Главная | Обратная связь

КАЖДЫЙ ДЕНЬ И ВСЮ ЖИЗНЬ 14 страница

Известно, что чужеродное лёгкое, когда не принимаются соответствующие меры, отторгается на четвёртый — одиннадцатый день вследствие генетически обусловленных различий между донором и реципиентом (тем, кому производится пересадка). После любой гомотрансплантации в крови реципиента появляются антитела. Учитывая природу тканевой несовместимости, исследователи изыскивают способы блокировать иммунные реакции организма; без этого предпринимать такого рода операции — преступно. К тому же необходимо позаботиться о том, чтобы сохранить лёгкое: пока меняют «хозяина», оно находится в состоянии аноксии, то есть кислородного голодания, до двух часов и более. Здесь рекомендуется «замораживать» трансплантат охлаждённым раствором глюкозы с гепарином, что предотвращает склеивание эритроцитов в капиллярах лёгочной ткани на несколько часов.

Ни одно из этих условий Феликс Витальевич не выполнил. Допустил он и чисто технические ошибки.

Кроме двух вен, приносящих кровь в левое предсердие из лёгкого, и лёгочной артерии, доставляющей кровь из правого желудочка в лёгкие, имеется ещё так называемая бронхиальная артерия, одна или несколько, диаметром 2–3 миллиметра и меньше, которые идут непосредственно из аорты и питают ткань лёгкого и бронхов. При пересадке их тоже надо обязательно сшить, иначе лёгкое может омертветь. И ещё. Большое значение имеет лимфообращение, нарушение которого вызывает отёк лёгкого. Поэтому с лимфатическими путями требуется особо бережное обращение.

И этого Феликс Витальевич не предусмотрел.

В результате к концу операции оба больных погибли, что и следовало ожидать.

Когда я вернулся из отпуска, шум, поднятый вокруг данного экстраординарного события, уже утих. Погасила «неприятный» инцидент специально приезжавшая комиссия.

Нет ничего удивительного в том, что и в этот раз Феликс Витальевич не сделал никаких выводов. К сожалению, по существующему положению я не имел права его уволить, а мои неоднократные беседы и увещевания приносили мало пользы. Он их выслушивал, соглашался, но стоило мне куда-то отлучиться, продолжал вести себя по-прежнему.

Я вызвал его и предложил ему подать заявление об уходе, т. к. работать с ним больше не хочу.

В среде культурных людей такого разговора было бы вполне достаточно, чтобы человек тут же подал заявление. Однако Феликс Витальевич был не из тех людей. Он извинился, обещал больше так не делать, а на моё предложение об уходе сказал, что он подумает. На какой-то срок он действительно присмирел и не шёл на необоснованные операции, но стоило мне уехать в заграничную командировку, как по приезде я вновь столкнулся с подобным поведением моего помощника.

Размышляя о тех днях, стоивших нам стольких волнений, хотел бы обратить внимание вот на что. Далеко не случайно сейчас перед каждым из нас со всей остротой поставлен вопрос об ответственности. Личной, государственной, партийной. И чем больше от тебя зависит, тем строже надо спрашивать. При этом, по моему мнению, много зла приносит укоренившаяся практика руководствоваться протекцией, использовать «кумовство».

У Феликса Витальевича оказались действительно влиятельные покровители. Прибывшая в институт комиссия заняла субъективную позицию, по существу, выгородив того, кто систематически пренебрегал высоким нравственным долгом советского врача и кого в силу этого ни по каким нормам нельзя было подпускать к больным. Беспринципность оценки происшедшего к тому же ощутимо отразилась на коллективе.

Не получив должного отпора и, вероятно, уверовав в безнаказанность, Феликс Витальевич продолжал свои выходки — и у нас, и когда перешёл на другую работу.

Я был за рубежом, а он вдруг исчез из института на целый месяц, бросив его на произвол судьбы и никого не предупредив. Ни заявления, ни телефонного звонка. Дома отвечают, что его нет, и не знают, где он. Чудеса какие-то!

Наконец дошли слухи, что он болен, лежит в такой-то клинике. Но почему это надо скрывать?

Снарядили делегацию — выяснить состояние, не нужно ли чем помочь. К Феликсу Витальевичу делегация пробилась с трудом и… нашла его в добром здравии. «Секрет» заключался в том, что он подрядился в помощники к крупному хирургу, который собирался произвести пересадку сердца, и дежурил в клинике, ожидая подходящего донора. На что он рассчитывал — непонятно, но такой прогул был уж слишком очевидным произволом, и Феликс Витальевич в очередной раз уволился «по собственному желанию».

Он остался на той кафедре, где «подпольно» дежурил в течение месяца. По-прежнему брал больных на операцию без серьёзных оснований, да ещё пытался испытывать на них новую технику, в создании которой активно участвовал, часто без достаточной проверки. Однако не учёл того немаловажного обстоятельства, что попал в другое ведомственное подчинение, где у него «оголились тылы».

Руководитель кафедры — большой и авторитетный учёный, — не желая терпеть у себя недобросовестного сотрудника, настоял на том, чтобы его убрали. Был получен соответствующий приказ. Феликс Витальевич, ничего не зная об этом, спровоцировал скандал.

Он и раньше нередко позволял себе насмешки в адрес шефа. У того была привычка сидеть с закрытыми глазами, что вовсе не свидетельствовало об ослаблении внимания. Однажды на совещании рентгенолог, развесив снимки, стал их интерпретировать, подробно разъясняя, почему они дают мало оснований для постановки диагноза. Шеф, один раз взглянув на рентгенограммы, закрыл глаза и молча, не прерывая, слушал врача дальше. У последнего создалось впечатление, что его слова падают в пустоту, и он уже совсем монотонно проговорил доклад. На некоторое время повисла пауза. Шеф открыл глаза и спросил:

— Вы кончили докладывать?

— Да, кончил, но мне всё же не ясен диагноз.

— Не ясен, потому что вы не заметили вот этой детали. — Учёный показал на слабую тень на рентгенограмме. — А она имеет решающее значение…

И представил чёткую картину болезни в соответствии с рентгеновским исследованием, после чего ни у кого не осталось сомнений в диагнозе.

Зная эту особенность своего руководителя, медики не обманывались насчёт его закрытых глаз — как по пословице: «Спит, а мух видит». Тем более что он и не думал спать. А вот Феликсу Витальевичу понравилось вышучивать «сон» шефа.

В тот день на утренней конференции он делал сообщение. Шеф же, как обычно, сидел в кресле, закрыв глаза. Раздосадованный пренебрежением к своей особе, Феликс Витальевич забыл всякие правила приличия.

— Хирургия требует энергии и молодого задора, — развязно сказал он. — А если хирург настолько стар, что спит на утренней конференции, то ему пора на пенсию, чтобы не тормозить развитие науки, не мешать росту молодых…

Все присутствующие замерли от неожиданности, от стыда за недостойный поступок коллеги. Профессор спокойно посмотрел на него и произнёс, не повышая голоса:

— С этого момента вы свободны, на кафедру можете не приходить. — И снова закрыл глаза.

Феликс Витальевич побежал к директору. Там ему показали приказ… Ничего не оставалось, как покинуть кафедру немедленно. Какое-то время он был безработным, но в конце концов один из бывших его друзей устроил его на место заведующего кафедрой в одном из институтов. По старой дружбе, которая велась ещё тех пор, как они работали вместе в Институте пульмонологии. Затем их пути разошлись. Балюк перешёл работать на заведование кафедрой хирургии одного из мединститутов, а его друг стал администратором — куратором по хирургии.

Первое время, чувствуя, что теперь за жизнь каждого больного ему придётся отвечать самому, Балюк оперировал меньше иподбирал больных для себя с большой осторожностью. Но, постепенно освоившись со своим новым положением, он встал на прежний путь тщеславия, и больные для него стали, как и прежде, материалом для каких-то новых операций, которые могли бы поразить современников. Смертность в его клинике быстро поднялась и стала предметом для разговоров на учёном совете. Директор назначил объективную комиссию из специалистов, которая и доложила о печальных результатах работы кафедры. Было решено поставить вопрос о соответствии хирурга занимаемой должности. Но в это время его друг-администратор позвонил в институт, поговорил с директором, и Балюка оставили в покое…

Прошло несколько лет. Факты «лихачества», нередко кончавшегося трагически, накапливались. И однажды, после очередного грубого нарушения врачебного долга, комиссия, приехавшая из Москвы, признала, что продолжать работу хирурга Балюк не может, и он был переведён в экспериментальную лабораторию.

На должность заместителя директора по науке Института пульмонологии утвердили моего ближайшего ученика и помощника Валерия Николаевича Зубцовского. Его путь к высокому профессорскому званию был прямой и честный.

С юных лет мечтал стать врачом, но помешала война. Едва окончив среднюю школу, он ушёл на фронт и воевал до Победы.

Демобилизовавшись, не изменил своей мечте и в 1946 году поступил в 1-й Ленинградский медицинский институт. Пять лет учёбы были счастливым временем. Он с жадностью воспринимал знания, в частности по хирургии, познав ей истинную цену на полях сражений.

Как отличника и фронтовика, Валерия Николаевича оставили клиническим ординатором, и он целиком отдался любимому делу. Два года ординатуры, три года аспирантуры помогли ему крепко встать на ноги. С первых же дней врачебной деятельности Зубцовский включился в разрешение проблем, которыми занималась кафедра, прежде всего — проблемы ранней диагностики рака лёгкого.

Я упоминал, что в числе немногих хирургов нашей страны с 1947 года разрабатывал технику резекции лёгкого при раке. Мы научились производить и широко применять эту операцию. Но вскоре убедились, что дело не только в технике. Успех излечения — в своевременном распознавании болезни и в своевременном хирургическом вмешательстве. Но как узнать, что перед нами не обычная пневмония, а начальная форма рака?

Рентгеновское просвечивание не даёт точного ответа, бронхоскопия ещё не была достаточно освоена, да и она проясняет вопрос лишь в том случае, если опухолевый процесс локализуется в крупных бронхах. И не все медицинские учреждения владели этим методом.

От опухоли, располагающейся даже в самых мелких бронхах, могут отделяться частицы или опухолевые клетки, а также группы клеток, которые отличаются от клеток нормальной слизистой бронха. Нельзя ли по мокроте и мазкам со слизистой бронха, имеющего какие-то изменения, определить характер лёгочной патологии?

Валерию Николаевичу поручили поиски нового метода диагностики. Были испытаны сотни и тысячи препаратов, десятки способов их окраски, прежде чем удалось установить точные правила. С помощью исследования окрашенного мазка, доступного любой больнице, теперь можно в 70–80 процентах случаев поставить безошибочный ранний диагноз.

На этом материале Зубцовский блестяще защитил кандидатскую диссертацию.

Он выполнил свою задачу не формально, не ради степени или желания прославиться. Военная юность на всю жизнь преподнесла ему урок гуманизма чистейшей пробы, а тут шла речь о борьбе с раком — беспощадным и коварным заболеванием. Это о таких, как Валерий Николаевич, в народе говорят: «Доброму человеку и чужая болезнь к сердцу».

Молодой учёный стал ассистентом, но преподавание не задержало, а стимулировало его научный рост. Он продолжал идти в ногу с коллективом кафедры. Освоил почти все операции крупного масштаба — на желудке, кишечнике, желчных путях и конечно же на лёгких. Накопленный опыт позволил ему внести существенный вклад и в сложнейшую сердечную хирургию.

Как известно, на кафедре уделяли пристальное внимание хирургическому лечению врождённых пороков и митрального стеноза, в том числе и в наиболее тяжёлых, запущенных стадиях. У себя в клинике, оперируя по закрытой методике, мы убедились, что ряд больных с митральным стенозом можно спасти, если применять аппарат искусственного кровообращения и коррекцию клапана производить, что называется, под контролем глаза. Нередко возникает необходимость и вшивания искусственного клапана.

Чтобы не вариться в собственном соку, а приобщиться к передовой медицинской мысли, нужно было кого-то из сотрудников командировать за границу. Выбор пал на доцента Валерия Николаевича Зубцовского. Шесть месяцев пробыл он в клиниках США. Знания и навыки, приобретённые им, помогли усовершенствовать и развить дальше методику и технику проводимых нами операций. В конце 60-х годов мы были среди первых в нашей стране, кто начал пересадку клапана.

Закрытая и открытая методика операций при митральном стенозе — тема докторской диссертации Валерия Николаевича, которую единогласно утвердил учёный совет института.

Не успокаиваясь на достигнутом, Зубцовский впрямую занялся искусственными клапанами. Надо сказать, что это целая проблема, над которой трудились и трудятся по сей день сотни учёных, хирургов и инженеров. У нас особенно активно работал в данной области Валерий Николаевич. Завязав контакты с научно-техническими институтами и заводами, мы стали «конструировать» искусственный клапан на новой основе.

Хорошо зарекомендовал себя шариковый клапан, который оказался надёжнее по сравнению как с биологическим клапаном, взятым от животных или от умерших людей, так и всякого рода дисковыми, полусферическими и т. д. Но и шариковый был не вполне приемлем. Он занимал много места в желудочке сердца или в аорте и мог со временем выйти из строя.

Мы пошли по линии создания трёхшарикового клапана. Профессор Зубцовский вместе с доцентом П. И. Орловским экспериментально доказал, что при совокупности трёх малых отверстий размеры клапана значительно меньше, а пропускная способность — больше. Это предложение получило техническую апробацию, оформлено как изобретение.

…Часто бывает, что талант не приходит один. Талантливый специалист на своём поприще обладает ещё и другими яркими способностями. Так и у Валерия Николаевича. Одарённый хирург, учёный, преподаватель, он был и прекрасным художником. Его пейзажи, натюрморты, портреты нравились ценителям живописи. Вызвала интерес общественности персональная выставка, организованная в Ленинграде Союзом художников. Изостудия Дома учёных имени А. М. Горького издала каталог его картин.

…Естественно, что назначение В. Н. Зубцовского заместителем директора по науке большинство сотрудников института встретили с искренним удовлетворением. Он отлично знал направления деятельности всех подразделений и сам подавал наглядный пример творческого подхода к делу.

В отличие от своего предшественника был скромен, добр к коллегам, заботлив к больным, доступен каждому. Заслуженно пользовался любовью и уважением.

Когда окончательно решилось, что я оставляю Институт пульмонологии и возвращаюсь к основным обязанностям — заведованию кафедрой госпитальной хирургии, Валерий Николаевич категорически заявил, что не хочет покидать своего учителя. Он ушёл со мной и проработал профессором кафедры свыше десяти лет…

Что же всё-таки произошло?

Институту выделили лимит на жилплощадь и на прописку, дали первую категорию. Появилась возможность пригласить в штат необходимых нам специалистов из других городов. В интересах дела потребовалась некоторая перестановка кадров. И хотя мы старались провести её как можно более безболезненно, оказались ущемлённые. Главным образом те, кто не отличался заметными способностями. Права свои они попытались утвердить способом, которым на их глазах не так давно широко пользовался Феликс Витальевич, — перейти от обороны к наступлению. На меня написали жалобу в несколько инстанций.

Не стану себя оправдывать и говорить, что обвинявшие меня товарищи во всем были неправы. Но путь, который они избрали, чтобы восторжествовала «справедливость»! Никто из них ни в личной беседе, ни на собраниях не высказал в мой адрес претензий, и вдруг — жалоба!

Начались разбирательства. Приходила комиссия, затем другая, третья… Деловой ритм учреждения был сломан.

— Как же так, Фёдор Григорьевич, получается, что на вас пишут заявления ваши же ученики? — спрашивали меня члены комиссии. — Что здесь? Неумение работать с ними или неумение подбирать учеников?

— Я сам не раз задумывался над этим. Искал причину в себе, в них, в окружающей обстановке. Думаю, что немалую роль играет снисходительное отношение к клеветникам. Они чувствуют себя героями, борцами за правду и не осознают, что совершили низкий поступок. А те, кто должны были бы пресекать подобные действия, прямо или косвенно их поощряют.

Меня волновал этот вопрос. Невольно вспомнил случай с И. П. Павловым. Один из его учеников в своё время тоже отважился на «принципиальный» шаг — послал куда-то «сигнал». Но тогдашнее руководство не стало поддерживать возню вокруг учёного и просто передало заявление на его усмотрение. Иван Петрович в присутствии сотрудников зачитал жалобу, назвал фамилию автора, затем, при общем молчании, посмотрел на него, покачал головой, сказал: «Как же это вы, а?..» И больше к данной теме не возвращался.

Конечно, если бы кому-то вздумалось смаковать это событие, устраивать проверки, заваривать кашу — глядишь, и попортили бы нервы гению русской науки. Но — самое печальное — тем подтолкнули бы других к мысли, что для самоутверждения все средства хороши.

Я далек от того, чтобы проводить тут какие-либо личные аналогии. Хочу лишь подчеркнуть, что свою судьбу, и научную в том числе, надо делать чистыми руками.

Напряжённо размышляя над природой поступка жаловавшихся на меня людей, я возвращался к прожитым годам. В провинциальных больницах всего не хватало, всё было неустроено. И вот парадокс: чем больше было трудностей, тем дружнее мы жили, жадно и плодотворно работали. В осаждённом Ленинграде, под бомбёжками и обстрелами, обессиленные от голода, выхаживали раненых. У операционного стола приходилось стоять по десять, иногда по шестнадцать часов. В крохотную свою спаленку я брёл, шатаясь от усталости. И так же трудились все без исключения врачи — мои коллеги. Ни попрёков, ни обид, ни размолвок. Да и впоследствии никогда я не знал ссор в коллективе. Считал, что высокая и гуманная цель сама по себе нравственно цементирует единомышленников.

В министерстве, назначая меня директором института, говорили: «Ваше дело — выдвинуть идею изысканий, наметить стратегию научного поиска; остальное — задача ваших помощников и заместителей». При этом я оставался заведующим кафедрой в учебном институте и возглавлял клинику. Лечил больных. Как к академику ко мне прикреплена группа молодых учёных — я должен растить смену в науке. К тому же издавать (на протяжении свыше двадцати лет) журнал «Вестник хирургии».

Будь и семи пядей во лбу — не справишься со всеми нагрузками.

И всё же ничто меня не пугало: ни объём работы, ни сложности научных проблем. Шёл на новое место бескорыстно, с подъёмом. Ещё в молодости стал изучать лёгочные заболевания, произвёл тысячи операций на лёгких, предложил ряд хирургических методик. И теперь радовался разворачивающимся пульмонологическим исследованиям. Выбрать верную дорогу и направить по ней квалифицированных специалистов — вот о чём я думал, соглашаясь на совместительство.

Организационный период, однако, затянулся, потребовал «не запланированных» усилий. Я не смог сразу же опереться на достойных заместителей. Тянул воз сам. Подолгу отсутствовал в институте, а когда возвращался из разъездов, целиком погружался в неотложные медицинские заботы. Благие пожелания министерства о «разделении труда» не воплотились в реальность, да и что понимать под таким разделением? С одной стороны, ясно, что нельзя объять необъятное. С другой — неправомерно рассматривать развитие науки в отрыве от воспитания тех, кто её развивает. Это-то последнее обстоятельство я поневоле упустил из виду.

Увлечённый поприщем, где мы во многом были первопроходцами, я не сомневался, что тот же энтузиазм движет всеми, только не у всех одинаково получается. Старался учить, помогать защищать диссертации. И не учёл, что люди, которых, подобно их старшим коллегам, жизнь не испытывала на прочность, привыкали к иждивенчеству. Потом, что закономерно, искали себе попутчиков на обходных путях в науке.

Они взяли на вооружение принцип: в мутной воде легче карасей ловить. Выработали своеобразную тактику: если ты не отвечаешь требованиям руководителя, подними шум, выставь себя несправедливо пострадавшим, привлеки внимание общественности, потоком демагогии и ложных обвинений заставь замолчать тех, кто безусловно прав.

Мудра народная поговорка: «Дисциплина — против беспорядка плотина». Пошатнулась у нас дисциплина — стал постепенно ухудшаться моральный климат в коллективе. По своему научному потенциалу институт выходил на самый высокий уровень в мире, а в недрах его зрела склока.

В чём же меня обвиняли?

Прежде всего в нарушении принципа подбора кадров, в неумении работать с молодыми учёными, распознавать таланты, в нечуткости, предвзятости и т. д. Но ведь успехи института свидетельствовали как раз об обратном.

Авторитетные комиссии признавали: «Институт, несмотря на короткий срок своего существования и неукомплектованность установленной штатной численностью, за прошедшие годы успешно выполнял функции головного института по общесоюзной проблеме. Научные кадры института обеспечивают возложенные на них задачи, осуществляется научно-исследовательская работа на современном уровне. Определены главные научные направления».

А в то же время число комиссий множилось, горстка «обиженных» искусственно раздувала нервозность. Честные врачи не ввязывались в конфликт, но и на мою защиту никто не бросался.

 

Сейчас, по прошествии многих лет, когда я посмотрел по телевидению пьесу А. Софронова «Операция на сердце», меня поразило совпадение ситуаций — той, инспирированной моими недругами, и придуманной драматургом, но обобщенно-типической. Такое «узнавание» жизненных коллизий отметили и телезрители. По их настоянию Гостелерадио СССР опубликовало подборку откликов.

«…А. Софронов очень убедительно показал силу подлости человеческой, силу клеветы, опасность «операций на сердцах» людей настоящих, талантливых, большой внутренней культуры, как профессор Иванов».

«Пьеса имеет большое социальное значение, она злободневна, гражданственна. Возможно, и до негодяя-приспособленца кое-что дойдёт, — пишет заслуженный врач РСФСР, кандидат медицинских наук Н. Каверин. — Я главный врач станции «Скорой медицинской помощи» Москвы. Коллектив у нас более восьми тысяч человек, служба уникальная. Работа оперативная. К сожалению, приходится сталкиваться с анонимками подлыми, грязными. Они отнимают время, действуют подавляюще морально. Откладываются срочные дела, а это-то и нужно анонимщику. Он ведь против дела против укрепления дисциплины, против способных деловых людей».

«…«Операция на сердце» — явление реалистическое, важное, — отмечает академик А. Целиков. — Я работаю не в области медицины, а в области металлургии, но в этом телеспектакле много общего с тем, с чем мне не раз приходилось сталкиваться. Надеюсь, фильм… поможет: анонимщиков станет меньше и не будет столь многочисленных отвлекающих от дел комиссий».

Ещё мнение: «…спектакль — сама жизнь. С её неизбежными конфликтами и противоречиями… Есть одно стремление — художественно выявить и донести до нас, зрителей, главное — чуткое отношение автора к болевым точкам, его раздумья о том, как сберечь «Ивановых», ибо они опора нашей совестливости, нашей нравственности, нашей гражданственности».

«Больше делайте подобных фильмов о нравственности и оставляйте нам… возможность самим додумать…»

«…Я ожидала, что общественность клиники осудит поступок мерзавца-клеветника, погубившего замечательного человека, профессора Иванова. Но, к моему разочарованию, этого не показали…»

«Почему автор показал, что можно оклеветать, облить грязью чистого человека, а анонимщики и нечестные люди остались без наказания?!»

Почему? Да именно потому, что А. Софронов не покривил против жизненной достоверности. Здесь не к месту схемы. Куда смотрели?.. По какому праву молчали?.. И видели всё, и понимали. Но ведь требуется немалое мужество в борьбе с носителями зла, порой с риском сломать собственную карьеру, поставить под удар свои интересы. А если и не это удерживает, то — нерешительность: с той стороны — наглый натиск, обезоруживающая демагогия. Нужна такая же наступательность, а её нет. Лучше не связываться. Дыма без огня не бывает…

Каждый должен сам вершить над собой суд чести, оказываясь свидетелем или участником подобной ситуации, тогда только можно преодолеть и личную, и общую душевную инертность. Получая моральную встряску, каждый обязан «додумать» свои поступки, свою позицию и — добровольно сделать окончательный выбор.

«Очень благодарны за фильм «Операция на сердце». Обещаем разыскивать клеветников и спасать честных людей. Красные следопыты». Вот так. Всё чётко и определённо. Да здравствует юношеский максимализм, не знающий компромиссов! В добрый час!

 

…В институт приезжала очередная комиссия, ничего не находила, вскоре появлялась другая. Так продолжалось долгие месяцы. Я — директор, и безотносительно к тому, виноват я или нет, чувствовал себя ответственным за создавшиеся обстоятельства, которым надо было положить конец. К тому же не в оправдание, а ради прояснения истины скажу: человек, как и машина, имеет определённый запас прочности, и рано или поздно этот запас иссякает, когда вокруг не видно поддержки. Единственный разумный выход — оставить институт.

Проявил слабость, сдался? Может быть. А скорее, подчинился инстинкту самосохранения: я хотел работать, приносить пользу, продолжать операции на лёгких и сердце и по возможности уберечь своё…

Ну а те, кто писал жалобы, — они добились чего-нибудь?

«Нельзя правды ни утопить, ни погасить, она, как солнце, вечная…» — утверждал ещё двадцатилетний Борзенко и непоколебимо в это верил.

Со временем выяснились все аспекты конфликта, затеянного с неприглядной целью. Его инициаторы предстали в истинном свете. По большому счёту им нечего было положить на алтарь науки, кроме карьеристских устремлений. Новый директор уволил их из института, одного за другим — без потери для дела и, наверное, без сожаления.

Пребывание в Институте пульмонологии в течение пяти лет, несмотря ни на что, считаю лучшим и плодотворнейшим периодом в моей жизни. Не всё у нас было идеально, не всегда мы выбирали верную и кратчайшую дорогу к цели. Мы пробирались в темных лабиринтах беспощадного человеческого недуга, шли на ощупь. У нас не было компаса, но была энергия и страстное желание помочь людям. Мы не ведали усталости и шаг за шагом отвоёвывали у природы рубежи знания.

 

Вместе с несколькими сотрудниками, ушедшими со мной на кафедру, мы «вступили во владение» зданием клиники госпитальной хирургии № 2. Отремонтировали неприспособленное помещение, обзавелись необходимым оборудованием, организовали пульмонологическое и кардиологическое отделения. Академия выделила группу преданных науке специалистов для разработки тех же проблем, которыми мы занимались свыше тридцати лет. В результате мы ни на один день не прервали и не ослабили темпы наших научных изысканий.

Я всегда старался обучить моих помощников всему тому, что умел сам, чтобы не быть монополистом сложных операций. Поэтому в клинике операциями на сердце и на лёгких овладели почти все опытные хирурги — мой заместитель профессор В. Н. Зубцовский, доценты В. А. Соловьёв, Ф. А. Мурсалова, В. В. Гриценко, ассистенты В. П. Пуглеева, И. И. Проходцев и другие.

Среднего поколения хирург — Владимир Николаевич Головин, ему едва перевалило за сорок. Он делает операции широкого профиля, в том числе на органах грудной клетки, с искусственным кровообращением. Смело берётся за новое, но предварительно тщательно готовится, оттачивая детали в эксперименте. Вообще его отличают скрупулёзнейшая добросовестность и ответственность с самого начала самостоятельного пути.

После средней школы — техникум физической культуры, преподавание в интернате, затем учеба в 1-м Ленинградском мединституте, трёхлетняя практика в районной больнице, двухгодичная клиническая ординатура в Институте пульмонологии. Три года Головин был младшим научным сотрудником академической группы при нашей клинике.

Выраженные хирургические способности сочетаются у Владимира Николаевича с одержимостью в работе. Большую часть времени он в операционной, у постели больного, в экспериментальной лаборатории, в учебной комнате, где с подобными себе энтузиастами обсуждает неясные случаи или ход предстоящей операции.

Он берёт тему кандидатской диссертации, в которой немало места занимает электронная микроскопия. Проводит массу опытов, просматривает сотни микропрепаратов, высчитывает элементы на огромных таблицах… И не удовлетворяется результатами. Владимир Николаевич не находит того, что искал, и после долгих колебаний — жаль затраченного труда — оставляет эту тему.

В 1977 году мы выдвинули его на должность заведующем отделением. Он закрепляет свой опыт по общей хирургии и продолжает экспериментировать в области кардиологии.

По предложению дирекции Головин назначается заместителем главного врача клиник института, однако, невзирая на возросшие административные нагрузки, хирургии не бросает. Дня теперь не хватает, и он включается в ночные дежурства по «скорой помощи», чтобы хоть за счёт сна не терять творческой формы.

Через два года Владимир Николаевич вновь возвращается нашу клинику, уже в качестве заведующего кардиологическим отделением. Продолжает совершенствовать свою технику, много консультирует в соседних поликлиниках, выезжает в периферийные города, автономные области и республики, завязывает связь с местными органами здравоохранения, посылающими к нам пациентов. Вместе с доцентом В. В. Гриценко и другими врачами досконально осваивает методики одно- и двухклапанного протезирования.