Здавалка
Главная | Обратная связь

Глава 7 ТЕХНИКА ОБНАРУЖЕНИЯ ЛЖИ



Множество обманов сходит лжецам с рук лишь оттого, что никто не берет на себя труд ловить их. Но когда на карту поставлено слишком много (когда жертва обмана опасается тяжелых последствий своей наивности или когда сам обманщик благодаря своей лжи надеется получить большую выгоду), появляется смысл проделать эту нелегкую работу. Обнаружение лжи – дело непростое и небыстрое. Чтобы увидеть, допускает ли оппонент ошибки, и оценить, каковы они, какие могут или должны проявиться еще и как обнаружить их по определенным поведенческим признакам, приходится задавать немало вопросов. И вопросы эти должны иметь отношение как к природе лжи самой по себе, так и к личным особенностям каждого конкретного лжеца и конкретного верификатора. Ни один человек не может быть абсолютно уверен ни в том, выдаст себя лжец или нет, ни в том, оправдается или нет говорящий правду. Обнаружение лжи представляет собой всего лишь догадку, основанную на информации. Но эта догадка все же значительно снижает возможность совершения ошибок веры лжи и неверия правде. И наконец, она дает почувствовать и верификатору, и лжецу всю трудность предсказаний успешности или безуспешности процесса разоблачения.

Техника обнаружения лжи позволит человеку, подозревающему обман, оценить, насколько основательны или безосновательны его подозрения. Порой все, что ему удается узнать, состоит в том, что узнать он ничего не может, как это было в случае с Отелло. А порой он может выявить все ошибки и узнать, на что лучше обратить внимание, что именно слушать и на что смотреть. Эта техника может оказаться полезной и для самого лжеца; указать ему, что на этот раз обстоятельства против него, и не дать ему пуститься во все тяжкие, удержать от дальнейшей лжи. Или же наоборот – лжец может воодушевиться той легкостью, с какой он уворачивается от ловушек, и сосредоточить все свое внимание на том, как избежать их в дальнейшем. Но в следующей главе я объясню, почему содержание этой книги все-таки более полезно верификаторам, а не лжецам.

Чтобы обнаружить ложь, необходимо ответить на 38 вопросов. Большая их часть уже упоминалась в предыдущих главах, теперь же я просто сведу их в единый опросный лист и добавлю еще некоторые из тех, какие до сих пор не было смысла рассматривать. На основании этой анкеты я проведу анализ разнообразных видов лжи, чтобы показать, почему одни люди лгут легко, а другие – с большими трудностями. (Анкета помещена в табл. 4 приложения (Таблица 4 «Полный список вопросов верификатора»).)

Человек, лгущий легко, совершает мало ошибок; таким образом, верификатору трудно его обнаружить, в то время как лгущего с трудом, обнаружить легко. При легкости исполнения лжи человеку не требуется ни скрывать, ни фальсифицировать свои эмоции, у него достаточно возможностей лгать о конкретных вещах и богатый опыт в таком деле; кроме того, у жертвы (то есть потенциального верификатора) обычно даже не возникает подозрения. Газетная статья под названием «Как охотники за головами выслеживают свои жертвы в корпоративных джунглях»[174] описывает множество именно таких, с легкостью совершаемых обманов.

Эти охотники сманивают работников из одной компании в другую, как правило, конкурирующую. А поскольку ни одна компания не хочет лишаться способных работников, охотники за головами действуют отнюдь не в лоб. Сара Джонс, например, охотник за головами из некой нью-йоркской фирмы, рассказывала, что получала всю необходимую ей информацию, задавая для начала простой, якобы касающийся совершенно общих и отвлеченных исследований, вопрос: «Мы изучаем влияние образования на карьеру. Могу я задать вам пару вопросов? Мне не нужно знать вашего имени, меня интересуют только статистические данные, касающиеся вашего образования и трудовой деятельности». И затем выспрашиваю у кандидата всё что мне нужно: и сколько денег он получает, и каково его семейное положение, возраст, и сколько у него детей... Так охотники за головами вынуждают человека давать о себе всю необходимую им информацию – и прямо не сходя с места, что и требуется»[175]. Другой охотник описывает свою работу следующим образом: «Когда люди порой спрашивают меня, чем я занимаюсь, я отвечаю, что лгу, жульничаю и ворую, тем и живу»[176].

Примером же трудной лжи может являться ложь пациентки психиатрической клиники Мэри, о которой я рассказывал во введении.

Врач. Ну, Мэри, как вы себя сегодня чувствуете?

Мэри. Отлично, доктор. Мне бы хотелось провести выходные... эээ... дома, с семьей, вы же знаете. Ведь прошло... эээ... уже пять недель, как я тут, в больнице.

Врач. И никакого чувства подавленности, Мэри? Никаких мыслей о самоубийстве? Вы точно от них избавились?

Мэри. Мне, правда, так неудобно за всю эту историю. И теперь... Теперь я точно об этом не думаю. Мне просто хочется домой, к мужу.

И Мэри, и Сара преуспели в своей лжи. Не поймали ни ту ни другую, несмотря на то, что поймать Мэри было очень нетрудно. Все преимущества были на стороне Сары, Мэри же лгала трудно, была менее опытным обманщиком, а врач, наоборот, обладал всеми преимуществами верификатора. Но давайте, не касаясь особенностей лжецов и верификаторов, сначала рассмотрим, какова бывает ложь сама по себе.

Мэри вынуждена была лгать о чувствах, Сара же – нет. Мэри скрывала страдание, мотивировавшее ее планы о самоубийстве; такие чувства вообще скрыть трудно, а кроме того, усилия, направленные на сокрытие, могут исказить и изображаемые положительные эмоции. Мэри пришлось лгать не только о своих чувствах, но и, в отличие от Сары, сильно переживать свою ложь и скрывать еще и эту эмоцию. Обман Сары, как часть ее работы, полностью санкционирован, и потому ей не приходится чувствовать себя за него виноватой. Несанкционированная же ложь Мэри порождала чувство вины, поскольку обычно предполагается, что пациент должен быть честен с лечащим врачом, пытающимся ему помочь, а Мэри к тому же еще и симпатизировала своему доктору. Ей было стыдно и за свою ложь, и за вынашиваемые планы. Самые большие трудности при обмане возникают из-за тех эмоций, которые человек ощущает в момент лжи; чем сильнее эмоции, которые необходимо скрывать, и чем их больше, тем трудней лгать. Вот почему помимо страдания Мэри чувствовала еще и стыд, и вину. И теперь, когда мы перейдем от рассмотрения лжи к анализу лжецов, мы увидим, что Мэри испытывала еще и некую четвертую эмоцию, которую тоже была вынуждена скрывать.

Мэри гораздо менее опытна и искушена во лжи по сравнению с Сарой; до сих пор она и не пыталась скрывать ни своих страданий, ни мысли о самоубийстве, а кроме того, никогда не лгала психиатрам. Из-за отсутствия опыта она боялась, что ее поймают, и, таким образом, к грузу скрываемых чувств добавлялся еще и этот страх, который тоже, без сомнения, выдавал ее. Сама специфика заболевания делала Мэри особенно уязвимой именно для страха, вины и стыда, больше того – она, судя по всему, оказалась неспособной хорошо скрывать эти чувства.

Мэри не предвидела всех вопросов врача и вынуждена была идти у него на поводу. С Сарой же дело обстоит прямо противоположным образом; она обладала большим опытом именно в этом роде обмана, была уверена в своих способностях и имела хорошо отработанную твердую линию поведения. Кроме того, за Сарой было преимущество активной позиции, умения играть роль так убедительно, что порой она и сама не сомневалась в своей абсолютной правдивости.

Однако у врача, выступающего в качестве верификатора, были еще три преимущества. Он не в первый раз встречался с пациенткой, и предыдущее знание специфических особенностей ее поведения давало ему хороший шанс избежать капкана Брокау. Затем, он, как и большинство психиатров, прекрасно умел обнаруживать скрываемые эмоции. И наконец, он был осторожен, ждал обмана, хорошо зная, что суицидальные больные даже после нескольких недель пребывания в клинике могут скрывать свои планы, вырваться на свободу и повторить попытку.

Ошибки Мэри были отчетливо видны в речи, голосе, движениях тела и выражениях лица. Она не умелый лжец, не бойкий говорун, и потому признаки обмана проявлялись и в подборе слов, и в самом голосе: речевые оговорки, непоследовательность, многословие и паузы. Кроме того, сильные негативные эмоции, испытываемые ею, дали еще один признак – повышение тона. Признаки четырех эмоций (страдания, страха, вины и стыда) проявлялись в эмблемах (пожатие плеч), манипуляциях, приостановленных иллюстрациях и микровыражениях. Они были видны и в соответствующих движениях лицевых мышц, несмотря на все попытки Мери контролировать свою мимику. А поскольку врач знал Мэри уже давно, он должен был гораздо тщательнее интерпретировать ее движения и манипуляции, в то время как на самом деле он и вообще не обнаружил никаких признаков обмана с ее стороны. Однако уверен, если бы он знал все только что изложенные мной позиции, он обнаружил бы обман своей пациентки без труда.

Сара находится в почти идеальном положении для лгущего: ей не надо скрывать свои эмоции, у нее опыт в обманах именно такого рода, у нее есть время отрепетировать свою роль, есть (благодаря минувшим успехам) уверенность, она обладает природным даром, отточенным практикой, ложь ей разрешена, ее жертва ничего не подозревает, видит ее в первый раз и, кроме того, не особенно искушена в оценке людей. Разумеется, в случае с Сарой, в отличие от Мэри, у меня не было возможности для обнаружения признаков обмана просмотреть видеопленку или запись, и приходится основываться только на газетной статье. Поэтому можно предположить, что в ее случае ни я и никто другой не смогли бы заметить никаких признаков обмана. Сара лгала легко, и оснований совершать промахи у нее не было.

Но ни у Сары, ни у Мэри не было того преимущества, которое заключается в своеобразном пособничестве жертвы, в желании жертвы (по каким-либо собственным причинам) быть обманутой. А вот у Руфи (из романа Апдайка «Давай поженимся») такое преимущество было. Она лгала трудно, совершая множество промахов, но ее жертва сама не хотела замечать их. Напомню, что Джерри, муж Руфи, услышал ее телефонный разговор с любовником и, заметив в голосе жены некие необычные нотки, поинтересовался, с кем это она говорила. Пойманная врасплох, Руфь начала лепетать что-то о женщине из воскресной школы, чему он вряд ли поверил, однако от дальнейших расспросов все же отказался. Подразумевается, что Джерри не сумел обнаружить обман жены именно потому, что имел некие основания не раскрывать ее измены – у него самого была любовница, и как впоследствии выяснилось, жена любовника Руфи!

Давайте теперь сравним ложь Руфи, трудную, но так и не раскрытую, с простой ложью, тоже остающейся нераскрытой, но совершенно по другой причине. Это пример из недавнего анализа техники обмана, применяемого жуликами-виртуозами.

«В этой "зеркальной игре"... жулик прикидывается, что даже не подозревает, о чем может думать его жертва, разоружая ее неожиданным открытым высказыванием ее мыслей, казалось бы, совершенно во вред собственным же намерениям. Вот Джон Хамрак, один из самых изобретательных жуликов такого рода начала нашего века, одетый как техник, входит в контору члена городской управы в Сити-холл, в Венгрии. Хамрак заявляет, что пришел за часами, которые нужно починить. Олдермэн, вероятно из-за большой ценности часов, отдавать их не хочет. А Хамрак, вместо того чтобы настаивать на своём, начинает расхваливать часы, обращая внимание чиновника на их колоссальную стоимость и как бы вскользь замечая, что именно поэтому-то и явился за часами самолично. Такие виртуозы добиваются своего, обращая внимание жертвы на самые тонкие стороны ситуации и таким образом как бы удостоверяя подлинность своей роли кажущимся нарушением своей выгоды»[177].

И первыми вопросами, которые нам необходимо в связи с этим рассмотреть, являются следующие: есть в таких ситуациях какие-либо признаки обмана или их нет вовсе, а также испытывает такой лжец какие-либо эмоции в момент обмана или нет. Как я уже объяснил в главе 2 (Глава 2 ПОЧЕМУ ЛОЖЬ ИНОГДА НЕ УДАЕТСЯ) и проиллюстрировал в анализе лжи Мэри, основные трудности при обмане возникают из-за переживания эмоций в сам момент лжи. Правда, дело конечно же не только в эмоциях, однако начать рассмотрение лучше всего все-таки именно с них.

Сокрытие эмоций может быть принципиальной целью лгущего (так было в случае с Мэри). Но даже если это не так, даже если лгут не о чувствах, чувства при лжи все равно неизбежно присутствуют. В случае с Руфью весьма многое говорило за то, что она чувствовала угрызения совести и боязнь разоблачения. Она явно боялась последствий раскрытия своего обмана: она не только не смогла бы продолжать роман, но была бы еще и наказана. Джерри мог бросить ее, узнай он об измене, и в случае развода факт ее адюльтера привел бы к ухудшению ее материального положения. (Роман Апдайка был написан еще до отмены разводов на основании вины.) Детей тоже могли у нее забрать. Но даже и при сохранении брака семейная жизнь Руфи все равно значительно ухудшилась бы.

Конечно, не каждого обнаруженного лжеца наказывают; при неудаче не понесли бы наказания ни Сара, ни Мэри. Тем не менее Хамрак испытывал боязнь разоблачения в гораздо меньшей степени, чем Руфь. Он опытен в такого рода делах и знает ценность того, что заставляет его лгать. А Руфь, хотя и преуспела в своем обмане, плохо знает, как вести себя в таких ситуациях. Не уверена она и в своих способностях обманщицы.

Единственным источником боязни разоблачения является для Руфи наказание, которому она неминуемо будет подвергнута. Боится она наказания и за саму ложь. Если Джерри узнает, что она его обманывает, его недоверие к ней станет источником беспокойства и помимо ее измены. Порой рогоносцев страшит даже не столько сама неверность, сколько потеря доверия – этого они не в силах простить. Кроме того, еще раз заметим, что не каждого лгущего наказывают за сам факт лжи; это происходит только в том случае, когда обманщик и жертва намереваются быть вместе и в дальнейшем, чему неверие действительно является реальной угрозой. Если ложь будет раскрыта, Сара как охотник за головами потеряет лишь возможность получить какую-то конкретную информацию; Хамрака накажут не за перевоплощение в техника, а за кражу (или попытку кражи) часов. Даже Мэри накажут не собственно за ложь; обнаружение ее обмана только заставит врача вести себя с ней более осмотрительно. А вера в то, что человек будет правдив всегда, не предполагается (и не может быть востребована) никакими длительными отношениями, даже браком.

Боязнь быть разоблаченной в случае с Руфью усиливается еще и тем, что она знает о подозрениях мужа. Жертва Хамрака, Олдермэн, тоже подозревает всякого, кто хочет взять ценные часы. И вся прелесть «зеркальной игры» заключается в том, что прямое обращение к тайным опасениям жертвы значительно снижает ее подозрения. Жертва полагает, что действительный вор никогда не будет настолько дерзким, чтобы высказать вслух именно то, что и заставляет ее быть более осторожной. Логика порой вынуждает верификатора не верить самым явным признакам обмана, ибо очень непросто поверить в то, что обманщик совершает такие явные промахи. В своем исследовании так называемой военной хитрости Дональд Дэниэл и Катрин Хербиг заметили, что «чем значительнее промах, тем труднее принять его за свидетельство обмана, поскольку это кажется слишком большим подарком для того, чтобы быть настоящим (и действительно военные во многих случаях явной утечки информации предпочитают не верить ей)... и слишком бесстыдным для того, чтобы быть чем-либо иным, кроме подвоха»[178].

Руфь, как и Мэри, придерживается тех же самых социальных ценностей, что и жертва ее обмана, и поэтому может испытывать чувство вины за свою ложь. Но Руфь испытывает это чувство в гораздо меньшей степени, чем Мэри, поскольку понимает, что сокрытие измены не является преступлением. Даже осуждающие адюльтер люди порой считают, что неверному супругу лучше не признаваться в своей неверности. В случае с Хамраком дело еще более ясное. Как и охотник за головами Сара, он не чувствует за собой никакой вины: ложь – это то, что позволяет ему существовать. Возможно, Хамрак просто прирожденный лжец или психопат, что также снижает возможность возникновения у него угрызений совести. Его ложь, как и ложь Сары, можно назвать санкционированной.

Ложь Руфи и Хамрака позволяет отметить еще два момента. Руфь не в состоянии предвидеть, когда именно ей потребуется солгать, и потому не вырабатывает и не репетирует своей линии поведения. Это увеличивает ее боязнь разоблачения поскольку она знает, что не имеет возможности прикрыть себя заранее приготовленными ответами. В случае же уличения Хамрака (что, правда, редко случается с профессиональными обманщиками), у него в запасе всегда есть талант импровизации, который отсутствует у Руфи. Но у нее есть другое большое преимущество перед Хамраком, уже мной упомянутое, – ее жертва сама хочет быть обманутой, не желая разоблачать обманщицу из соображений собственной же выгоды. Иногда такие жертвы и сами не сознают, что содействуют обману. Апдайк так и оставляет невыясненным, осознавал Джерри свое невольное содействие обману или нет, и что думала об этом Руфь. Добровольные жертвы облегчают задачу лжецов, как правило, двояким образом. Если обманщик знает, что жертва как бы не замечает его ошибок, он меньше боится разоблачения. А если он еще и убежден, что делает именно то, чего от него ждут, то практически не чувствует за собой и никакой вины.

Итак, мы проанализировали четыре различных примера лжи и поняли, почему в случаях Мэри и Руфи можно и должно было заметить признаки обмана и почему это было невозможно в случаях Сары и Хамрака. Теперь давайте рассмотрим еще один пример, в котором лжецом был признан человек, говоривший правду, и посмотрим, как техника обнаружения обмана может помочь предотвратить подобные ошибки.

Джеральд Андерсон был обвинен в изнасиловании и убийстве Нэнси Джонсон, жены своего соседа. Муж Нэнси вернулся домой с работы среди ночи, обнаружил ее мертвой и побежал к соседям Андерсонам, где и рассказал, что жена убита, а сын пропал. Затем он попросил мистера Андерсона вызвать полицию.

Множество мелких случайностей заставили полицию заподозрить в происшедшем именно Андерсона. (На следующий день после убийства он не пошел на работу, напился в местном баре, много говорил об убитой, а когда его приволокли домой, разрыдался и сказал жене: «Я не хотел этого делать, а сделал». Впоследствии он утверждал, что имел в виду свое опьянение, а не убийство, но ему не поверили.) Когда полиция спросила его о происхождении пятна на обивке его машины, он заявил, что оно так там и было с момента ее покупки. А в дальнейшем во время следствия признался, что солгал о пятне, поскольку ему было стыдно, так как пятно появилось тогда, когда он как-то раз ударил жену, и у нее из носа пошла кровь. Следователь не раз говорил Андерсону, постоянно ссылаясь на этот случай, что он человек, склонный к насилию, и мог совершить убийство, да к тому же и лжец, поскольку отрицает это. Дальше Андерсон признался и в том, что, будучи двенадцатилетним, участвовал в попытке совращения, которая, правда, не принесла девочке никакого вреда и впоследствии никогда не повторялась. Затем выяснилось и то, что ему в это время было не двенадцать, а уже пятнадцать. И это, как настаивал следователь, являлось сильнейшим доказательством его лживости, а также наличия сексуальных проблем – и, значит, уличало в изнасиловании и убийстве соседки Нэнси.

К делу привлекли Джо Таунсенда, профессионального оператора детектора лжи, которого следователи считали непогрешимым в деле разоблачения уголовников.

Сначала Таунсенд провел тест, состоящий из двух длинных серий вопросов, и получил несколько сбивающих с толку и противоречивых результатов. При вопросе об убийстве ответ Андерсона вызывал тот импульс, который обычно свидетельствует об обмане при отрицании вины. Но когда вопрос касался вида орудия убийства и способа его совершения, детектор не фиксировал никаких импульсов. Короче говоря, Андерсон выказывал вину, когда речь шла об убийстве, и невиновность, когда дело касалось оружия, которым была чудовищно истыкана и располосована Нэнси. На вопросы же о том, где он взял нож, какой это был нож и где он от него избавился, Андерсон постоянно твердил одно и то же – «не знаю», и никаких импульсов не было... Три раза прогнал Таунсенд подозреваемого относительно орудия убийства – результаты оставались без изменений. По окончании испытания Джо Таунсенд заявил Андерсону, что тот испытания не прошел[179]. Мнение оператора детектора устраивало следователей, убежденных в том, что у них в руках истинный преступник. Они тотально допрашивали Андерсона еще шесть дней (по видеозаписям видно, как его сломали и заставили в конце концов признаться в преступлении, которого бедняга не совершал). Однако почти до самого конца он утверждал, что невиновен, что не мог изнасиловать и убить Нэнси хотя бы потому, что у него нет об этом даже никаких воспоминаний. В ответ следователи заявили, что на убийц, как правило, находит затмение, и тот факт, что он ничего такого не помнит, еще никак не доказывает того, что он действительно не убивал и не насиловал. Андерсон сломался после того, как ему сказали, что в убийстве соседки его обвиняет собственная жена (последняя категорически отрицала это впоследствии). Однако несколько дней спустя Андерсон отказался от своего признания, а через семь месяцев, после еще одного изнасилования и убийства, был пойман настоящий убийца Нэк Джонсон, сам признавшийся в этом в ходе следствия.

Исходя из моего анализа, я предполагаю, что эмоциональная реакция Андерсона на вопросы об убийстве в ходе испытаний на детекторе, была вызвана факторами, имеющими меньше всего отношения ко лжи. Вспомним, что детектор на сам деле выявляет не ложь, а только эмоциональное возбуждение. И здесь следовало обязательно выяснить, мог Андерсон испытывать эмоциональное возбуждение только в том случае, если действительно убил соседку, или у него для подобного возбуждения могли иметься и другие причины. И если да, результаты испытания должны были быть признаны неточными.

Но на карту обычно поставлено так много, и наказание столь серьезно, что большинство[180] подозреваемых, виновных в совершении подобного преступления все-таки действительно боятся; но при этом боятся и некоторые невиновные. Операторы детектора пытаются снизить боязнь незаслуженного обвинения у невиновных испытуемых (а равно и усилить боязнь разоблачения у виновных), говоря им о непогрешимости техники. Одна из причин, по которой Андерсон боялся, что ему не поверят, заключалась в самом характере следствия, проводимого еще до применения детектора. Специалисты[181] различают допросы, проводимые с целью получения информации, и следственные действия, носящие обвинительный характер и производимые с целью получения признания у предполагаемого виновного. И следователи, как это и произошло в случае с Андерсоном, зачастую используют силу своего убеждения относительно вины подозреваемого для того, чтобы вынудить последнего отказаться от утверждений о своей невиновности. Мало того, что это затрудняет признание действительно виновных, это еще и запугивает невиновных, понимающих, что следователи относятся к ним предвзято. Испытание на детекторе было предложено Андерсону после 24 часов такого безостановочного запугивания.

Эмоциональное возбуждение Андерсона, отмеченное детектором, могло происходить не только из-за страха перед тем, что ему не поверят, но также из-за чувств стыда и вины. Будучи невиновен в убийстве, он тем не менее стыдился двух других своих нехороших поступков. И следователи знали, что ему стыдно за то, что он ударил жену и участвовал в попытке совращения девочки; больше того, знали они и о том, что он испытывает вину за свои попытки скрыть это, – и упорно играли на этом, чтобы убедить подозреваемого в его способности изнасиловать и убить. А это, в свою очередь, только усиливало у Андерсона чувства вины и стыда, к тому же еще и все больше связывающиеся с преступлением, в совершении которого его обвиняли.

Техника обнаружения лжи объясняет, почему любые признаки страха, стыда или вины (которые могли проявляться у Андерсона в мимике, жестах, голосе, речи, деятельности ВНС, регистрируемой детектором) в качестве признаков обмана выглядят несколько двусмысленно. Эмоции могли отражать в равной степени как невиновность, так и виновность подозреваемого. Было и еще одно неизвестное следователям обстоятельство, которое помешало им верно оценить эмоциональные реакции Андерсона. После того как Андерсон был уже освобожден, Джеймс Филан, журналист, чья статья и помогла освобождению невиновного, поинтересовался, что же «помешало» ему пройти испытание на детекторе. И Андерсон открыл еще один источник своего эмоционального возбуждения относительно преступления, в котором его обвиняли: в ночь убийства, придя в дом Нэнси вместе с полицией, он несколько раз посмотрел на обнаженное тело убитой, чувствуя при этом, что совершает нечто ужасное и что этого никак делать не следовало бы. В его сознании это отложилось как преступление конечно же меньшее, чем убийство, но все же вызывающее вину и стыд. Он лгал, скрывая это свое постыдное поведение от следствия, что не преминул заметить оператор детектора – действительно Андерсон чувствовал себя виноватым за ложь. Следователи по делу Андерсона совершили классическую ошибку Отелло. Как и несчастный мавр, они верно определили, что подозреваемый эмоционально возбужден, но неверно идентифицировали причину этого возбуждения, а кроме того, не поняли, что все эти столь верно замеченные ими чувства человек может испытывать и вне зависимости от того, виновен он или нет. Как и страдания Дездемоны явились следствием отнюдь не потери ею любовника, так и стыд, вина и страх Андерсона относились вовсе не к убийству соседки, а совсем к иным проступкам. И, как Отелло, следователи стали жертвами собственного предубеждения против подозреваемого; они тоже не могли вынести своей неуверенности относительно того, лжет подозреваемый или нет. Однако у следователей была информация об орудии преступления, которой мог обладать только действительный убийца и никто более. И тот факт, что Андерсон никак не реагировал на вопросы о ноже, должен был заставить оператора детектора сделать вывод о невиновности подозреваемого – однако, вместо того чтобы последовательно провести тест на знания виновного, Таунсенд зачем-то трижды повторил испытание в своей обычной манере.

Хамрак, жулик, и Андерсон, обвиняемый в убийстве, являют собой два типа ошибок, как чума поражающих все попытки обнаружить лжецов в уголовных расследованиях. Если предположить, что Хамрака стали бы проверять на детекторе он, скорей всего, показал бы полное эмоциональное спокойствие и был бы признан невиновным. Техника обнаружения лжи и проясняет, почему именно опытные профессионалы, природные обманщики или психопаты так редко совершают промахи. Хамрак – яркий пример человека, чьей лжи, как правило, верят; Андерсон же представляет собой явление прямо противоположное. Он, невиновный, был признан виновным – налицо ошибка неверия правде.

Целью моего анализа двух этих случаев является вовсе не призыв к запрещению применения детектора лжи и расшифровки поведенческих признаков при расследовании уголовных дел. Наоборот, если это поможет даже хотя бы в одном проценте случаев, применять и то и другое надо. В конце концов, любое наше впечатление о других людях так или иначе создается на основании их поведения, но поведение это говорит не только об их правдивости или лживости, а гораздо о большем. Поведение – это основной источник информации о дружелюбности, привлекательности и обаятельности, уме, общительности, понятливости и так далее. Обычно подобные впечатления создаются неосознанно, человек и не задумывается о том, что рассматривает и анализирует поведенческие признаки. В главе 5 (Глава 5 ОСНОВНЫЕ ОШИБКИ И МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ) я o6ъяснял, почему вероятность ошибок становится меньше, когда суждения стараются выносить более тщательно и взвешенно. Если отчетливо сознавать источник впечатлений, если знать правила интерпретации поведения, возможность вынесения правильного суждения заметно возрастает. К тому же такое суждение и более доступно оценке окружающих, коллег и даже того человека, о котором оно вынесено, его легче исправить и легче уточнить. Большинство же полицейских приучено не обращать особого внимания на поведенческие признаки обмана, а я предполагаю, что детективы, как правило, и вовсе не знают точного основания своих интуитивных выводов о том, виновен подозреваемый или нет. В то время как операторов детекторов все-таки учат обращать внимание на невербальные признаки обмана, информация о поведенческих признаках у них практически отсутствует; кроме того, не уделяется должного внимания и тому, как и когда подобные признаки могут быть бесполезны и даже опасны.

Отменить анализ поведенческих признаков обмана в уголовных расследованиях невозможно; я просто не представляю, как функционировало бы в этом случае наше правосудие. Ведь в особо тяжелых случаях, когда невиновному грозит тюрьма или казнь, а настоящий убийца останется на свободе, избежав наказания, для раскрытия правды хороши любые санкционированные законом средства. И потому я говорю лишь о том, чтобы сделать процесс интерпретации подобных признаков более осторожным и более осмотрительным, а тем самым и более точным. Я уже говорил о возможности ошибок и о том, как верификатор, применяя вопросы моей анкеты (см. табл. 4 приложения (Таблица 4 «Полный список вопросов верификатора»)), сможет оценить шансы обнаружения лжи и правды. И я верю в то, что тренировка в обнаружении признаков обмана, изучение опасностей и мер предосторожности, то есть оттачивание техники обнаружения лжи, сделают полицейских более внимательными и снизят риск ошибок неверия правде и веры лжи. Но для того, чтобы подтвердить мою правоту, требуются полевые исследования и анализ поведения следователей и подозреваемых. Такая работа уже начата, и ее результаты вот-вот проявятся, но, увы, до окончательных выводов еще далеко[182].

Между тем есть случаи, когда обман гораздо более опасен, чем при расследовании уголовных дел, а его обнаружение еще труднее, – я имею в виду встречи национальных лидеров противостоящих друг другу стран в период международных кризисов. Здесь ставки выше, чем в самом ужасном и подлом уголовном деле. Однако только несколько политологов писали о важности обнаружения обмана при личных встречах глав государств или высокопоставленных чиновников. Александр Грос утверждает, что «дело угадывания истинных намерений и определения степени искренности противоположной стороны является решающим при оценке любой политики»[183]. Порой, если национальный лидер не хочет приобретать репутацию хладнокровного лжеца, государству это может обойтись очень дорого, говорит Роберт Джервис, «особенно когда удачный обман может изменить основное соотношение сил в мировой системе. Ведь если ложь может помочь стране занять главенствующую позицию в мире, то кто же решится осудить ее»[184].

Генри Киссинджер, похоже, спорит с ним, подчеркивая, что ложь и мошенничество – политика неумная: «Только романтики думают, что переговоры можно выиграть мошенничеством... нет, это для дипломата не путь мудрости, а скорее – беда. Если вам приходится иметь дело с одним и тем же человеком постоянно, то обман может сойти лишь раз, а затем будет служить лишь (постоянным) камнем преткновения»[185]. Впрочем, дипломаты, похоже, относятся с такой серьезностью к проблеме лжи только по завершении своей карьеры, да и то не столь радикально, как Киссинджер. В любом случае, описание его собственных дипломатических усилий полно примеров того, как он сам участвовал в скрытых и полускрытых обманах, и того, как гадал, не занимаются ли тем же самым его оппоненты.

Сталин сформулировал это наиболее жестко: «Слова дипломата не должны иметь ничего общего с его делами – иначе какая ж это дипломатия?.. За хорошими словами прячутся дурные дела. Искренняя дипломатия столь же невозможна, как сухая вода или деревянное железо»[186].

Конечно, это крайнее утверждение. Иногда дипломаты говорят правду, и далеко не всегда их правдивость серьезно вредит национальным интересам страны. Когда не существует сомнений в том, что служить национальным интересам может только одна-единственная политическая линия, и другие народы знают об этом, то вопрос о лжи и не поднимается, ибо любая другая линия была бы откровенно фальшивой. Но чаще всего дела обстоят совсем неоднозначно. Один народ верит в то, что помыслы другого можно выведать только секретными действиями, плутовством, ложными заявлениями, не считаясь с тем, что впоследствии его недостойные действия будут разоблачены. И в то же время обманывающая нация претендует на честность точно так же, как это делала бы действительно честная. Джервис замечает: «Вне зависимости от того, собираются русские плутовать (относительно запрещения ядерных испытаний) или нет, они всегда пытаются создать впечатление полной честности. Ведь и честный человек и лжец всегда ответят утвердительно на вопрос, собираются ли они говорить правду»[187].

И потому нет ничего удивительного в том, что каждое правительство всегда, ищет возможности обнаружить ложь своих соперников. Международные обманы могут происходить во множестве разнообразных контекстов и служить множеству целей. Одним из таких контекстов, как я уже говорил, является встреча лидеров (или их высокопоставленных представителей) с целью разрешения международного кризиса. Здесь каждая сторона может начать блефовать, формально добивать не того, чего желает на самом деле, и иметь тайные намерения. И каждая сторона периодически будет стараться удостовериться, что соперник верит в их утверждения, фактически являющиеся лишь блефом, и продолжать уверять, что их условия окончательны и намерения ясны.

Навыки во лжи или в обнаружении лжи также очень важны для сокрытия и обнаружения неожиданных нападений. Политолог Майк Хэндел так описывает один недавний случай: «Ко 2 июня (1967) израильскому правительству стало ясно, что война неизбежна. Проблема теперь заключалась в том, чтобы умудриться напасть внезапно, ибо обе стороны уже провели мобилизацию и находились в состоянии полной боевой готовности. Реализуя часть обмана, скрывавшего намерение Израиля вступить в войну, Даян (министр обороны Израиля) 2 июня сказал британскому журналисту, что для Израиля начинать войну, с одной стороны, уже слишком поздно, а с другой – слишком рано. То же самое он повторил и на пресс-конференции 3 июня»[188]. Наряду с этим Израиль проделал еще несколько трюков, чтобы одурачить своих противников, в результате чего умение Даяна лгать привело к успеху их неожиданного нападения, состоявшегося 5 июня.

Другой целью обмана бывает и попытка ввести противника в заблуждение относительно своей военной мощи. Анализ тайного наращивания вооружений в Германии, происходившего в периоде с 1919 по 1939 год, сделанный Бартоном Вейли, дает множество примеров того, как ловко это порой делается.

«В августе 1938 года, когда под давлением Гитлера вот-вот должен был разразиться чехословацкий кризис, Герман Геринг (маршал немецкой авиации) пригласил руководителей французского военно-воздушного флота в инспекционный тур для осмотра Люфтваффе[189].

Генерал Йозеф Вюйеман, начальник генерального штаба воздушного флота Франции, принял это приглашение... (немецкий генерал Герман Удет) взял его на борт своего личного самолета сопровождения... Ведя свою маломощную машину на предельно низкой скорости, он предвкушал то впечатление, которое произведет на гостя его тщательно продуманный план. Через несколько минут перед ними на полной скорости с ревом и свистом пронесся "хейнкель-100". Оба самолета приземлились одновременно, и немцы повели пораженного француза осматривать новинку... "Скажи-ка, Удет, – с наигранной беспечностью обратился к нему другой немецкий генерал, Мильх, – как у нас обстоят дела с массовым выпуском этих машин?" Удет, как это и было оговорено заранее, ответил: "Вторая линия уже готова, а третья вступит в строй в течение двух недель". Удрученный Вюйеман выпалил, что совершенно "потрясен"... В результате французская военно-воздушная делегация вернулась в Париж с пораженческим настроением, уверенная, что Люфтваффе непобедимы»[190].

Знаменитый «хейнкель», предельная скорость которого показалась намного большей на фоне едва плетущегося самолета сопровождения, был тогда только одной из трех построенных машин. И этот род обмана, направленный на создание впечатления о непобедимости немецкой авиации, «стал важнейшей частью дипломатических переговоров Гитлера, закончившихся серией блестящих побед, во многом основанных на страхе перед Люфтваффе»[191].

И хотя международные обманы далеко не всегда требуют непосредственного личного контакта лжеца и его жертвы (они могут выражаться в маскировке, ложных заявлениях и т. д.), вышеприведенные примеры говорят о том, что иногда ложь говорится и прямо в лицо. Однако в такого рода отношениях невозможно применение детектора или другого какого-либо способа, откровенно направленного на выяснение правдивости или лживости противной стороны. Поэтому в последние десять лет интерес в этой области повернулся в сторону того, возможно или невозможно и вообще использовать в таких случаях какие-либо научные методики обнаружения обмана. В предисловии я объяснял, что при встречах с чиновниками различных правительственных уровней мои предупреждения об опасностях не произвели на них особого впечатления, и потому одним из мотивов написания этой книги явилось желание еще раз сделать такое предупреждение, но уже более осторожно и более убедительно, а кроме того, представить необходимую информацию гораздо более широкому кругу чиновников. Здесь, как и в случае с уголовными обманами, выбор непрост. Иногда поведенческие признаки обмана могут помочь определить, лжет национальный лидер или нет, а иногда и не могут. Проблема заключается в том, чтобы научиться точно определять, когда ложь возможна, а когда нет, и когда и как лидеры государств могут быть введены в заблуждение своим (или своих специалистов) толкованием признаков обмана.

Давайте вернемся к примеру, приведенному мной на первых страницах этой книги, – первой встрече Чемберлена и Гитлера в Берхтесгадене 15 сентября 1938 года, за пятнадцать дней до Мюнхенской конференции[192].

Гитлер стремился убедить Чемберлена в том, что вовсе не намерен начать войну против всей Европы, а хочет только решить проблему судетских немцев в Чехословакии. И если Британия согласится на этот план (в тех областях Чехословакии где преобладали судетские немцы, предполагалось провести плебисцит и в случае положительного результата отдать эти области Германии), то Гитлер войну никоим образом не начнет. На самом деле Гитлер уже мобилизовал свою армию и 1 октября стянул ее к границам Чехословакии, вовсе не собираясь останавливаться на присоединении Судетской области. Вспомните уже цитированное мной письмо Чемберлена к сестре после его первой встречи с Гитлером: «Несмотря на замеченные мной жесткость и жестокость его лица, у меня сложилось впечатление, что это человек, на которого можно положиться, если он дал слово»[193]. В ответ на критику со стороны лидеров оппозиционной лейбористской партии Чемберлен писал, что Гитлер «экстраординарное создание» и «человек, который гораздо лучше своих слов»[194].

Неделю спустя Чемберлен встретился с Гитлером во второй раз в Годсберге. На этот раз фюрер выдвинул новые требования: германские войска немедленно оккупируют области проживания судетских немцев, плебисцит будет проведен после, а не до оккупации, а занимаемая территория превысит оговоренную ранее. Вынуждая свой кабинет принять и эти требования, Чемберлен сказал: «Для того чтобы понять действия человека, необходимо сначала оценить его мотивы и увидеть, о чем он при этом думает... Господин Гитлер ограничен и сильно предубежден относительно определенных вещей, но обманывать человека, которого уважает и с которым ведет переговоры, не станет. А меня он определенно уважает. Кроме того, если господин Гитлер заявляет, что намерен сделать то-то и то-то, значит, именно это он и сделает»[195]. Процитировав этот отрывок, Телфорд Тейлор спрашивает: «Неужели Гитлер действительно обманывал британского премьера столь совершенно? Или Чемберлен сам обманывал своих коллег, чтобы вырвать у них согласие на требования Германии?»[196]

Давайте предположим, как это и делает Тейлор, что Чемберлен действительно все-таки верил Гитлеру, по крайней мере, после той первой встречи в Берхтесгадене[197].

Очень высокие ставки в игре могли бы заставить Гитлера почувствовать некоторую боязнь разоблачения, но, вероятно, этого не произошло. Он имел дело с добровольной жертвой. Лидер нацистов прекрасно понимал: едва Чемберлен раскроет обман, как сразу же увидит, что все его попытки решить вопрос удовлетворением требований Гитлера несостоятельны. А ведь эта политика британского премьера была в то время отнюдь не постыдной, а наоборот, вызывала восхищение; все изменилось несколько недель спустя, когда неожиданное нападение Германии показало, что Чемберлен просто-напросто был одурачен. Теперь известно, что Гитлер имел намерение захватить всю Европу силой. Но если бы Гитлеру можно было верить, если бы он выполнил все условия соглашений, Чемберлен удостоился бы мировых похвал за спасение Европы. Поэтому английский премьер очень хотел верить Гитлеру, и тот прекрасно знал это. Еще одним фактором, из-за которого Чемберлен потерял бдительность, явилось то, что Гитлер отлично знал, когда и что надо сказать, а потому мог хорошо подготовиться и отрепетировать свое поведение. Причин же чувствовать себя виноватым за свой обман, стыдиться его, у Гитлера не было, поскольку обманывать британцев он считал делом благородным, делом, которого требовала его роль и его восприятие истории в целом. Обманывая своих противников, не чувствуют обычно ни вины, ни стыда и не столь презренные вожди, как Адольф Гитлер. Многие политологи считают, что ложь предусмотрена самой международной дипломатией и ставится под сомнение лишь тогда, когда не служит; национальным интересам. Единственная эмоция, которая могла выдать Гитлера, это, пожалуй, восторг надувательства. Есть сведения, что он получал удовольствие от своей способности обманывать англичан, а присутствие на переговорах других немцев, способных хорошо понимать происходящее, могло лишь усилить его возбуждение и радость от одурачивания Чемберлена. Однако Гитлер был очень опытным лжецом и явно принял все меры к тому, чтобы никак не выказать и этих своих чувств.

Кроме того, обнаружение обмана в этом случае крайне затруднялось еще и тем, что лжец и жертва относились к различным культурам и говорили на разных языках[198].

Так что даже если бы Гитлер допускал промахи, а Чемберлен не был добровольной жертвой, последнему все равно трудно было бы заметить совершаемые его собеседником ошибки. Во-первых, переговоры шли через переводчиков, что дает лжецу сразу два преимущества. При совершении вербальных ошибок (оговорок, затянувшихся пауз или сбоев речи) переводчик прикрывает их, а процесс синхронного перевода позволяет говорящему, пока переводится очередная фраза, лучше продумать, как преподнести очередную порцию лжи. И даже если слушатель знает язык, на котором говорит его оппонент, этот язык все равно не является для него родным, и всегда существует возможность пропустить тонкие различия и намеки, которые могли бы послужить признаками обмана.

Затруднить интерпретацию голосовых, мимических и телесных признаков обмана могут и различия в национальной и культурной традициях; правда, происходит это в более тонкой и сложной форме. Каждая культура обладает собственными предпочтениями, которые до некоторой степени определяют темп, тон и громкость речи, а также движения рук и мимику, иллюстрирующие эту речь. Мимические и голосовые признаки эмоций, в свою очередь, управляются описанными мной в главе 4 (Глава 4 МИМИЧЕСКИЕ ПРИЗНАКИ ОБМАНА) правилами лица, прочно связанными с национальной культурной традицией. Если верификатору неизвестны эти различия или он не принимает их во внимание, он становится более уязвим для ошибок неверия правде и веры лжи.

Чиновники из разведывательного управления могут спросить меня в связи с этим, смог ли бы я проанализировать в то время встречи Гитлера и Чемберлена точно так же, как я это делаю сейчас. Ибо если это можно сделать только по прошествии стольких лет, то практической пользы такая техника обнаружения лжи дать не может. Внимательно изучив все имеющиеся материалы, рискну предположить, что большинство моих выводов были очевидны и тогда, по крайней мере, в 1938 году. Желая верить Гитлеру, Чемберлен поставил на карту слишком много, и остальные (если уж не он сам!) должны были осознать, что, веря его словам о правдивости Гитлера, про осторожность все-таки забывать не следует. Но, говорят, Чемберлен считал себя самым способным из всех своих коллег и лишь снисходил к ним[199], а потому мог и не принять во внимание ничьих предупреждений.

Желание же Гитлера обмануть Англию на момент встречи в Берхтесгадене тоже было всем хорошо известно. Чемберлену даже не обязательно было читать Mein Kampf или что-нибудь о ней слышать, чтобы знать, о чем там говорится. Кроме того, на тот момент уже существовало много примеров лжи немецкого канцлера, таких как тайное расторжение англо-германского военно-морского пакта или его фальшивые обещания касательно Австрии. До личной встречи с Гитлером Чемберлен публично высказывал опасения о том, что тот лжет и насчет Чехословакии, скрывая за присоединением Судетской области план завоевания всей Европы[200]. Известно было и то, что Гитлер способен на ложь не только в дипломатических отношениях и на военных маневрах, но и при личном общении. Он мог мгновенно переходить от гнева к обаянию и с большим мастерством скрывал и искажал свои чувства и мысли.

Политологи и историки, специализирующиеся на англо-германских отношениях 1938 года, смогут оценить, насколько я прав, предполагая, что и на то время подобной информации было уже достаточно. Конечно, я не убежден, что тогда кто-либо мог с полной уверенностью утверждать о лжи Гитлера, но предсказать то, что, если Гитлер пустится в обман, Чемберлен вряд ли станет его на этом ловить, можно было вполне. Из встречи канцлера и премьера можно вынести и еще некоторые уроки, но их будет лучше рассмотреть после анализа другого примера того, как ложь государственного лидера не была обнаружена, даже несмотря на явные поведенческие признаки обмана.

В ходе кубинского кризиса за два дня до встречи президента Кеннеди и советского министра иностранных дел Андрея Громыко[201] во вторник 14 октября 1962 года Мак-Джордж Банди поставил президента в известность о том, что после разведывательного полета U-2 у него имеются неоспоримые доказательства того, что Советский Союз размещает на Кубе свои ядерные боеголовки. Поползли многочисленные слухи (в ноябре начиналась предвыборная кампания), и Хрущев (как утверждает политолог Грэхэм Алисон) «передал Кеннеди по прямому каналу связи, что понимает его внутренние проблемы и усложнять их не намерен. И особо заверил президента, что размещать ядерные боеголовки на Кубе никоим образом не намерен»[202]. Кеннеди был «разъярен»[203] (по словам Артура Шлезингера), но, «несмотря на то, что был разгневан на Хрущева, пытавшегося так неуклюже его обманывать, воспринял последние новости спокойно и скорее с удивлением» (Теодор Соренсон)[204]. По словам Роберта Кеннеди: «...в то утро, просмотрев материалы ЦРУ, то есть фотографии, сделанные с U-2... мы поняли, что все утверждения Хрущева от начала до конца ложь, одна гигантская фабрика лжи»[205]. Советники президента начали срочно обсуждать возможные ответные действия. Президент решил, что «не должно быть никакого публичного разглашения того факта, что нам известно о размещении Союзом боеголовок на Кубе, до тех пор пока не будет готов точный план ответных действий... Главное – безопасность, и потому президент дал понять, что твердо намерен хотя бы раз в истории Вашингтона не допустить никакой утечки информации» (Роджер Хилсман, впоследствии чиновник госдепартамента)[206].

Два дня спустя, 16 октября, в четверг, в то время как его советники все еще обсуждали ответные действия США, Кеннеди встретился с Громыко. «Громыко находился в Штатах уже больше недели, но никто из американских должностных лиц не знал, с какой именно целью... Он попросил аудиенции в Белом доме. Запрос этот почти совпал со временем появления полученных разведкой материалов. Засекли ли русские наш самолет? Хотели ли они переговорить с Кеннеди, чтобы почувствовать его реакцию? Или просто намеревались использовать эту аудиенцию, чтобы проинформировать Вашингтон о том, что Хрущев уже открыто собирается пустить в ход боеголовки и нанести удар еще до того, как США подготовятся к ответным мерам?»[207]

Кеннеди «по мере приближения встречи волновался все больше, но, увидев Громыко и Анатолия Добрынина (советского посла), заставил себя улыбнуться» (Соренсон)[208]. Все еще не готовый к конкретным действиям, президент решил, что сейчас главное – скрыть от Громыко факт существования материалов ЦРУ и не дать Советам никакого преимущества[209].

Встреча началась в 17.00 и продолжалась до 19.15. С одной стороны, слушали и наблюдали госсекретарь Дин Раск, Ливеллин Томпсон (бывший посол США в Советском Союзе) и Мартин Гилдебранд (директор департамента по делам с Германией), с другой – Добрынин, Владимир Семенов (заместитель министра иностранных дел СССР) и третий советский чиновник. Присутствовали также и переводчики с обеих сторон. «Кеннеди сел в свое кресло-качалку, глядя на камин, Громыко по правую от него руку, на бежевом диване. Вошли операторы, сделали снимки (см.Рисунок 18) и удалились. Русский политик откинулся на полосатую подушку и начал говорить...»[210].

 

Рисунок 18
Сидят (слева направо): Анатолий Добрынин, Андрей Громвко, Джон Ф.Кеннеди.

 

Сначала немного поговорив о Берлине, Громыко наконец перешел к Кубе. Как уверяет Роберт Кеннеди: «Громыко заявил, что хочет обратиться к президенту Кеннеди и Соединенным Штатам от имени премьера Хрущева и Советского Союза по поводу снятия напряжения, существующего в последнее время в отношении Кубы. Президент сидел пораженный и даже отчасти восхищенный хладнокровием Громыко... и отвечал твердо, однако явно опасаясь, провокации...»[211]. Журналист Эли Абель сообщает: «Президент дал Громыко явную возможность отойти от прежних уверений Хрущева и Добрынина о том, что ракеты на Кубе представляют собой всего лишь противовоздушную оборону... Но Громыко упорно повторял прошлые уверения, которые, как знал теперь президент, были чистой ложью. Кеннеди же перед фактами его не поставил»[212]. «Президент сохранял полное спокойствие... и не выказывал ни малейшего признака напряжения или гнева» (Соренсон)[213].

Покидая Белый дом, Громыко находился в состоянии «необычной веселости» (Абель)[214]. Репортеры пытались узнать у него, о чем шла речь на встрече. «Громыко усмехнулся, пребывая явно в отличном настроении, и заявил, что беседа была "полезной, очень полезной"»[215]. Как пишет Роберт Кеннеди: «Я прибыл в Белый дом вскоре после того, как встреча закончилась и Громыко удалился. Президент, если можно так выразиться, был весьма недоволен разговором с русскими»[216]. «Я умирал от желания сунуть им в нос наши доказательства их обмана», – признался Кеннеди. Об этом сообщает политолог Дэвид Детцер[217]. Не выходя из кабинета, президент так прокомментировал встречу подошедшим Роберту Лаветту и Мак-Банди: «...только что, десять минут назад в этой самой комнате Громыко с непроницаемым лицом произносил такую явную ложь, какой я давненько уже не слыхивал. На протяжении всей беседы у меня под рукой в среднем ящике стола лежали фотографии, сделанные с самого близкого расстояния... и у меня был большой соблазн показать их советскому министру»[218].

Но давайте сначала рассмотрим поведение посла Добрынина. Возможно, на этой встрече он был единственным, кто говорил правду. Роберт Кеннеди полагает, что русские лгали и Добрынину, не считая его особо умелым обманщиком, и тот искренне отрицал факт размещения советских ракет на Кубе, как делал это и в предыдущих беседах с братом президента[219].

Ради подобных целей правительства частенько вводят в заблуждение своих послов. Почти так же поступил и сам Джон Кеннеди с Эдлаем Стивенсоном, не поставив того в известность о Заливе Свиней[220], и, как указывает Алисон: «...точно так же не проинформировали о Перл-Харборе и японского посла в США; а немецкого посла в Москве – о плане "Барбаросса"»[221]. В период между июнем 1962 года, когда Советы, вероятно, решили разместить свои ракеты на Кубе, и этой встречей в середине октября русские постоянно использовали Добрынина и Георгия Большакова, ответственного за общественную информацию советского посольства, для того чтобы периодически уверять членов администрации Кеннеди (Роберта Кеннеди, Честера Боулса и Соуренсона) в том, что никаких ядерных ракет на Кубе размещено не будет. Большакову и Добрынину вовсе не обязательно было знать правду, и, скорее всего, они ее и не знали. Ни Хрущев, ни Громыко и никто иной, знавший правду, до 14 октября с американцами не встречались. Правда, Хрущев в этот период принимал в Москве американского посла Фоя Колера, но и тогда он отрицал нахождение ракет на Кубе. Впервые русские забеспокоились о том, что их ложь может быть раскрыта, только тогда, когда Хрущев, а через два дня и Громыко совершили непростительные ошибки.

На встрече в Белом доме столкнулись два обмана – один со стороны Кеннеди, другой со стороны Громыко. Некоторым читателям может показаться странным употребление мной слова обман по отношению к Кеннеди, а не только к советского министру. Большинству людей не нравятся такие слова относительно обожаемых кумиров, поскольку они (но не я) считают ложь злом. Но действия Кеннеди подпадают под мое определение лжи как сокрытия информации. Оба: и Кеннеди, и Громыко скрывали друг от друга то, что, по мнению и того и другого, являлось правдой, то есть размещение на Кубе ядерных боеголовок. И мой анализ дает возможность понять, почему именно Кеннеди выказал больше признаков обмана, чем Громыко.

Поскольку и тот и другой лидеры приготовили линии своего поведения (у каждого для этого были и время и возможности), то проблемы, как именно скрывать, истину, не было. Безусловно, оба лидера испытывали боязнь разоблачения, ибо на карту было поставлено слишком многое; может быть, замеченное всеми волнение Кеннеди в тот момент, когда он приветствовал Громыко, и проявляло ту самую боязнь. Его ставка (а соответственно и боязнь) была больше, чем у русского министра. США все еще пребывали в нерешительности относительно своих дальнейших планов. Не было даже окончательной информации о том, сколько именно ракет размещено и в какой стадии готовности они находятся. Советники президента считали, что ему нужно держать информацию разведки в тайне, поскольку, если бы Хрущев узнал об этом, то у русских появилась бы реальная возможность тактического преимущества. Как говорит Мак-Джордж Банди, «различие именно в том и заключалось (я почувствовал это уже тогда и чувствую по сей день), что русские продемонстрировали свою ложь всему миру и самым неуклюжим образом»[222]. Советам надо было выиграть время для завершения строительства своих баз, однако, если бы американцы узнали о них в тот момент, особой опасности для них в этом не было; всем было ясно и так, что американские разведывательные самолеты U-2 все равно раньше или позже обнаружат эти базы, если еще не обнаружили.

Но даже если ставки были равны, Кеннеди все равно мог испытывать боязнь в гораздо большей степени, ибо, возможно, не был так уверен в своих способностях ко лжи, как советский министр. Такой практики, как у Громыко, у него явно не было. Кроме того, последний чувствовал себя более уверенно еще и потому, что, скорей всего, разделял точку зрения Хрущева, сформировавшуюся год назад во время саммита в Вене и выражавшуюся в том, что Кеннеди, мол, не очень крепок.

Помимо гораздо более сильной боязни разоблачения, у Кеннеди был тяжелее и груз скрываемых эмоций. Как я уже цитировал выше, президент на протяжении всей встречи испытывал чувства удивления, восхищения и неприязни. Его могла бы выдать утечка информации о любой из этих эмоций, поскольку в том контексте любая оплошность говорила бы о том, что истинное положение дел американцам известно. С другой стороны, Громыко мог испытывать восторг надувательства, что только подтверждается сообщениями о его непривычной веселости по уходе из Белого дома.

И все же рассчитывать на утечку информации и проявление признаков обмана особо не могла ни та ни другая сторона, поскольку и с той и с другой стороны действовали люди весьма опытные и обладавшие определенными личными свойствами, позволявшими им скрывать любые эмоции. И все же повторюсь: у Кеннеди этих эмоций было больше, он был менее умел и менее уверен в себе. Культурные и языковые различия могли прикрыть его промахи, однако советский посол вполне мог их заметить. Высокообразованный, много лет проживший в Америке, свободно владеющий языком и отлично изучивший особенности национального поведения, Добрынин имел еще и то преимущество перед президентом, что был скорее сторонним наблюдателем, чем прямым участником беседы. Правда, в таком же положении находился и посол Томпсон.

В то время как у меня есть много возможностей изучить описания этой встречи с американской стороны, информация со стороны Советов практически отсутствует, и потому нет возможности решить, знал Добрынин правду или не знал. Сообщение о том, что он выглядел ошарашенным и явно потрясенным, когда спустя четыре дня госсекретарь Раск поставил его в известность об обнаружении на Кубе советских ядерных ракет и установлении американской морской блокады, может служить доказательством того, что Добрынин действительно ничего не знал[223]. Если собственное правительство не сообщило ему о размещении ракет, то такая реакция на заявление госсекретаря вполне естественна. Хотя, если он знал и о ракетах, и их обнаружении американцами, он мог быть потрясен и просто ответными военными мерами США. Большинство аналитиков сходятся на том, что русские не ожидали от Кеннеди столь решительных ответных действий.

Но моя задача не в том, чтобы выяснить, был ли раскрыт обман Кеннеди, а в те чтобы объяснить, почему и как он мог быть раскрыт, несмотря на сложность этой задачи. Говорят, Кеннеди не смог обнаружить в речи Громыко никаких промахов, но ему и не было нужды их обнаруживать, поскольку доказательства уже лежали у него в столе. Вооруженный этим обстоятельством, он мог даже восхищаться умением Громыко.

Анализируя эти два международных обмана, я утверждаю, что Гитлер, Кеннеди и Громыко были прирожденным лжецами, изобретательными и умными, отличными собеседниками, умеющими убедить партнера.. Более того, убежден, что любой политик, пришедший к власти частично благодаря умению участвовать в дебатах и произносить речи на публике, ловко отвечающий на вопросы пресс-конференций, создавший себе блистательный имидж на телевидении и радио, обладает талантом прирожденного лжеца. (Хотя Громыко и не достиг высшей власти, он выжил в самый трудный для Советского государства период и к 1963 году имел богатый опыт как в дипломатии, так и во внутриполитической борьбе.) Такие люди умеют убеждать, это часть их работы. Вне зависимости от того, лгут они или не лгут, способностью ко лжи они обладают в полной мере. Разумеется, существует множество путей к завоеванию политической власти. И далеко не всякий прирожденный лжец обязательно становится главой государства. Не говорю я и о правителях, добившихся власти благодаря своей бюрократической ловкости, или по наследству или благодаря хитрости, – все они отнюдь не обязательно прирожденные лжецы.

Умение говорить (способность скрывать и искажать смысл произносимых слов, сопровождая их соответствующими жестами и мимикой) не требуется до тех пор пока лжецу не нужно напрямую общаться со своей жертвой. Ее можно обмануть в письме, в пресс-релизе[224], посредством военных маневров или через посредников; впрочем, и все это вместе взятое не принесет успеха, если у лжеца нет стратегического умения, если он не способен продумать заранее свои действия и действия своей жертвы. Я допускаю, что все политики должны быть проницательными мыслителями и стратегами, но только немногие из них обладают тем умением говорить, которое позволяет им лгать прямо в лицо. А именно такие случаи мы и рассматриваем в этой книге.

Лгать или хотеть лгать способен далеко не каждый. Но политические лидеры все хотят лгать, по крайней мере, определенным представителям и при определенных обстоятельствах. Даже Джимми Картер, который клялся, что никогда не лгал американскому народу и который откровенно признавался в «Плейбое» в самых похотливых своих фантазиях, лгал, скрывая свои планы насильственного освобождения заложников в Иране. Аналитики, специализирующиеся на военных обманах, уже не раз пытались определить тех политиков, которые больше других склонны или способны ко лжи. Есть мнение, что они большей частью происходят из культур, где на обман смотрят сквозь пальцы[225], но доказательства того, что такие культуры действительно существуют, слишком слабы[226].

Есть еще и предположение о том, что больше всего склонных ко лжи лидеров обнаруживается в странах, где главы государств играют значительную роль в военных вопросах (особенно это касается диктаторских режимов)[227]. Однако попытка обнаружить такой тип лидеров-обманщиков на историческом материале успехом не увенчалась, но почему именно, я судить не могу, так как не имею доступа к результатам этих исследований[228].

Не существует также никаких серьезных свидетельств и в пользу того, что склонные ко лжи политические лидеры и действительно наиболее опытные и умелые в этом деле люди из всех, даже более опытные, чем, скажем, бизнесмены. Если бы это было так, то международные обманы стали бы и вообще едва ли возможны, а верификаторам скорее пришлось бы переключиться на выявление исключений, то есть лидеров, не обладающих особыми способностями в области лжи.

Теперь давайте рассмотрим обратную сторону монеты: каковы способности глав государств в области обнаружения лжи? Способней они в этом, чем другие или нет? Исследования говорят о том, что некоторые люди обладают ярко выраженными способностями к обнаружению лжи, но что это никак не соотносится с их способностями ко лжи[229].

К сожалению, подобные исследования большей частью проводятся среди студентов колледжей, и никто еще не занимался лидерами каких-либо организаций. Если тестирование таких людей покажет, что некоторые из них являются также и опытными верификаторами, то встанет вопрос, можно ли выявлять их, не прибегая к тестированию. И если можно выявлять их на основании только той информации которая в общем доступна и относительно политических лидеров, то любой лидер столкнувшийся с ложью, всегда смог бы более-менее точно оценить, насколько его противник способен обнаруживать утечку информации и признаки обмана.

Со мной в этом отношении спорит Грос, известный политолог; он утверждает, что главы государств, как правило, являются слабыми верификаторами, гораздо менее опытными, чем их помощники-дипломаты, и плохо способны оценивать характер и правдивость противников. «Главам государств и министрам иностранных дел зачастую не хватает самого примитивного умения общаться, торговаться или выуживать информацию, которая требуется им хотя бы для компетентной оценки своих оппонентов»[230]. С ним согласен и Джервис, замечающий, что главы государств порой могут переоценивать свои способности к обнаружению лжи, особенно если «их путь к власти частично основывался на определенной способности оценивать других»[231]. Но даже если лидер справедливо считает себя выдающимся верификатором, то и он может потерпеть неудачу, столкнувшись с ложью человека другой культуры и говорящего на другом языке.

Я полагаю, что Чемберлен действительно был добровольной жертвой из-за своего желания во что бы то ни стало избежать войны и потому, отчаянно желая поверить Гитлеру, переоценил свои возможности проникновения в подлинную суть немецкого лидера. Но все-таки Чемберлен был далеко не глупец; и он сознавал возможность лжи со стороны противника, но у него был слишком сильный мотив верить, ибо при отсутствии такой веры война становилась уже совершенно неизбежной. Грос считает, что такие ошибки руководителей стран и ошибочная вера в собственные верификаторские способности – дело весьма распространенное. Говоря моими словами, такое происходит особенно тогда, когда ставки очень высоки. Именно в предвидении огромного ущерба глава государства особенно уязвим для того, чтобы п







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.