Главная | Обратная связь

Геостратегическая фантасмагория

 

 

Таким образом, период исторического и стратегического замешательства в постимперской России был неизбежен. Потрясающий развал Советского Союза и особенно ошеломляющий и, в общем-то, неожиданный распад великой Российской империи положили начало в России процессу широкого поиска души, широким дебатам по вопросу о том, как в настоящее время должна Россия определять самое себя в историческом смысле, появлению многочисленных публичных и частных суждений по вопросам, которые в большинстве крупных стран даже не поднимаются: «Что есть Россия? Где Россия? Что значит быть русским?»

Это не просто теоретические вопросы: любой ответ на них наполнен значительным геополитическим содержанием. Является ли Россия национальным государством, основу которого составляют только русские, или Россия является по определению чем-то большим (как Великобритания — это больше, чем Англия) и, следовательно, ей судьбой назначено быть империей? Каковы — исторически, стратегически и этнически — действительные границы России? Следует ли рассматривать независимую Украину как временное отклонение в рамках этих исторических, стратегических и этнических понятий? (Многие русские склонны считать именно так.) Чтобы быть русским, должен ли человек быть русским с этнической точки зрения или он может быть русским с политической, а не этнической точки зрения (т.е. быть «россиянином» — что эквивалентно «британцу», а не «англичанину»)? Например, Ельцин и некоторые русские доказывали (с трагическими последствиями), что чеченцев можно и даже должно считать русскими.

За год до крушения Советского Союза русский националист, один из тех, кто видел приближающийся конец Союза, во всеуслышание заявил с отчаянием:

 

«Если ужасное несчастье, немыслимое для русских людей, все-таки произойдет и государство разорвут на части и люди, ограбленные и обманутые своей 1000-летней историей, внезапно останутся одни, когда их недавние „братья“, захватив свои пожитки, сядут в свои „национальные спасательные шлюпки“ и уплывут от давшего крен корабля, что ж, нам некуда будет податься... Русская государственность, которая олицетворяет собой „русскую идею“ политически, экономически и духовно, будет создана заново. Она вберет в себя все лучшее из долгих 1000 лет существования царизма и 70 советских лет, которые пролетели как одно мгновение».[19]

 

Но как? Поиск ответа, который был бы приемлемым для русского народа и одновременно реалистичным, осложняется историческим кризисом самого русского государства. На протяжении практически всей своей истории это государство было одновременно инструментом и территориальной экспансии, и экономического развития. Это также было государство, которое преднамеренно не представляло себя чисто национальным инструментом, как это принято в западноевропейской традиции, но определяло себя исполнителем специальной наднациональной миссии, с «русской идеей», разнообразно определенной в религиозных, геополитических или идеологических рамках. Теперь же в этой миссии ей внезапно отказали, когда государство уменьшилось территориально до главным образом этнической величины.

Более того, постсоветский кризис русского государства (так сказать, его «сущности») был осложнен тем фактом, что Россия не только внезапно лишилась своей имперской миссионерской роли, но и оказалась под давлением своих собственных модернизаторов (и их западных консультантов), которые, чтобы сократить зияющий разрыв между социально отсталой Россией и наиболее развитыми евразийскими странами, требуют, чтобы Россия отказалась от своей традиционной экономической роли ментора, владельца и распорядителя социальными благами. Это потребовало ни более ни менее как политически революционного ограничения роли Российского государства на международной арене и внутри страны. Это стало абсолютно разрушительным для большинства укоренившихся моделей образа жизни в стране и усилило разъединяющий смысл геополитической дезориентации среди русской политической элиты.

В этой запутанной обстановке, как и можно было ожидать, на вопрос: «Куда идет Россия и что есть Россия?» — возникает множество ответов. Большая протяженность России в Евразии давно способствовала тому, чтобы элита мыслила геополитически. Первый министр иностранных дел постимперской и посткоммунистической России Андрей Козырев вновь подтвердил этот образ мышления в одной из своих первых попыток определить, как новая Россия должна вести себя на международной арене. Меньше чем через месяц после распада Советского Союза он заметил: «Отказавшись от мессианства, мы взяли курс на прагматизм... мы быстро пришли к пониманию, что геополитика... заменяет идеологию».[20]

Вообще говоря, как реакция на крушение Советского Союза возникли три общих и частично перекрывающихся геостратегических варианта, каждый из которых в конечном счете связан с озабоченностью России своим статусом по сравнению с Америкой и содержит некоторые внутренние варианты. Эти несколько направлений мысли могут быть классифицированы следующим образом:

Приоритет «зрелого стратегического партнерства» с Америкой, что для некоторых приверженцев этой идеи являлось на самом деле термином, под которым зашифрован глобальный кондоминиум.

Акцент на «ближнее зарубежье» как на объект основного интереса России, при этом одни отстаивают некую модель экономической интеграции при доминировании Москвы, а другие также рассчитывают на возможную реставрацию некоторого имперского контроля с созданием таким образом державы, более способной уравновесить Америку и Европу.

Контральянс, предполагающий создание чего-то вроде евразийской антиамериканской коалиции, преследующей цель снизить преобладание Америки в Евразии.

Хотя первая идея первоначально доминировала среди членов новой правящей команды президента Ельцина, второй вариант снискал известность в политических кругах вскоре после первой идеи частично как критика геополитических приоритетов Ельцина; третья идея возникла несколько позже, где-то в середине 90-х годов, в качестве реакции на растущие настроения, что геостратегия постсоветской России неясна и не работает. Как это случается, все три варианта оказались неуклюжими с исторической точки зрения и разработанными на основе весьма фантасмагорических взглядов на нынешние мощь, международный потенциал и интересы России за рубежом.

Сразу же после крушения Советского Союза первоначальная позиция Ельцина отображала всегда лелеемую, но никогда не достигавшую полного успеха концепцию русской политической мысли, выдвигаемую «прозападниками»: Россия — государство западного мира — должна быть частью Запада и должна как можно больше подражать Западу в своем развитии. Эта точка зрения поддерживалась самим Ельциным и его министром иностранных дел, при этом Ельцин весьма недвусмысленно осуждал русское имперское наследие. Выступая в Киеве 19 ноября 1990 г. и высказывая мысли, которые украинцы и чеченцы смогли впоследствии обернуть против него же, Ельцин красноречиво заявил:

 

«Россия не стремится стать центром чего-то вроде новой империи... Россия лучше других понимает пагубность такой роли, поскольку именно Россия долгое время играла эту роль. Что это дало ей? Стали ли русские свободнее? Богаче? Счастливее?.. История научила нас, что народ, который правит другими народами, не может быть счастливым».

 

Сознательно дружественная позиция, занятая Западом, особенно Соединенными Штатами, в отношении нового российского руководства ободрила постсоветских «прозападников» в российском внешнеполитическом истеблишменте. Она усилила его проамериканские настроения и соблазнила членов этого истеблишмента. Новым лидерам льстило быть накоротке с высшими должностными лицами, формулирующими политику единственной в мире сверхдержавы, и они легко впали в заблуждение, что они тоже лидеры сверхдержавы. Когда американцы запустили в оборот лозунг о «зрелом стратегическом партнерстве» между Вашингтоном и Москвой, русским показалось, что этим был благословлен новый демократический американо-российский кондоминиум, пришедший на смену бывшему соперничеству.

Этот кондоминиум будет глобальным по масштабам. Таким образом Россия будет не только законным правопреемником бывшего Советского Союза, но и де-факто партнером в мировом устройстве, основанном на подлинном равенстве. Как не устают заявлять российские лидеры, это означает не только то, что остальные страны мира должны признать Россию равной Америке, но и то, что ни одна глобальная проблема не может обсуждаться или решаться без участия и/или разрешения России. Хотя открыто об этом не говорилось, в эту иллюзию вписывается также точка зрения, что страны Центральной Европы должны каким-то образом остаться, или даже решить остаться, регионом, политически особо близким России. Роспуск Варшавского договора и СЭВ не должен сопровождаться тяготением их бывших членов к НАТО или даже только к ЕС.

Западная помощь тем временем позволит российскому правительству провести реформы внутри страны, исключить вмешательство государства в экономику и создать условия для укрепления демократических институтов. Восстановление Россией экономики, ее специальный статус равноправного партнера Америки и просто ее привлекательность побудят недавно образовавшиеся независимые государства — благодарные России за то, что она не угрожает им, и все более осознающие выгоды некоего союза с ней — к самой тесной экономической, а затем и политической интеграции с Россией, расширяя таким образом пределы этой страны и увеличивая ее мощь.

Проблема с таким подходом заключается в том, что он лишен внешнеполитического и внутриполитического реализма. Хотя концепция «зрелого стратегического партнерства» и ласкает взор и слух, она обманчива. Америка никогда не намеревалась делить власть на земном шаре с Россией, да и не могла делать этого, даже если бы и хотела. Новая Россия была просто слишком слабой, слишком разоренной 75 годами правления коммунистов и слишком отсталой социально, чтобы быть реальным партнером Америки в мире. По мнению Вашингтона, Германия, Япония и Китай по меньшей мере так же важны и влиятельны. Более того, по некоторым центральным геостратегическим вопросам, представляющим национальный интерес Америки, — в Европе, на Ближнем Востоке и на Дальнем Востоке — устремления Америки и России весьма далеки от совпадения. Как только неизбежно начали возникать разногласия — из-за диспропорций в сфере политической мощи, финансовых затрат, технологических новшеств и культурной притягательности — идея «зрелого стратегического партнерства» стала казаться дутой, и все больше русских считают ее выдвинутой специально для обмана России.

Возможно, этого разочарования можно было бы избежать, если бы Америка раньше, во время американо-российского «медового месяца», приняла концепцию расширения НАТО и одновременно предложила России «сделку, от которой невозможно отказаться», а именно — особые отношения сотрудничества между Россией и НАТО. Если бы Америка четко и решительно приняла концепцию расширения альянса с оговоркой, что Россия будет каким-либо образом включена в этот процесс, можно было бы, вероятно, избежать возникшего у Москвы впоследствии чувства разочарования «зрелым партнерством», а также прогрессирующего ослабления политических позиций «прозападников» в Кремле.

Временем сделать это была вторая половина 1993 года, сразу же после того, как Ельцин в августе подтвердил, что стремление Польши присоединиться к трансатлантическому альянсу не противоречит «интересам России». Вместо этого администрация Клинтона, тогда все еще проводившая политику «предпочтения России», мучилась еще два года, в течение которых Кремль «сменил пластинку» и стал все более враждебно относиться к появляющимся, но нерешительным сигналам о намерении Америки расширить НАТО. К 1996 году, когда Вашингтон решил сделать расширение НАТО центральной задачей политики Америки по созданию более крупного и более безопасного евроатлантического сообщества, русские встали в жесткую оппозицию. Следовательно, 1993 год можно считать годом упущенных исторических возможностей.

Нельзя не признать, что не все тревоги России в отношении расширения НАТО лишены законных оснований или вызваны недоброжелательством. Некоторые противники расширения НАТО, разумеется, особенно в российских военных кругах, воспользовались менталитетом времен холодной войны и рассматривают расширение НАТО не как неотъемлемую часть собственного развития Европы, а скорее как продвижение к границам России возглавляемого Америкой и все еще враждебного альянса. Некоторые представители российской внешнеполитической элиты — большинство из которых на самом деле бывшие советские должностные лица — упорствуют в давней геостратегической точке зрения, что Америке нет места в Евразии и что расширение НАТО в большей степени связано с желанием американцев расширить свою сферу влияния. В некоторой степени их оппозиция связана с надеждой, что не связанные ни с кем страны Центральной Европы однажды вернутся в сферу геополитического влияния Москвы, когда Россия «поправится».

Но многие российские демократы также боялись, что расширение НАТО будет означать, что Россия останется вне Европы, подвергнется политическому остракизму и ее будут считать недостойной членства в институтах европейской цивилизации. Отсутствие культурной безопасности усугубляло политические страхи, что сделало расширение НАТО похожим на кульминацию давней политики Запада, направленной на изолирование России, чтобы оставить ее одну — уязвимой для различных ее врагов. Кроме того, российские демократы просто не смогли понять ни глубины возмущения населения Центральной Европы более чем полувековым господством Москвы, ни глубины их желания стать частью более крупной евроатлантической системы.

С другой стороны, возможно, что ни разочарования, ни ослабления российских «прозападников» избежать было нельзя. Новая российская элита, не единая сама по себе, с президентом и его министром иностранных дел, неспособными обеспечить твердое геостратегическое лидерство, не могла четко определить, чего новая Россия хочет в Европе, как не могла и реалистично оценить имеющиеся ограничения, связанные со слабостью России. Российские демократы, ведущие политические схватки, не смогли заставить себя смело заявить, что демократическая Россия не против расширения трансатлантического демократического сообщества и хочет входить в него. Мания получить одинаковый с Америкой статус в мире затруднила политической элите отказ от идеи привилегированного геополитического положения России не только на территории бывшего Советского Союза, но и в отношении бывших стран — сателлитов Центральной Европы.

Такое развитие обстановки сыграло на руку националистам, которые к 1994 году начали вновь обретать голос, и милитаристам, которые к тому времени стали критически важными для Ельцина сторонниками внутри страны. Их все более резкая и временами угрожающая реакция на чаяния населения стран Центральной Европы лишь усилила решимость бывших стран-сателлитов — помнящих о своем лишь недавно обретенном освобождении от господства России — получить безопасное убежище в НАТО.

Пропасть между Вашингтоном и Москвой углубилась еще больше из-за нежелания Кремля отказаться от всех завоеванных Сталиным территорий. Западное общественное мнение, особенно в Скандинавских странах, а также и в Соединенных Штатах было особо встревожено двусмысленным отношением России к Прибалтийским республикам. Признавая их независимость и не заставляя их стать членами СНГ, даже демократические российские руководители периодически прибегали к угрозам, чтобы добиться льгот для крупных сообществ русских колонистов, которых преднамеренно поселили в этих странах во времена правления Сталина. Обстановка была еще больше омрачена подчеркнутым нежеланием Кремля денонсировать секретное германо-советское соглашение 1939 года, которое проложило дорогу насильственному включению этих республик в состав Советского Союза. Даже через пять лет после распада Советского Союза представители Кремля настаивали (в официальном заявлении от 10 сентября 1996 г.), что в 1940 году Прибалтийские государства добровольно «присоединились» к Советскому Союзу.

Российская постсоветская элита явно ожидала, что Запад поможет или, по крайней мере, не будет мешать восстановлению главенствующей роли России в постсоветском пространстве. Поэтому их возмутило желание Запада помочь получившим недавно независимость постсоветским странам укрепиться в их самостоятельном политическом существовании. Даже предупреждая, что «конфронтация с Соединенными Штатами... — это вариант, которого следует избежать», высокопоставленные российские аналитики, занимающиеся вопросами внешней политики США, доказывали (и не всегда ошибочно), что Соединенные Штаты добиваются «реорганизации межгосударственных отношений во всей Евразии... чтобы в результате на континенте было не одно ведущее государство, а много средних, относительно стабильных и умеренно сильных... но обязательно более слабых по сравнению с Соединенными Штатами как по отдельности, так и вместе».[21]

В этом отношении Украина имела крайне важное значение. Все большая склонность США, особенно к 1994 году, придать высокий приоритет американо-украинским отношениям и помочь Украине сохранить свою недавно обретенную национальную свободу рассматривалась многими в Москве — и даже «прозападниками» — как политика, нацеленная на жизненно важные для России интересы, связанные с возвращением Украины в конечном счете в общий загон. То, что Украина будет со временем каким-то образом «реинтегрирована», остается догматом веры многих из российской политической элиты.[22]В результате геополитические и исторические сомнения России относительно самостоятельного статуса Украины лоб в лоб столкнулись с точкой зрения США, что имперская Россия не может быть демократической.

Кроме того, имелись чисто внутренние доводы, что «зрелое стратегическое партнерство» между двумя «демократиями» оказалось иллюзорным. Россия была слишком отсталой и слишком уж опустошенной в результате коммунистического правления, чтобы представлять собой жизнеспособного демократического партнера Соединенных Штатов. И эту основную реальность не могла затушевать высокопарная риторика о партнерстве. Кроме того, постсоветская Россия только частично порвала с прошлым. Почти все ее «демократические» лидеры — даже если они искренне разочаровались в советском прошлом — были не только продуктом советской системы, но и бывшими высокопоставленными членами ее правящей элиты. Они не были в прошлом диссидентами, как в Польше или Чешской Республике. Ключевые институты советской власти — хотя и слабые, деморализованные и коррумпированные — остались. Символом этой действительности и того, что коммунистическое прошлое все еще не разжало своих объятий, является исторический центр Москвы: продолжает существовать Мавзолей Ленина. Это равнозначно тому, что постнацистской Германией руководили бы бывшие нацистские «гауляйтеры» среднего звена, которые провозглашали бы демократические лозунги, и при этом мавзолей Гитлера продолжал стоять в центре Берлина.

Политическая слабость новой демократической элиты усугублялась самим масштабом экономического кризиса в России. Необходимость широких реформ — чтобы исключить государство из экономики — вызвала чрезмерные ожидания помощи со стороны Запада, особенно США. Несмотря на то что эта помощь, особенно со стороны Германии и США, постепенно достигла больших объемов, она даже при самых лучших обстоятельствах все равно не могла способствовать быстрому экономическому подъему. Возникшее в результате социальное недовольство стало дополнительной поддержкой для растущего круга разочарованных критиков, которые утверждают, что партнерство с Соединенными Штатами было обманом, выгодным США, но наносящим ущерб России.

Короче говоря, в первые годы после крушения Советского Союза не существовало ни объективных, ни субъективных предпосылок для эффективного глобального партнерства. Демократически настроенные «прозападники» просто хотели очень многого, но сделать могли очень мало. Они желали равноправного партнерства — или скорее кондоминиума — с США, относительной свободы действий внутри СНГ и с геополитической точки зрения «ничьей земли» в Центральной Европе. Однако их двойственный подход к советской истории, отсутствие реализма во взглядах на глобальную власть, глубина экономического кризиса и отсутствие широкой поддержки во всех слоях общества означали, что они не смогут создать стабильной и подлинно демократической России, наличие которой подразумевает концепция «равноправного партнерства». России необходимо пройти через длительный процесс политических реформ, такой же длительный процесс стабилизации демократии и еще более длительный процесс социально-экономических преобразований, затем суметь сделать более существенный шаг от имперского мышления в сторону национального мышления, учитывающего новые геополитические реальности не только в Центральной Европе, но и особенно на территории бывшей Российской империи, прежде чем партнерство с Америкой сможет стать реально осуществимым геополитическим вариантом развития обстановки.

При таких обстоятельствах не удивительно, что приоритет в отношении «ближнего зарубежья» стал основным элементом критики прозападного варианта, а также ранней внешнеполитической альтернативой. Она базировалась на том доводе, что концепция «партнерства» пренебрегает тем, что должно быть наиболее важным для России: а именно ее отношениями с бывшими советскими республиками. «Ближнее зарубежье» стало короткой формулировкой защиты политики, основной упор которой будет сделан на необходимость воссоздания в пределах геополитического пространства, которое когда-то занимал Советский Союз, некоей жизнеспособной структуры с Москвой в качестве центра, принимающего решения. С учетом этого исходного условия широкие слои общества пришли к согласию, что политика концентрирования на Запад, особенно на США, приносит мало пользы, а стоит слишком дорого. Она просто облегчила Западу пользование возможностями, созданными в результате крушения Советского Союза.

Однако концепция «ближнего зарубежья» была большим «зонтиком», под которым могли собраться несколько различных геополитических концепций. Эта концепция собрала под своими знаменами не только сторонников экономического функционализма и детерминизма (включая некоторых «прозападников»), которые верили, что СНГ может эволюционировать в возглавляемый Москвой вариант ЕС, но и тех, кто видел в экономической интеграции лишь один из инструментов реставрации империи, который может работать либо под «зонтиком» СНГ, либо через специальные соглашения (сформулированные в 1996 г.) между Россией и Беларусью или между Россией, Беларусью, Казахстаном и Кыргызстаном; ее также разделяют романтики-славянофилы, выступающие за «Славянский союз» России, Украины и Беларуси, и наконец, сторонники до некоторой степени мистического представления о евразийстве как об основном определении постоянной исторической миссии России.

В его самом узком смысле приоритет в отношении «ближнего зарубежья» включал весьма разумное предложение, что Россия должна сначала сконцентрировать свои усилия на отношениях с недавно образовавшимися независимыми государствами, особенно потому, что все они остались привязанными к России реалиями специально поощряемой советской политики стимулирования экономической взаимозависимости среди них. Это имело и экономический, и геополитический смысл. «Общее экономическое пространство», о котором часто говорили новые российские руководители, было реалией, которая не могла игнорироваться лидерами недавно образованных независимых государств. Кооперация и даже некоторая интеграция были настоятельной экономической потребностью. Таким образом, содействие созданию общих институтов стран СНГ, чтобы повернуть вспять вызванный политическим распадом Советского Союза процесс экономической дезинтеграции и раздробления, было не только нормальным, но и желательным.

Для некоторых русских содействие экономической интеграции было, таким образом, функционально действенной и политически ответственной реакцией на то, что случилось. Часто проводилась аналогия между ЕС и ситуацией, сложившейся после распада СССР. Реставрация империи недвусмысленно отвергалась наиболее умеренными сторонниками экономической интеграции. Например, в важном докладе, озаглавленном «Стратегия для России», опубликованном уже в августе 1992 года Советом по внешней и оборонной политике группой известных личностей и высокопоставленных государственных чиновников, «постимперская просвещенная интеграция» весьма аргументированно отстаивалась как самая правильная программа действий для постсоветского экономического пространства.

Однако упор на «ближнее зарубежье» не был просто политически мягкой доктриной регионального экономического сотрудничества. В ее геополитическом содержании имелся имперский контекст. Даже в довольно умеренном докладе в 1992 году говорилось о восстановившейся России, которая в конечном счете установит стратегическое партнерство с Западом, партнерство, в котором Россия будет «регулировать обстановку в Восточной Европе, Средней Азии и на Дальнем Востоке». Другие сторонники этого приоритета оказались более беззастенчивыми, недвусмысленно заявляя об «исключительной роли» России на постсоветском пространстве и обвиняя Запад в антироссийской политике, которую он проводит, оказывая помощь Украине и прочим недавно образовавшимся независимым государствам.

Типичным, но отнюдь не экстремальным примером стало суждение Ю. Амбарцумова, председателя в 1993 году парламентского Комитета по иностранным делам и бывшего сторонника приоритета партнерства, который открыто доказывал, что бывшее советское пространство является исключительно российской сферой геополитического влияния. В январе 1994 года его поддержал прежде энергичный сторонник приоритета партнерства с Западом министр иностранных дел России Андрей Козырев, который заявил, что Россия «должна сохранить свое военное присутствие в регионах, которые столетиями входили в сферу ее интересов». И действительно, 8 апреля 1994 г. «Известия» сообщили, что России удалось сохранить не менее 28 военных баз на территории недавно обретших независимость государств и линия на карте, соединяющая российские военные группировки в Калининградской области, Молдове, Крыму, Армении, Таджикистане и на Курильских островах, почти совпадает с линией границы бывшего Советского Союза, как это видно из карты XV.

В сентябре 1995 года президент Ельцин издал официальный документ по политике России в отношении СНГ, в котором следующим образом классифицировались цели России:

 

«Главной задачей политики России по отношению к СНГ является создание экономически и политически интегрированного сообщества государств, которое будет способно претендовать на подобающее ему место в мировом сообществе... консолидация России в роли ведущей силы в формировании новой системы межгосударственных политических и экономических отношений на постсоюзном пространстве».

 

 

Российские военные базы в бывшем советском пространстве

Карта XV

 

Следует отметить политический размах этого усилия, указание на отдельный субъект права, претендующий на «свое» место в мировой системе, и на доминирующую роль России внутри этого нового субъекта права. В соответствии с этим Москва настаивала на укреплении политических и военных связей между Россией и недавно возникшим СНГ: чтобы было создано единое военное командование, чтобы вооруженные силы государств СНГ были связаны официальным договором, чтобы «внешние» границы СНГ находились под централизованным контролем (читай: контролем Москвы), чтобы российские войска играли решающую роль в любых миротворческих операциях внутри СНГ и чтобы была сформулирована общая внешняя политика стран СНГ, основные институты которого должны находиться в Москве (а не в Минске, как первоначально было решено в 1991 г.), при этом президент России должен председательствовать на проводимых СНГ встречах на высшем уровне.

И это еще не все. В документе от сентября 1995 года также заявлялось, что «в странах „ближнего зарубежья“ должно гарантироваться распространение программ российского телевидения и радио, должна оказываться поддержка распространению российских изданий в регионе и Россия должна готовить национальные кадры для стран СНГ.

Особое внимание должно быть уделено восстановлению позиций России в качестве главного образовательного центра на постсоветском пространстве, имея в виду необходимость воспитания молодого поколения в странах СНГ в духе дружеского отношения к России».

Отражая подобные настроения, Государственная Дума России в начале 1996 года зашла настолько далеко, что объявила ликвидацию Советского Союза юридически недействительным шагом. Кроме того, весной того же года Россия подписала два соглашения, обеспечивающих более тесную экономическую и политическую интеграцию между Россией и наиболее сговорчивыми членами СНГ. Одно соглашение, подписанное с большой помпой и пышностью, предусматривало создание союза между Россией и Беларусью в рамках нового «Сообщества Суверенных Республик» (русское сокращение «ССР» многозначительно напоминало сокращенное название Советского Союза — «СССР»), а другое соглашение, подписанное Россией, Казахстаном, Беларусью и Кыргызстаном, обусловливало создание в перспективе «Сообщества Объединенных Государств». Обе инициативы отражали недовольство медленными темпами объединения внутри СНГ и решимость России продолжать способствовать процессу объединения.

Таким образом, в акценте «ближнего зарубежья» на усиление центральных механизмов СНГ соединились некоторые элементы зависимости от объективного экономического детерминизма с довольно сильной субъективной имперской решимостью. Но ни то ни другое не дали более философского и к тому же геополитического ответа на все еще терзающий вопрос: «Что есть Россия, каковы ее настоящая миссия и законные границы?»

Это именно тот вакуум, который пыталась заполнить все более привлекательная доктрина евразийства с ее фокусом также на «ближнее зарубежье». Отправной точкой этой ориентации, определенной в терминологии, связанной скорее с культурой и даже с мистикой, была предпосылка, что в геополитическом и культурном отношении Россия не совсем европейская и не совсем азиатская страна и поэтому явно представляет собой евразийское государство, что присуще только ей. Это — наследие уникального контроля России над огромной территорией между Центральной Европой и Тихим океаном, наследие империи, которую Москва создавала в течение четырех столетий своего продвижения на восток. В результате этого продвижения Россия ассимилировала многочисленные нерусские и неевропейские народы, приобретя этим единую политическую и культурную индивидуальность.

Евразийство как доктрина появилось не после распада Советского Союза. Впервые оно возникло в XIX веке, но стало более распространенным в XX столетии в качестве четко сформулированной альтернативы советскому коммунизму и в качестве реакции на якобы упадок Запада. Русские эмигранты особенно активно распространяли эту доктрину как альтернативу советскому пути, понимая, что национальное пробуждение нерусских народов в Советском Союзе требует всеобъемлющей наднациональной доктрины, чтобы окончательный крах коммунизма не привел также к распаду Великой Российской империи.

Уже в середине 20-х годов нынешнего столетия это было ясно сформулировано князем Н.С. Трубецким, ведущим выразителем идеи евразийства, который писал, что «коммунизм на самом деле является искаженным вариантом европеизма в его разрушении духовных основ и национальной уникальности русского общества, в распространении в нем материалистических критериев, которые фактически правят и Европой, и Америкой...

Наша задача — создать полностью новую культуру, нашу собственную культуру, которая не будет походить на европейскую цивилизацию... когда Россия перестанет быть искаженным отражением европейской цивилизации... когда она снова станет самой собой: Россией-Евразией, сознательной наследницей и носительницей великого наследия Чингисхана».[23]

Эта точка зрения нашла благодарную аудиторию в запутанной постсоветской обстановке. С одной стороны, коммунизм был заклеймен как предательство русской православности и особой, мистической «русской идеи», а с другой стороны — было отвергнуто западничество, поскольку Запад считался разложившимся, антирусским с точки зрения культуры и склонным отказать России в ее исторически и географически обоснованных притязаниях на эксклюзивный контроль над евразийскими пространствами.

Евразийству был придан академический лоск много и часто цитируемым Львом Гумилевым, историком, географом и этнографом, который в своих трудах «Средневековая Россия и Великая Степь», «Ритмы Евразии» и «География этноса в исторический период» подвел мощную базу под утверждение, что Евразия является естественным географическим окружением для особого русского этноса, следствием исторического симбиоза русского и нерусских народов — обитателей степей, который в результате привел к возникновению уникальной евразийской культурной и духовной самобытности. Гумилев предупреждал, что адаптация к Западу грозит русскому народу потерей своих «этноса и души».

Этим взглядам вторили, хотя и более примитивно, различные российские политики-националисты. Бывший вице-президент Александр Руцкой, например, утверждал, что «из геополитического положения нашей страны ясно, что Россия представляет собой единственный мостик между Азией и Европой. Кто станет хозяином этих пространств, тот станет хозяином мира».[24]Соперник Ельцина по президентским выборам 1996 года коммунист Геннадий Зюганов, несмотря на свою приверженность марксизму-ленинизму, поддержал мистический акцент евразийства на особой духовной и миссионерской роли русского народа на обширных пространствах Евразии, доказывая, что России предоставлены таким образом как уникальная культурная роль, так и весьма выгодное географическое положение для того, чтобы играть руководящую роль в мире.

Более умеренный и прагматичный вариант евразийства был выдвинут и руководителем Казахстана Нурсултаном Назарбаевым. Столкнувшись в своей стране с расколом между коренными казахами и русскими переселенцами, число которых почти одинаково, и стремясь найти формулу, которая могла бы как-нибудь ослабить давление Москвы, направленное на политическую интеграцию, Назарбаев выдвинул концепцию «Евразийского союза» в качестве альтернативы безликому и неэффективному СНГ. Хотя в его варианте отсутствовало мистическое содержание, свойственное более традиционному евразийскому мышлению, и явно не ставилась в основу особая миссионерская роль русских как лидеров Евразии, он был основан на той точке зрения, что Евразия — определяемая географически в границах, аналогичных границам Советского Союза, — представляет собой органичное целое, которое должно также иметь и политическое измерение.

Попытка дать «ближнему зарубежью» наивысший приоритет в российском геополитическом мышлении была в некоторой степени оправданна в том плане, что некоторый порядок и примирение между постимперской Россией и недавно образовавшимися независимыми государствами были абсолютно необходимыми с точки зрения безопасности и экономики. Однако несколько сюрреалистический оттенок большей части этой дискуссии придали давнишние представления о том, что политическое «объединение» бывшей империи было некоторым образом желательным и осуществимым, будь оно добровольным (по экономическим соображениям) или следствием в конечном счете восстановления Россией утраченной мощи, не говоря уже об особой евразийской или славянской миссии России.

В этом отношении в часто проводимом сравнении с ЕС игнорируется ключевое различие: в ЕС, хотя в нем и наличествует особое влияние Германии, не доминирует какое-либо одно государство, которое в одиночку затмевало бы остальные члены ЕС, вместе взятые, по относительному ВНП, численности населения или по территории. Не является ЕС также и наследником какой-то национальной империи, освободившиеся члены которой подозревали бы, что под «интеграцией» закодировано возрожденное подчинение. И даже в этом случае легко представить себе, какой была бы реакция европейских стран, если бы Германия официально заявила, что ее задача заключается в укреплении и расширении ее руководящей роли в ЕС, как это прозвучало в сентябре 1995 года в официальном заявлении России, цитировавшемся выше.

В аналогии с ЕС есть еще один недостаток. Открытые и относительно развитые экономические системы западноевропейских стран были готовы к демократической интеграции, и большинство западноевропейцев видели ощутимые экономические и политические выгоды в такой интеграции. Менее богатые страны Западной Европы также могли выиграть от значительных дотаций. В противоположность этому недавно обретшие независимость государства видели в России политически нестабильное государство, которое все еще лелеяло амбиции господствования, и препятствие с экономической точки зрения их участию в мировой экономике и доступу к крайне необходимым иностранным инвестициям.

Оппозиция идеям Москвы в отношении «интеграции» была особенно сильной на Украине. Ее лидеры быстро поняли, что такая «интеграция», особенно в свете оговорок России в отношении законности независимости Украины, в конечном счете приведет к потере национального суверенитета. Кроме того, тяжелая рука России в обращении с новым украинским государством: ее нежелание признать границы Украины, ее сомнения в отношении права Украины на Крым, ее настойчивые притязания на исключительный экстерриториальный контроль над Севастополем — все это придало пробудившемуся украинскому национализму явную антирусскую направленность. В процессе самоопределения во время критической стадии формирования нового государства украинский народ, таким образом, переключился от традиционной антипольской или антирумынской позиции на противостояние любым предложениям России, направленным на большую интеграцию стран СНГ, на создание особого славянского сообщества (с Россией и Беларусью), или Евразийского союза, разоблачая их как имперские тактические приемы России.

Решимости Украины сохранить свою независимость способствовала поддержка извне. Несмотря на то что первоначально Запад, и особенно Соединенные Штаты, запоздал признать важное с точки зрения геополитики значение существования самостоятельного украинского государства, к середине 90-х годов и США, и Германия стали твердыми сторонниками самостоятельности Киева. В июле 1996 года министр обороны США заявил: «Я не могу переоценить значения существования Украины как самостоятельного государства для безопасности и стабильности всей Европы», а в сентябре того же года канцлер Германии, невзирая на его мощную поддержку президента Ельцина, пошел еще дальше, сказав, что «прочное место Украины в Европе не может больше кем-либо подвергаться сомнению... Больше никто не сможет оспаривать независимость и территориальную целостность Украины». Лица, формулирующие политику США, также начали называть американо-украинские отношения «стратегическим партнерством», сознательно используя то же выражение, которое определяло американо-российские отношения.

Как уже отмечалось, без Украины реставрация империи, будь то на основе СНГ или на базе евразийства, стала бы нежизнеспособным делом. Империя без Украины будет в конечном счете означать, что Россия станет более «азиатским» и более далеким от Европы государством. Кроме того, идея евразийства оказалась также не очень привлекательной для граждан только что образовавшихся независимых государств Средней Азии, лишь некоторые из которых желали бы нового союза с Москвой. Узбекистан проявил особую настойчивость, поддерживая противодействие Украины любым преобразованиям СНГ в наднациональное образование и противясь инициативам России, направленным на усиление СНГ.

Прочие члены СНГ также настороженно относятся к намерениям Москвы, проявляя тенденцию сгруппироваться вокруг Украины и Узбекистана, чтобы оказать противодействие или избежать давления Москвы, направленного на более тесную политическую и военную интеграцию. Кроме того, почти во всех недавно образовавшихся государствах углублялось чувство национального сознания, центром внимания которого все больше становится заклеймение подчинения в прошлом как колониализма и искоренение всевозможного наследия той эпохи. Таким образом, даже уязвимый с этнической точки зрения Казахстан присоединился к государствам Средней Азии в отказе от кириллицы и замене ее латинским алфавитом, как это ранее сделала Турция. В сущности, для препятствования попыткам России использовать СНГ как инструмент политической интеграции к середине 90-х годов неофициально сформировался скрыто возглавляемый Украиной блок, включающий Узбекистан, Туркменистан, Азербайджан и иногда Казахстан, Грузию и Молдову.

Настойчивость Украины в отношении лишь ограниченной и главным образом экономической интеграции лишила понятие «Славянский союз» какого-либо практического смысла. Распространяемая некоторыми славянофилами и получившая известность благодаря поддержке Александра Солженицына идея автоматически потеряла геополитический смысл, как только была отвергнута Украиной. Это оставило Беларусь наедине с Россией; и это также подразумевало возможное разделение Казахстана, поскольку заселенные русскими его северные районы могли потенциально стать частью этого союза. Такой вариант, естественно, не устраивал новых руководителей Казахстана и просто усилил антирусскую направленность казахского национализма. Для Беларуси «Славянский союз» без Украины означал не что иное, как включение в состав России, что также разожгло недовольство националистов.

Внешние препятствия на пути политики в отношении «ближнего зарубежья» были в значительной степени усилены важным внутренним ограничивающим фактором: настроениями русского народа. Несмотря на риторику и возбуждение политической элиты по поводу особой миссии России на территории бывшей империи, русский народ — частично от явной усталости, но и из здравого смысла — проявил мало энтузиазма по отношению к честолюбивым программам реставрации империи.

Русские одобряли открытые границы, свободу торговли, свободу передвижения и особый статус русского языка, но политическая интеграция, особенно если она была связана с затратами или требовала проливать кровь, вызывала мало энтузиазма. О распаде Союза сожалели, к его восстановлению относились благосклонно, но реакция общественности на войну в Чечне показала, что любая политика, связанная с применением чего-то большего, чем экономические рычаги и/или политическое давление, поддержки народа не получит.

Короче говоря, геополитическая несостоятельность приоритета ориентации на «ближнее зарубежье» заключалась в том, что Россия была недостаточно сильной политически, чтобы навязывать свою волю, и недостаточно привлекательной экономически, чтобы соблазнить новые государства. Давление со стороны России просто заставило их искать больше связей за рубежом, в первую очередь с Западом, в некоторых случаях также с Китаем и исламскими государствами на юге. Когда Россия пригрозила создать свой военный блок в ответ на расширение НАТО, она задавала себе болезненный вопрос: «С кем?» И получила еще более болезненный ответ: самое большее — с Беларусью и Таджикистаном.

Новые государства, если хотите, были все больше склонны не доверять даже вполне оправданным и необходимым формам экономической интеграции с Россией, боясь возможных политических последствий. В то же время идеи о якобы присущей России евразийской миссии и о славянской загадочности только еще больше изолировали Россию от Европы и в целом от Запада, продлив таким образом постсоветский кризис и задержав необходимую модернизацию и вестернизацию российского общества по тому принципу, как это сделал Кемаль Ататюрк в Турции после распада Оттоманской империи. Таким образом, акцент на «ближнее зарубежье» стал для России не геополитическим решением, а геополитическим заблуждением.

Если не кондоминиум с США и не «ближнее зарубежье», тогда какие еще геостратегические варианты имелись у России? Неудачная попытка ориентации на Запад для достижения желательного глобального равенства «демократической России» с США, что больше являлось лозунгом, нежели реалией, вызвала разочарование среди демократов, тогда как вынужденное признание, что «реинтеграция» старой империи была в лучшем случае отдаленной перспективой, соблазнило некоторых российских геополитиков поиграть с идеей некоего контральянса, направленного против гегемонии США в Евразии.

В начале 1996 года президент Ельцин заменил своего ориентированного на Запад министра иностранных дел Козырева более опытным, но ортодоксальным Евгением Примаковым, специалистом по бывшему Коминтерну, давним интересом которого были Иран и Китай. Некоторые российские обозреватели делали предположения, что ориентация Примакова может ускорить попытки создания новой «антигегемонистской» коалиции, сформированной вокруг этих трех стран с огромной геополитической ставкой на ограничение преобладающего влияния США в Евразии. Некоторые первые поездки и комментарии Примакова усилили такое впечатление. Кроме того, существующие связи между Китаем и Ираном в области торговли оружием, а также склонность России помочь Ирану в его попытках получить больший доступ к атомной энергии, казалось, обеспечивали прекрасные возможности для более тесного политического диалога и создания в конечном счете альянса. Результат мог, по крайней мере теоретически, свести вместе ведущее славянское государство мира, наиболее воинственное в мире исламское государство и самое крупное в мире по численности населения и сильное азиатское государство, создав таким образом мощную коалицию.

Необходимой отправной точкой для любого такого контральянса было возобновление двусторонних китайско-российских отношений на основе недовольства политической элиты обоих государств тем, что США стали единственной сверхдержавой. В начале 1996 года Ельцин побывал с визитом в Пекине и подписал декларацию, которая недвусмысленно осуждала глобальные «гегемонистские» тенденции, что, таким образом, подразумевало, что Россия и Китай вступят в союз против Соединенных Штатов. В декабре 1996 года премьер-министр Китая Ли Пен нанес ответный визит, и обе стороны не только снова подтвердили, что они против международной системы, в которой «доминирует одно государство», но также одобрили усиление существующих альянсов. Российские обозреватели приветствовали такое развитие событий, рассматривая его как положительный сдвиг в глобальном соотношении сил и как надлежащий ответ на поддержку Соединенными Штатами расширения НАТО. Некоторые даже ликовали, что российско-китайский альянс будет для США отповедью, которую они заслужили.

Однако коалиция России одновременно с Китаем и Ираном может возникнуть только в том случае, если Соединенные Штаты окажутся настолько недальновидными, чтобы вызвать антагонизм в Китае и Иране одновременно. Безусловно, такая возможность не исключена, и действия США в 1995-1996 годах почти оправдывали мнение, что Соединенные Штаты стремятся вступить в антагонистические отношения и с Тегераном, и с Пекином. Однако ни Иран, ни Китай не были готовы связать стратегически свою судьбу с нестабильной и слабой Россией. Оба государства понимали, что любая подобная коалиция, как только она выйдет за рамки некоторой преследующей определенную цель тактической оркестровки, может поставить под угрозу их выход на более развитые государства с их исключительными возможностями по инвестициям и столь необходимыми передовыми технологиями. Россия могла предложить слишком мало, чтобы быть по-настоящему достойным партнером по коалиции антигегемонистской направленности.

Лишенная общей идеологии и объединенная лишь «антигегемонистскими» чувствами, подобная коалиция будет по существу альянсом части стран «третьего мира» против наиболее развитых государств. Ни один из членов такой коалиции не добьется многого, а Китай в особенности рискует потерять огромный приток инвестиций. Для России — аналогично — «призрак российско-китайского альянса... резко увеличит шансы, что она снова окажется почти отрезанной от западной технологии и капиталов»,[25]как заметил один критически настроенный российский геополитик. Такой союз в конечном счете обречет всех его участников, будь их два или три, на длительную изоляцию и общую для них отсталость.

Кроме того, Китай окажется старшим партнером в любой серьезной попытке России создать подобную «антигегемонистскую» коалицию. Имеющий большую численность населения, более развитый в промышленном отношении, более новаторский, более динамичный и потенциально вынашивающий определенные территориальные планы в отношении России Китай неизбежно присвоит ей статус младшего партнера, одновременно испытывая нехватку средств (а возможно, и нежелание) для помощи России в преодолении ее отсталости. Россия, таким образом, станет буфером между расширяющейся Европой и экспансионистским Китаем.

И наконец, некоторые российские эксперты по международным делам продолжали лелеять надежду, что патовое состояние в интеграции Европы, включая, возможно, внутренние разногласия стран Запада по будущей модели НАТО, смогут в конечном счете привести к появлению по меньшей мере тактических возможностей для «флирта» России с Германией или Францией, но в любом случае без ущерба для трансатлантических связей Европы с США. Такая перспектива вряд ли была чем-то новым, поскольку на протяжении всего периода холодной войны Москва периодически пыталась разыграть германскую или французскую карту. Тем не менее некоторые геополитики в Москве считали обоснованным рассчитывать на то, что патовое положение в европейских делах может создать благоприятные тактические условия, которые можно использовать во вред США.

Но это почти все, чего можно достичь: чисто тактические варианты. Маловероятно, что Германия или Франция откажутся от связей с США. Преследующий определенные цели «флирт», особенно с Францией, по какому-нибудь узкому вопросу не исключен, но геополитическому изменению структуры альянсов должны предшествовать массированный переворот в европейских делах, провал объединения Европы и разрыв трансатлантических связей. Но даже тогда маловероятно, что европейские государства выскажут намерение вступить в действительно всеобъемлющий геостратегический союз с потерявшей курс Россией.

Таким образом, ни один из вариантов контральянса не является при ближайшем рассмотрении жизнеспособной альтернативой. Решение новой геополитической дилеммы России не может быть найдено ни в контральянсе, ни в иллюзии равноправного стратегического партнерства с США, ни в попытках создать какое-либо новое политически или экономически «интегрированное» образование на пространствах бывшего Советского Союза. Во всех них не учитывается единственный выход, который на самом деле имеется у России.