Здавалка
Главная | Обратная связь

Мы все растили бороды, 6 страница



А пока мы заходили в десятую лишь для того, чтобы одолжить щепотку соли или пару картофелин. Это была тонко и чётко разработанная схема нашей выстраданной стратегии: мы традиционно надеялись на то, что при взгляде на наше ребристое тщедушие девчонкам невыносимо захочется покормить нас. Знаете, есть такие люди, которые не могут прожить ни дня без проявления милосердия. Так вот, у наших «сестёр» эта черта переливалась через край, и они этот излишек исстрачивали на нас. А мы, как паразиты, не проявляли ещё должного к ним внимания, но сами требовали от них и доброты, и сочувствия, и ласки.

Нет, мы не были абсолютно пришибленными созданиями, и в нас тоже созревали великие духовные порывы. Как-никак, а десятая была полна женщин, и в нас это тоже пробуждало какие-то смутные желания. Правда, мы не зарились на хруст их чистых накрахмаленных простыней, но всё же начинали дерзить в вопросах охоты за девичьей непорочностью. Мы ещё не избавились от приставучей застенчивости старшего школьного возраста, а потому занимались целомудренным флиртом, солидно разбавляя его при этом спиртом.

Честно говоря, нами девчонки абсолютно не интересовались: они были погружены в омут всей страсти отношений с ребятами, у которых были какие-то козлиные фамилии и фамилии, отдающие прохладой крайнего севера. Они были неравнодушны к обществу больших пластилиновых бройлеров, а потому в десятой частым гостем был Ваня Шишкин, которого Ксюха смешно называла Вася Булкин. И не в силах совладать с горячностью своих натур, они лишь метались от одного возлюбленного к другому. Но эти их метания были похожи на блуждания в затхлом мраке лабиринта, когда человек после долгих слепых скитаний всегда возвращается в одно и то же место.

Нам приходилось считаться с тем, что как объекты пламенной всепоглощающей страсти они оценивали нас довольно низко. Но, по большому счёту, нам это и не было нужно. Будучи немного старше, мы могли быть для них старшими, но не строгими братьями. С ролью этой мы справлялись: чем могли, успокаивали в трудные минуты, как могли, проявляли свою вялую неумелую заботливость, а иногда помогали им смотреть на мир широко открытыми глазами, так как считали, что в их отношении к жизни была весомая доля наива, забывая о том, что сами совсем недавно орали в руках акушера. Но чаще всего мы хулиганили и безобразничали, даже не стараясь скрывать всего того плохого, что владело нашими неуёмными натурами. Бывало, они ссорились с нами, иногда они делали вид, что ссорятся или выказывали своё желание поссориться, но, в основном, наша естественная клоунада вызывала улыбки на их милых личиках, очаровывая их своей непосредственностью. А когда мы с Куртом демонстрировали им «пылесос» (Курт брал меня за ноги, возил по комнате, а я при этом лизал пол), то девочки были готовы прощать нас на год вперёд, в долг будущих обид.

Как и все мы, они повзрослели достаточно быстро: всего за каких-нибудь полгода они из домашних куколок в твёрдых коконах повырастали кто в принцесс, кто в армейских дочерей для стирки потрёпанных душ. И не важно какими, но они стали женщинами, прекратив быть сахарными девочками, которые так напоминают незатейливые кремовые фигурки на вершинах свадебных тортов.

И хоть жизнь наша не была сплошными зарослями сахарного тростника, сладкого всё же хватало. Горькую пилюлю моего безвылазного пребывания в малогабаритном Остроге подслащивали спонтанные выезды в Киев. Это была импровизация на тему «Что новенького?» Иногда цель поездки в столицу продажной родины носила чисто деловой характер, иногда я наносил дружественные визиты своим знакомым, но чаще всего цель была только предлогом лишний раз занять денег и потратить этот долгосрочный заём на дорожные издержки и метро. Со всем остальным, включая и пропитание, приходилось, снова-таки, импровизировать. Однажды я поехал в Киев лишь для того, чтобы помочиться с головокружительной высоты моста Патона в пропасть, на дне которой свирепствовал ревущий Днепр. Бывало, я уезжал туда втихаря, чтобы никто ни слухом, ни духом, и бесцельно бродил по огромному городу, выскакивая на незнакомых мне станциях метро, прогуливаясь по Андреевскому спуску, часами пропадая в дремучем лесу книжных выкладок Петровки и обязательно заглядывая в «Перекрёсток» – маленький подвальный магазинчик, где торговали всякой рок-н-ролльной дребеденью – чтобы купить себе на сэкономленные деньги очередную безделушку.

После таких столичных марш-бросков я отдыхал в Остроге, пару дней наслаждаясь обострённым ощущением провинциальной тишины и безлюдностью вечерних улиц. Это было моим душевным контрастным душем. После столичной суеты и толкотни Острог не казался мне пустым – он был просто перегружен тем уютом, который просто невозможен без неосвещённых улиц, далёкого деревенского лая собак и редких подвыпивших прохожих.

Я быстро свыкался с простотой Острожской ойкумены и снова становился скромным провинциалом, которому было невдомёк, как можно жить в мегаполисах, не теряя при этом в бескрайнем море людей своей уникальности и обязательного права на одиночество. Тогда я часто задумывался и никак не мог разобраться в том, к чему же, всё-таки, человек привыкает быстрее: к хорошему или плохому? Но в одном я был уверен: когда начинаешь привыкать ко всему хорошему, нужно изо всех сил стараться делать так, чтобы такая привычка ненадолго задерживалась в твоём сердце, и помогать себе каждый раз по-новому радоваться удачам своих будней и обыденности своих везений.

Жизнь учила нас всему этому, не скупясь, а мы шли ей навстречу и заглатывали целые куски этой науки, не растрачивая своих сил на пережёвывание. Совершеннолетие, оглушив нас своей внезапностью, бросило безрезультатное одиночное постреливание и стало палить по нам длинными очередями, стараясь убить в нас остатки детской искренности. Вот тогда нас и ранило: мы уже знали, что тремя главными компонентами, делавшими доктора Айболита добрым, были спирт, клофелин и димедрол; мы уже не верили в Санта Клауса и в то, что детей находят в капусте, но считали вполне возможным происхождение человека от грецкого ореха, ядра которого имеют анатомическую схожесть с нашим мозгом; мы уже знали, что «детское мыло» делается не из детей, но не теряли веры в то. Что само существование домашних хозяек и ручных гранат доказывает реальность их диких родственников; Мы узнали, что «хот-доги» – это не корейское блюдо из отборных сортов собачатины и всеми силами поддерживали веру в то, что на смену этой американофильской снеди обязательно придут наши собственные «холодные коты»; нас всё так же мучил вопрос, чем же занимается киномеханик в своей будке, если последние места в кинотеатре – это места для поцелуев? Взрослеть было несколько противно. Да многие из нас и не желали становиться взрослыми. Что нам могла дать великовозрастность? Самостоятельность? Ерунда, у нас была наша самобытность. Чувство значимости? Чепуха, у нас это уже было. Деньги? Чушь, куда лучше было растворяться в весёлом безденежье, чем терять всё то, что мы имели и, выгрызая себя изнутри, брюхатеть валютной страстью.

Отрадно знать, что до сих пор в нас сбереглась, неотпущенная нами, часть нашего ребячества, и мы – бородатые дети мирской суеты – и сейчас иногда топчем нашу бытность детским размером восприятия.

Стремительность времени еле ощущалась в заботах по устранению академических задолженностей и в беззаботности, которая учила нас тому, что иногда проблемы исчезают сами по себе. Устраивать жизнь было излишне, так как она самоустраивалась, чем нас, вцелом, и устраивала. Каламбурили и сабантуили мы по любому поводу и без повода, что было так естественно для нас. И как всегда не вовремя подходило время сдачи экзаменов. Это был коварный зверь, нападавший молниеносно. И хоть сессия всегда была ожидаемой, приходила она как-то неожиданно. Мы почти никогда не были абсолютно готовы к новым испытаниям, вменяемым нам в обязанности, и часто застигались врасплох подступившей тошнотой экзаменов. Во время этих интеллектуальных гонок за месяц выпивался годовой запас кофе, а головы тяжелели от насильно втиснутых знаний.

Подошло время экзаменов и на подготовительном отделении, где уже начал пускать «bloody roots»*Курт. Для него это был архиответственный момент. Почти момент истины. Не преувеличивая, можно сказать, что решалась судьба нашего товарища: быть ли ему студентом и, позванивая в дырявых карманах мелочью стипендии, марать тонны бумаги и впитывать всю субъективную мудрость исторических теорий лишь для того, чтобы в итоге получить закатанную в пластик картонку с казёнными печатями, или становиться рекрутом-переростком, который обречён стаптывать уже до него стоптанные солдатские сапоги. Для нас была невыносима даже сама мысль о том, что мы можем потерять Курта и начать общаться с ним только посредством полевой почты. Нужно было думать, как помочь другу. А пока мы думали, Курт начал действовать.

Вечером, накануне экзаменов, ему удалось раздобыть один контрабандный вариант тестов. А так как вариантов должно было быть всего шесть, то шансы его оценивались, как один к шести. Весь вечер и почти всю ночь пол-общежития решало тесты для Курта, но, невзирая даже на такое многочисленное соавторство, к утру была решена лишь одна часть добытого варианта. Этим хлипкие шансы Курта уменьшались ещё вдвое, и оставалось только надеяться на чудо. Но разве это так мало – крепкая непробивная стена надежды да ещё укреплённая широким мощным рвом дружеской поддержки?

Итак, в судный день Курт знал наизусть половину одного из шести вариантов. Шансы были слишком малы, чтобы чувствовать себя уверенно. Предстоящий экзамен требовал жертв и скалил ухмылку своей кровожадности.

В этот день мы впервые узнали, как иногда полезно совмещать случайное везение со своим нахальством.

Повезло Курту сразу: ему достался тот единственный вариант, который у него был. Перед этим он поспешил занять то место, на которое должен был попасть подвариант «а», изученный Куртом до мельчайший анатомных подробностей.

Надзирателем в аудитории в тот день был Ярэма – маленький пронырливый преподаватель истории с выцветшими глазами и яркими солнечными вспышками на золотых зубах. Как известно, у маленьких созданий может быть железная хватка. В том, что Ярэма будет принимать экзамен, приятного было мало, но ещё хуже было то, что он решил поменять привычную систему назначения вариантов по рядам, в результате чего Курту выпал подвариант «б», о котором он знал меньше, чем об устройстве атомного генератора и не намного больше, чем о законах квантовой механики.

Корабль надежды дал трещину, и до крушения оставалось каких-нибудь пару часов. Курт понял, что если не предпринять экстренных мер, то, быстрее всего, он пропал. Пересаживаться было поздно, а своих собственных знаний могло хватить лишь на малую часть теста-убийцы. И как это часто бывало у Курта, решение не заставило себя долго ждать.

Я всегда говорил, что во время принятия любого решения, главное – решительность. Курт знал об этом. Ему нечего было терять, и он, проявив спасительную наглость, поднял руку и бросился на амбразуру. Курт предложил не нарушать сложившихся традиций, намекая на излишнюю нетрадиционность нашего ВУЗа, и назначить варианты так, как это делалось всегда.

Меня там не было, и я просто не могу знать всех подробностей, но думаю, что в тот момент в аудитории зависла зловещая тишина, а в радиусе пятидесяти метров все растения прекратили свой фотосинтез. Первым очнулся Ярэма:

– Ну, хорошо, – согласился он, – если никто не против, то, думаю, мы удовлетворим просьбу Козубовского.

Курт снял джек-пот. Возможно, он и спутал кому-то все карты, но разве это так важно? Важно то, что ему достался и нужный вариант, и требуемый подвариант. Это всё равно, что сделать удар и забить одним мячом сразу два гола. Даже не воспользовавшись подготовленной шпаргалкой, Курт расправился с тестом и, забегая наперёд в своих триумфаторских эмоциях и осознании полной победы, почувствовал себя полноправным студентом.

По результатам теста Курт оказался лучшим в своей группе, и его преподаватель математики ещё долго не могла прийти в себя от того. Что он смог победить в неравном бою с интегралами и алгебраическими уравнениями и стать первым по итогам математического теста среди студентов подготовительного отделения. Согласитесь, это выглядит несколько подозрительно, когда какой-нибудь Козубовский ни с того, ни с сего проявляет эрудицию Эйнштейна. Мы ещё долго вспоминали тот случай, рассуждали о вероятности невероятного и говорили о том, что Курт родился даже не в рубашке, а в бронежилете и бетонном чепчике. Отныне за его будущее можно было не беспокоиться, а наше собственное предстоящее не сулило нам ничего, что вызывало бы опасения.

Теперь, когда угроза, нависшая было над Куртом, миновала, мечты о нашем рок-н-ролльном будущем переставали быть прозрачно-призрачными. Мы начали думать об этом, как о чём-то почти свершившемся и часто обсуждали этот вопрос в тёмной комнате за последней перед сном сигаретой.

Разъезжаясь на лето по домам, мы твёрдо решили свидеться ещё до осени. Место встречи менять было нельзя – Шепетовка больше всего подходила для этого буйства.

Мой учебный год подытожила летняя музейная практика в Киеве. И если не принимать во внимание киево-могилянских неформалов, одаривших меня партитурами «In Utero», многочисленные посещения разнопрофильных музеев и вкусного столичного кваса, то две недели, проведённые в Киеве, не принесли мне ожидаемого удовольствия. На тот момент у нас с Веткой уже существовала договорённость о том, что сразу же после моего возвращения из стольного града мы нанесём визит нашим шепетовским кому-друзьям, кому-любовникам. Это помогало мне не унывать даже тогда, когда я зеленел от голода в Киеве, куда меня загнали на пятнадцать суток только ради того, чтобы полюбоваться рисунками воспеваемого народом и нелюбимого лично мной Тараса Шевченка и попринимать вечерами душ вместе с вездесущими тараканами киевских общежитий.

И вот когда мы сбросили с себя бремя своих забот и стали свободны в своих действиях, я и Ветка, прихватив с собой её верную подругу Синякову, поспешили осчастливить Шепетовку своим пребыванием. Ветка ехала к Курту, чтобы зачем-то знакомиться с его бытом и семьёй, Синякова – в поисках обещанных приключений, а я ехал просто наслаждаться жизнью.

 

* * * * *

 

– Фу, ну что так воняет?

– Правда, просто невыносимо воняет!

Две фурии уже битый час донимали меня. Кто-то в вагоне трапезничал протухшими продуктами, а Ветка с Синяковой, решив вывести меня из себя, намекали на возможную несвежесть моих яиц. Только я всё никак не осмеливался спросить, какие из них они имели ввиду: те, что находились у меня в рюкзаке или те, без которых я себя просто не представлял.

– Кокетки, – сказал я и отвернулся от них, перестав обращать на хихикающих кумушек внимание.

Во мне начинало бродить раздражение, вызванное ранней утренней жарой, несносными запахами и только что уплаченным штрафом за безбилетный проезд.

Вагон электрички «Здолбунов-Шепетовка» юго-западной железной дороги был набит битком. Вдоль узкого прохода между скамейками туда-сюда сновали труженики мобильного железнодорожного рынка, у которых можно было купить абсолютно всё: от церковного календаря с Вуди Аленом на развороте до армейской шинели времён первой мировой с заржавевшим наганом в кармане. Пролетавшие мимо пейзажи мешались с потёками грязи, оставшимися на глухих окнах вагона ещё с весны.

Было душно и меня постоянно преследовало желание курить.

Поезд слишком часто останавливался и возмутительно медленно продвигался вперёд. Мне казалось, что мы никогда не попадём в заветную Шепетовку и навечно останемся в этом «адском экспрессе», рискуя обезуметь в разогретом гриле вагонов. Я решил, что если нет движения воздуха по отношению ко мне, то нужно заставить двигаться себя, чтобы глотнуть хоть немного застоявшегося кислорода. Ощущение от этого было такое, будто пьёшь перекипевшее пиво. Бр-р-р!

– Ладно, девочки. Сидите здесь, никуда не уходите. Пойду немного пройдусь.

Я встал и направился к выходу из вагона. В тамбуре я выкурил пересохшую от жары, а потому приятно потрескивавшую, сигарету и решил прошвырнуться по вагонам. Всё интересней, чем сидеть на месте, парить задницу на ребристых скамейках и выслушивать клеветнические обвинения в несостоятельности моего одеколона.

Мне доставляло громадное удовольствие неспешно прогуливаться по внутренностям железнодорожного червя и шокировать своим видом его расплавленных от жары пассажиров. Я был одет в непристойно рваные джинсы и клетчатую рубаху неимоверных размеров, на голове у меня красовалась линялая бандана, а в левом ухе ярко блестела большая исковерканная серьга. Подражая местным торгашам, я периодически выкрикивал: «Небесные кренделя! Фаянсовые идолы! Чеченские пряники!» Это привлекало ко мне ещё больше внимания, чего, собственно, я и добивался. Именно этот мой азарт в раздавании пощёчин общественному мнению и сыграл со мной злую шутку.

На обратном пути в тамбуре одного из вагонов меня уже ждали.

Знаете, гопники не всегда имеют вид хмурых бритых парней в спортивных костюмах с жаждущими крови остроотточенными дорогими ножами. Это затасканный стереотип. Иногда ими могут быть жирные обленившиеся селяне, лица которых несут на себе неистребимый след тяжёлой и беспробудно-пьяной жизни. Как раз двоим таким субъектам и не понравился мой эпатаж.

Как только я, ничего не подозревая, зашёл в злосчастный тамбур, мне тут же дорогу преградила огромная туша, обтянутая грязной синтетической майкой, прожжённый в нескольких местах папиросной неаккуратностью. Прежде, чем получить в клюв, я успел ещё поймать мысль о том, что нашёлся-таки источник нестерпимого запаха. Потом в глазах запрыгали огоньки, и я услышал над собой раскатистый голос, который помимо угрозы нёс в себе ещё и тройной перегар:

– Ты на сэбэ хоч дывывся, йолопэ?! От харцызяка! – мой грозный истязатель снова замахнулся, но на этот раз уже для того, чтобы сорвать с меня бандану и бросить её своему напарнику, лицо которого расплывалось в противной ухмылке и чётко указывало на то, что его обладатель является претендентом номер один на членство в Ассоциации Анонимных Алкоголиков. – Трымай, кумэ!

Это меня вывело из равновесия и даже испугало. Драться было бессмысленно, так как крестьянской удали даже одного из них было бы достаточно, чтобы стереть меня в порошок и аккуратно утрамбовать в пачку из-под сигарет. У меня даже проскочила предательская мыслишка спастись от этих крепостных дармоедов бегством. У моего позорного отступления не было б даже свидетелей, которые могли меня высмеять. Но, во-первых, я сам не хотел становиться свидетелем своего поражения, а, во-вторых, мне было отчаянно жаль свою бандану. Я решил развязать ситуацию по-цицероновски: уверенность и слова – вот и всё, что было противопоставимо их сил. И я пошёл в наступление.

Сделав шаг вперёд, я утопил свой указательный палец в мякоти обвисшего живота своего супостата и, начиная теснить его к стенке, стал орать во всё горло:

– Если ты решил согнать на ком-нибудь свою злость от неудавшегося похмелья или постоянной неудовлетворённости от симптомов своей периодической импотенции, то тебе придётся подыскать для этого кого-нибудь другого! Я знаю свои права – их у меня не меньше, чем у таких, как ты. И если вы не перестанете заниматься ерундой, это может вызвать гнев моих со-о-овсем близких друзей!

Не знаю, откуда только брались слова, но думать об этом не было времени. Я развернулся к другому «поднимателю целины» и без усилий отобрал у него бандану. Они пробовали переварить то, что я им высказал, и явно были от этого в замешательстве, которым я и поспешил воспользоваться. Уже находясь в вагоне и чувствуя спасительную плотность общественности, я оглянулся и сказал напоследок:

– Хотя, знаете, вы не виноваты в том, что вы такие. Это сказывается общекультурное отставание вследствие двухсотлетнего правления монголо-татар. У вашей беды, мужички, раскосые глаза, – закончил я свою тираду и пустился наутёк.

Расчет был на то, что они не станут обременять себя беготнёй. Я надеялся, что буду уже в своём вагоне, пока они оклемаются от моей неожиданной контратаки, приведшей их к интеллектуальному ступору. Эх, не знали вы, толстопузы, что блефовал я о своих друзьях. Знай они, что мои «близкие» друзья находятся ещё в добрых двух десятках километров, и что на мою защиту могут встать разве-что две хрупкие барышни – наверное, трудно бы мне пришлось. Честно говоря, я часто пасовал перед трудностями и иногда, поджав свой хвост, скрывался с места назревающего конфликта. Да я, собственно, и не претендую на звание бойца-храбреца. Но в этот раз я всё-таки отстоял свою честь, своё право на вольнодумие и свобододействие и, что было особенно приятно, сохранил свою бандану.

Всю оставшуюся дорогу до Шепетовки я мысленно поторапливал сонный состав и ждал появления этих изнывающих то трезвости архаровцев с большими мозолистыми кулаками и неумными лицами, то и дело поглядывая на кнопку вызова милицейского наряда. Но они, видимо, решили больше не связываться со странно одетым злобным «рентгеновским снимком», который мог оказаться в поезде не один, а со своими более увесистыми друзьями. Больше они не появились.

Шепетовка встретила нас, как могла. Видать, все океаны, омывавшие этот славный город, высохли, и потому погоды стояли особенно знойные. Всюду столбом высилась пыль, и шумели несмолкаемые людские ручьи. Здесь были Бердичевские ювелиры, лысые менялы, неполовозрелые проститутки, вспотевшие коммунисты, взъерошенные демократы и бездна обывателе-на-всё-наплевателей. И вся эта масса толкалась, бранилась, топтала упавших, визжала придушенным меццо-сопрано и очень переживала, крепко сжимая в карманах потными ладонями кровные денежки.

На солнышке нежились привокзальные собаки да Гаврила с Куртом, поджидавшие нас на перроне.

Автобусные перевозки не были сильным местом шепетовского управления городского транспорта, если такое управление вообще существовало, так что нам предстояла долгая пешая прогулка. За спиной у меня громоздился рюкзак с палаткой, который здорово замедлял наше шествие, но никто не изъявлял человеческого желания помочь мне. Я не слишком убивался по этому поводу, так как и сам давно усвоил, что быть филантропом – это довольно опасное занятие. Особенно, если внезапное проявление сочувственного человеколюбия грозит вам сколиозом. По-моему, воспринимать благотворительность нужно как экстрим и заниматься ею реже. А если она имеет место быть, то постараться во что бы то ни стало стать её объектом.

Тут ещё во всеуслышание Гаврила заявил, что отдыхать мы будем у него на даче, а не в лесу, как было запланировано ранее. И всю дорогу до самого недосягаемого Староконстантиновского шоссе, где старыми грибами, врывшись в землю, росли дома моих друзей, я волок на вспотевшем горбе свою ношу, постоянно роняя звонкие альпенштоки, и немного злился от осознания того, что всё это мне не понадобится: из всей поклажи, которая предназначалась для проживания в диком лесу, на окультуренном дачном участке могла пригодиться, разве-что, перегретая бутылка водки.

Водку мы выпили сразу же, как только пришли к Гаврику домой. После объедания традиционно сытной и обильной тёть Надиной стряпнёй решено было отправляться на дачу, а по дороге прихватить с собой Руслана.

Попав к мистеру «странное состояние», который встретил нас весёлыми трусами и неприкрытой радостью, мы застряли на некоторое время у него в комнате, которая была перегружена аппаратурой. Мы набросились на инструменты с голодной скромностью. Гаврила продемонстрировал своё умение стучать на барабанах, и всё время напряжённо синхронизировал ритм, отбиваемый правой ногой, с сухим пластиковым треском «рабочего». Курт самозабвенно гудел басом. Меня долго нельзя было оторвать от старенького LEAD STAR’а, к которому тянулся шнур от педали дисторшена. Я кастрировано наигрывал выученную недавно «Heart shaped box» и захлёбывался волнами внутреннего восторга, который вызывала затоптанная примочка, валявшаяся под ногами. Это был мой первый в жизни драйв. Нет, конечно, я чувствовал его и раньше, но вот лично извлекал впервые.

Мы поделились с Русланом нашей идеей о создании рок-бэнда. Он многозначительно промолчал и только снисходительно улыбнулся. Я принял это за оскал спокойного одобрения матёрого рок-н-ролльщика, который просто не мог по-другому реагировать на гитарное баловство профанов, у которых так никогда и не возникло даже идеи обзавестись партитурами собственных песен.

Мы могли просидеть в этом музыкальном парадизе и до вечера, но нас ждала дорога, ведшая нас прямо в пасть праздника, который включил нас в своё обеденное меню.

Гаврику всегда можно было довериться, другое дело, что он не всегда оправдывал это доверие. Я и на этот раз не слишком рассчитывал на правдивость его уверений в том, что до его поместья рукой подать, а потому, выпросив у него велосипед, решил колесить по дороге к его загородному оазису. Как и следовало ожидать, для того, чтобы оправдать заверения в том, что до места нашего назначения «подать рукой», понадобились бы слишком длинные руки, а потому всё это вылилось в «ещё недалеко», произносимое на каждой сотне километров, усугубляемых беспощадным высоким августовским солнцем. Я обвинял Гаврилу во всех земных бедах и говорил, что мы с таким успехом скоро должны выйти на Калифорнийскую трассу. Благо, по дороге нам повстречался мужичонка на телеге, который весело предложил себя в качестве извозчика. Я тут же бросил велосипед, поспешив урвать и этой экзотики, и получил агромадное удовольствие, невзирая даже на то, что сидеть пришлось на невидимых в пышном стоге сена вилах, которые на каждой выбоине больно впивались в мой зад.

Дачный домик Гаврилы-сан бы выполнен в стиле обрусевшей китайской пагоды и сразу выгодно выделялся среди многочисленных кирпичных коробок с блестящими саблями водосточных труб. Всё, что находилось вокруг дома, утопало в буйной зелени. Разумное количество декоративных растений и изобилие овощей указывало на то, что земля находится в истинно хозяйских помещичьих руках. Я бросил всё на свете и, забывшись, принялся поедать сочные помидоры. Вы ни за что не получите полного удовлетворения от употребления в пищу помидоров, если никогда не пробовали упасть в томатные заросли и, лёжа на спине, откусывать кусочки возмущённо-брызгающих во все стороны плодов, ещё не сорванных с куста. И если томатный сок – это кровь убитых помидоров, то поедание их с куста – это овощной каннибализм. Но как бы ни была сильна привычка цивилизованного вегетарианства, она всё равно не смогла заглушить первобытный инстинкт нашей плотоядности. На этот случай у нас было припасено вдоволь замаринованного мяса, которому в ближайшее время суждено было стать шашлыком.

Ознакомившись с домом, который больше напоминал мастерскую свихнувшегося резчика по дереву, и с его окрестностями, мы начали готовиться отпраздновать жизнь: жарили мясо, свежевали только-что убитые овощи и охлаждали водку, которой было подозрительно мало.

После того, как все приготовления подошли к концу, я подумал о том, что таких, как мы, иногда в газетах незаслуженно называют бедными людьми, которые влакут жалкое существование даже не за чертой, а за глухой железобетонной стеной нищенства и приносят жертвы великому божеству, имя которому «потребительская корзина». Нет, естественно, у нас не было вторичных половых признаков современного мужчины, как то волос на груди, «Мерседеса» в стойле и пластикового изобилия карточек «Visa». По-сути, у нас не было ничего, но в то же самое время мы имели всё, и причиной такой невероятной возможности было наше непотребительское отношение к жизни.

Бог когда-то сказал Соломону, что тот может попросить для себя всё, что угодно. Будущий царь и пророк, проигнорировав все земные богатства, попросил приумножить его мудрость и стал неимоверно богат. Вот пример для подражания. Вот где запутан узелок идеи совершенства.

Глядя на стол, заставленный всевозможной вкуснотищей, всматриваясь в лица своих друзей, которым не терпелось выпить по первой и вгрызться в пропахший дымом шашлык, и предчувствуя неизбежность отличного настроения и гитарного экстаза, я понимал, что это и есть то самое богатство, блюдечко с голубой каёмочкой, на котором жизнь подносит нам огромные куски самого настоящего счастья. Такие мгновения откровений давали мне понять, что мы в действительности сказочно богаты всем: сами собой, прекрасным праздничным достарханом, жгучим содержимым бутылок и свободой быть такими, какими нам хотелось быть.

И вот, вдалеке от священного Иордана отпрыски соломоновой мудрости сидели у фортуны на коленях и целовали её взасос жирными от жареного мяса губами. И снова весь вечер мы посвятили аттракциону наших бесноватых развлечений. Гитарный перезвон заглушал весь собачий перелай в округе. Курт, разогрев связки, уже орал во всю, а не нашёптывал тексты песен, как прежде. Мы все старались не отставать от него. В программу также входило обливание прогретой на солнце водой, усердное подкладывания на стулья «игрушки-пердушки» и переворот всего дачного мирного устоя с ног на голову. Гаврила, как и подобало гостеприимному хозяину, поощрял весь этот карусельный бардак, бегал куда-то по-соседству и приносил едкий самогон. Решётки буйного отделения нашей фантазии этой ночью были распахнуты настежь. Все невзгоды были забыты, а неприятности – заменены непристойностями. Нас не волновали ни каверзы прошлого, ни мгновенность настоящего, ни, тем более, глухая паранджа будущих спотыканий.

Когда ночь зажгла на небе гирлянды знакомых созвездий, я вышел из дома и, укрывшись в густых зарослях дурнопахнущих цветов, пригласил к себе одиночество, с которым так привычно было рифмовать свои ощущения. У меня не сохранились те стихи, но я помню, что в них говорилось, почти шепталось о том, что дарит нам покой; о том, какие жирные коты скребут иногда на душе; о том, как быстротечны и неудержимы наши любовь и счастье и о том, что не следует сначала объедаться неспелыми придорожными яблоками, а потом всю ночь маяться животом и в перерывах между приступами тошноты писать глупые стихи.







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.