 |
|
I. ВЗГЛЯД НА ПРОВИНЦИЮ
В ночь с 28 на 29 мая 1797 года, когда, завершив свою блистательную Итальянскую кампанию, Бонапарт царил с Жозефиной в Монтебелло, окруженный посланниками иностранных держав; когда кони Коринфа, спустившиеся с собора, и лев святого Марка, упавший со своей колонны, отправились в Париж; когда Пишегрю, временно отправленного в резерв из-за необоснованных подозрений, только что назначили председателем Совета пятисот, а Барбе-Марбуа — председателем Совета старейшин, — некий всадник, путешествовавший, как выразился Вергилий, «под защитой луны молчаливой» (per arnica silentia lunae note 21) и скакавший рысью на могучей лошади по дороге из Макона в Бурк, свернул с этой дороги чуть выше деревни Поллиас, перепрыгнул или, точнее, заставил свою лошадь перепрыгнуть через канаву, которая отделяла ее от возделанных земель, и проехал приблизительно пятьсот метров по берегу реки Вель, где не рисковал встретить на своем пути селение или путника. Здесь, по-видимому, уже не опасаясь, что его заметят или узнают, он сбросил свой плащ, упавший на круп лошади, и при этом обнажил пояс с двумя пистолетами и охотничьим ножом. Затем он приподнял шляпу и вытер лоб, блестевший от пота; сразу стало видно, что путешественник был молодым человеком лет двадцати восьми-двадцати девяти, с благородной внешностью, красивый, изящный и готовый, если бы кто-то опрометчиво на него напал, силой отразить любой удар.
В этом отношении осторожность, заставившая его засунуть за пояс два пистолета, точно такую же пару которых можно было видеть в его седельной кобуре, отнюдь не была излишней. Силы термидорианской реакции, сокрушенной в Париже 13 вандемьера, укрылись в провинции и приобрели там огромное влияние. Лион стал столицей реакции; с одной стороны она простирала руку до Марселя через
Ним, с другой — до Безансона через Буркан-Брес. Чтобы показать, каковы были эти силы, мы бы отослали читателя к нашему роману «Соратники Иегу» или к «Воспоминаниям о Революции и Империи» Шарля Нодье; но, вероятно, у читателя не окажется под рукой ни одного из названных произведений, и нам кажется, что проще воспроизвести здесь их краткое содержание.
Не стоит удивляться тому, что термидорианская реакция, подавленная в первой столице Франции, избрала своим местопребыванием ее вторую столицу и обладала подразделениями в Марселе и Безансоне. Всем известно, что претерпел Лион после восстания: гильотина показалась слишком медлительной, и Колло д'Эрбуа с Фуше расстреливали его жителей из артиллерийских орудий. В ту пору среди крупных торговцев и знати почти не было семей, не потерявших кого-либо из своих членов. И вот пробил час отмстить за погибших: отца, брата или сына, и за них мстили открыто, всенародно, при свете дня. «Это ты был виновником смерти моего сына, брата, отца!» — говорили доносчику и карали его.
«Теория убийства, — говорит Нодье, — проникла в высшее общество. В салонах говорили о тайных приемах убийств, которые привели бы в ужас каторжников. Ради охоты на людей прерывали партию в буйот, не дав партнеру отыграться, и даже не давали себе труда понижать голос, говоря, что собираются кого-то убить.
Женщины, кроткие проводники всех мужских страстей, принимали деятельное участие в этих ужасных обсуждениях. С тех пор как отвратительные мегеры перестали носить сережки в виде гильотины, восхитительные фурии, как выразился бы Корнель, носили булавки в виде кинжалов. Если вы выдвигали какие-нибудь сентиментальные возражения против этих жутких крайностей, вас вели в Броттд и заставляли против вашей воли ступать по этой упругой, прогибающейся под ногами земле со словами: «Вот где лежат наши родственники». Что за зрелище являли собой эти исключительные дни, их непостижимый и неописуемый характер, могут выразить лишь сами факты, настолько слово бессильно передать это небывалое смешение самых несовместных идей, этот союз изящнейших форм и беспощаднейшей ярости, это необузданное сочетание учений о человечности с деяниями каннибалов! Каким образом объяснить эти странные времена, когда стены тюрьмы не обеспечивали узникам безопасности и палач, приходивший за своей жертвой, с удивлением убеждался, что его опередил убийца; как объяснить это бесконечное второе сентября, изо дня в день возобновляемое обаятельными молодыми людьми, которые покидали для этого бал и заставляли ждать себя в чьем-то будуаре?
Следует отметить, что потребность в жестокости и убийстве, созревшая под крылом революционных гарпий, а также склонность к мелким кражам, вызванная конфискациями, и жажда крови, возбужденная кровопролитием, стали навязчивой идеей. То было неистовство поколения, вскормленного, подобно Ахиллу, плотью диких животных; поколения, у которого уже не было иных примеров для подражания и идеалов, кроме разбойников Шиллера и трибунала святой Феме. Все ощущали страстную и непреодолимую потребность возродить общество с помощью преступления, из-за которого оно и погибло. В бурные времена дух, ведающий равновесием в мире, неизменно насылает нечто подобное: титанов после хаоса, Пифона после потопа, стаю стервятников после резни, неминуемое возмездие в виде необъяснимых бедствий, отвечающее на убийство убийством, требующее труп за труп, оплачивающее свои грехи с лихвой, — возмездие, которое самим Священным писанием расценивается как один из даров Провидения.
Странный состав банд, о чьих целях поначалу не подозревали, представлял собой в некотором роде неизбежную смесь сословий, званий, лиц, какую можно встретить во всех партиях и бандах, мечущихся в любом охваченном смятением обществе; но здесь это было менее ярко выражено, чем где-либо и когда-либо. Манеры представителей низших сословий, принимавших участие в этом движении, не были лишены лоска, что придают людям дорогостоящие пороки; то была аристократическая чернь, предававшаяся бесконечному разврату и излишествам, следуя по стопам знатной и состоятельной аристократии и словно задавшись целью доказать, что легче всего превзойти тех, кто подает дурной пример. Истинные аристократы таили под более изящной внешностью еще более гнусные пороки, призванные сокрушить сдерживавшие их благопристойность и воспитание. Никогда еще люди не видели столько убийц в шелковых чулках; сильно ошибся бы тот, кто вообразил бы, что сливки общества были здесь по иной причине, чем свирепые по натуре низы. Не менее беспощадная ярость клокотала в душах светских людей, нежели в душах простолюдинов, и смерть от кинжала щеголя ничуть не уступала по своей изощренной жестокости смерти от ножа мясника.
Поначалу обреченные на смерть поспешно бросились в тюрьмы, надеясь найти там укрытие. Когда это печальное убежище несчастных было осквернено, как было со всем святым, что еще оставалось у людей, а именно: храмами и гробницами, — власти попытались обеспечить безопасность с помощью высылки. Дабы, по крайней мере, уберечь жертв от актов личной мести, их отправляли за двадцать-тридцать льёот жен и детей, туда, где никто не знал их имен и деяний.
Но там их уже ждали новые могильщики. Соучастники убийств из разных департаментов регулярно обменивались добычей, словно товаром. И никогда еще аккуратность в делах не простиралась столь далеко, как в этом отвратительном счетоводстве. Ни один из этих варварских векселей, оплачивавшихся человеческими головами, не был опротестован по истечении срока. При поступлении сопроводительного документа на товар дебет хладнокровно сводился с кредитом, задолженность становилась задатком и кровавый вексель оплачивался по предъявлении.
Это было часто повторяющееся зрелище, и одна лишь мысль о нем возмущает душу. Представьте себе длинную повозку с решетчатыми бортами, на которую обычно заталкивают телят, отправляемых на бойню. На этой повозке беспорядочно сгрудились люди: руки и ноги у них крепко связаны веревками, голова свешивается, ударяясь при толчках о борт повозки, дыхание в груди прерывается от усталости, отчаяния и ужаса; самым большим преступлением этих людей почти всегда оказывались угрозы, произнесенные в безумном возбуждении. О, не думайте, что этих мучеников при их появлении удостаивали последней трапезы, либо искупительных почестей жертвоприношения, либо им позволяли на миг оказать безнадежное сопротивление безопасному для противника нападению, как было на аренах Констанция и Галла! Бойня застигала их неподвижными, их убивали связанными, и налитая свинцом дубинка, красная от крови, еще долго наносила удары по уже бесчувственным телам».
Нодье назвал мне имя некоего семидесятилетнего старца, известного мягкостью своих повадок и жеманной учтивостью, что ценится превыше всех иных качеств в провинциальных салонах (она начинает исчезать, эта порода благовоспитанных людей, которым раз в жизни довелось съездить в Париж на поклон к министрам, побывать на игре у короля или на монаршей охоте, но это исключительное воспоминание давало им привилегию время от времени обедать у интенданта и в случае важных церемоний высказывать свое мнение по тому или иному вопросу этикета). Так вот, Нодье видел, как немощная рука этого старца — я передаю собственные слова моего друга — «без устали наносила удары тросточкой с золотым набалдашником по бездыханному телу — в нем убийцы забыли угасить последнюю искру жизни, и оно вдруг выдало свою запоздалую агонию последней судорогой», а женщины спокойно смотрели на это, держа на руках хлопавших в ладоши детей.
Теперь, когда мы попытались обрисовать положение в крае, через который проезжал путешественник, читателя уже не удивят ни принятые им меры безопасности, ни его настороженность в совершенно незнакомой местности. В самом деле, проскакав по берегу Веля от силы пол-льё, он остановил лошадь, приподнялся на стременах и, наклонившись вперед, вгляделся в темноту: она стала еще более густой из-за того, что луна скрылась за облаком. Он уже почти отчаялся отыскать дорогу, не прибегая к помощи проводника, которого можно было найти в Монтеше либо в Сен-Дени, как вдруг чей-то голос, казалось раздававшийся из реки, заставил его вздрогнуть, до того неожиданно он прозвучал. Кто-то самым сердечным тоном произнес:
— Можно ли вам чем-то помочь, гражданин?
— Ах! По правде сказать, да, — отвечал путешественник, — и раз я не могу к вам подойти, не зная, где вы находитесь, будьте любезны подойти ко мне, поскольку вы знаете, где я нахожусь.
Произнося эти слова, он спрятал под плащ рукоятки своих пистолетов и руку, поглаживавшую одну из них.
II. ПУТЕШЕСТВЕННИК
Путешественник не ошибся: голос действительно слышался со стороны реки. Во мраке стал виден силуэт человека: проворно поднявшись по склону берега, он моментально оказался перед лошадью и положил руку ей на шею. Всадника, видимо, встревожила подобная вольность, и он заставил своего скакуна отступить на шаг назад.
— О! Прошу прощения, извините, гражданин, — сказал незнакомец, — я не знал, что запрещено дотрагиваться до вашей лошади.
— Это вовсе не запрещено, друг мой, — ответил путешественник, — но всем известно, что ночью, да еще в нынешние времена, подобает говорить друг с другом на некотором расстоянии.
— А! Ну, конечно! Я же не умею отличать то, что подобает, от того, что не подобает. Мне показалось, что вы заблудились, я это увидел. Я сказал себе: «Вот христианин, который, как видно, сбился с пути, укажу ему дорогу». Вы позвали меня — вот и я! Но вы во мне не нуждаетесь — прощайте.
— Простите, друг мой, — произнес путешественник, удерживая собеседника жестом, — я невольно заставил лошадь отпрянуть; вы действительно мне были нужны и можете оказать мне услугу.
— Какую? Говорите… О, я незлопамятен.
— Вы из здешних краев?
— Из Сен-Реми, это рядом. Глядите, отсюда видна колокольня.
— И следовательно, вы знаете эту местность?
— О! А то как же! Я ведь рыбак. На десять льё вокруг нет ни одной реки, где бы я не закидывал своих донных удочек.
— Значит, вы должны знать Сейонское аббатство?
— Вот как! Знаю ли я Сейонское аббатство? Еще бы! Уж извините, не скажу этого о монахах.
— Почему же вы не скажете этого о монахах?
— Да потому, что их прогнали оттуда еще в тысяча семьсот девяносто первом году!
— В таком случае, кому же принадлежит этот монастырь?
— Никому.
— Как! Во Франции есть ферма, монастырь, лес в десять тысяч арпанов и еще три тысячи арпанов земли, которые никому не принадлежат?
— Они принадлежат Республике, это все равно, что никому.
— Неужели Республика не заставляет возделывать конфискованные земли?
— Ба! Разве у нее найдется на это время? У нее, у Республики, и без этого дел хватает.
— Что же ей приходится делать?
— Ей приходится менять кожу.
— В самом деле, она обновляет свое третье сословие. Значит, вас это занимает?
— О! Немного, когда нечего делать. Наши соседи из Юры, однако, прислали Республике генерала Пишегрю.
— Да.
— Подумайте, должно быть, это их там не рассмешило. Но я заболтался, и вы из-за меня теряете время. По правде говоря, если вы направляетесь в Сейон, вам не стоит спешить.
— Почему же?
— Ну, конечно, ведь в Сейоне никого нет.
— Никого?
— За исключением призраков бывших монахов; они возвращаются только в полночь, и, стало быть, вы можете подождать их.
— Вы уверены, друг мой, — продолжал допытываться путник, — что в Сейонском аббатстве никого нет?
Он сделал ударение на слове «никого».
— Не далее как вчера я проходил там, когда относил рыбу в замок Нуар-Фонтен госпоже де Монревель; там не было ни единой души.
Затем, выделяя каждое слово, он прибавил:
— Все они были жрецами Ваала — потеря невелика. Путешественник вздрогнул еще более явно, чем тогда, когда увидел рыбака.
— Жрецами Ваала? — повторил он, пристально глядя на рыбака.
— Да, и потеря невелика, если только вы не прибыли от лица царя Израиля, чье имя я позабыл.
— От имени царя Иегу, не так ли?
— Я не совсем уверен: это царь, помазанный пророком по имени… по имени… Как бишь зовут пророка, который помазал на царство Иегу?
— Елисей, — произнес путешественник без запинки.
— Именно так, но он венчал его на царство при одном условии. При каком? Подскажите же мне.
— При том, что он покарает дома Ахав а и Иезавели за их злодеяния.
— Эх! Черт возьми! Расскажите мне все немедленно. И он протянул руку путешественнику.
Пожимая друг другу руки, всадник и рыбак обменялись еще одним знаком, и он не оставил у обоих сомнения, что они принадлежат к одному и тому же обществу; однако они не спросили друг друга ни о чем, что касалось их лично или задания, которое они выполняли: первый — направляясь в Сейонское аббатство, другой — поднимая со дна свои удочки и рыболовные сети.
— Мне очень жаль, что меня удерживает здесь приказ свыше, — сказал молодой человек с удочками, — если бы не это, мне было бы приятно стать вашим проводником, но я не должен возвращаться в монастырь до тех пор, пока меня не призовут туда сигналом; впрочем, вы теперь не заблудитесь. Видите впереди две черные громады, одна из которых больше другой? Та, что больше, это город Бурк; поменьше — деревня Сен-Дени. Езжайте между ними, держась на одинаковом расстоянии от них, пока русло речки Ресуз не преградит вам путь. Вы перейдете через нее, вода едва будет доходить вашей лошади до колен; затем вы увидите перед собой высокую черную стену — это лес.
— Спасибо! — сказал путник, — когда я окажусь на опушке леса, я знаю, что мне делать дальше.
— Даже если никто не отзовется из леса на ваш призыв?
— Да.
— Ну, тогда поезжайте, в добрый путь!
Молодые люди в последний раз пожали друг другу руки, и рыбак спустился с берега столь же стремительно, как поднялся по нему.
Путешественник непроизвольно вытянул шею, чтобы увидеть его. Но тот скрылся в темноте. Тогда он отпустил поводья, и, поскольку снова появилась луна и ничто теперь не мешало ему пересечь луг, пустил свою лошадь крупной рысью и вскоре оказался между Бурком и Сен-Дени.
В тот же миг в городе и в деревне пробили часы. Всадник насчитал одиннадцать ударов.
Переехав дорогу, ведущую из Лиона в Бурк, путешественник увидел, как и говорил указавший ему путь человек, что стоит на берегу речушки; сделав два шага, лошадь оказалась на другой стороне, и там его взору открылась простиравшаяся почти на два километра равнина, окаймленная черной линией леса. Он направил лошадь прямо к ней.
Через десять минут он уже был на проселочной дороге, огибавшей лес на всем его протяжении. Здесь он на миг остановился и огляделся вокруг. Он не колебался перед тем, как подать условный сигнал, но хотел убедиться, что вокруг никого нет. Ночь бывает порой исполнена столь глубокого безмолвия, что самый отважный человек щадит эту тишину и не нарушает ее без веской причины. С минуту наш путешественник озирался вокруг и прислушивался, но ничего не увидел и не услышал.
Он поднес к губам полую ручку хлыста и издал три свистящих звука: первый и последний были твердыми и уверенными, а средний — прерывистым, как звук свистка, каким мастер созывает рабочих на строительстве. Свист затерялся в лесной чаще, но в ответ не раздалось ни такого же, ни другого какого-нибудь звука.
Пока путешественник прислушивался, башенные часы в Бурке пробили полночь; бой их был подхвачен часами всех окрестных колоколен. Всадник вторично повторил свой сигнал, и во второй раз ответом ему была тишина.
Тогда он, видимо приняв решение, проехал по проселочной дороге до другой дороги, пересекавшей первую подобно тому, как вертикальная линия буквы Т пересекает горизонтальную, и решительно поскакал по ней; через десять минут, увидев, что ее перерезает другая дорога, он свернул на нее, забирая влево, и пять минут спустя выехал из леса.
В двухстах шагах от него возвышалось темное большое здание — несомненно цель его пути. К тому же, приближаясь к нему, он мог убедиться по некоторым деталям, что перед ним был тот древний картезианский монастырь, который ему нужен.
Наконец, всадник остановился у ворот, по бокам и поверх которых стояли три статуи: Пресвятой Девы, нашего спасителя Иисуса Христа и святого Иоанна Крестителя. Статуя Пресвятой Девы возвышалась непосредственно над воротами и служила верхней точкой треугольника. Две другие статуи находились ниже, на уровне поперечной балки, образующей перекладину каменного креста, в который были вделаны двойные тяжелые дубовые ворота; они, казалось, лучше, чем некоторые части фасада и особенно ставни второго этажа, выдержали удары времени.
— Это здесь, — сказал всадник. — Теперь посмотрим, какая из них статуя святого Иоанна.