Главная | Обратная связь

ИНТИМНЫХ СВЯЗЕЙ С НЕЮ НАДО ИЗБЕГАТЬ

— Не допускать в себя её проникновенье. Всем жен­щинам интимных связей избегать с мужчинами, впустив­шими в себя мысль разрушенья, чтоб вновь и вновь её не возрождать.

— Ух ты! Да если в этом женщины все сговорятся, с ума сойдут научные, военные умы.

— Владимир, если женщины так станут поступать, не будет на земле войны.

— Уж это точно. Ты, Анастасия, зацепила здорово все войны. Ну, ты даёшь, все войны твоя идея может сокру­шить. Ну, ты хватила. Действительно, кто ж из мужчин захочет воевать, когда никто из женщин после этого с ним спать не станет, потомство ему не принесёт. И получает­ся, тот, кто войну затеет, сам себя, да и потомство всё своё убьёт.

— Коль женщины все так сделать захотят, войну ник­то не станет затевать. Грехопаденье Евы и своё перед со­бой и Богом сегодня женщиной живущей искупится.

— И что же на земле будет тогда твориться?

— Вновь цветом первозданным расцветёт земля.

— Упорная Анастасия ты, своей мечте по-прежнему верна. Но и наивна ты. Как можно верить во всех жен­щин на Земле?

— Но как же мне не верить женщинам, Владимир, если знаю я, что в каждой женщине, сегодня на земле живу­щей, Божественная суть заключена. Так пусть же, пусть во всей красе раскроется она. Богини! Женщины Боже­ственной земли. В себе раскройте вы Божественную суть свою. Вселенной покажите всей себя в красе первоистоков. Вы сотворенье совершенное, вы из Божественной мечты сотворены. Вы, каждая из вас, способна усмирять энергии Вселенной. О женщины, богини всей Вселенной и Земли!

— Да как же можно утверждать, Анастасия, что на Зем­ле все женщины — богини? Прямо смешно становится мне от наивности твоей. Подумать только! Все они — богини. И те, что за прилавками стоят, ну, в магазинах и киосках разных? Уборщицы, посудомойки, официантки. На кухне дома изо дня в день всё варят, жарят, да посу­дою гремят — тоже богини? Да в общем, ты и богохуль­ствуешь сама. Как можно наркоманок, проституток — богинями назвать? Ну, ладно б, в храме... или на балу пре­красная танцует дама, о них ещё бывает, говорят: она богиня. А замухрышек разных, в тряпьё немодное оде­тых, никто богиней никогда не назовёт.

— Владимир, обстоятельств современных череда на кухне каждый день стоять богинь земных и заставляет. Ты утверждал, что я похожа на зверька, что быт мой при­митивен, а цивилизованный лишь тот, в котором ты жи­вёшь. Так почему же женщины в цивилизации твоей часть жизни в кухне тесной проживают? Пол вынуждены мыть, из магазинов тяжести таскать? Кичишься ты цивилиза­цией своей, но почему же столько грязи в ней? И почему богинь прекраснейших земных в уборщиц превращаете своих?

— Да где ты видела уборщицу — богиню? Те, кто чего-то стоят, на конкурсах блистают красоты и утопают в рос­коши, на них жениться все хотят. Но только за богатых они выходят замуж. А замухрышки разные и бедным не нужны.

— У каждой женщины есть красота своя. Не всякий раз дано лишь ей раскрыться. Ту красоту великую, как

талию, к примеру, измерять нельзя. Длина ноги, размер груди, цвет глаз при этом не важны. Она у женщины внут­ри, и в юной девочке, и в престарелой даме.

— Ну да, и в престарелых дамах. Да ты ещё о бабках пенсионерках расскажи! Они, по-твоему, что, тоже пре­красные богини?

— По-своему прекрасны и они. И несмотря на череду житейских унижений, надломов множества судьбы, лю­бая женщина, которую бабулей стали звать, однажды ут­ром может осознать, проснуться с зорькой, по росе прой­тись, лучом осознанности восходу солнца улыбнуться, и тогда...

— И что тогда?

— Вдруг полюбить себя кого-нибудь заставит. Сама любима будет, и ему отдаст тепло своей любви.

— Кому ему?

— Тому, единственному своему, который в ней богиню осознает.

— Такого не бывает.

— Бывает. Ты спроси у пожилых. Узнаешь, пылких романов сколько бывает и у них.

— И ты уверена, что женщины способны мир менять?

—Способны! Способны без сомнения, Владимир. При­оритеты изменив своей любви, они творенье Бога совер­шенное, вернут земле прекрасный первозданный вид, всю землю превратят в цветущий сад Божественной мечты. Они — творенья Бога! Прекрасные богини божественной земли!

 

ТРИ МОЛИТВЫ

— Вот ты о Боге говоришь, Анастасия, а как ты мо­лишься? Или не молишься совсем? Многие люди в пись­мах своих об этом просят у тебя спросить.

— Владимир, что за словом “молишься” подразуме­ваешь ты?

— Как что? Ну разве непонятно? Молиться... это зна­чит молиться. Ты что, не понимаешь значения этого слова?

— Слова одни и те же по-разному воспринимают люди и разный чувствуют за ними смысл. Чтоб говорить са­мой понятнее, тебя я и спросила, как понимаешь смысл молитвы ты?

— О смысле как-то я не очень думал. Но всё равно одну молитву главную я знаю наизусть и иногда её читаю — так, на всякий случай. Какой-то, видно, есть в ней смысл, раз многие её читают.

— И что ж? Ты выучил молитву, а смысл познать не захотел её?

— Не то чтобы не захотел, а просто не задумывался как-то над смыслом. Думал, всем он ясен, для чего заду­мываться? Молитва — это просто с Богом как бы разго­вор.

— Но если в молитве главной с Богом подразумеваем разговор, скажи, как можно с Богом, Отцом своим без смысла говорить?

— Не знаю как. Да что ты, в самом деле, с этим смыс­лом! Наверное, он был известен тем, кто написал мо­литву.

— Но ты ведь от себя с Отцом своим хотел бы гово­рить?

— Конечно. Каждый с отцом хотел бы от себя общаться.

— Но как же можно “от себя”, при этом слова произ­носить чужие, ещё и не задумываясь, что стоит за ними?

Меня сначала немного раздражала дотошность Анас­тасии относительно смысла выученной мной молитвы, но потом самому интересно стало определить заложенный в молитве смысл. Потому что мысль как-то сама собою в голову пришла: “Как же так получается? Молитву вы­учил, повторял её не раз, а вот над тем, что в ней, почти не думал. А интересно было бы разобрать, раз выучил”. И я сказал Анастасии:

— Ну ладно, я как-нибудь подумаю над смыслом. А она в ответ:

— Зачем же “как-нибудь”? Разве сейчас, вот здесь, не мог бы ты свою молитву прочитать?

— Да почему не мог? Могу, конечно.

— Тогда, Владимир, прочитай молитву ту, из всех ко­торую ты главной называл, и с помощью которой гово­рить с Отцом пытался.

— Так я одну всего и знаю. Её и выучил потому, что главной вроде бы другие все её считают.

— Пусть так. Прочти свою молитву, а я за мыслью пос­лежу твоей.

— Ладно. Слушай.

Я прочитал Анастасии молитву “Отче наш”, где, если помните, слова такие:

 

Отче наш, Иже еси на небесах!

Да святится имя Твое.

Да приидет царствие Твое.

Да будет воля Твоя,

Яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь,

И остави нам долги наша, якоже

И мы оставляем должником нашим,

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукавого.

Яко Твое есть царство, и сила, и слава

Отца и Сына и Святаго Духа

Ныне и присно и во веки веков. Аминь.

 

Я замолчал и посмотрел на Анастасию. А она вниз опустила голову, не смотрит на меня, тоже молчит. И так сидела молча, грустная, пока не выдержал я и не спросил:

— Ты почему молчишь, Анастасия? Она, не поднимая головы, произнесла:

— Каких же слов моих ты ждёшь, Владимир?

— Ну как “каких”? Я даже без запинки молитву про­читал. Понравилась она тебе? Могла б сказать, а ты мол­чишь.

— Когда читал молитву ты, Владимир, пыталась я за мыслью проследить твоей, за чувствами, за смыслом об­ращенья. Смысл слов понятен мне молитвы, но ты не все в ней понимал слова. Твоя едва родившаяся мысль рва­лась, терялась, чувств не было совсем. Ты не познал зна­ченья многих слов молитвы, не обращался ни к кому. Ты просто бормотал.

— Так я ж, как все, её читал. Я в церкви был, там ещё больше непонятных слов. Другие, слышал, как читают люди. Бормочут скороговоркой, да и всё. А я всё чётко, медленно тебе читал, чтоб поняла.

— Но перед этим ты сказал: “Молитва — к Богу обра­щенье”.

— Да, сказал.

— Но Бог Отец наш, Он личность, Он субстанция жи­вая. Способен чувствовать Отец и понимать, когда нор­мальное рождается общенье. А ты...

— Что я? Ну говорю ж тебе, так все читают, к Богу обращаясь.

— Представь, перед тобою дочь твоя, Полина, вдруг что-то станет монотонно говорить, а во фразы непонят­ные даже самой себе слова вплетает. Тебе, отцу, понра­вится ли дочери такое обращенье?

Я как представил ясно ситуацию такую, так прямо жутковато стало. Стоит передо мною дочь моя, бормо­чет что-то, словно полоумная какая, и сама не понимает, что хочет. И решил про себя: “Нет, надо разобрать ос­мысленно молитву. Нельзя бессмысленно твердить сло­ва. А то что ж получается, я словно полоумным придур­ком перед Богом предстаю. Пусть кто угодно так её бор­мочет. Я обязательно молитву эту всю пойму. Словам неясным только где-то надо перевод найти. И почему в церквях каким-то языком неясным говорят? Вслух же ска­зал Анастасии:

— Ты знаешь, тут, наверно, перевод неполный и не­точный. Потому, как ты сказала, мысль моя терялась.

— Владимир, можно смысл понять и с этим перево­дом. Конечно, в нём слова, ушедшие из обихода речевого, есть. Но ясен смысл, когда над ним подумать, определить, что для тебя всего важней и для Отца приятней. Что хо­чешь ты, произнося к Отцу молитвенное обращенье?

— Ну, что в словах там сказано, того, наверное, и я хочу. Чтоб хлеба дал, грехи простил и долги, и в искуше­ние не ввёл, а избавлял от лукавого. Всё ясно там.

— Владимир, пищу Бог для сыновей и дочерей своих всю отдал до рожденья их. Вокруг взгляни, давно содеяно всё для тебя. Грехи родитель любящий без просьб про­щает всем, и в искушенье никого вводить не мыслит. Спо­собность каждому Отец вложил не поддаваться на лука­вые посулы. К чему же обижаешь ты Отца неведением того, что им давно претворено? Вокруг тебя все вечные дары Его. Родитель любящий, отдавший всё ребёнку сво­ему, что может ещё дать?

— А если Он ещё чего-то не додал?

— Бог максимален. Сынам и дочерям Своим всё изна­чально предоставил. Всё! Сполна! Он как родитель, без­заветно любящий своё дитя, себе не мыслил блага боль­шего, чем радости от радостного бытия своих детей! Сво­их сынов и дочерей!

Скажи, Владимир, какие чувства может испытать Отец, отдавший детям изначально всё и видящий стоящих пе­ред ним детей и безустанно внемлющих к нему: “Ещё, ещё, убереги, спаси, все мы беспомощны, все мы ничто”? От­веть, пожалуйста. Вот ты, родитель, иль кто-то из твоих друзей хотел бы заиметь таких детей?

— Не буду я тебе здесь сразу отвечать. Сам разберусь, когда подумаю спокойно.

— Да, да, конечно, хорошо, Владимир. Только, пожа­луйста, когда найдётся время, подумай, что хотел бы слы­шать от тебя Отец, помимо просьб твоих.

— А что, и Бог от нас чего-то может захотеть? Чего?

— Того, что каждый от своих детей услышать хочет.

— Скажи, Анастасия, ты сама в молитве к Богу обра­щаешься когда-нибудь?

— Да, обращаюсь, — прозвучал её ответ.

— Так прочитай молитву мне свою.

— Тебе, Владимир, не могу. Молитва Богу предназна­чена моя.

— Пусть к Богу, я её услышу.

Анастасия встала, расставив руки, повернулась от меня и первые слова произнесла. Обычные слова молитвы, но... внутри меня как будто вдруг всё встрепенулось. Она про­изнесла их так, как говорим мы не молитву. Она их гово­рила так, как люди все к своему близкому, любимому, родному обращаются. Все интонации общения живого в её речи были. И страсть, и радость, и отчаянный восторг, и будто рядом находился тот, к кому Анастасия обраща­лась пылко:

 

Отец мой, существующий везде!

За жизни свет Тебе спасибо,

За явь спасибо царства Твоего,

За волю любящую. Быть добру.

 

За пищу каждодневную Тебе спасибо!

И за Твоё терпенье,

И за прощенье прегрешений на Твоей земле.

Отец мой, существующий везде,

Я дочь Твоя среди Твоих творений.

Не допущу греха и слабости в себе,

Стану достойной я Твоих свершений.

 

Отец мой, существующий везде,

Я дочь Твоя, для радости Тебе.

Твою собою славу преумножу

Грядущие века все будут жить в Твоей мечте.

И будет так! Я так хочу! Я дочь Твоя,

Отец мой, существующий везде.

 

Анастасия замолчала. Со всем, что было вокруг неё, общаться продолжала. Вокруг неё, казалось, свет све­тился. Когда она слова своей молитвы произносила и рядом была, вокруг невидимое что-то происходило. И это что-то невидимое коснулось и меня. Не внешним — внут­ренним прикосновением. От него вдруг стало хорошо, успокоенно. Но по мере удаления Анастасии это состоя­ние прошло, и я сказал ей, отошедшей, вслед:

— Ты так молитву прочитала, как будто рядом с то­бой кто-то был, способный на неё ответить.

Анастасия повернулась в мою сторону, лицо её было радостным. Она развела руки по сторонам, перекружи­лась, улыбаясь, потом, серьезно глядя мне в глаза, ска­зала:

— Владимир, Бог Отец наш для каждого с мольбою тоже говорит, на каждую молитву отвечает.

— Но почему тогда его слова никто не понимает?

— Слова? Так много слов со смыслом разным у зем­ных народов. Так много непохожих языков, наречий. И есть один для всех язык. Один для всех язык божествен­ных воззваний. И соткан он из шелеста листвы, из пенья птиц и волн. Имеет запахи божественный язык и цвет.

Бог этим языком на просьбу каждого и на молитву мо­литвенный даёт ответ.

— А ты могла б перевести, сказать словами, что он нам говорит?

— Могла б примерно.

— Почему примерно?

— Бедней намного наш язык того, каким Бог с нами говорит.

— Ну, всё равно скажи, как сможешь. Анастасия на меня взглянула, вперёд вдруг руки про­тянула, и голос... воскликнул голос вдруг её грудной:

 

Сын Мой! Мой сын дорогой!

Как долго Я жду. Всё жду.

В минуте года, в мгновенье века,

Я жду.

 

Тебе всё отдал. Земля вся твоя.

Ты волен во всём. Свой выберешь путь.

Только, прошу, сын мой, Мой сын дорогой,

Будь счастлив, прошу.

 

Ты не видишь Меня.

Ты не слышишь Меня.

В разуме твоём сомнения и грусть.

Ты уходишь. Куда же?

Ты стремишься. К чему?

И поклон бьёшь кому-то.

К тебе руки тяну.

Сын Мой, сын дорогой,

Будь счастлив, прошу.

 

Ты снова уходишь. А путь — в никуда.

На этом пути взорвётся земля.

Ты волен во всём, и взрывается мир,

Взрывает судьбу твою.

Ты волен во всём, но Я устою.

С травинкой последней тебя возрожу.

И снова мир будет сиять вокруг,

Только будь счастлив, прошу.

 

На ликах святых суровая грусть,

Тебя пугают адом, судом.

Тебе говорят — Я судей пошлю.

Но Я лишь молю о том,

О времени том, когда снова вдвоём.

 

Я верю — вернёшься,

Я знаю — придёшь.

Я снова тебя обниму.

Не отчим! Не отчим! Я твой!

Я твой Аве Отче, ты сын Мне родной.

Мой сын дорогой,

Мы будем счастливы с тобой!

 

Когда Анастасия замолчала, не сразу я в себя пришёл. Как будто слушать продолжал всё, что вокруг звучало, а может, слушал, как во мне самом по жилкам в необыч­ном ритме кровь бежала. Что понял? До сих пор сам не пойму.

0на в своей трактовке пылкой молитву Бога к чело­веку излагала. Слова верны иль неверны кто теперь ска­жет? И почему, кто сможет пояснить, они так сильно чув­ства будоражат? И что я делаю сейчас? В осмысленном волненьи ручкой по листу вожу, иль не осмысленно... С ума схожу? Её слова переплетаю с теми, что сейчас барды от её имени поют? Всё может быть. Другие за меня, быть может, и поймут. И я попробую понять, как допишу. И вновь пишу. Но вновь, как там, в лесу, как будто проры­ваясь сквозь завесу, вдруг иногда звучат строки молитв таёжных. И вновь вопрос. Мучительный вопрос, он и по сей день во мне встаёт. Картинами встаёт из нашей жизни и размышлениями. Я на него себе боюсь ответить сам. Но и держать только в себе не в силах больше. Быть может, кто-то убедительный найдёт ответ.

Молитва! Эта молитва Анастасии! Всего лишь слова! Слова таёжной отшельницы, необразованной, со своеоб­разным мышлением и образом жизни. Всего лишь слова. Но почему-то всякий раз, как вновь звучат они, взбухают жилки на руке, что пишет, и кровь по ним пульсирует быстрей. Пульсирует, отмеряя секунды, за которые необ­ходимо решить, что лучше и как дальше жить. Просить у доброго Отца — избави, дай, преподнеси? Или вот так, решительно и от души, так, как она, вдруг заявить:

Отец мой, существующий везде, Не допущу греха и слабости в себе. Я сын Твой, я для радости Тебе Твою собою славу преумножу...

Какой молитвы смысл будет приятнее Ему? Что дол­жен делать я или все вместе мы? Каким путём идти?

 

Отец мой, существующий везде,

Не допущу греха и слабости в себе...

 

Но где же силы взять, чтоб так сказать? И чтобы ска­занное выполнить потом!

 

РОД АНАСТАСИИ

— Скажи, Анастасия, как случилось так, что ты и прародители твои в глухом лесу, от общества отдельно, на протяжении тысячелетий жили? Если, как ты утверж­даешь, всё человечество — единый организм, у всех еди­ные имеются истоки, то почему твой род среди других, словно изгой?

— Ты прав, у всех единый есть родитель. И есть роди­тели, которых видим мы. Но есть ещё у каждой челове­ческой судьбы свобода выбора по воле собственной пути, ведущего к определённой цели. Средь прочего, от воспитанья чувств зависит выбор.

— И кто ж тогда так воспитал далёких прародителей твоих, что до сих пор твой род так отличается? Ну, обра­зом жизни, что ли, понятием своим?

— Ещё в далёкие те времена... В далёкие сказала, а было всё как будто бы вчера. Я лучше так скажу: когда настали времена, и человечество не сотворять совместное, а раз­бирать творенья Бога устремилось, когда копье уже ле­тело и шкуры преданных зверей на теле людей достоин­ством считаться стали, когда сознанье всех менялось, и устремлялось по пути, ведущему к сегодняшнему дню, когда не к сотворенью, а к познанью устремилась мысль людская, вдруг стали люди разбирать, как, вследствие чего, мужчина, с женщиной сливаясь, великое удовлетво­ренье способны испытать. Тогда впервые мужчины жен­щин стали брать, а женщины себя мужчинам отдавать не ради сотворенья, а для того, чтоб получить приятное дво­им удовлетворенье.

Казалось им, как и сейчас живущим людям кажется, оно приходит каждый раз, когда слиянье происходит муж­ского, женского начал, их плоти, видимых их тел.

На самом деле удовлетворения от слиянья только плот­ских тел неполны, скоротечны. В деяниях лишь утешных другие планы человеческого “я” участия не принимают. А человек стремился к ощущенью полноты, тела и способы соединения меняя, но до сих пор сполна его не получая.

Последствием печальным плотских тех утех являлись дети их. Их дети были лишены осмысленных стремлений к цели для претворения божественной мечты. И стали женщины рожать в мученьях. И дети подрастающие в муках были жить обречены, отсутствие трёх планов бы­тия им не давало счастье обрести. Так до сегодняшнего дня мы и дошли.

Одна из первых женщин, когда в мученьях родила своё дитя, увидела, что девочка новорождённая её при родах ножку повредила и такой хиленькой была, что даже пла­ча звук не издавала. Ещё увидела та женщина, как тот, кто с нею плотской утехой наслаждался, к рожденью рав­нодушным оставался, с другою женщиной утехи стал ис­кать. И женщина, что стала матерью случайно, на Бога вознегодовала. Грубо схватила девочку новорождённую свою, от всех подальше, в лесную чащу, не обжитую людь­ми, бежала. В отчаяньи остановившись, чтоб дыхание пе­ревести, со щёк своих слезу рукой стирала, на Бога вся­кий раз слова со злобою бросала: “Зачем в твоём, как ты считал, прекрасном мире есть боль, есть зло, есть отре­ченье? Я не испытываю удовлетворенье, когда на мир, то­бою созданный, смотрю. Я вся в отчаяньи и злобой вся горю. Я всеми брошена. И тот, к кому ласкалась я, сейчас с другой ласкается, меня забыв. И это ты их создал. Он твой, меня предавший, изменивший мне. Она, его сейчас ласкающая, тоже ведь твоя. Они твои творенья, да? А я? А я их задушить хочу. Я злобой вся на них горю. Безра­достен мне мир твой стал. Что за судьбу ты для меня из­брал? И почему уродливо, полумертво дитя родилось от меня? Я не хочу, чтоб видели его. Нет радости во мне от созерцания такого”.

Та женщина не положила — грубо бросила в траву лес­ную едва живой комочек — дочь свою. С отчаяньем и злобой прокричала, обращаясь к Богу:

— Никто пусть не увидит дочь мою! А ты смотри. Смотри на те мученья, что средь твоих творений проис­ходят. Она не будет жить. Я не смогу кормить рождённое дитя. Сжигает злоба молоко в моей груди. Я ухожу. Но ты смотри! Смотри, как много в мире, созданном тобой, несовершенства. Пусть умирает пред тобой рожденье. Пусть умирает средь творенья, что создал ты.

Со злобой и отчаяньем от девочки своей бежала мать. А девочка новорождённая одна, беспомощным комоч­ком и едва дыша, одна осталась на траве лесной. Прамамочка далёкая моя в той девочке, Владимир, и была.

Идущие с Земли Бог ощутил отчаянье и злобу. Печаль и состраданье было в нём к рыдающей, несчастной жен­щине. Но любящий её, невидимый Отец не мог менять её судьбу. На женщине, в отчаянье бегущей, свободы, им же данной, был венец. Сам каждый строит человек свою судь­бу. План материальный не подвластен никому. Лишь че­ловек один его хозяин полноправный.

Бог — личность. Отец всему, не во плоти он существует. Не во плоти. Но комплекс всех энергий в нём вселенских, весь комплекс чувств, присущих человеку, есть. Он радо­ваться может и переживать, грустить, когда один из сы­новей иль дочерей свой путь к страданью выбирает. От­цовской нежностью ко всем пылает Он, и каждый день, для всех без исключенья, всю землю солнца лучиком люб­ви ласкает. Он каждым днём надежды не теряет в том, что дочери Его, Его сыны, Божественным пойдут путём. Не по указке, не под страхом, свободой пользуясь, определят они свой путь к совместному творенью, к возрожденью и к радости от созерцания его. Он верит, наш Отец, и ждёт. И жизнь собою продолжает. Весь комплекс чувств людс­ких в нашем Отце.

Представить сможет ли хоть кто-нибудь, что чувствовал

Отец наш Бог, когда в Его лесу, среди Его творений но­ворождённое Его дитя тихонько умирало?

Не плакала та девочка и не кричала. Сердечко малень­кое замедляло ритм. Лишь иногда своими губками она искала сосок живительный, хотела пить.

Нет плотских рук у Бога. Всё видящий, не мог он де­вочку к груди своей прижать. Отдавший всё, что может ещё дать? И тогда. Вселенную способный заполнить всю энергией своей мечты, над лесом тем в комочек сжался. В комочек маленький, способный разнести при быстром расширении вселенские все необъятные миры. Он кон­центрировал над лесом энергии своей любви. Любви ко всем Своим твореньям. Он воплощался через них в дея­ниях своих земных. И они...

Уж посиневших губ, в траве лежащей девочки, косну­лась капелька дождя, и тут же тёплым ветерком подуло. Упала с дерева пыльца, и девочка её вдохнула. И день прошел, и ночь настала, а девочка не умирала. Лесные твари, звери все, Божественной объяты негой, ту девочку своим детёнышем признали.

Шли годы, девочка росла и девушкою стала. Лилит могу сё назвать.

Когда она ступала по траве рассветом озарённой, “Ли­лит” всё радостно кричало! Лилит улыбкой озаряла и ласкала мир. Богом созданный, вокруг неё. Лилит всё ок­ружающее принимала, как мать свою и как отца воспри­нимаем мы.

Уж повзрослевшая, она всё чаще к краю леса подходи­ла. Тихонько прячась средь травы, кустов, она следила, как люди, так похожие на неё, какой-то странной жизнью жили. Всё больше от творений Бога отделялись, жилища строили, ломая всё вокруг, в шкуры зверей зачем-то оде­вались. И восхищались, убивая Божью тварь, и восхва­ляли тех, кто убивал быстрее. Из омертвевшего всё что-то создавали. Ещё тогда Лилит не знала, что, из живого мёр­твое творя, при этом умными людьми они себя считали.

Она стремилась к людям, чтоб сказать о том, что ра­дость может принести для всех. Она совместного желала сотворенья и радости от созерцания его. Всё больше воз­растала в ней потребность к рожденью нового живого божественного сотворенья.

Свой взор она всё чаще направляла на одного. Среди других невзрачным он казался. Недалеко копьё метал, в убийствах неудачливым считался, задумчив был и часто тихо пел, уединившись, мечтал о чём-то часто о своём.

Однажды вышла Лилит к людям. Живительных даров лесных собрав, несла в сплетённой из лозы корзине она к людской толпе, к стоявшим у убитого слонёнка, о чём-то спорящим мужчинам. И он был среди них, её избранник. Ее увидев, замолчали все. Собой Лилит прекрасною была. Стан обнажённый не прикрыв, не ведала она, что у муж­чин над всем желанья плотские уже преобладали. Они к ней бросились толпой. Она, дары свои поставив на тра­ву, смотрела, как похотью глаза бегущих к ней горели. И он, её избранник, побежал за всеми.

Ещё на расстоянии Лилит вдруг ощутила, как струн тонких её души волна агрессии коснулась. И, сделав шаг назад, она вдруг повернулась и побежала от приближаю­щихся воинов мужчин.

Гнались за нею долго, вожделением горя. Она легко бежала и не уставала, а гнавшиеся потом обливались. Не суждено к Лилит им было прикоснуться. Не знали те, кто возжелал прекрасное догнать, чтобы прекрасное познать, внутри себя таким же нужно обладать.

И воины от бега утомились. Из виду потеряв Лилит, обратно побрели и заблудились: Потом дорогу всё ж на­шли.

Один в лесу блуждать лишь продолжал. Устал, при­сел на дерево упавшее, запел. Лилит, тихонько прячась, наблюдала и слушала, как песню пел тот, к кому она стре­милась, и тот, кто среди всех других мужчин за нею гнался. Пред ним всё ж вышла в отдалении она, чтоб показать дорогу к его стану. И он пошёл, не побежал за ней. Когда до края леса так они дошли, когда увидел он костры и стан свой, про всё забыв, к нему бежать пустился. И на бегущего избранника Лилит смотрела. То билось необычно сердце в ней, а то вдруг замирало, когда Лилит твердила про себя и повторяла: “Будь счастлив ты среди других, любимый, счастлив будь. О как хочу, песню не грустную, счастливую твою услышать здесь, в моём лесу”.

Бегущий вдруг остановился, в задумчивости к лесу по­вернулся, потом на стан задумчиво смотрел и снова к лесу взор направил. Вдруг он копьё отбросил и уверенно по­шёл. Он шёл туда, где, спрятавшись, Лилит стояла. Когда укрытие её он мимо проходил, не отрываясь, вслед ему Лилит смотрела. Быть может, взор любви его остановил. Он повернулся и пошёл к Лилит. С ней рядом встал, она не убежала. В его протянутую руку свою ладонь, ещё ро­беющую, возложила. И вместе, взявшись за руки, они по­шли, ещё ни слова не сказав друг другу. К полянке, где Лилит взрастала, шли поэт отец мой и прамамочка моя.

Шли годы, продолжался род. И в каждом поколеньи моих предков стремленье хоть кого-нибудь обуревало прийти туда, где жил другой народ, так схожий внешне, но с другой судьбой. И шли они под видом разным. То среди воинов терялись, то среди жрецов, то как учёные стремились представать. Поэтами, своей поэзией блис­тали. Они пытались рассказать, что есть иной путь к сча­стью человека, что рядом тот, кто создал всё, лишь от него не надо закрываться, в угоду меркантильной суете, в угоду не Отцу, а сущностям иным не надо поклоняться.

Они стремились рассказать и погибали. Но даже когда женщина одна или мужчина оставались, они своей лю­бовью находили друга среди живущих образом другим, и продолжался род, не изменявшийся с первоистоков сво­ими помыслами, жизни образом своим.