 |
|
От Петра до Павла: гонки на карусели. 9 страница
Разумеется, подобные метаморфозы - не редкость. Обычно они являются плодом длительных тяжких раздумий - особенно в тюрьме, на каторге, в ссылке или хотя бы в эмиграции. Но чтобы так вдруг? Такие случаи тоже бывают, но как правило - уже не в результате раздумий, а при внезапных внешних воздействиях. Много ли требуется времени, чтобы стать предателем или ренегатом при серьезной угрозе? Похоже, что именно так и случилось с Никитой Муравьевым.
Еще более радикальные изменения претерпело тогда поведение Глинки и самого Тургенева.
Милорадович, обнаруживший в списке заговорщиков под N 1 хорошо известного и уважаемого им чиновника, а под N 2 - собственного адъютанта, вероятно удивился. Но данная ситуация должна была вполне его устроить.
Он не мог и не должен был ограничиться предупреждением своих приближенных, как это сделал Ермолов, в свою очередь предупрежденный, скорее всего, Милорадовичем.
Тем более не соответствовало его характеру организовывать шпионство какого-то Грибовского за его собственным, Милорадовича, адъютантом. Если в свое время он брался договариваться с противником прямо на поле боя, то вовсе нелепо было бы теперь прятаться за Грибовского!
Гораздо проще было напрямую договориться с Глинкой и Тургеневым и заставить их немедленно свернуть нелегальную деятельность, разоблачение которой грозило всей армии неисчислимыми бедами - именно такой путь в наибольшей степени соответствовал внутренней сути Милорадовича и стоявшей перед ним задаче. А задачей Милорадовича, как указывалось, было погасить служебный скандал.
В переговорах с заговорщиками на руках у генерал-губернатора были все козыри. По сути это был прямой шантаж: конспираторам предстояло либо безоговорочно подчиниться Милорадовичу, либо отдать себя во власть тех людей, которые примутся за расследование их проступков, а затем вынесут вердикт о наказании.
Глинка и Тургенев (в отличие от Грибовского) знали досконально все происходившее в руководящем ядре заговора, включая решения о республиканском строе, цареубийстве и военном перевороте. Столкнувшись с угрозой разоблачения, они должны были отчетливо оценить печальные перспективы возможного расследования. Поведали они об этом Милорадовичу или сохранили от него в тайне, но в любом варианте он приобрел сотрудников, имевших серьезные мотивы энергичнейшим образом следовать его директивам.
Милорадович же предлагал в общем не очень страшные вещи: просто прекратить пока подрывную активность, а безнаказанность он обещал обеспечить - хотя вроде бы и неясно в тот момент, насколько гарантированно. Но, если подумать, была и определенная гарантия.
Ведь Милорадович и сам был под угрозой наказания как генерал-губернатор, в подчинении которого и произошел семеновский "бунт". Приступая к шантажу заговорщиков, он, как всякий шантажист, тоже рисковал: если позже он не спасет заговорщиков от расправы, то и они в отместку предадут гласности сам факт предупреждения с его стороны.
А ведь это предупреждение было значительно более серьезным проступком, нежели аналогичные действия Ермолова: ведь и Граббе, и Фонвизин в тот момент пребывали в отставке и не имели касательства к семеновскому бунту, а сам Ермолов тем более не имел ни малейшего отношения к событиям в столице! К тому же почти публичное предупреждение Фонвизину было сделано уже после того, как царь в разговоре с Васильчиковым в какой-то степени снял покров секретности о собственном отношении к этому делу.
Милорадович же напрямую вмешивался в деятельность нелегальной организации, почти непосредственно замешанной в скандальную историю и заведомо подлежащей расследованию с его собственной стороны. Как это ни расценивать и чем бы это ни грозило лично Милорадовичу, но скандал, которого он опасался более всего, мог ударить с еще большей силой, если бы вскрылись его собственные неблаговидные деяния.
Следовательно, интересы самого Милорадовича, интересы всей российской армии, как он их понимал, и интересы заговорщиков с этого момента оказывались кровно связаны - такова природа страшных тайн и их хранителей!
У Милорадовича была еще одна ниточка, которой он мог буквально давить заговорщиков за горло: имя предателя. Раз оно никогда не всплыло ни в единых показаниях и воспоминаниях декабристов, то они действительно его не знали. Факт же предательства был налицо - он доказывался одним только предупреждением Ермолова. Поэтому любая попытка заговорщиков противодействовать Милорадовичу сопровождалась в тот момент риском немедленного разоблачения их закулисных ходов.
Вот для этого Милорадовичу действительно был необходим Грибовский с его тайными агентами, по крайней мере - на первых порах. И Бог ведает, сколько тайных информаторов на самом деле тогда было, кто они были и что именно доносили! Ведь отсутствие таких доносов в государственных архивах - не доказательство того, что их в свое время вовсе не было.
Такое коварство еще не было присуще Милорадовичу в 1805 году, и в этой сфере он, в соответствии с давним пожеланием Ермолова, явно кое-чему подучился - его действия последующих лет вполне иллюстрируют достигнутый прогресс, хотя, как увидим, в конечном итоге именно он, Милорадович, снова оказался жертвой!
Вот с таким грузом на шее заговорщикам пришлось существовать в дальнейшем, а шпиономания - неизбежный спутник конспирации! - в определенной степени вошла в их быт. Она стала и существенной гарантией сохранения в тайне связей руководства заговора непосредственно с генерал-губернатором: здесь сработал стандартный механизм вербовки секретных сотрудников.
Если человек, вербуемый для секретного сотрудничества (в чем бы оно ни заключалось), не отказывается сразу, а затем и выполняет секретные поручения, не предупреждая своих коллег по конспиративной деятельности, то в дальнейшем он лишается навсегда возможности признаться коллегам в любых своих связях с инстанцией, его завербовавшей - ведь это вызовет неизбежные и оправданные подозрения в глобальной измене и доносительстве.
Один, первый раз скрыв такой секретный контакт от своих сообщников, завербованный агент в дальнейшем лишается возможности безнаказанно признаваться в любом другом и во всех таких контактах! Это был существенный фактор, ограничивший число посвященных в самый важный секрет декабристов; с другой стороны, и Милорадович нисколько не был заинтересован афишировать собственную роль. Теперь понятно, почему все участники неявной сделки обязаны были хранить тайну.
В итоге число активных членов Тайного общества (некоторые, как будет показано, решительно порывали с конспиративной деятельностью и фактически или даже формально покидали ряды заговорщиков - всегда по достаточно весомым мотивам), напрямую бывших в курсе особых отношений с Милорадовичем, никогда не превышало двух-трех человек. Их поведение всегда отличало их от всех остальных, не понимавших причин возникновения определенных противоречий.
Понятно и то, почему этот секрет до сего времени не был раскрыт: страшная гибель Милорадовича 14 декабря 1825 года сделала разоблачение его связей с руководителями заговора еще более невозможнымсо стороны последних!
Это было бы таким моральным фиаско, по сравнению с которым все прочие преступления декабристов перед Богом и людьми выглядели бы невинными шуточками! Никаких же других возможностей выявления таких связей, кроме логического анализа, предлагаемого теперь читателю, просто не существует.
Но вернемся назад к 1820 году.
Как в математической теории игр, если есть единственное решение, устраивающее всех игроков с точки зрения наименьших бедствий, то принимается именно оно. Оно и было принято. Притом ситуация осени 1820 года была настолько ясной и очевидной немногим посвященным, что привести в ход все последующие шаги можно было одной прямой командой.
Милорадович, из доноса Грибовского узнавший о существовании тайного общества, состоявшего из лиц, подчиненных ему как генерал-губернатору и имевших в руководстве его собственного адъютанта, мог реагировать в полном соответствии со своим служебным положением. Тайное общество стало как бы еще одним новым подразделением, каких у него в подчинении было немало - включая немедленно созданную тайную полицию! Нужно было принимать это подразделение под командование и издавать приказы - чего же проще? Для этого было вполне достаточно отдавать устные распоряжения соответствующему адъютанту.
У Милорадовича адъютантов было несколько - и каждый, как будет показано, использовался в соответствии с индивидуальным профилем - Милорадович был блестящим администратором! Вот и Глинке теперь предстояло стать адъютантом по Тайному обществу - и исполнять соответствующие приказы жесткого и гибкого как удав командира! И попробовал бы кто-нибудь ослушаться!
Поначалу только два заговорщика вынужденно попали под прямое влияние Милорадовича - Глинка и Тургенев. Это отчетливо видно по тем шагам, которые они предпринимали в указанный период. Им предстояла нелегкая задача: постепенно провести агитацию в пользу сокращения революционной активности, по возможности менее упирая на происшедшее разоблачение заговора - чтобы избежать паники, истерик, взаимных подозрений и обвинений, которые неизбежно доведут дело до совершенно недопустимого публичного скандала. Поэтому и съезд в Москве в январе-феврале 1821 года организовывался совсем не для той роли, которую сыграл.
Тревожное состояние императора, непосредственно продемонстрированное во время его кратковременного новогоднего приезда из-за границы, заставило Милорадовича поторопиться: Глинке и Тургеневу, несомненно, были даны указания действовать более решительно.
На съезд, собрания которого происходили в московской квартире Фонвизиных, собралось двенадцать человек: сами хозяева - братья М.А. и И.А.Фонвизины, Н.И.Тургенев, Ф.И.Глинка, Михаил Николаевич Муравьев, П.Х.Граббе, М.Ф.Орлов, И.Г.Бурцов, Н.И.Комаров, И.Д.Якушкин, П.И.Колошин и К.А.Охотников (бывший адъютант М.Ф.Орлова, умерший затем в 1824 году) - как видим, хорошее совпадение со списком Грибовского!
Хотя не приехали ни Пестель, ни Никита Муравьев, но Тургеневу не удалось полностью подчинить собравшихся. Тогда и пошел в ход решающий аргумент, припасенный заранее: Глинка поделился сведениями об утечке информации. Он мог сослаться на намеки Милорадовича, не сообщившего никаких подробностей, что почти соответствовало истине. Собравшимся пришлось отнестись к сообщению всерьез - и немедленно действительно возникла напряженнейшая обстановка: все начали приглядываться друг к другу в поисках предателя!
"Я на лице твоем вижу, что ты изменяешь обществу", - заявил Якушкин подполковнику Н.И.Комарову - делегату Тульчинской управы. Хорошенький аргумент, не правда ли? Тем не менее участники съезда сговорились после этого вести наиболее важные разговоры в отсутствии Комарова.
На самом съезде не было принято формального решения о закрытии "Союза благоденствия"; наоборот, был принят целый ряд вроде бы конструктивных резолюций. Очевидно, до присутствовавших все же слишком постепенно доходил смысл того, что заговор раскрыт начальством. По-видимому, решающую роль сыграло вроде бы независимое от Глинки и Милорадовича предупреждение Ермолова Граббе, сделанное уже после съезда.
Совсем не исключено, что это специально было организовано Милорадовичем, который мог сговориться с Ермоловым или отчасти спровоцировать его. Хотя, конечно, Ермолов мог действовать совершенно самостоятельно - ведь сам он в данной ситуации мог руководствоваться исключительно сочувствием к старым товарищам! Впрочем, и Милорадович был его и старым, и старшим товарищем и, во-всяком случае, большим единомышленником, нежели всякие адепты акробатики, окопавшиеся вблизи высшего начальства! И Милорадович тоже нуждался в помощи!
Примерно тогда же, возможно, имели место и другие предупреждения, полученные участниками съезда. Тургенев вспоминал: М.Ф.Орлов, "отказавшийся от общества еще прежде уничтожения оного, сообщил через несколько времени некоторым членам известие, не знаю от кого им только что полученное и в том состоящее, что и съезд членов в Москве обратил уже внимание правительства" - если это сообщение не имеет первоисточником тех же Глинку или Граббе, сведения которых уже начали циркулировать как слух!
Так или иначе, но решение о роспуске "Союза благоденствия" было принято после Московского съезда. В разное время, но достаточно скоро покинули ряды заговорщиков все двенадцать участников съезда. Но чем дальше различные деятели Общества отстояли от съезда и от обстановки, сложившейся на нем, тем труднее было им смириться с его ликвидацией.
Разумеется, угроза разоблачения (дошедшая далеко не до всех и даже не до большинства) была не единственным мотивом закрытия "Союза" - к этому времени вполне успело проявиться значение того, что Александр I отступил от курса на реформы.
Ответственность перед Россией за приостановку реформ несут и царь, и заговорщики, боязнь которых вынудила его к отступлению. В этом - основной вклад декабристов в отечественную историю! Это была пародоксальная ситуация: боязнь заговора заставила царя отказаться от реформ, а отсутствие реформ стимулировало рост недовольства остающихся заговорщиков!
Роспуск "Союза благоденствия" позволил покинуть ряды заговорщиков всем того желающим, и понятно, кто в первую очередь поспешил воспользоваться таким правом: ярые крепостники выходили из оппозиции.
Среди них был такой энергичнейший и решительный деятель, как Михаил Николаевич Муравьев - младший брат лидера "Союза спасения" Александра Муравьева, перечисленный выше в рассказе Якушкина среди заговорщиков, персонально известных царю; М.Н.Муравьев, как упоминалось, был и участником Московского съезда. Позже он прославился при подавлении Польского восстания 1830-1831 гг., а много позже сыграл еще более крупные роли. Ему приписывается знаменитая фраза: "Я не из тех Муравьевых, которых вешают, но из тех, которые вешают", в связи с чем к нему прилепилось прозвище - "Муравьев-Вешатель".
Тогда же покинули Тайное общество и адъютанты Николая Павловича и Михаила Павловича - прочное положение при великих князьях сулило все же больше перспектив, чем оппозиционное словоблудие.
Остающиеся заговорщики еще не дошли до того, чтобы их вешали, но все более удалялись от возможности вешать других.
В Петербурге Никита Муравьев поначалу восстал против закрытия Общества - и писал об этом Пестелю. Он развил такую активность в данном направлении, что, по-видимому, Глинке и Тургеневу именно в тот момент пришлось посвятить его в позицию, занятую Милорадовичем, и объяснить неуместность дискуссий. Вот тут-то Никита и впал, по свидетельству очевидцев (в большинстве не знавших, чем это конкретно вызвано), почти что в шок и в бездеятельность - пережить подобный кульбит было непросто. Ведь это был крах всей его жизненной концепции!
Затем он постепенно пришел в себя. Возвращение на службу, происшедшее весной 1821 года, имело, по-видимому, определенный символический смысл: Муравьев признал над собой власть вышестоящего начальства. Впредь он не дерзал ни на какие серьезные шаги в служебной карьере, продолжавшейся вплоть до краха 1825 года, а жалованье для него, повторим, не имело практического значения. Чем занялся Муравьев в своей конспиративной деятельности - это нам предстоит несколько ниже внимательно рассмотреть.
Пестель вознегодовал и не подчинился общему решению. Возглавляемая им часть - Тульчинская управа "Союза благоденствия" - поддержала своего лидера. Немедленно покинули ряды заговорщиков только два участника Московского съезда - И.Г.Бурцов и Н.И.Комаров. Оставшиеся восемь человек в марте 1821 года декретировали самостоятельное общество, названное, как известно, "Южным", и избрали его правление - присутствовавших Пестеля и А.П.Юшневского и заочно - Никиту Муравьева (!).
Вплоть до лета 1821 года у Милорадовича не дошли руки до того, чтобы вплотную заняться этой организацией.
Ликвидация "Союза благоденствия" осуществилась так же тайно, как и протекала его деятельность. Понятно, об этом нужно было уведомить всех бывших членов - включая Грибовского. Для начальства, таким образом, в происшедшем не было секрета.
Бенкендорф немедленно составил доклад царю, где, помимо обозрения прошедшего периода, прямо предупреждал, что закрытие "Союза" - почти наверняка обычная масонская уловка с целью отсева ненадежных членов и дальнейшего возобновления деятельности в рамках новой организации. Он, как известно, оказался прав, но, как тоже известно, его доклад не привел к изменению позиции Александра I, отказавшегося в мае 1821 карать заговорщиков.
Что же касается Грибовского, то весной 1821 года произошло очевидное сокращение его тайной деятельности и изменение ее смысла. Коль скоро перед ним не была поставлена задача внедриться в сохранившийся круг заговорщиков или эта задача не была им решена, то и значение поступающей от него информации должно было упасть. Его можно было использовать лишь для контроля того, что влияние заговорщиков на достаточно широкие круги прежних единомышленников действительно сокращалось. Какое-то время Грибовский еще нужен был Милорадовичу, чтобы демонстрировать активность тайной полиции перед высочайшим начальством - ведь афишировать Глинку и его коллег в качестве собственных секретных сотрудников вовсе не входило в планы генерал-губернатора!
Между тем, Глинка и его товарищи (в тот момент - Тургенев и Никита Муравьев), лишь раз вынужденно пойдя на поводу у Милорадовича, уже не могли прервать дальнейших контактов. Это не значит, что они обязаны были делиться с шефом полной информацией - вся дальнейшая история революционного движения (как и история всех разведок) свидетельствует, что у информаторов всегда оставались определенные степени свободы в подборе и редакции собственных сообщений.
Не означало это и того, что собственное двусмысленное положение не вызывало у них терзаний и внутреннего сопротивления: муки Никиты Муравьева хорошо известны и многократно описаны, хотя и никак не объяснены.
Прежде энергичный Тургенев постарался после роспуска "Союза благоденствия" держаться как можно незаметнее, а когда в 1824 году вновь наметилось возрождение активности заговорщиков (об этом - ниже) вовсе унес ноги из России.
Глинка же подчеркнуто отказался вступать в возобновленную Петербургскую управу, названную "Северным обществом", что нисколько не мешало ему играть роль передаточной инстанции между Милорадовичем и заговорщиками - ведь он был известным литератором и продолжал вращаться во все той же среде хронических оппозиционеров!
Такая структура поступления сведений о заговоре вполне устраивала Милорадовича: теперь он обладал монопольной информацией, недоступной никому другому из начальства.
Что же касается всего периода 1821-1825 гг., то связи, налаженные между этими инстанциями, стали фактором, играющим важнейшую роль в лабиринтах тогдашней российской политики.
4. Гвардия в походе.
Теперь мы можем логично объяснить странное решение императора Александра I, сообщенное им Васильчикову в мае 1821 года.
Накануне возвращения в Россию Александр по-прежнему не доверял гвардии и опасался переворота - как это было и в прошедшую осень, и в середине прошедшей зимы. Об этом свидетельствует не только Ермолов, но и вся организация появления императора в столице: после отмены экспедиции в Италию гвардия получила в апреле 1821 года приказ продолжить поход в западные области - к Минску и Вильне. Столицу освобождали от непосредственного присутствия основной массы заговорщиков; вероятно, это было и одним из мотивов предшествующего решения о походе в Италию!
Таким образом, даже если бы заговорщики остались верны собственным задачам годичной давности и довели бы их до конкретной подготовки, то решать их все равно не было никакой возможности!
Лишь тогда, когда гвардейские части уже месили пыль и грязь на лесных дорогах, император двинулся из Лайбаха домой, разумеется - иным путем.
В конце мая 1821 года Александра I дожидались в столице лишь осколки гвардейского воинства: Милорадович со своей администрацией и высшее гвардейское командование, заготовившее подробные доклады о заговоре среди подчиненных.
К маю 1821 года Милорадович имел основания быть довольным проделанной работой.
Вездесущий генерал-губернатор (его сверхъестественная способность оказываться в нужное время в нужном месте, изменившая ему лишь в последний день жизни, будет нами с избытком проиллюстрирована) нашел, конечно, возможность поведать об этих успехах царю еще до встречи последнего с Васильчиковым, на которой и была продекларирована амнистия заговорщикам. Александр I мог получить и, несомненно, получил от Милорадовича исчерпывающую информацию.
Нетрудно сообразить, в чем она заключалась.
Тайное общество действительно существовало - и можно предъявить хоть поголовный список. К бунту Семеновского полка оно, тем не менее, отношения не имело - за исключением некоторых офицеров, служивших в полку, но также не занимавшихся подстрекательством солдат. В Обществе велись вольнолюбивые беседы и даже обсуждались несбыточные прожекты, но далее разговоров дело не зашло, и не велось никакой пропаганды вне собственного круга. С западными карбонарияминикаких связей не было - ни Боже упаси!
Семеновский бунт всех встряхнул, всем раскрыл глаза, все ужаснулись и, поразмыслив, раскаялись.
Злые мысли избыты, Тайное общество втихую закрылось и теперь вовсе не существует. Тем не менее, на всякий случай согласно Вашему распоряжению создана тайная полиция, ведущая неусыпное наблюдение как во избежание рецедива солдатских возмущений, так и для деликатного контроля настроений офицеров.
Что же касается бунта Семеновского полка, то следствием картина восстановлена буквально поминутно и применительно к каждому солдату и офицеру, все виновники и причины возмущений выяснены, и дело готово к вынесению справедливого приговора. Ценные указания Вашего величества учтены, бдительность проявлена, особо опасный преступник Каразин сидит в крепости, хотя и он в возбуждении бунта, как показала подробнейшая проверка, не повинен.
Все мы виноваты, оплошали, не досмотрели и не доглядели - в том числе и генерал-губернатор, но вину признаем, а ошибки постарались исправить. Ситуация полностью под контролем - и Милорадович ручается за то головой. А теперь покорнейше ждем Вашего благороднейшего и мудрейшего решения, Ваше величество! - примерно таким по смыслу должен был быть доклад Милорадовича, человека при дворе ловкого.
Он не мог не использовать свою репутацию прямого и честного воина, и должен был открыто каяться перед государем в собственных грехах и грехах подчиненных - тех, каких нельзя было не признать. Наверняка он брал на себя ответственность за все и готов был выслушать любой приговор - тем самым вернейшим образом подталкивая к оправдательному.
Никто, имевший иную точку зрения - Васильчиков, Бенкендорф или сам император - не смог бы возразить по конкретным фактам. Любая попытка снять вину с себя (а к этому почти наверняка прибег Васильчиков) проигрывала такой линии.
А вот какой собственный вердикт должен был устроить царя по существу дела - в этом нужно разобраться.
Позиция Милорадовича должна была быть царю очевидной, да тот ее и сам как будто не ретушировал - это был его стиль. Милорадович как генерал-губернатор тоже был не без греха в семеновской истории, должен был беспокоиться и за собственную шкуру, а потому по возможности гасил скандал - это Александру было ясно, и это вполне отвечало представлениям царя и о Милорадовиче, и о человеческой природе в целом. Заинтересованность Милорадовича в сохранении собственных начальственных позиций в противовес Аракчееву и прочим - тоже была ясна.
Но и Александру I также не нужна была безоговорочная победа "партии Аракчеева" (и его собственных младших братьев Николая и Михаила) над "партией Милорадовича".
Царь сам был опытным заговорщиком, и его всю жизнь устраивала возможность разбить договоренность людей, действующих за его спиной. Он всегда стремился разделять и властвовать. Зачем же ему теперь ворошить грехи полугодовой давности, унижать и наказывать вроде бы раскаявшихся заговорщиков-гвардейцев, а следовательно - и самого Милорадовича со всеми его сторонниками? Зачем без меры усиливать Аракчеева, тихо и с надеждой ожидающего царского вердикта и не рискующего напрямую выступить против Милорадовича? И еще один аспект, о котором никто не должен был догадываться - и до сих пор не догадался.
Разоблачение и осуждение гвардейского офицерства были бы косвенной, но недвусмысленной реабилитацией враждовавшего с ними Николая Павловича, который после прошлогоднего конфликта продолжал торчать за границей - и тоже наверняка ждал вердикта по делу о семеновском бунте; о тайном обществе он и вовсе не был осведомлен. Нужна ли была такая реабилитация Николая его брату-царю?
На этот непростой вопрос есть ответ: если бы Александра I не устраивала роль Николая как мальчика для битья в постоянных конфликтах с офицерами, то еще с 1818 года у царя было множество вариантов как-то исправить служебное положение брата - и, однако, это не было сделано!
Все эти соображения и заставили Александра I согласиться с Милорадовичем, прямо и косвенно просившего и настаивавшего не раздувать скандал и простить заговорщиков, взятых им, Милорадовичем, под личную ответственность.
Возможно, такое решение далось царю нелегко. Тем более неожиданным оно оказалось для Васильчикова, в беседе с которым Александр и высказал столь удивительные суждения.
Параллели между заговорщиками 11 марта 1801 года и 14 декабря 1825 года самоочевидны и отмечались многими. Это нисколько не умеряло беспокойств самого Александра и его нескрываемой враждебности к заговорщикам - так было и до мая 1821 года (причем, как известно, совсем незадолго), и после.
Что же случилось во время беседы с Васильчиковым? Разумеется то же, что и во многих других аналогичных случаях.
Васильчиков был неприятно поражен решением царя, не желавшего расширять расследование. Васильчиков посчитал это ошибкой и настаивал на исправлении. Очевидно, он пережал - Александр не выносил такого давления и, естественно, не имел желания объяснять собственные мотивы, о которых Васильчиков не сумел догадаться. Вероятно, на минуту Васильчиков увлекся и упустил из виду события 1801 года, непосредственным свидетелем которых был. Нападая на теперешних заговорщиков - а это было его позицией, хорошо понятной, - он, по-видимому, допустил какой-то выпад против конспираторов, который Александр, с его болезненной мнительностью на эту тему, мог принять на собственный счет. Такой вызов не прощался никому, и сейчас не простился Васильчикову!
Возможно, Александр вовсе не собирался снимать старого друга с должности, но теперь он это не просто сделал, а заменил его не кем-нибудь, а Уваровым - почти единственным остающимся в строю участником цареубийства 11 марта!
Такая вызывающая демонстрация была публичной реабилитацией, но не постаревшего сановника, а самого венценосного отцеубийцы!
Едва ли в таком назначении было рациональное служебное зерно. Сам Уваров настолько не был готов к исполнению командных обязанностей, что приступил к ним лишь через год - Александр, очевидно, счел необходимым настоять на неизменности собственного решения! Служить же Уварову, умершему в 1824 году, предстояло, как оказалось, совсем немного.
Приравняв себя с заговорщиками, царь немедленно сделал недискуссионным вопрос о возможности дальнейшего преследования конспираторов. Это, по-видимому, случилось импровизированно, и намного вышло за рамки того, о чем просил Милорадович и что было ему обещано. Но, что сказано, то сказано - тем более самодержавным императором! Индульгенция заговорщикам вышла почти всеобъемлющей.
Это повлияло и на судьбы оппонентов Милорадовича: Васильчиков был снят, а Бенкендорф - поощрен, но переведен. Его назначили командиром 1-й Кирасирской дивизии, тем самым тоже лишив непосредственной возможности продолжить наблюдение за всеми остальными гвардейцами. Аракчеев, вероятно, остался доволен своим решением держаться подальше от этого конфликта.
Вот какие кульбиты неожиданно выкидывает судьба!
Принял ли Александр I полностью точку зрения Милорадовича? Совсем не обязательно.
Ведь гвардия, ушедшая на запад, была выведена на всякий случай именно из-под контроля Милорадовича - следовало присмотреться и к ней, и к нему. В столице она отсутствовала больше года, вернувшись только летом 1822 года!
Понятно, что если даже гвардейцы действительно замыслили покуситься на государственный переворот, то в Пинских болотах его не проведешь! К тому же во время походов и маневров невозможно поддерживать агрессивный тонус заговорщиков, если в этом напрямую не заинтересованы руководители похода. А их, как видим, как раз заменили - Александр постарался предусмотреть буквально все!