Главная | Обратная связь

Евгений Замятин. Письмо Сталину

Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания автор настоящего письма -обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою. Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня, как для писателя, именносмертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельствасложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакоетворчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической,год от году все усиливающейся, травли. Я ни в какой мере не хочу изображать из себя оскорбленную невинность.Я знаю, что в первые 3-4 года после революции среди прочего, написанногомною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меняесть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно,а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своегоотношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: ясчитал - и продолжаю считать - что это одинаково унижает как писателя, таки революцию. В свое время именно этот вопрос, в резкой и обидной для многихформе поставленный в одной из моих статей (журн. "Дом искусств", No1,1920), был сигналом для начала газетно-журнальной кампании по моемуадресу. С тех пор, по разным поводам, кампания эта продолжается по сей день, ив конце концов она привела к тому, что я назвал бы фетишизмом: как некогдахристиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта,так критика сделала из меня черта советской литературы. Плюнуть на черта -зачитывается как доброе дело, и всякий плевал как умеет. В каждой моейнапечатанной вещи непременно отыскивался какой-нибудь дьявольский замысел.Чтобы отыскать его - меня не стеснялись награждать даже пророческим даром:так, в одной моей сказке ("Бог"), напечатанной в журнале "Летопись" - еще в1916 году - некий критик умудрился найти... "издевательство над революциейв связи с переходом к НЭПу"; в рассказе ("Инок Эразм"), написанном в 1920году, другой критик (Машбиц-Веров) узрел "притчу о поумневших после НЭПавождях". Независимо от содержания той или иной моей вещи - уже одной моейподписи стало достаточно, чтобы объявить эту вещь криминальной. Недавно, вмарте месяце этого года, Ленинградский Облит принял меры к тому, чтобы вэтом не оставалось уже никаких сомнений: для издательства "Академия" япроредактировал комедию Шеридана "Школа злословия" и написал статью о егожизни и творчестве: никакого моего злословия в этой статье, разумеется, небыло и не могло быть - и тем не менее Облит не только запретил статью, нозапретил издательству даже упоминать мое имя как редактора перевода. Итолько после моей апелляции в Москву, после того как Главлит, очевидно,внушил, что с такой наивной откровенностью действовать все же нельзя -разрешено было печатать и статью, и даже мое криминальное имя. Этот факт приведен здесь потому, что он показывает отношение ко мне всовершенно обнаженном, так сказать - химически чистом виде. Из обширной коллекции я приведу здесь еще один факт, связанный уже не с случайнойстатьей, а с пьесой большого масштаба, над которой я работал почти тригода. Я был уверен, что эта моя пьеса - трагедия "Атилла" - заставит,наконец, замолчать тех, кому угодно было делать из меня какого-томракобеса. Для такой уверенности я, как будто, имел все основания. Пьесабыла прочитана на заседании Художественного совета Ленинградского БольшогоДраматического театра, на заседании присутствовали представители 18ленинградских заводов и вот выдержки из их отзывов (цитируются по протоколузаседания от 15-го мая 1928 г.). Представитель фабрики им. Володарского: "Это - пьеса современногоавтора, трактующего тему классовой борьбы в древние века, созвучнуюсовременности... Идеологически пьеса вполне приемлема... Пьеса производитсильное впечатление и уничтожает упрек, брошенный современной драматургии,что она не дает хороших пьес..." Представитель завода им. Ленина, отмечаяреволюционный характер пьесы, находит, что "пьеса по своей художественнойценности напоминает шекспировские произведения... Пьеса трагическая,чрезвычайно насыщена действием и будет очень увлекать зрителя".Представитель Гидро-механического завода считает "все моменты в пьесевесьма сильными и захватывающими" и рекомендует приурочить ее постановку кюбилею театра. Пусть насчет Шекспира товарищи рабочие хватили через край, но вовсяком случае о той же пьесе М. Горький писал, что считает ее "высокоценнойи литературно и общественно" и что "героический тон пьесы и героический еесюжет как нельзя более полезны для наших дней". Пьеса была принята театромк постановке, была разрешена Главреперткомом, а затем... Показана рабочемузрителю, давшему ей такую оценку? Нет: затем пьеса, уже наполовинусрепетированная театром, уже объявленная на афишах - была запрещена понастоянию Ленинградского Облита. Гибель моей трагедии "Атилла" была поистине трагедией для меня: послеэтого мне стала совершенно ясна бесценность всяких попыток изменить моеположение, тем более что вскоре разыгралась известная история с моимроманом "Мы" и "Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта,разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лодо того, в 1920 году, был подан рядом с "Красным деревом" как мояпоследняя, новая работа. Организована была небывалая еще до тех пор всоветской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе: сделанобыло все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы. Менястали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книгизапрещены были к выдаче из библиотек. Моя пьеса ("Блоха"), с неизменнымиуспехом шедшая в МХАТ'е 2-м уже четыре сезона, была снята с репертуара.Печатание собрания моих сочинений в изд-ве "Федерация" было приостановлено.Всякое издательство, пытавшееся печатать мои работы, подвергалось за этонемедленному обстрелу, что испытали на себе и "Федерация", и "Земля ифабрика", и особенно "Изд-во писателей в Ленинграде". Это последнее изд-воеще целый год рисковало иметь меня в числе членов правления, неосмеливалось использовать мой литературный опыт, поручая мне стилистическуюправку произведений молодых писателей - в том числе и коммунистов. Веснойэтого года ленин. отд. РАПП'а добился выхода моего из правления ипрекращения этой моей работы. "Литературная Газета" с торжеством оповестилаоб этом, совершенно недвусмысленно добавляя: "...издательство надосохранить, но не для Замятиных". Последняя дверь к читателю была дляЗамятина закрыта: смертный приговор этому автору был опубликован. В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговораявляется выселение преступника из пределов страны. Если я действительнопреступник и заслуживаю кары, то все же, думаю, не такой тяжкой, каклитературная смерть, и потому я прошу заменить этот приговор высылкой изпределов СССР - с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я непреступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на одингод, выехать за границу - с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только унас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживаниямаленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на рольхудожника слова. А это время, я уверен, уже близко, потому что вслед зауспешным созданием материальной базы неминуемо встанет вопрос о созданиинадстройки - искусства и литературы, которые действительно были бы достойныреволюции. Я знаю: мне очень нелегко будет и за границей, потому что быть там вреакционном лагере я не могу - об этом достаточно убедительно говорит моепрошлое (принадлежность к РСДРП(б) в царское время, тогда же тюрьма,двукратная высылка, привлечение к суду во время войны за антимилитаристскуюповесть). Я знаю, что если здесь в силу моего обыкновения писать посовести, а не по команде - меня объявили правым, то там раньше или позже потой же причине меня, вероятно, объявят большевиком. Но даже при самыхтрудных условиях там я не буду приговорен к молчанию, там я буду всостоянии писать и печататься - хотя бы даже и не по-русски. Еслиобстоятельствами я приведен к невозможности (надеюсь, временной) бытьрусским писателем, может быть мне удастся, как это удалось поляку ДжозефуКонраду, стать на время писателем английским, тем более что по-русски обАнглии я уже писал (сатирическая повесть "Островитяне" и др.), а писатьпо-английски мне немногим труднее, чем по-русски. Илья Эренбург, оставаясьсоветским писателем, давно работает главным образом для европейскойлитературы - для переводов на иностранные языки: почему же то, чторазрешено Эренбургу, не может быть разрешено и мне? И заодно вспомню здесьеще другое имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной вполной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этойтравли ему разрешена поездка за границу; почему же го, что разрешеноПильняку, не может быть разрешено и мне? Свою просьбу о выезде за границу я мог бы основывать и на мотивахболее обычных, хотя и не менее серьезных: чтобы избавиться от давнейхронической болезни (колит) - мне нужно лечиться за границей; чтобы довестидо сцены две моих пьесы, переведенных на английский и итальянский языки(пьесы "Блоха" и "Общество почетных звонарей", уже ставившиеся в советскихтеатрах), мне опять-таки нужно самому быть за границей; предполагаемаяпостановка этих пьес, вдобавок, даст мне возможность не обременяя иНаркомфин просьбой о выдаче мне валюты. Все эти мотивы - налицо: но я нехочу скрывать, что основной причиной моей просьбы о разрешении мне вместе сженой выехать за границу - является безвыходное положение мое, какписателя, здесь, смертный приговор, вынесенный мне, как писателю, здесь. Исключительное внимание, которое встречали с Вашей стороны другиеобращавшиеся к Вам писатели позволяет мне надеяться, что и моя просьбабудет уважена. Июнь, 1931 г.Источник: Замятин Е. Сочинения, 1986. Т. 4. С. 310-316.