 |
|
Возвращение Николая в столицу развязало заговорщикам руки.
Еще до этого они, не теряя времени, должны были усиленно искать предателя: ведь смерть императора еще не должна была стать заключительным актом заговора. А заговор с предателем в составе - тот же корабль с дырой в днище!
Они понимали, что что-то перевернуло ситуацию в июле, когда Александр I внезапно собрался в Таганрог. Что именно - этого заговорщики не знали; это не секрет сегодня, а тогда знали вроде бы только трое - сам Александр I, Аракчеев и Шервуд. Но найти ответ Милорадович и Дибич постарались со всей ответственностью.
Разумеется, на ковер были вызваны Рылеев с Никитой Муравьевым: им предстояло отвечать, кто и как мог проговориться о замыслах Якубовича - ведь ничего другого в рамках "Северного общества" не затевалось, что могло бы так напугать императора. В какой форме это происходило - неизвестно. Декабристам, очевидно, удалось рассеять подозрения, но теперь пришла очередь насмерть перепугаться уже Никите Муравьеву!
Он понял, что миссия Якубовича рассматривается как реальная и необходимая (хотя это было уже не так), и сделал свои выводы - отсюда и отпуск, в который он удрал сам и увлек ближайшего родственника Захара Чернышева (вот своего младшего брата почему-то оставил в Петербурге!), и методическое уничтожение всех компрометирующих бумаг во всех местах их нахождения, а главное - поездка в Москву.
В последней он обзавелся десятком свидетелей, которые могли подтвердить, что он, Никита Муравьев, заранее горячо осуждал террористический акт, который собирался совершить злодей Якубович, а потому не несет за него даже моральной ответственности! Ту же роль играли его аналогичные послания - к С.П.Трубецкому и другим. По счастью для заговорщиков, панические действия Никиты особого вреда не принесли - и то, как считать: ведь оказался же он в результате в Тагине, а в конечном итоге - в лапах Шервуда!
Вот ведь судьба труса! А ведь каким смелым мальчиком был в 1812 году!
Тяжелее пришлось "железному графу": Милорадович с ним в бирюльки не играл!
Мы знаем, как был поставлен учет приездов и отъездов в столице и кто его контролировал. В то же время понятно, что контроль Милорадовича распространялся исключительно на людей, вполне легально проезжавших через столичные заставы. Нелегальная же контрабандная переброска одного единственного человека через любую тщательно охраняемую границу никогда не была особо трудной задачей, если за дело брались профессионально подготовленные организации.
Военные поселения Аракчеева (вместе с его же тайной полицией!) были организацией вполне серьезной. Разумеется, Аракчеев мог и провезти Шервуда где-нибудь под днищем своей кареты, а мог и выдать ему вполне солидные бумаги, затушевавшие цель приезда в столицу и прихода во дворец. Как-то это было осуществлено, и смысл визита Шервуда или, возможно, даже сам факт визита Милорадович все-таки упустил - иначе у этого бравого юнкера не было бы ни малейших шансов дожить до декабря: ведь это и царю не удалось!
Но если визит Шервуда в столицу заговорщики прозевали, то никак не могла остаться вне их поля зрения десятидневная поездка царя в Грузино: именно после нее (ведь разница в семь-десять дней, возможно ушедших на раздумье Александра I, в такой ситуации не существенна!) и возникла неожиданная идея бегства в Таганрог!
Вызван на ковер был поэтому, несомненно, и "железный граф" - и понял, что пропал! Не сдав заговорщикам Шервуда вовремя, он не мог этого сделать и теперь - предательство было бы налицо. Оставалось отговариваться незнанием - и тут презумпция невиновности срабатывала: ведь ничего криминального заговорщики предъявить Аракчееву пока не могли, но только пока!
Милорадович продемонстрировал, что будет землю рыть, а дорыться до истины не было проблемы: ведь еще один свидетель предательства все-таки существовал!
Настасья Минкина была многолетней сожительницей "железного графа". Сохранялась ли между ними любовь - неизвестно (Аракчеев, во всяком случае, безбожно ей изменял, хотя и не был завзятым ловеласом), но взаимопонимание и доверие было между ними как у старых, годами испытанных супружеских пар. Хорошо была знакома Настасья и царю, многократно в одиночестве приезжавшему в Грузино и любившему вести себя там по-домашнему. Едва ли Минкина была их равноправным третьим собеседником, но тема разговоров, заведомо потрясшая царя и многократно обсужденная им со своим ближайшим другом в течение целого десятка дней, не могла остаться для нее секретом. А уж редкое имя Шервуда наверняка оказалось у нее на слуху - вот вам и свидетель!
До Шервуда, где-то и как-то копавшего под Вадковского, напрямую добраться пока что было нелегко, но Грузино-то было здесь, под боком. Любой эмиссар, посланный туда Милорадовичем (а это была территория его генерал-губернаторства!), мог опередить Аракчеева, встретиться и поговорить с Минкиной и неизбежно вывести "железного графа" на чистую воду! Ринуться же туда Аракчееву самому или послать Минкиной исчерпывающие инструкции с риском попадания их в чужие руки было в тот момент просто невозможно. Ведь теперь-то с Аракчеева глаз не спускали, и нельзя было демонстрировать даже тревогу!
И "железный граф" нашел зверское решение, дающее ему алиби не только на прошлое, но и на будущее.
Аракчеев оставался в столице, а Минкина была в Грузине, и организовать ее убийство было не просто, но и не очень сложно. Наверняка Аракчеев, несмотря на установленную теперь за ним слежку, продолжил помимо государственной службы свои обычные частные заботы, какими вечно занимался, никогда не забывая о собственной выгоде и просто из любви к хозяйственному управлению. При этом он должен был общаться с соответствующими людьми, не представлявшими никакого интереса для заговорщиков. Среди них вполне можно было выбрать человека не очень близкого, но достаточно знакомого (что-нибудь типа подрядчика или поставщика, имевшего дело и с Грузиным, и со столичным хозяйством Аракчеева), которого можно было послать с деликатнейшей миссией нанять кого-нибудь из грузинской дворни, чтобы убить Минкину.
С одной стороны - ослушаться графа было смерти подобно в буквальном смысле: найдет повод и запорет насмерть или как-то по-другому изведет (так ведь и получилось!), а российские порядки препятствуют этому только формально - кто из судейских сошек рискнет поспорить с самим Аракчеевым?!
С другой стороны, граф, знаменитый своей скупостью, в этот раз наверняка расщедрился.
С третьей стороны, граф наверняка пообещал, что все будет шито-крыто, и Сибирь злодеям не светит.
С четвертой стороны, какое же это злодейство - избавить мужика (хоть и графа!) от постылой бабы; ситуация всем понятна! К тому же и баба такая, что никому ничего объяснять не нужно - все Грузино от нее не один десяток лет стонет! Вишь, теперь и графа достала!
Гонца с такой миссией можно было посылать совершенно смело: никаких писем он не вез, никакими политическими сведениями не обладал, о планируемом убийстве никто ему допросов делать не собирался, а рискнуть проговориться по своей воле о таком странном и страшном деле - в этой ситуации было крайне маловероятно, да и доказательств преступной просьбы графа нет никаких!
И Минкину ничто не могло спасти.
Александр I, обложенный врагами со всех сторон, совершенно естественно заподозрил политическую подоплеку грузинского убийства. Его искренний совет найти внешнее вмешательство позволил Аракчееву решить самую сложную часть задачи - уничтожить гонца, посланного им самим, и всех связанных с ним лиц, если таковые имелись.
Найти повара, непосредственно виновного, не составляло труда - скорее всего, граф сам выбрал его для убийства. Но вот поймать приезжего человека (не грузинского жителя!) и включить в число истязаемых жертв оказалось возможным только в Новгороде, через который пролегала дорога из столицы в Грузино. Если там этого гонца в принципе не должно было быть, то он сразу же должен был явиться на зов Аракчеева - для окончательного расчета. И расчет оказался щедрей обещанного!
Никакое разоблачение "железному графу" теперь больше не угрожало: даже если гонец выжил, то никто не поверит, если он в чем-то будет обвинять графа - ведь у всех жертв дознания появился на него зуб, а долго ли сочинить любую нелепую клевету! И все покрыто царским словом!..
Имитируя невменяемость, Аракчеев позволил себе проигнорировать и новое послание Шервуда чрезвычайной важности: о нем не был проинформирован ни царь в Таганроге, ни Дибич там же, ни Милорадович в Петербурге, куда Аракчеев все-таки счел необходимым явиться к концу междуцарствия. При этом Аракчеев, посвященный в замыслы заговорщиков, совершенно явно сделал ставку на цареубийство - ведь после этого даже живой Шервуд оказывался совсем единственным, а потому безопасным свидетелем всех предательских шагов "железного графа": даже доказать, что Шервуд посылал письма, точнее - удостоверить содержание этих писем, прочитанных и уничтоженных Аракчеевым, Шервуд уже не мог. Не случайно последний позволил себе пооткровенничать в мемуарах о предательской сущности Аракчеева только после смерти "железного графа"!
Это не повод усомниться в истинности обвинений Шервуда. Хотя последний - не образец честности (об этом - ниже), но в данном случае никакого корыстного смысла выдумать подобные обвинения у Шервуда не было, а придумывать такое без повода - довольно странно.
Таким образом, убийство Александра I в Таганроге стало и актом уничтожения свидетеля аракчеевского предательства, угрожавшего возмездием "железному графу" - причем возмездием и со стороны заговорщиков, и со стороны сторонников и наследников убиенного императора!
Чисто выкрутиться "железному графу" не удалось: карьеру себе он все-таки сломал. У многих его страшная комедия вызвала обоснованные подозрения - не только у Шервуда. А один из недоброжелателей - Николай I - нашел свой способ рассчитаться с Аракчеевым, хотя и не смог и, возможно, не захотел разоблачать его - у самого было рыльце в пушку!
Дело, конечно, вкуса, но трудно найти в истории России более гнусную личность, чем предавший всех "железный граф". Каким бы несправедливым нападкам он ни подвергался, справедливых более чем достаточно! Он сам это прекрасно понимал.
Умер он не очень старым по нынешним меркам: в 1834 голу ему шел лишь шестьдесят пятый год. Кизеветтер так рассказывает о заключительном периоде его жизни: "Врач, присутствовавший при последних часах его жизни, сообщает, что Аракчеев высказал во время предсмертной болезни самый малодушный страх перед смертью и с безграничной тоской и ужасом цеплялся за жизнь. Но и жизнь для него полна страхов. /.../ Аракчеев вечно дрожал за свою безопасность, редко спал две ночи сряду в одной кровати, обед принимал только приготовленный особенно доверенными людьми, и домашний доктор должен был предварительно сам отведывать всякое кушанье. /.../ В последние годы жизни был с ним такой случай. Он сидел дома, в своем грузинском имении. Ему доложили, что вдали по дороге показались быстро скачущие тройки. Он страшно побледнел, схватил заветную шкатулку, кинулся в экипаж, всегда стоявший наготове, и понесся во весь дух. Он скакал без передышки весь день, переночевал у какого-то помещика, перепугав его своим внезапным появлением, и на утро продолжал столь же поспешное бегство. Прилетев в Новгород, он пристал к дому вице-губернатора. И что же оказалось? Мимо грузинского дома просто-напросто ехали с праздника местные священники, которым попались резвые лошадки".
Рвение Милорадовича в поиске источника утечки информации было заторможено сначала неожиданными событиями в Грузине, а затем демаршем графа Витта.
Едва ли письмо Витта в августе в Петербург полностью осталось незамеченным заговорщиками, но прочитать ни его, ни царский ответ они не сумели, а что еще они могли тогда предпринять? Казалось, Киселев и так был начеку, и в сентябре он должен был бы зафиксировать активность Витта и Бошняка. Но подвела лопоухость его подопечных Давыдова и Лихарева. В результате инициативе Витта помешать никто не успел, и он явился с новостями в Таганрог. Это был славный подарочек заговорщикам!
Наверняка Дибичу стоило немалых усилий встретить его ласково и сыграть свою роль так, чтобы у Витта не возникло намерения разоблачить его недоносительство перед царем. Не вызвало поведение Дибича и страха у Витта за собственную жизнь, а очень напрасно! Это были какие-то весьма непростые сцены, вообразить подробности которых нам нелегко!
Зато и удар бумерангом оказался весомым!
Немедленно убить Витта было невозможно по нескольким причинам. Во-первых, нельзя было возбуждать подозрений Александра I, смертный час которого, в свою очередь, еще не наступил: Дибичу необходимо было дожидаться вести о возвращении Николая Павловича в Петербург. Во-вторых, если уж убивать Витта, то нелепо оставлять в живых Бошняка. Вот к решению этой последней двойной задачи и было приступлено.
Все подобные рассуждения не застрахованы от обвинений в притянутости и спекулятивной тенденциозности, поскольку практически нет ни достоверного заключения о причинах смерти Александра I, ни, тем более, диагнозов заболеваний Витта и Бошняка. Разумеется, теоретически это могли быть естественные инфекционные заболевания, причем не обязательно одни и те же - ведь и исходы их были различны! Но почему тогда никто иной не заболел подобными же болезнями, кроме этих троих людей, продолжение жизни которых столь явно угрожало заговору?
Разумеется, могли болеть и даже умирать и слуги - никто их тогда за людей не считал! Но общая тревожная обстановка предсмертной болезни императора в Таганроге, продолжавшаяся более двух недель, наверняка заставила бы обратить внимание на подобные факты, если бы они имели место - ведь сам Александр отчетливо боялся именно отравления и был настороже! Вероятно и Бошняк, человек внимательный и осторожный, зафиксировал бы подобные болезни в окружении Витта или в своем собственном - если бы они имели место!
Так что остается предполагать либо соучастие в заговоре самого Господа Бога (надеемся на Его снисходительное отношение к высказыванию подобной гипотезы!), либо злую волю вполне определенных заинтересованных лиц.
На месте Дибича нельзя было пускать это дело на самотек или надеяться на Киселева и его подопечных - те и так сумели наломать дров!
Проще всего было снабдить отъезжавшего Витта спутником, последовавшим по служебным делам, а уже попутно занявшимся непосредственно здоровьем Витта и Бошняка. Было бы вполне разумно, если таким как бы случайным спутником оказался именно врач, который затем по "гуманным мотивам" задержался бы для лечения внезапно заболевшего Витта. Начальную порцию "лекарства" Витт получил явно раньше, чем Бошняк - вероятно еще по дороге!
На такое дело не жалко было отрядить единственного или главного специалиста по отравлениям, имевшегося у Дибича (интересно, удастся ли когда-нибудь вычислить имя этого человека и его личные мотивы?), а уж с оставшейся частью работы предстояло справляться самому Дибичу.
Течение болезней всех троих заставляет заподозрить неоднократное применение яда. Факт, что Бошняк, выехавший еще как бы здоровым от уже выздоравливавшего Витта (болезнь которого позднее снова усилилась!) и болевший затем один в своем имении (посещения Давыдова и Лихарева не в счет!), единственный из троих имел только один пик болезни, после которого медленно пошел на поправку.
Это было, по-видимому, обоснованным решением: скоропостижная смерть вызывает больше подозрений, увеличивает риск успешного расследования преступных действий и становится основанием для последующих волнений и тревог и роста бдительности. Тут же все получилось шито-крыто - хоть сразу приступай к следующим отравлениям!
После смерти Александра I тяжело болевшие и случайно выжившие Витт и Бошняк были оставлены в покое: во-первых, потому, что теперь уже не представляли столь важную опасность для заговора, и, во-вторых, потому, что дальнейшее пребывание возле них человека, занимавшегося подсыпанием яда, создавало дополнительный риск, совершенно неоправданный в тревожной обстановке, сложившейся в конце ноября. Отсутствие же смертельного исхода в этих двух случаях тем более завершило полное сокрытие сложных преступных действий. Гибель Милорадовича и вовсе положила конец всем преступным акциям заговорщиков.
К отравлению Александра I было, по-видимому, приступлено сразу, как только до его свиты дошла весть о возвращении великого князя Николая Павловича в столицу - это случилось во время крымского вояжа. Три недели продолжалось зверское упорное убийство, сопровождаемое физическими страданиями жертвы!
Cлабым звеном в руководстве заговора все-таки оказался в 1825 году Павел Дмитриевич Киселев. Сначала он в мае и в сентябре не сумел вызвать достаточно серьезное отношение к провокаторской роли Витта и Бошняка у умственных инвалидов Давыдова и Лихарева, а в начале ноября, получив от Дибича или Милорадовича (или от обоих) сведения о новейшей сложившейся диспозиции, вызвал буквально катастрофическую и ничем не оправданную панику у своих подопечных.
Особой беды не было в том, что запаниковавший Пестель закопал в землю свои ценные рукописи. Хуже было другое.
Давыдову и Лихареву Киселев не мог не надрать уши, но явно перестарался. К соучастию в убийстве таких олухов, конечно, никто привлекать не стал; едва ли им объяснили и смысл болезни, в которую погрузились Витт и Бошняк. В результате им оставалось только трястись от ужаса, ожидая, выживут ли Витт и Бошняк или нет. Никто их, конечно, не посвятил и в то, что жизнь императора на исходе, и ему наверняка не позволят расправляться с заговорщиками. И вот вся эта туча паники и страха обрушилась на спокойно живущих себе остальных заговорщиков, собравшихся, как и положено, 24 ноября на очередное празднование именин матушки Давыдова в Каменке!
Ничего удивительного в том, что уже в ближайшую ночь Майборода накатал свой донос и уже на следующий день представил к генералу Роту!
Это чистейшей воды издержки неграмотного руководства заговором! Впрочем, и сам Милорадович 12-14 декабря оказался не на высоте, а ведь паника в обозе - страшное дело!..
Доносы, скопившиеся у Дибича, ставили его в сложное положение.
Разумеется, он и не собирался арестовывать Вадковского, о чем распорядился еще живой император. Вместо этого проще было увеличить усилия по отправке последнего на тот свет, хотя дело, очевидно, застопорилось подозрениями, сложившимися у Александра и его супруги, к которым они сумели привлечь внимание и Виллие, и П.М.Волконского. Подсыпать отраву стало сложнее - это, по-видимому, уже неоправданно с точки зрения заговорщиков затянуло агонию; даже Милорадовичу в Петербурге пришлось очень здорово покрутиться!
Так или иначе, элементарный расчет времени показывает, что если бы Дибич действительно принял меры к аресту Вадковского, то последний был бы арестован уже до 1 декабря, а не двумя неделями позже. Вместо этого 1 декабря Дибич дополнительно получил уже донос Майбороды.
Дибич вполне грамотно разобрался с Виттом и Бошняком, а донос Шервуда ждал своего часа.
Неизвестно, упоминалось ли в тексте, присланном в Таганрог, о предшествующей попытке Шервуда связаться с Аракчеевым, но это интересное дело в любом варианте требовало колоссального внимания руководителей заговора, на которое в сложившейся сложнейшей политической ситуации не было практических сил. Но и Шервуд, и упомянутые им заговорщики вполне могли ждать - не велики птицы! Единственное, что сразу должен был сделать Дибич - предупредить Милорадовича.
Очевидно, так и было сделано в каком-то из тех посланий, отправленных из Таганрога фельдъегерской почтой еще до 19 ноября, которых не прочитал никто, кроме Милорадовича.
Последний, в свою очередь, должен был практически озаботиться этой ситуацией по мере того, как шло время. Отсюда почти наверняка возникла идея командировки П.Н.Свистунова и Н.А.Васильчикова, в которую их должны были отправить по инициативе Милорадовича заведомо до 12 декабря. Но молодцы-кавалергарды не спешили уезжать - по собственному разгильдяйству и отсутствию личной заинтересованности в поездке, поставив затем Милорадовича в достаточно затруднительное положение, благодаря которому нам и удалось до конца вычислить его роль.
Теперь же донос, поступивший фактически от генерал-лейтенанта Л.О.Рота, игнорировать было никак нельзя. Дибич тянул, сколько мог, но не позднее 2-3 декабря до Таганрога дошли вести, что Константин на трон не вступил и продолжает отсиживаться в Варшаве - ситуация явно зашаталась и грозила полным провалом. Пришлось страховаться и придавать делу законный ход: при дальнейшей желательной перемене власти положение всегда можно было исправить. Отсюда и письмо Дибича в Петербург с копией в Варшаву, и посылка А.И.Чернышева в Тульчин для ареста Пестеля (которому уже после ареста позволили хотя и недолго, но свободно обменяться сведениями с С.Г.Волконским), и явно запоздалая отправка полковника С.С.Николаева для ареста Вадковского - все эти задержки почти правдоподобно объяснялись естественными треволнениями и запущенностью дел, ведшихся самим покойным императором.
В свою очередь и Милорадович уже должен был ждать от Дибича официальных сведений об угрозе заговору (кроме, разумеется, неожиданных сведений о доносе Майбороды, впервые ошарашивших Милорадовича именно 12 декабря), потому что только таким образом он мог двинуть в бой декабристов - по самой своей природе ни на какие активные действия не способных, хотя большинство из них и было военными! Это была еще одна причина для затягивания междуцарствия Милорадовичем уже на финише, когда намерения Константина вполне четко прояснились.
Положение Милорадовича накануне 14 декабря было сложнейшим.
Константин, вопреки ожиданиям, не прибежал за короной, которую ему услужливо подсовывал Милорадович, и собрать всех братьев в Петербурге, где вся власть принадлежала Милорадовичу, не удалось. Заговор с целью изменения государственного строя, таким образом, сорвался, и конституции Никиты Муравьева суждено было остаться без применения.
Похоже, что это произвело на Милорадовича величайшее впечатление: крушение кампании, спланированной им самим или с его решающим участием и так блестяще начатой, выбило его из колеи. Вероятно, должна была наступить и депрессия после титанических усилий, затраченных в последние месяцы и недели: ведь описанный заговор характерен невероятной последовательностью неожиданных ситуаций, сменявших одна другую!
Поэтому решительности, чтобы возглавить восстание 14 декабря, у Милорадовича уже не доставало. К тому же нужно понимать, что даже выигрышный "план Милорадовича-Кирпичникова" все-таки не давал гарантии окончательного успеха: в 1917 году заключительный акт, закрепивший победу Кирпичникова, обеспечили генералы с М.В.Алексеевым во главе, фактически арестовав царя и вынудив его отречься от престола. В 1825 году не было аналогичных сил, которые могли заставить отступиться от интересов династии отсутствующего в столице Константина Павловича, хотя, если надежды на его честолюбие не оправдались, то, может быть, могли оправдаться надежды на трусость - кто знает?.. Ведь ходили же о нем мнения, высказанные в числе прочих и княгиней Д.Х.Ливен: "Одно качество приписывали ему все единодушно - трусость, и были правы; и этому его свойству мы обязаны тем, что не имели его своим повелителем".
Проверить, что бы делал Константин в Варшаве, столкнувшись с утратой самодержавной власти его родственниками, практически не удалось: Милорадович, уцепившись за провал "миссии Ростовцева", значительно, но не безнадежно снизившей шансы на успех восстания, решил по существу отказаться от последнего. Возможно, все было бы совсем по-другому, если бы в Петербурге находился Дибич: ведь изумительно скоординированные их совместные действия и обеспечивали баснословный успех, прерванный лишь неожиданным отказом Константина от трона. Оказавшись после 3 декабря в одиночестве и в условиях, не предусмотренных прежними планами, Милорадович утратил безошибочность поступков.
С учетом же того, что и Дибич после 14 декабря 1825 года полностью отступился от заговорщицкой программы, следует считать, что удивительные достижения заговорщиков 1825 года обеспечивались исключительно совместными усилиями этого уникального дуэта, в котором невероятная ловкость, расчетливость и смелость командира-практика Милорадовича (черногорца, предки которого переместились в Россию после очередной резни в начале XVIII века) сочеталась с волей и холодным расчетом немецкого генштабиста Дибича, способного к тому же на элементарное жесточайшее убийство. Вынужденная их разлука, начавшись с первых чисел сентября, подкосила практическую силу заговора, хотя Милорадович, несомненно, имел в запасе идеи, увы, так и не осуществленные вследствие его гибели!..
Не силой, а слабостью Милорадовича накануне 14 декабря и в этот самый день было то, что он имел в качестве помощничков великих революционеров, именами которых до сих пор называются улицы в России, а памятники и мемориальные доски украшают чуть ни все города!
Они ему уже помогли с Ростовцевым, и это было еще не все, на что они оказались способны!..
Все, что теперь оставалось Милорадовичу - попытаться обеспечить сохранение возможностей для последующих попыток переворота. Для этой цели, прежде всего, следовало сохранить любой ценой в своих руках ту власть, которой Милорадович обладал и при покойном Александре I. Поэтому Милорадовичу никак нельзя было теперь запятнать себя соучаствием в выступлении декабристов - и пришлось полностью отдать дело восстания в руки бездарных руководителей Тайного общества.
Выступление же декабристов стало совершенно необходимым актом: в условиях начавшегося разгрома заговора оно, повторяем, обеспечивало виновным моральное алиби, сводя их преступные намерения, питаемые годами, к пресловутой жажде справедливости, вылившейся в конечном итоге якобы в защиту интересов Константина Павловича как законного государя. Оправдывало это и предшествующие угрозы Милорадовича, предупреждавшего о приверженности гвардии якобы к Константину...
Вот и пришлось двинуть в бой собственных обозников! Результаты должны были получиться соответствующими, а получились много худшими!..
Чем больший успех имело бы восстание, тем больше шансов было бы затем выступить Милорадовичу с какой-либо посреднической миссией, включая как будто готовившееся воцарение или вступление в регентство императрицы Марии Федоровны - а это фактически и стало бы снова собственным захватом власти, какую бы роль ни пришлось формально исполнять Милорадовичу - ведь честолюбие у него было не на первом месте!
Здесь требовались не только величайшая изворотливость, но и вера в успех и в собственную правоту, а вот последних-то, похоже, Милорадовичу и не хватило. И удача, сопутствовавшая ему почти всю жизнь, отвернулась от своего любимца.
К тому же Милорадович явно недооценил тех негативных чувств к нему лично, которые стали реакцией лидеров обеих сторон, столкнувшихся 14 декабря, на его жесткое руководство в предшествующие дни!..
13. Восстание декабристов.
Около 8 часов утра 14 декабря началась присяга новому императору Николаю I в главнейших учреждениях империи - Синоде, Сенате, департаментах и министерствах, а гвардейские командиры, самолично присягнув в дворцовой церкви, разъехались по полкам и батальонам для приведения к присяге подчиненных.
В течение трех часов предполагалось полностью завершить эту процедуру: "От двора повелено было всем, имеющим право на приезд, собраться во дворец к 11 часам" - сообщил в cвоих записках Николай I и продолжил: "Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у Матушки, где его снова видал, и воротился к себе. Приехал генерал [А.Ф.]Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил". Александра Федоровна в дневнике слегка уточняет воспоминания мужа: "Мы пробыли у матушки некоторое время. Она была растрогана и с волнением ожидала известия о том, как прошла у солдат присяга; тут пришел Милорадович и радостно сообщил, что Орлов только что принес ему весть о том, как он сам читал и разъяснял манифест, причем кирасиры ответили ему: Обыи молодцыи[т.е. и Константин, и Николай]! и громко кричали <<ура!>>. Это очень порадовало императрицу"; выделенные слова - в оригинале по-русски (остальное, понятно, по-французски).
Но вот стали появляться тревожные вести. Николай вспоминал: "Вскоре за ним [т.е. Орловым] явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор [И.А.]Сухозанет, с известием, что /.../ в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперьва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого щитали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. /.../ Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок".
Слух, распущенный заговорщиками о том, что Михаил Павлович арестован Николаем и содержится в цепях, произвел сильнейшее впечатление, но оказался в итоге на пользупротивоположной стороне, ибо Михаил, как раз только что доехав до столицы, возник как черт из табакерки. Его усилиями было прекращено возмущение в артиллерии, что сыграло немалую роль.
Но вскоре затем пришла весть о возмущении в Московском полку - ее принес в Зимний дворец начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор А.И.Нейдгард (в оригинале все реплики и диалоги начальствующих лиц в день 14 декабря, естественно, по-французски): "Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии"!
Возмущение в Московском полку произвели Александр и Михаил Бестужевы, Щепин-Ростовский, В.Ф.Волков и А.А.Броке - все штабс-капитаны, кроме последнего - поручика Броке. Первый их них служил адъютантом герцога А.-Ф.Вюртембергского, а потому был мало знаком солдатам столичного гарнизона. Щеголяя в адъютантской форме (нет адъютанта без аксельбанта - как справедливо констатировал Козьма Прутков!), он выдавал себя за адъютанта Константина Павловича, присланного специально, чтобы предотвратить якобы незаконную новую присягу. Каждый из остальных был ротным командиром Московского полка и давил на солдат, наоборот, своим известным авторитетом; Волков и Броке никогда к заговору не принадлежали, но сами были увлечены обманной агитацией. В сочетании со сверхрешительностью Щепина-Ростовского все это и создало эффект, не получившийся в большинстве других полков.
Щепин-Ростовский рубил саблей всех, оказывавших сопротивление. Он тяжело ранил упоминавшихся командира бригады генерал-майора В.Н.Шеншина и командира полка генерал-майора барона П.А.Фредерикса, а также полковника П.К.Хвощинского (бывшего члена "Союза благоденствия"), одного унтер-офицера и еще одного гренадера, не желавшего отдавать знамя.
К возмутителям примкнуло порядка двух рот (примерно 670 человек); как и 27 февраля 1917 многие солдаты предпочитали попрятаться. Это предопределило существенную особенность последующих событий: более опытные и старшие по возрасту солдаты (служба продолжалась, напомним, 20 лет!) уклонились от участия в мятеже!
До Михаила Павловича также дошла тревожная весть, и он, усмирив конную артиллерию (близ тогдашней восточной окраины города), помчался к казармам Московского полка (на тогдашней южной окраине): все же за годы, прошедшие со времен бунта семеновцев, молодые великие князья кое-чему научились!
Михаил Павлович застал на месте почти четыре роты Московского полка - значительная часть из них отсутствовала при прошедшем мятеже, не успев вернуться с дежурств на городских караулах. Они были построены, но якобы не подчинялись командам. Тут же будто бы в растерянности прогуливались прибывшие генералы Воинов и Бистром: ясно, что ничего предпринимать они просто не собирались!
Из Зимнего дворца к мятежникам Воинова послал сам Николай: "Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, ему вверенные, вышли из повиновения" - это оказалось вполне определенной репетицией того, что чуть позднее Николай I проделал с Милорадовичем. Но Воинову не суждено было в этот день встретиться с собственными Каховским и Оболенским!
Солдаты, поверившие в арест и заточение Михаила Павловича, встретили его криками ура! Великий князь подтвердил отказ от престола Константина Павловича, призвал солдат к порядку, присягнул вместе с ними (сам он, как мы помним, приносил присягу впервые в жизни) и повел оставшихся московцев (большую часть полка!) на помощь к брату-царю.
Последний, тем временем, вызвал на помощь Саперный батальон и 1-й батальон Преображенского полка, за которые их командиры категорически поручились (вопреки прогнозу Константина Павловича, высказанному Евгению Вюртембергскому!). Приведен был в готовность и внутренний дворцовый караул, где дежурили в данный момент подразделения Финляндского полка.
Было послано и за конной гвардией, причем неоднократно. Казармы конногвардейцев были в двух шагах от строившегося Исаакиевского собора, но путь туда из Зимнего дворца шел через Сенатскую площадь, уже занятую мятежными московцами. Их импровизированные командиры сначала развернули часть солдат в цепь, ограждая площадь, а затем построили правильное каре для круговой обороны.
Неизвестно, как доехал верхом один из гонцов к конногвардейцам - рейткнехт Лондырев, но другой - флигель-адъютант полковник В.А.Перовский - лихо проскочил в санях сквозь строй мятежников, хотя у Исаакиевского собора чернь забросала его камнями. Однако привести в боевую готовность конногвардейцев не удавалось: корнет князь А.И.Одоевский, опоздавший к присяге после ночного дежурства во дворце, теперь бегал по конюшням, объявляя, что тревога ложная.
Наконец, из дворца был отправлен туда верхом генерал А.Ф.Орлов, командовавший бригадой, в которую входил конногвардейский полк, и, как сообщалось, руководивший там принятием присяги этим утром. Он также добирался не без приключений: публика и восставшие солдаты приветствовали его издевательскими криками.
Последние похождения Милорадовича мы изложим, опираясь на различные источники, в том числе на воспоминания еще одного его адъютанта - тогда подпоручика А.П.Башуцкого, сына петербургского коменданта генерала П.Я.Башуцкого; в этот день А.П.Башуцкий не расставался с Милорадовичем почти ни на минуту. Рассказ Башуцкого существует в двух вариантах, друг друга дополняющих.
Один был написан им самим и использовался М.А.Корфом при работе над книгой. Николай I, ознакомившись с рукописью, был крайне недоволен - ниже мы это проиллюстрируем. Корф затем произвольным образом скомпилировал текст, отредактировав воспоминания Башуцкого (больше неоткуда было взять определенные подробности!), и использовал другие источники, явно противоречащие данному.
Другой вариант был кем-то записан со слов А.П.Башуцкого и впервые опубликован в 1861 году - уже после смерти императора Николая I, но еще при жизни бывшего адъютанта Милорадовича; в этом тексте Башуцкий упоминается в третьем лице.
Итак, Милорадович заботливо навестил императрицу Марию Федоровну, а затем покинул Зимний дворец еще до появления первых тревожных вестей - и отправился позавтракать. Несомненно, он хотел самостоятельно располагать собой при получении известий, которых ожидал. Ниже станет ясно, как неудачно он распорядился этой свободой.
Башуцкий сообщает, где он оказался: "граф Милорадович был на завтраке у танцовщицы Телешевой, которую он любил платонически и этой платонической привязанности трудно поверить, ежели кто не знавал характера его, исполненного странностей" - отчетливый намек на нестандартную сексуальную ориентацию графа!
Далее: "Во время завтрака он узнает, что Московский полк отказался присягать императору Николаю; он скачет на Сенатскую площадь и начинает увещевать бунтовщиков, которые его отталкивают и даже один из них взял его за воротник. После этого граф спешит к императору, которого застает на Дворцовой площади окруженного народом" - последний, в ожидании подходящих подкреплений, вышел на площадь, был окружен любопытствующей публикой и, обнаружив, что никто ничего толком не знает и не понимает, стал читать собравшимся собственный манифест.
Заметим, что эпизод первого столкновения Милорадовича с восставшими попросту отсутствует и в мемуарах декабристов, и в хрониках Корфа и прочих царских историков, и в описаниях советских авторов! Таинственный маневр явно не втиснулся ни в одну из канонизированных версий. Что касается декабристов, то не известно, кто из них присутствовал при этом начальном эпизоде (еще не все участники собрались на площади), но кто-то все же должен был быть!
Не был ли этот эпизод вообще выдумкой Башуцкого, как пытался внушить Николай I про некоторые другие его свидетельства?
Но в пользу правдивости описанного эпизода свидетельствует простейшее соображение.
Едва ли петербургский генерал-губернатор путешествовал по своему городу пешком. Вот и на Сенатскую площадь он, согласно тексту Башуцкого, прискакал. Опять же, едва ли это было верхом: что за удовольствие в подобном способе перемещения по зимнему городу, если речь идет об обычной обстановке, а не о параде или военных действиях! Да и Милорадович был все же не так юн для подобных удовольствий! К тому же он был не один: его сопровождал адъютант - а это уже вылилось бы в целую кавалькаду!
На чем бы они ни скакали до того, но вот после Сенатской площади оба оказались пешими, как однозначно следует из нижеприведенных текстов!
Значит, их попросту вытряхнули из повозки, в которой они перемещались - вот и весь диалог, происшедший на Сенатской площади! Очень удобно это было сделать, именно схватив за воротник!
Не исключено, что присутствовавшие лидеры восстания этого просто не заметили: мало ли кого мутузят их лихие орлы где-то на перефирии площади! Может быть, кто-то действительно не заметил, но ниже мы выскажем соображения о том, кого из декабристов данный эпизод мог заставить задуматься всерьез и почему этот персонаж имел основания не афишировать собственное отношение к Милорадовичу.
Отсутствие почтительности у молодых солдат, преобладавших среди мятежников, к генерал-губернатору, уже с 1817 года не бывшему непосредственным гвардейским начальником, должно было оказаться совершенно неожиданным для всех ветеранов, продолжавших жить реалиями ушедших времен. Увы, время течет!..
Вот Николай I, увидевший Милорадовича сразу после данного эпизода, немедленно все это сообразил!
Что должен был застать Милорадович на Сенатской площади? Толпу вооруженных людей (в тот момент - едва ли уже хорошо организованных), чрезвычайно возбужденных, но убежденных в высоком смысле своей миссии защиты интересов законного императора.
Первое, что должен был сделать Милорадович - призвать солдат к порядку. Вот это-то и не получилось!
Для Милорадовича, впервые в жизни схваченного за воротник, это должно было послужить решающей проверкой того, может ли что-то значить для этих молодцов сам по себе его авторитет, не подтвержденный законностью его прав: ведь в глазах солдат именно он был в данный момент представителем узурпаторов законной власти, а не они сами!
К обоснованности их убеждений явно сочувственно относился даже сам Михаил Павлович, позже, после гибели Милорадовича, также пытавшийся вести переговоры с восставшими:
" - Можем ли же мы, ваше высочество, /.../ взять это на душу, когда тот государь, которому мы присягнули, еще жив, и мы его не видим? Если уж присягою играть, так что ж после этого остается святого? /.../ - Суждения эти, в самой простоте их, очень трудно было опровергнуть, и великий князь тщетно усиливался уничтожить эти сомнения" - и также едва не схлопотал пулю - хотя, конечно, тоже не от солдат!.. К этому эпизоду мы еще вернемся.
Вести такие переговоры оказалось смерти подобно, но не от Милорадовича, оказывается, зависело решаться или не решаться вторично на столь опаснейший риск!
Внешний вид Милорадовича, представшего перед царем на Дворцовой площади в порванном мундире, с измятой лентой и в совершенно растерянном состоянии духа, отмечался не одним Башуцким, хотя не слышавшие непосредственных объяснений Милорадовича не могли знать истинных причин растрепанного состояния графа: от многочисленных свидетелей на Дворцовой площади пошел слух, что он не успел и штаны застегнуть, покидая Катю Телешеву!..
Мы, со своей стороны, должны напомнить эпизод 1805 года, когда прославленного супермена также потрясла внезапная катастрофа, порожденная неожиданным коварным предательством и его собственным благодушием! Сохрани Милорадович в этот новый критический момент должное хладнокровие - и не стал бы он в такую минуту и в таком виде появляться перед царем, а занялся бы чем-нибудь более полезным: например, сразу бы отправился в конногвардейские казармы или хотя бы привел себя в достойный внешний вид. Вместо этого он сам накликал на себя погибель.
В записках Николая I последняя встреча Милорадовича с царем описана кратко: "В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:
- Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними, ушел, - и я более его не видал, как отдавая ему последний долг".
Корф, при всей его дисциплинированности, не мог смириться со столь явной ложью (о которой много выше мы заранее предупреждали) и заменил ее более подходящей по его мнению. В его описании сцена выглядит следующим образом: "Тут подошел граф Милорадович, которого не было видно с утра. <<Дело идет дурно, ваше величество; они (т.е. мятежники) окружают памятник Петра Великого; но я пойду туда уговаривать их>>. У государяне вырвалось ни одного слова в укор ему за все предшедшие уверения в мнимом спокойствии столицы. <<Вы, граф, долго командовали Гвардией, - отвечал он, - солдаты вас знают, любят и уважают: уговорите же их, вразумите, что их нарочно вводят в обман; вам же они скорее поверят, чем другим>>. Милорадович пошел".
В описании Башуцкого этот диалог звучит совсем по-другому: Милорадович "докладывает, что надобно употребить меры строгости, присовокупив: <<Государь, если уж они меня привели в такой вид, то тут остается действовать только силой>>. На это государь ему сказал: <<что он, как генерал-губернатор, должен ему отвечать за спокойствие города и приказывает ему взять конно-гвардейский полк и идти с ним против московцев и лейб-гренадер>>".
Хвостик речи царя в передаче Башуцкого заведомо неточен: лейб-гренадеры еще не успели присоединиться к московцам, но это относится к фактам, к которым Башуцкий прямого отношения не имел. Представляется, что неточность в тексте начинается еще раньше: Башуцкий мог решить (или, сглаживая углы, попытался создать такое впечатление), что последовавшая импровизированная попытка Милорадовича использовать конногвардейцев происходила по приказу царя - ниже мы приведем опровержение такой возможности.
Башуцкий, конечно, не обладал точностью магнитофона (замечены и другие его погрешности), но, разумеется, не указанные мелочи вызвали категорическую резолюцию Николая I: "У г[осподина] Башуцкого, кажется, очень живое воображение. Это все - совершенная выдумка" - и далее снова настояние на приведенной выше собственной версии встречи, якобы безмолвной со стороны царя!
Характерно, что Корф, подготовив книгу к печати, все равно проигнорировал версию, на которой настаивал царь - это и раскрывает отчасти секрет того, почему публичное издание книги, столь лояльной по отношению к Николаю I, могло состояться лишь после смерти последнего. Вранье каждого их них раздражало другого, но не могло привести к откровенному выяснению отношений: ведь причины гибели Милорадовича - это не шуточки!
Смысл сцены предельно понятен: вид Милорадовича и его слова однозначно охарактеризовали перед царем отношение восставших мятежников к генерал-губернатору! Вот и пришел теперь черед последнему расплачиваться за трехнедельные угрозы гвардией! Кому она, как оказывается, угрожала? И начало речи царя в изложении Башуцкого (адаптированное Корфом!) звучит вполне ясно: генерал-губернатор обязан восстановить спокойствие в столице, а иначе он уже - не генерал-губернатор!!!
Получив такой ультиматум, Милорадович приступил к дальнейшим шагам.
Корф излагает: "После рассказанного нами свидания с государем на Дворцовой площади, он спешил, пешком, к месту сборища мятежников. На дороге ему встретился обер-полицмейстер [А.С.]Шульгин. Милорадович, высадив его из саней, помчался в них с /.../ Башуцким /.../ к Сенатской площади /.../. От угла булевара невозможно было пробраться далее, за сплошной массой народа /.../. Милорадович принужден был объехать кругом, через Синий мост, по Мойке, на Поцелуев мост, и оттуда в Конную Гвардию, где встретился с Орловым. <<Пойдемте вместе убеждать мятежников>>, - сказал он последнему с довольно встревоженным видом. <<Я только что оттуда, - отвечал Орлов, - и советую вам, граф, туда не ходить. Этим людям необходимо совершить преступление; не доставляйте им к тому случая. Что же касается меня, то я не могу и не должен за вами следовать: мое место при полку, которым командую и который я должен привести, по приказанию, к императору>>. - <<Что это за генерал-губернатор, который не сумеет пролить свою кровь, когда кровь должна быть пролита>>, - вскричал Милорадович, сел на лошадь, взятую им у адъютанта Орлова, [Н.П.]Бахметева, и поехал на площадь. За ним следовал, пешком, один Башуцкий. Они врезались в толпу и остановились шагах в десяти от бунтующих солдат".
Разумеется, несколько по-другому это описано у Башуцкого, решившего вообще не приводить подробности столкновения Милорадовича с А.Ф.Орловым: "Проходит Ќ часа, полчаса, наконец более, но кирасиры не выезжают /.../.
Граф Милорадович теряет терпение, требует лошадь, чтобы ехать к бунтовщикам, и говорит окружающим его: <<впрочем, я очень рад, что конно-гвардия не поторопилась выезжать; я без них уговорю Московский полк, тут должны быть одни повесы, да и не надо, чтобы кровь пролилась в день вступления на престол государя>>".
Ясно, что изобретательный ум Милорадовича, получившего ультимативный приказ подавить восстание, нашел, казалось бы, очевидный выход: использовать для этого конную гвардию. Но не тут-то было: А.Ф.Орлов имел другой приказ - вести конную гвардию в распоряжение Николая I. Тут-то и выясняется, что царь Милорадовичу о конной гвардии ничего не говорил - иначе Милорадович не имел бы права оставить конногвардейцев в распоряжении Орлова, а самому покинуть их: это было бы невыполнением приказа!
Более получаса думал граф, одновременно безуспешно дожидаясь готовности конногвардейцев, как выпутываться затем из сложившейся коллизии: ведь еще вчера какой-то Орлов не посмел бы ему перечить, но царский приказ - есть царский приказ! К тому же Орлов начинал в этот день (как и Бенкендорф) свою дальнейшую головокружительную карьеру охранника при Николае I - и вполне был склонен фрондировать против генерал-губернатора, которому угрожало, как всему начальству было понятно, весьма вероятное падение!
Понятно также, что и не лично Орлова Милорадович приглашал с собой, как это может показаться из изложения Корфа - стоило бы ради такой крупной подмоги добираться кружным путем до конногвардейских казарм! Тут у Корфа тоже очевидное вранье!
Теперь ясно, что последний постарался и смысл слов Николая, обращенных к Милорадовичу, приписать самому графу, а смысл мыслей графа (как их представлял себе Корф) приписал словам царя, представив, таким образом, вынужденное самоубийство почти добровольным!
Время шло, и никакого иного выхода Милорадович не нашел, кроме как идти, собравшись с духом, на почти верную смерть! Тем не менее, шансы на победу у него еще оставались - и он постарался их использовать!
Между тем, к мятежу присоединилась и часть Лейб-гренадерского полка (всего около 1250 человек). Вот как об этом рассказывается в Докладе Следственной комиссии: "Когда рядовых вывели для присяги, к ним подходил подпоручик Кожевников нетрезвый, как он сам признается, ибо, узнав через Сутгофа, что наступил час, назначенный тайным обществом для мятежа, он хотел ободриться и довел себя до беспамятства крепким напитком; он спрашивал солдат: <<Зачем вы забываете клятву, данную Константину Павловичу?>> Потом кричал еще в галерее: <<Кому присягаете? Все обман!>> Но порядок в полку сим не был нарушен: все присягнули и рядовые сели обедать" - по-видимому, выходки пьяных офицеров были привычны и особого впечатления не производили; нервы у солдат, тем не менее, были напряжены.
Вслед за тем до казармы дошел слух о выступлении Московского полка, и дело пошло по-другому: "Тогда поручик Сутгоф, бывший уже у присяги, вдруг пришел к своей роте с словами: <<Братцы! Напрасно мы послушались, другие полки не присягают и собрались на Петровской площади; оденьтесь, зарядите ружья, за мной и не выдавайте. Ваше жалованье у меня в кармане, я раздам его без приказу>>. Почти вся рота, несмотря на увещания полкового командира [Н.К.]Стюрлера, последовала за Сутгофом, который беспрепятственно повторял: <<Вперед! Не выдавайте!>>Между тем другой поручик Панов, также присягнувший, бегал из роты в роту, возбуждая рядовых уверениями, что их обманули, что им будет худо от прочих полков и Константина Павловича; когда же командир полка вызвал батальоны и велел заряжать ружья, чтобы вести их против мятежников /.../, бросился в середину колонны и, подав знак возмущения криком <<ура!>>, повел несколько рот в расстройстве на Сенатскую площадь".
Здесь решающую роль сыграло почти полное отсутствие в полку других офицеров, среди которых не было заговорщиков: завершив приведение к присяге, Стюрлер не ожидал уже ничего неожиданного, и большинство офицеров последовало на назначенный прием в Зимний дворец.
Триумфально по описанию Башуцкого произошло вторичное в этот день появление Милорадовича перед мятежными солдатами, уже выстроенными в правильный боевой порядок. Обзаведясь верховой лошадью и тем повысив себя, а также придав себе начальственный и совершенно невозмутимый вид, Милорадович обеспечил более достойный прием, чем в прошлый раз, когда его запросто избили где-то в уголке: "Бунтовщики, увидя его, сделали ему на караул и кричали: <<ура!>>". Артистичность и самообладание перед лицом смерти - этим Милорадович обладал в полной мере!
Беда в том, что у него с Башуцким оказалась одна лошадь на двоих, и это не позволило последнему выполнить боевую обязанность каждого адъютанта: прикрывать сзади своего командира и остановить саблей или пистолетом (а был ли он у него?) нападавших сбоку. Обидно, но отсутствие еще одной лошади в критический момент свернуло, возможно, историю России с выигрышного пути: не было гвоздя - подкова пропала, пропала подкова - лошадь захромала, лошадь захромала - командир убит, конница разбита, армия бежит...
Вот как передает выступление Милорадовича декабрист барон В.И.Штейнгель: "Увещая солдат с самонадеянностью старого отца-командира, граф говорил, что сам охотно желал, чтобы Константин был императором, но что же делать, если он отказался; уверял их, что он сам видел новое отречение, и уговаривал поверить ему".
Еще более эффектно эта сцена выглядит в описании Корфа: "Здесь старый воин, герой Лекко, Амштетена, Бородина, Красного, Кульма, Бриенна, Фер-Шампенуаза, был уже на настоящем своем поприще. Бесстрашный, привыкший говорить с русским солдатом, чтимый им, он разразился могучей речью и наконец, в доказательство что не мог бы изменить цесаревичу Константину, выдернул из ножен полученную им в дар от него шпагу, обернул ее эфесом к мятежникам и стал указывать и громко читать надпись: <<Другу моему Милорадовичу>>. Все это, вместе с славным его именем, с отважным видом, с покрытой звездами грудью, оставшейся девственной от ран после пятидесяти сражений, сильно подействовало на солдат: они стояли вытянувшись, держа ружья под приклад, и робко глядели ему в глаза".
Заметим, что как всякий профессиональный волшебник, Милорадович старался заранее готовить чудеса: появление магической шпаги было заготовлено с раннего утра. Если Милорадович обладал уникальной коллекцией полученных боевых орденов, то и дарственного и наградного оружия у него должны были быть горы - и держал он его наверняка не в доме Кати Телешевой! Значит все, что должно было произойти в этот день, обязано было завершиться запланированным чудом, ради которого Милорадович обзавелся подходящими символами власти: его скипетром и державой были шпага Константина и перстень Марии Федоровны!
Увы, не такой представлял себе заранее развязку предусмотрительный граф: при столь неблагоприятных условиях чуда произойти не могло!
Продолжение рассказа Корфа: "Переодетый отставной поручик Каховский, стоявший в толпе народа за лошадью графа, подкрался к нему и выстрелил почти в упор, из пистолета, в бок, под самый крест надетой на нем Андреевской ленты. Кроме этой, безусловно смертельной раны, Милорадович получил еще другую, довольно глубокую, штыком в спину. По следствию и суду открыто, что сию последнюю нанес, одновременно с выстрелом Каховского, другой офицер, утверждавший, впрочем, что хотел только ранить лошадь, чтобы принудить графа удалиться".
Странная формулировка - стоял за лошадью графа; очевидно, имелось в виду, что стоял за лошадью по другую сторону от Башуцкого - единственного свидетеля, бывшего заодно с погибшим графом. Еще раз подчеркивается причина, почему адъютант не смог его защитить! Хотя, возможно, Каховский прятался и от Милорадовича за головой лошади - и лишь в последний миг зашел сбоку, когда граф повернул голову и плечи в другую сторону. В любом варианте - сделано грамотно и исподтишка!
Более протокольная формулировка Доклада Следственной комиссии: "Каховский, как видно из многих показаний, наконец, подтвержденных и его собственным признанием, стрелял из пистолета и смертельно ранил графа Милорадовича, в ту самую минуту, когда он явился один перед рядами несчастных обманутых воинов, чтобы образумить их и возвратить к долгу. Князь Евгений Оболенский также ранил его штыком, хотел, как утверждает, только ударить лошадь, чтобы принудить его удалиться".
Легенда о том, что Милорадович едва не принудил мятежных солдат к сдаче, была создана еще пропагандой времен Николая I - чтобы возвеличить законопослушность и чинопочитание русских солдат, заклеймить зловредность заговорщиков и обманщиков декабристов, а главное - завершить образ благороднейшего воина Милорадовича, преданного законности и монархии, что, как мы теперь хорошо знаем, нисколько не соответствует действительности. Позднее легенда была подхвачена советскими историками: им было нужно доказать, что убийство практически безоружного и беззащитного человека было сугубо вынужденным актом со стороны благородных декабристов: он де чуть ли ни сорвал победоносную антимонархическую революцию!
На самом деле ничего подобного не было, а все было гораздо проще и страшней, как свидетельствует Башуцкий, бывший в одном шаге от происходившего: "Граф вынул шпагу и, показывая им, говорил: <<что шпага эта подарена ему цесаревичем Константином Павловичем в знак дружбы - уверял их, что цесаревич отрекся от престола и ни под каким видом не хочет царствовать; неужели, заключил он, я изменю моему другу?>>
Убеждения его остаются тщетны.
- Разве нет между вами старых солдат, - продолжает он, - которые бы со мной не служили и которые бы меня знали?
Молчание.
- Я вижу, - говорит он, - что тут одни мальчишки; - приказывает и убеждает их положить оружие и просить о помиловании.
Солдаты колеблются, но некто из каре закричал: <<что это вздор, что не надобно верить ему!>> и в это мгновение раздается пистолетный выстрел. Граф, пронзенный пулею, падает с лошади на руки Башуцкому и в происшедшую после того суматоху Милорадовичу нанесли еще удар штыком".
Версия Оболенского на следствии, что он де только намеревался ранить или развернуть лошадь, была усилена советскими историками, без зазрения совести писавшими, что граф был ранен штыком в ногу - иначе версия Оболенского, утверждавшего к тому же, что он нанес удар, когда Милорадович еще сидел на лошади и до выстрела Каховского, никак не соответствовала бы характеру ранения. Увы, все современники, упоминавшие эту деталь, включая Корфа (постаравшегося не назвать в этом эпизоде Оболенского по имени, учитывая благоволение к нему Николая I), сходятся на том, что ранение было в спину: Оболенский просто добивал упавшего раненого!
Мало того, подчеркивание Корфа, что пулевое ранение было безусловно смертельным - только позднейшая инсинуация в пользу того же Оболенского. Медицинских заключений о смерти Милорадовича нет, умер он вследствие какого-то воспалительного процесса, вызванного ранениями, а молва в тот день различия между ранами не делала. Вот, например, как это звучит в дневнике императрицы Александры Федоровны от 15 декабря: "Милорадович, более чем кто-либо другой выведенный из себя этим беспорядком, хотел попробовать говорить с ними; в эту минуту его настигла пуля; также он получил удар штыком; от этих ран он тою же ночью скончался".
После этого поднялась беспорядочная стрельба, но кто и в кого стрелял - так и осталось непонятным; никто больше пока не был убит, хотя, возможно, были случайно раненные...
"Тут выразилась вполне важность восстания, которого ноги инсургентов, так сказать, приковались к занимаемому ими месту. Не имея сил идти вперед, они увидели, что нет уже спасения назади. Жребий был брошен", - довольно неуклюже, но верно сформулировал Штейнгель.
Столь беспардонное преступление на глазах всей столицы (фактически - убийство парламентера, притом - столь знаменитого и высокопоставленного!) покончило со всякой возможностью хэппи-энда!
Но так или иначе, этим песчинкам, попавшим в шестерни грандиозного заговора Милорадовича, оказалось по силам сокрушить всю его мощь: Оболенский с Каховским единым махом сделали историю России такой, как она пошла с 14 декабря 1825 года!
Непосредственные мотивы поступка Каховского и Оболенского общеизвестны и понятны: хотя Милорадовичу почти и не удалось поколебать солдат, но и отступать (как это сделали почти все остальные парламентеры в этот день) он не собирался: у него просто не оказалось возможности отступить - декабристы этого знать не могли, но могли бы догадаться - если бы умели думать!
Конечно, убийство Милорадовича было не обязательным - достаточно было его прогнать; за это и стал цепляться в оправданиях Оболенский - он де пытался даже и устно уговорить Милорадовича уехать! Но сам Милорадович не допускал такой возможности!
Мог ли поступок неуравновешенного Каховского быть независим от воли находившегося рядом Оболенского? Теоретически - да, но поступок самого Оболенского свидетельствует о его собственном стремлении к убийству - и дело тут не в пресловутом желании совершить преступление, как об этом говорил Милорадовичу Орлов (или эти слова приписал последнему Корф)!
Альтернатива для Милорадовича - победа или смерть - вылилась в альтернативу для восставших: убийство Милорадовича или, наоборот, хотя и не полная капитуляция, но немедленная сдача с возможностью раскаяния и объяснения своих мотивов (пусть самым лживым образом!) теми же самыми доводами, что четко и достойно приводили солдаты - и общественное мнение, включая обоих братьев нынешнего царя, оказалось бы на их стороне!
Только для ничтожного числа мятежников (включая Оболенского и исключая Каховского) ответственность усугублялась многолетним участием в собраниях заговорщиков; из них лишь один, находившийся на площади (все тот же Оболенский), знал, что заговор уже накануне полного раскрытия.
Оболенский в тот момент был и единственным человеком на площади, который достоверно знал, что Милорадович был и многолетним куратором заговора, и непосредственным инициатором всех решений заговорщиков в столице в минувшие дни ноября и декабря и даже их собственного, происходящего в данную минуту, восстания.
Возможные мотивы этого далеко не случайного человека в толпе на площади мы подробнее рассмотрим ниже.
Между тем, прошло немало времени: только с момента появления мятежников на Сенатской площади - уже не менее двух часов. И за это время практически не было предпринято никаких боевых действий ни со стороны руководителей мятежа (кроме покушения на Милорадовича), ни со стороны нового императора.
Последний поначалу почти бесцельно слонялся по Дворцовой площади, объясняя публике, что воцаряется на вполне законных основаниях.
Затем он занялся приемом прибывающих подкреплений. Саперный батальон был поставлен во внутреннем дворе Зимнего дворца, а батальон Преображенского полка - у его фасадов.
Добрался до Зимнего дворца окровавленный полковник Хвощинский, раненный, как упоминалось, Щепиным-Ростовским. Николай приказал ему удалиться, чтобы не пугать публику своим видом.
С Сенатской площади донеслась стрельба, а затем принесли вести о тяжелом ранении Милорадовича.
"Террорист" Якубович, несомненно перепуганный тем, что случилось с его старшим другом Милорадовичем, явился к Николаю. Последний так это описал: "он мне дерзко сказал:
- Я был с ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.
Я взял его за руку и сказал:
- Спасибо, вы ваш долг знаете".
Посланный в качестве парламентера, Якубович призвал друзей держаться крепко, так как их страшно боятся. Но тут он нарвался на вполне заслуженные оскорбления со стороны Щепина-Ростовского, после чего вообще покинул место действия; на следствии все это выяснилось, и в результате Якубович загремел в Сибирь. Историки высказывали предположения, что он пытался сыграть какую-то сложную посредническую роль. Это вполне возможно, тем более, что Якубович действительно понаслышке мог быть как-то осведомлен о планировавшихся, но сорванных хитроумных маневрах Милорадовича. Но его самого в тот день никто (кроме следователей и судей - и то позднее) не расценил всерьез.
Другой "террорист" - упоминавшийся полковник А.М.Булатов - протолкался целый день возле Николая с двумя пистолетами в карманах, но ни на что не решился.
Все это свидетельствует скорее о глупости молодого императора, чем о его смелости. Одновременно иллюстрируется и полная беспомощность заговорщиков, оказавшихся неспособными организовать покушение, которое разрешило бы все их проблемы - в отличие от убийства Милорадовича!
С удивлением разглядел Николай Павлович и знакомого ему полковника князя С.П.Трубецкого, не явившегося на Се