Главная | Обратная связь

Глава LVI. Более правдоподобные изображения китов и правдивые картины китобойного промысла

В связи с чудовищными изображениями китов я испытываю сильное искушение заняться также ещё более чудовищными рассказами про китов, которые можно найти в книгах, как в старинных, так и новых, особенно у Плиния, Парчесса, Хаклюйта, Гарриса, Кювье и других. Однако это я опускаю.

Мне известны только четыре опубликованных изображения великого Кашалота: у Колнетта, у Хаггинза^[209], у Фредерика Кювье и у Бийла. О Колнетте и Кювье говорилось в предыдущей главе. Рисунок Хаггинза гораздо лучше, чем у них; но самые лучшие рисунки, безусловно, в книге Бийла. У Бийла все изображения этого кита хороши, за исключением центральной фигуры на заставке «Три кита в различных положениях», венчающей вторую главу. Его фронтиспис «Лодки нападают на кашалота», хоть он, несомненно, вызовет вежливое недоверие в некоторых гостиных, замечательно точен подробностями и правдоподобен в целом. Некоторые рисунки Дж. Росса Брауна, изображающие кашалота, весьма точны, но только очень скверно гравированы. Что, впрочем, не его вина.

Лучшие наброски настоящего кита принадлежат Скорсби; жаль только, они выполнены в слишком мелком масштабе, для того чтобы передать нужное впечатление. У него же имеется сцена китового промысла, но всего только одна, что достойно всяческого сожаления, ибо лишь благодаря таким изображениям – если они хорошо выполнены – можно получить в какой-то мере правильное представление о живом ките, каким его видят живые китобои.

Но в целом наиболее удачными, хотя, быть может, и не самыми точными из всех существующих, изображениями кита и промысловых сцен являются две отлично выполненные большие французские гравюры с картин некоего Гарнери^[210]. Они изображают нападение на кашалота и на настоящего кита. На первой гравюре запечатлён благородный кашалот во всём величии своей мощи в тот миг, когда он поднялся из глубин океана прямо под килем вельбота и высоко в воздух вознёс на своём загривке зловещие обломки разбитых досок. Корма вельбота каким-то чудом уцелела и теперь раскачивается на острие китового хребта; на ней вы видите кормчего, который в это самое мгновение, окутанный воскурениями кипящей китовой струи, приготовился к смертельному прыжку. Всё на этой картине сделано на редкость хорошо и точно. Наполовину опустевший бочонок с линём, покачивающийся на седой поверхности моря, деревянные рукоятки разбитых гарпунов, наискось торчащие из воды, головы перепуганных матросов, разбросанных вокруг кита, и судно, идущее прямо на вас из чёрной штормовой дали. В анатомическом строении кита можно обнаружить серьёзные неправильности, но мы не будем останавливаться на них, потому что, убейте меня, мне так здорово в жизни не нарисовать.

На второй гравюре изображён вельбот в тот момент, когда он на ходу подстраивается бортом к заросшему боку огромного настоящего кита, чья чёрная, обвитая водорослями туша разрезает воду, словно мшистый обломок скалы, отколовшийся у Патагонских берегов. Отвесная струя его фонтана мощна и черна, как сажа; при виде такого столба дыма можно подумать, что внизу, в котлах, варится славный ужин. Морские птицы поклёвывают рачков, мелких крабов и прочие морские лакомства и сласти, которые настоящий кит часто таскает на своей смертоносной спине. А тем временем толстогубый левиафан несётся вперёд, разрезая пучину и оставляя за собой целые тонны взбитой белой пены, а лёгкий вельбот подле него ныряет по волнам, будто утлая лодчонка, затянутая под гребное колесо океанского парохода. Всё в бешеном движении на переднем плане картины; но позади, образуя великолепный художественный контраст, виднеется зеркальная поверхность заштилевшего моря, обвисшие, обмякшие паруса бессильного судна и недвижная масса убитого кита – покорённая крепость, над которой лениво развевается знаменем победителей китобойный флаг на длинном шесте, воткнутом в китовое дыхало.

Что за художник был – или есть – Гарнери, я не знаю. Но даю руку на отсечение, он либо на личном опыте ознакомился со своим предметом, либо получил ценнейшие наставления от какого-нибудь бывалого китолова. Французы вообще превосходно передают на полотне действие. Ступайте, изучите всю европейскую живопись – где ещё вы найдёте такую галерею животрепещущего движения на полотнах, как в триумфальном зале Версальского дворца, где зритель очертя голову прокладывает себе путь через великие сражения Франции, где каждая шпага кажется вспышкой северного сияния, а вооружённые короли и императоры один за другим проносятся мимо, точно коронованные кентавры в кавалерийской атаке? В этой галерее по праву должно быть отведено место и для морских сражений Гарнери.

Прирождённый талант французов ко всему картинному особенно ярко проявился в полотнах и гравюрах, изображающих промысловые сцены. Не обладая и десятой долей английского опыта в китобойном деле или сотой долей американского опыта, они тем не менее умудрились обставить обе эти нации, создав единственные законченные изображения, хоть в какой-то мере передающие подлинную атмосферу промысла. Английские и американские рисовальщики китов по большей части удовлетворяются застывшими очертаниями предметов, вроде заштрихованного китового силуэта, а это в конечном счёте не более эффектно, чем силуэт египетской пирамиды. Даже достославный Скорсби, непререкаемый авторитет во всём, что касается настоящего кита, снабдив нас его парадным портретом во весь рост и двумя-тремя искусными миниатюрами нарвалов и бурых дельфинов, тут же подсовывает нам целую серию классических гравюр с изображением шлюпочных багров, фленшерных ножей и крючьев и с микроскопической доскональностью Левенгука^[211] передаёт на рассмотрение озябшему свету девяносто шесть факсимиле увеличенных снежных кристаллов Арктики. Я не хочу умалять заслуги этого выдающегося путешественника (я сам чту в нём ветерана), однако, несомненно, что в таком важном деле он только по недосмотру не приводит в подтверждение подлинности каждой снежинки письменного показания под присягой, снятого в присутствии гренландского мирового судьи.

Вдобавок к тем двум превосходным гравюрам с картин Гарнери существуют ещё две достойные внимания французские гравюры, выполненные человеком, который подписывается «А. Дюран»^[212]. Одна из них, хоть и не вполне соответствует теме настоящего рассуждения, тем не менее заслуживает упоминания в иной связи. На ней изображён безмятежный полдень у острова Тихого океана: французский китобоец стоит в спокойной бухте на якоре, лениво принимая на борт запас пресной воды, праздные паруса корабля и узкие листья пальм на заднем плане бессильно повисли в безветренном воздухе. Впечатление очень сильное, если помнить, что перед тобою мужественные китоловы в одном из редких для них приютов восточного отдохновения. На второй гравюре изображено совсем иное: судно, остановившее свой бег посреди океана, в самой гуще левиафанической жизни, с большим настоящим китом у борта, так что сам корабль, занятый разделкой туши, кажется пришвартованным к морскому исполину, словно к пристани, а от его борта поспешно отваливает вельбот, чтобы пуститься в погоню за китами, которые виднеются на заднем плане. Гарпуны и остроги наготове, трое гребцов устанавливают мачту, а маленький вельбот на внезапно налетевшей волне высунулся до половины из воды, точно вставшая на дыбы лошадь. Над кораблём, словно над целой слободой кузниц, поднимаются адские клубы дыма – это вываривают китовую тушу, а с наветренной стороны наплывает чёрная туча, сулящая шквал и дождь и призывающая разгорячённых моряков торопиться.