию материалы не рецензируются и назад не возвращаются.

4. Врагам народа просьба не надрываться: пакостные отзывы о И. В. Сталине уничтожаются (стираются) без прочтения (автоматически).

-----------------------------------------

Редактор: Гончаров Е. А.

Редакционная коллегия:

Н. Болодурин (Кошурниково),

Ю. Базуев (Минусинск),

А. Карпиков (Железногорск),

В. Косогов (Красноярск),

В. Кулясов (Минусинск),

С. Никитенко (Красноярск).

Адрес для писем:

660001 г. Красноярск, а/я 16595

Телефон редакции:

(391) 244-07-73.

Электронная почта:

genepotters@mail.ru

Тираж: 999 экз.