 |
|
Преамбула, которая объясняет необходимость изложения именно такого предмета и именно в такой форме
Воля к мысли
С.А. Зайчик
(«Человек», № 4,1993)
(Зайчик Семен Александрович – нейропсихолог, ныне бизнесмен. В журнале «Человек» публикуется впервые.)
Преамбула, которая объясняет необходимость изложения именно такого предмета и именно в такой форме
Предмет настоящей работы – мышление, развивающее себя через волевые усилия. Если «мыслить о мышлении», оно предстает перед нами как единство интеллекта и воли. Именно единство. А единство, как известно, может быть лишь у вещей различных. В камне нет единства верха и низа, правой и левой половины – пока этот камень не разбили и снова не склеили. Тогда эти половины привели в единство. И в реальности, наверное, никакого такого «единства» нет. Есть просто мышление. Но если мы хотим что-то понять, описать, выразить в символах и знаках и затем ими манипулировать для самых разных целей, - тогда нам нужно как-то «развести» интеллект и волю, пусть даже искусственно. Особенно если речь идет о созерцании или мышлении – это «чисто» интеллектуальная, творческая деятельность, которая, вроде, и не должна зависеть от особенностей субъекта, а тем более от его воли.
И действительно, в интеллектуальной деятельности воля проявляется совсем не так, как в деятельности внешней. Когда воля направлена на какой-то объект, который мы хотим подчинить себе – «своей воле», - все понятно. Но вот когда воля направлена на нечто, чему вроде бы сама обязана служить, - на постижение объективных, ни от какой воли не зависящих явлений и закономерностей, - все становится сложнее. Ведь весь смысл постижения объективным законов – в том, чтобы принять их, им подчиниться (помните знаменитое «Победить природу можно, лишь подчиняясь ей»?). А у воли весь смысл в прямо противоположном – в том, чтобы подчинить… (Хотя на самом-то деле мы подчиняем свой мыслительный процесс не какой-то объективной действительности – материальной или идеальной, это сейчас не важно, - а результатам той же самой мыслительной деятельности: тем представления об «объективной действительности», которые сложились к настоящему времени и навязываются нам культурой.)
Но как раз это противоречие и делает всю проблему интересной, в том числе и нравственно интересной. Ведь именно наличие волевых компанентов в любом мышлении позволяет говорить об ответственности человека за уровень его мышления. Это, наверное, и имел в виду Н.А. Бердяев, когда говорил, что надо иметь волю к гениальности.
Научное мышление (и все его рефлексии о себе самом), как правило, не предполагает осознанной работы с волевой составляющей мышления. Она остается за пределами анализа. Но ведь тем самым наука ограничивает и сферу применения собственного рационализма. Что-то главное или, по крайней мере, очень важное выводится за пределы осознания, «отдается на откуп темным силам» иррационализма. А вот в религиях эти вопросы становятся достаточно четка и рассматриваются порой весьма последовательно. Иногда и весьма рационально.
С этой точки зрения настоящую работу можно рассматривать как продолжение линии античного и европейского рационализма, где крупнейшими вехами являются труды Дунса Скотта, Шеллинга, Фихте, Шестова.
Воля в мышлении – это прежде всего способность к тем усилиям, которые необходимы, чтобы воспринимать и строить мыслительные конструкции, не обоснованные строго рационально (точнее, не обоснованные строго сегодняшним рационализмом). Впрочем, такие «парарациональные» конструкции по большому счету сами глубоко рациональны: они – единственное средство избежать неправомерного распространения правил нынешнего рационализма за границы их применимости. Именно такие неправомерные экстраполяции и породили, в частности, современный сциентизм.
Но «постичь» мышление как активное субъективное действие и, тем более, волевой его компонент – значит не просто адекватно описать его в понятиях, поместить в уже существующую или какую-то новую систему представлений. Это – еще и приобрести соответствующий субъективный опыт действий, может быть даже его навык.
Особенно остро встает эта проблема, когда мы переходим к наиболее распространенной форме объективации теоретического мышления – к тексту. Текст, в отличие от реального мышления, по самой своей природе ориентирован именно на описание. И эта его неадекватность может привести к вырождению самого предмета: если во всем скрупулезно следовать канону текста, то вместо авторской мысли о мышлении останется лишь тень ее, или даже «сон тени».
Текст, не ограниченный чистой интеллектуальностью (логикой), нельзя и понять в рамках одной лишь логики – «интеллигибельно», как сказал бы Кант. В этом отношении подобный текст сходен с религиозными текстами: оценивать их с точки зрения узкого рационализма в лучшем случае бессмысленно. Чтобы предъявить в форме текста образчик мышления, сознательно включающую и интеллектуальную, и волевую компоненту, - и усилия нужны не только интеллектуальные, но и волевые. Чисто логическое понимание приводит к подмене предметов и на место целостного мышления подставляет его «интеллектуальный отпечаток».
Если вернуться к реальной ситуации – взаимодействию читателя с последующим текстом, все изложенное можно свести к призыву читателя проявить мужество. Мужество принять этот текст, понять его механизм – но ни в коем случае не стараться соглашаться с его содержимым (последнее, если хотите, просьба автора).
Декларация предмета накладывает на автора определенный обязательства. Но реализовать их он может лишь в тексте: текст – единственное, что объединяет его с читателем. Только текст дает возможность проверить автора «здесь и сейчас», и это – еще одна причина, по которой подобный текст не может быть написан «нормально» и также нормально восприниматься.
И, наконец, последнее. В тексте много цитат. Наверное, даже слишком много. Но это – не от избытка эрудиции и не от недостатка аргументов. просто высказываемые мысли и взгляды нужно как-то ввести в более привычный читателю интеллектуальный контекст, задать им некую «культуросообразность» - связать с тем, что уже говорилось и читалось раньше. Цитаты, как и данная преамбула – всего лишь – своеобразное извинение за неудобочитаемость. А та, в свою очередь, - не более чем оборотная сторона нетривиальности. Хотя, конечно, не исключено, что в последнем утверждении автор волевым усилием грубо льстит себе.