Здавалка
Главная | Обратная связь

Мы все растили бороды, 9 страница



Но существовали и такие моменты, когда по негласной договорённости нас всё же оставляли в покое и не мешали нашим маленьким шалостям. В основном это были те редкие дни, когда транслировали футбольные матчи, к просмотру которых мы готовились, как к празднику. В такие дни прощалось непростительное: крики, шумная возня, и даже курение в коридоре могло сойти с рук. Но мы не умели пользоваться своими вольностями умеренно, а потому однажды нам пришлось за это здорово поплатиться.

То был день большого футбола, и мы готовились астрально поддерживать нашу сборную у экрана телевизора. Лично для меня не так важен был сам футбол, как то ощущение праздника, которое он в нас вселял. Самыми яркими поклонниками игры в кожаный мяч была девятая комната, в которой влачили свою студенческую экзистенцию три Игоря, растерявшие по иронии судьбы свои имена в дебрях высокоразвитого сообщества, в котором принято одаривать людей прозвищами, заменяя ими подзанадоевшие греческие и римские родовые имена. Иногда у меня складывалось впечатление, что ребята и сами смутно помнят, как их именуют, зато никогда не забывали, как их кличут. Одним из них был Гроб – маэстро дриблинга и спурта, способный забить гол, даже находясь в наиневыгоднейшей для него позиции: например, где-то позади ворот противника. Вторым был Данык – человек, который был просто неуправляем и который спьяну способен был растерять почти весь свой рассудок, а может даже и последние его крохи. В отличие от него Малыш был само спокойствие, которое, даже будучи в стельку пьяным, сохраняло ясность мысли и невозмутимость громоотвода.

Гаврила с Куртом не очень-то жаловали футбол – им больше нравилось метание ядра. Стас вообще редко бывал у нас в первом общежитии. Потому все переживания игры я и Жека делили с нашими соседями из девятой.

Так как наша комната больше всех остальных напоминала «Олимпийский», благодаря своей просторности, решено было смотреть матч у нас. Был принесён старенький телевизор, голубой глаз которого был покрыт мутной катарактой неисправности; был накрыт стол, на котором заблагоухали такие закуски, при скользящем взгляде на которые мы начинали захлёбываться верблюжьей слюной. Не нужно говорить, что заранее было задумано отметить по полной программе победу нашей сборной, в которой мы нисколечко не сомневались. А о чём, как говорится, двое подумали, за тем третий уже побежал. Таким образом, на столе появилось фирменное блюдо этого вечера – огромная банка самогона, живительный источник которого протекал за гостиницей.

Припоминается, как мы после каждого забитого гола вылетали в коридор со страшными криками победной радости, а из соседних комнат выпархивали девчонки и, забывая о своём равнодушии к футболу, ликовали вместе с нами.

Разумеется, что даже когда кончился матч, нашему веселью до финального свистка было ещё далеко. Мы были счастливы полной чашей нашего опьянения и вовсе не ждали неприятностей. Но они, как всегда, явились без приглашения.

С нами в тот вечер застольничал Сенсей.

Если попытаться описать этого человека простыми понятными словосочетаниями, из этого врятли что получится. Сенсей в некоторой степени был не от мира сего и напоминал скорее посланника братьев по разуму где-то из рассеянного скопления Трапеции Ориона. С историей, науку которой он постигал, у него было много общего: некоторые исторические факты нашей истории были когда-то высосаны из пальца, а Сансей, по утверждению Жеки, был тоже сделан посредством вышеупомянутой конечности. Небесный фейс-контроль, видимо, дремал, когда зачинали Сенсея. Это именно его Жека постоянно уговаривал принять позу «попой вверх», наверное, надеясь, что так он будет выглядеть человечнее. Но какого бы мнения ни были об этом кротком человеке другие, мне он всегда нравился, и я, заслужив его настороженное доверие, часто становился свидетелем проявлений его вполне человеческой природы, не лишённой к тому же своеобразного шарма и загруженной по самую завязку недюжинным интеллектом. Мне противно было наблюдать, как местные куклуксклановцы, которые организовали свой фронт освобождения отчизны от «лохов», будучи сами полуокультурневшими выходцами из сурового колхозно-фермерского быта, принимались с криками «Качать Сенсея!» подбрасывать бедолагу вверх с таким расчетом, чтобы он со всего маху таранил низкий потолок. Да, хоть мессией Сенсей не был, но муки всё же принимал.

Я опекал его по мере своих возможностей и иногда пытался сделать так, чтобы он чувствовал себя востребованным. В тот вечер я пригласил его посмотреть с нами матч и огорчиться рюмкой водки. Сидя с нами за столом, он был счастлив и непривычно разговорчив. Но существовала одна прискорбная особенность, о которой мы практически ничего не знали. Выпивая лишнего, Сенсей терял всё: своё лицо, самоконтроль, остатки благоразумия и, как это стало известно впоследствии, память.

Ничего не зная о его алкогольной невменяемости, мы наливали ему рюмку за рюмкой, даже не подозревая, что играем с огнём в непосредственной близости от резервуара с надписью «Огнеопасно». Веселье и самогон лились рекой.

Ни для кого не секрет, что недопитое спиртное свидетельствует о нездоровой атмосфере в коллективе, а потому мы всё сделали для того, чтобы доказать всем, что в нашем коллективе царит здоровый климат тиши да глади. Незаметно для всех нас уровень алкоголя в крови Сенсея достиг критической точки, и всё то, что делало его прямоходящим «сапиенсом», растворилось в обманчивой лучшей реальности, поставив его на четвереньки. Сначала он пустил слезу и доверчиво пожаловался нам на своё бессмысленное существование девственника, который постепенно перерастал свои неудовлетворённый е желания. Потом мы стали свидетелями выхода наружу самой тёмной стороны сенсеевой натуры. Незаслуженно и неблагодарно обматерив нас всех и удивив при этом ярким разнообразием неведомой нам отборной портовой ругани, он диким вепрем выскочил вон из комнаты, чтобы вполне заслуженно не получить по лицу. Это было нашей ошибкой. Я только начинал догадываться, что среди нас появился «ребёнок Розмари» и самое время было вызывать экзорциста.

Хотя, кто мог знать, насколько свирепым был зверь, засевший внутри Сенсея?

Этим вечером он всем решил продемонстрировать свою долго скрываемую ярость и, надо сказать, выбрал для этого вполне удачный способ. Сперва он пошёл к себе в комнату и, сокрушив руками оконные стёкла, устроил нагоняй всем тем, кто пытался его усмирить. После этого он с выкриками «Иду на вы!» отправился на первый этаж, зашёл в женскую душевую и, распугав всех стыдливо- орущих душевных женщин, оставил после себя лужи битого стекла и своей кипящей крови. Видимо, этого показалось ему недостаточно, и он повторил акт своего оконного терминаторства в мужской уборной. Уже в коридоре танку его настойчивости и свирепости путь преградила декан гуманитарного факультета, которая вышла на звон битого стекла. Некрасивая и возмущённая, она стояла перед Сенсеем и грозно кричала во всю мощь своего фанфарного горла:

– Андрей, немедленно прекратите этот пьяный дебош! Идите к себе и ложитесь спать! Успокойтесь, а иначе…

Договорить ей помешал страшный взгляд Сенсея, глаза которого были навыкате. Этот взгляд мог запросто свалить разъярённого кабана. Неосторожное «а иначе», слетевшее с губ декана, зажгло в Сенсее созревшую ненависть к своим поработителям, и он, боясь продешевить и решив подороже продать свою почти утраченную молодость, почти восстановленную честь и почти настоящую жизнь, пошёл на подвиг. Он знал, что если человеку не за что умирать, значит ему незачем и жить, а потому он вошёл на кухню и, бросив на декана испепеляющий взгляд загнанного в угол зверя, на её глазах со страшным криком брызнул осколками стекла и здесь.

Позже, заливая внушительные порезы перекисью и перебинтовывая руки Сенсея, я понял из его трезвеющего лепета, что он ни в коей мере не жалеет о содеянном. В самом деле, он выглядел умиротворённым и почти счастливым, как будто сделал что-то такое, что помогло ему освободиться от прочных цепей своей застенчивости и смиренности, которая отравляла всю его жизнь. Помогло ему перестать быть почти человеком. Он не только нашёл, но и умудрился глотнуть свой собственный философский камень и не подавиться. И теперь этот камень, переварившись, растекался по всем тупиковым закоулкам его сущности, прогоняя укоренившийся страх. Я искренне радовался за него. Но я также понимал, что грядут большие неприятности.

Грянули они уже на следующее утро.

Так как пьяный загул зарождался в нашей комнате, то нас с Жекой первых вызвали к ректору на ковёр. Я раз десять вычистил зубы, пытаясь перебить стойкий запах вечеринки, но потом понял, что, даже съев целый тюбик зубной пасты, я не помешаю перегару остаться в доминанте. Всё было тщетно – от нас несло, как из давно не проветривавшегося винного погреба. Кое-как собрав воедино свои разбредшиеся мысли и сделав несколько глубоких вдохов, которые, впрочем, больше напоминали вздохи, мы отправились на эшафот.

Однозначно мы были вопиющей проблемой в расписании ректора, потому что он принял нас сразу, как только мы явились. Строго предложив садиться, он задал вопрос, ответ на который не мог сулить нам ничего хорошего:

– И что же, друзья, прикажете мне с вами делать?

Мы сидели, пристыжено потупив виноватые взгляды. Объяснять что-то и оправдываться было бессмысленно: перед нами стоял профессор психологии, член-корреспондент АНУ, который и так видел нас насквозь, пользуясь рентгеноскопией своих глаз и безграничных знаний о порывах души человеческой.

А тем временем он продолжал наше гильотирование.

– Я знаю, что главные виновники – не вы. Но, надеюсь, вы понимаете, почему здесь находитесь. Понимаете?

Вопрос завис в воздухе, угрожая свалиться нам на головы, и я рискнул ответить:

– Наверное, потому, что мы в ответе за тех, кого приручили.

– Я рад, что вы не выгораживаете свою глупость, но это ни в коей мере не умаляет вашей вины. Ну, ладно – Баштан. А вы, Грицай. Вы же творческая личность. Или таким времяпрепровождением вы подпитываете свой талант? В конце концов, если вам так уж захотелось выпить, вы могли купить бутылку… – он взглянул на меня, – … ну, хорошо, две бутылки… – в этот раз он бросил обжигающий взгляд на Жеку, – … ну, Бог с ним, три бутылки вина и, тихо заперевшись у себя в комнате, поболеть за любимую команду.

Ректор сделал пару шагов назад и плюхнулся в кресло.

– Хотите вы того или нет, но я просто обязан вас наказать, чтобы не спровоцировать в других чувство безнаказанности. Короче говоря, я лишаю вас на месяц права проживания в общежитии. Когда всё поутихнет, а вы одумаетесь – вернётесь. Приказ уже подписан – у вас есть две недели, чтобы разрешить вашу жилищную проблему. Свободны, – сказал он и тут же перестал обращать на нас внимание, от пристальности которого ещё минуту назад мы готовы были провалиться в Тартар.

– Да, вот ещё что, – остановил нас ректор. – Благодарите Шлапака, который замолвил за вас словечко.

Перед моим мысленным взором сразу возникла картина: Стас в ослепительно белых одеждах, с расправленными крыльями за спиной и с золотым кольцом нимба над головой.

Уже за дверью Жека обиженно произнёс:

– А почему это Баштан – не творческая личность? Да я может в душе такой лирик, которого запускают в этот мир лишь раз в сто лет.

– На таких, как ты, и промежутка в тысячу лет не жалко – улыбнулся я.

Мы, конечно, не были в восторге от принятого решения по поводу нашего выселения, но это было куда мягче всего того, что в действительности мог нам устроить вершитель наших студенческих судеб. Удачно миновав пучину больших неприятностей, я покидал кабинет ректора с каким-то необъяснимым назойливым чувством.

Кто-то из вас рождался дважды?

Мне приходилось.

 

* * * * *

 

Оглядываясь на некоторые из своих привычек и пристрастий, иногда убеждаешься, насколько они могут быть глубокими и въевшимися. Как ржавчина. Далеко не возвышенная часть нашей жизни, коррозирующая стремление хоть к каким-нибудь переменам. Мы живём нашими привычками и часто делаем их смыслом всей жизни. Расставаться с ними так же болезненно, как выдёргивать зубы неиспользованной мудрости или выводить камни из почек, с которыми, по-сути, организм уже смирился и свыкся. Но от некоторых наших привычек мы сознательно отказываемся сами, а некоторых нас просто лишают. И в последнем случае нами начинает овладевать такое чувство, будто мы теряем всё, что имели. С этим нужно научиться смиряться, а иначе с этим придётся жить.

Мне было несказанно больно и неописуемо обидно расставаться с уютной коммунальностью общежития, к которому я питал лишь те чувства, что давно откисали в размягчающем растворе моей нежности. День, когда я вместе со своими увесистыми и почти ничего не стоившими баулами покидал седьмую комнату, с которой успел сродниться, срастись каждой клеточкой, каждым ядрышком, слиться всеми соками, тот день был отмечен насмешкой пасмурного неба, ознаменован отвратительным привкусом хмурого настроения и озлоблен подчёркнуто-вежливым отношением довольной комендантши. И хоть я знал, что покидаю эти стены всего на месяц, это не могло заглушить чувства невозвратимой утраты. Жека относился к этому более спокойно, так как рассчитывал и дальше тайно проживать в общежитии и вести партизанскую войну под прикрытием и при сотрудничестве с местным населением. Наши доброжелатели и люди высоких моральных и сострадательных принципов выражали свою досаду по поводу нашего хлипко-справедливого изгнания и просто утопили нас в пожеланиях скорейшего возвращения из опальных скитаний.

Но были и такие, что проявляли нескрываемую радость в связи с нашим выселением. Не совсем уместному злорадству и вполне понятному ликованию коменданта и вахтёров-ваххабитов не было видимого предела. Перестав клацать зубами и временно вывернув свою лисью натуру овечьей изнанкой, они сочувственно проводили нас, не преминув с лёгкой издёвкой пригласить изредка захаживать в гости. Их можно было понять, ведь они считали, что вместе с нами из зоны их ответственности уйдут и вечные крики, и пьянство, и назойливый всепроникающий сигаретный угар, и ежевечерние гитарные правонарушения, и несвоевременные ночные возвращения под сонные своды уже запертого общежития, и рваные джинсы, и банданы с ухмылками «весёлых Роджеров», которые удручающе действовали на их утончённый вкус, и, естественно, наши многочисленные друзья и простые знакомые, денно и нощно пользовавшиеся нашим безотказным гостеприимством. Странно, что они нас не винили в случившемся когда-то на Чернобыльской АЭС. Всё это было ерундой, сладким самообманом, пустым триумфом временно-одержавшего победу, и знали наши блюстительницы порядка об этом, по-моему, не хуже нас. В какой-то революционной песне есть такие слова: «Мы упадём, но встанут здесь другие!» Это проверено временем. К тому же, мы были лишены права проживания, но никак не права посещения. Так что, по-сути, мы лишались только места для ночлега, а приходить и продолжать наш кордебалет нам никто не запрещал. Выходило, что надежды наших вахтенных старушек были оправданы не в полной мере. Но ведь не может всё быть идеально.

Единственно, о чём мне следовало переживать, так это о том, что «седьмую» за время моего отсутствия могут занять какие-нибудь желтопузые оккупанты-первокурсники, которых вечно пыталась подселить ко мне комендантша. Мне, как правило, не везло на них: попадались то безликие зазнавшиеся дармоеды, у которых пальцев на ногах было куда больше, чем извилин в натруженных от отсутствия мыслей квадратных головах, то неудобные во всех отношениях фанатики-богомолы, которые на поверку оказывались форменными христопродавцами с оттиском «made in Diablo». Приходилось принимать кое-какие меры и расставаться с ними. Это хоть и было чистой воды террором, но стоны моей совести заглушались великолепными условиями той жизни, в которой не было места для нудных кишкоблудов и австралопитеков, каким-то чудом уцелевших до наших дней.

Унося из общежития свои пожитки и ноги, я не знал, что будет через месяц, но я точно знал, где я могу отсидеть этот срок. В околокладбищенском дворце, где жили Гаврила и Курт, нашлось место и для меня. С одной стороны я был рад, что могу больше времени проводить вместе со своими шепетовскими кунаками и вносить в их психогенную истерию свой неврастенический оттенок. С другой же – условия проживания, которыми мне пришлось довольствоваться, оставляли желать лучшего. Выделенная мне комната была проходной и соседствовала с покоями хозяев. Это, во-первых, убило ещё в зародыше возможность моего уединения. Во-вторых, лишило меня моего крепкого сна, нарушаемого каждую ночь оглушительным храпом хозяйки дома, от вибрирующих звуков которого двигались старые вольтеровские кресла.

Всё это, усиленное весенним авитаминозом, спровоцировало потерю здорового аппетита и приобретение плохого самочувствия. А тут ещё ко всему прочему случился Львов.

Я с Гаврилой да Ветка со своей подругой, которые образовали двухместный акустический ансамблик под названием «Off», помогали нашему академическому театру в постановке пьесы «Каменный хозяин», обеспечивая их музыкальным и вокальным сопровождением. Театр, а следовательно и нас, забросило на гастрольное представление пьесы во Львов. Уже по дороге в столицу моей недоброжелательности я начал жевать свой желудок, останавливая автобус через каждые десять километров, и чувствовал, как мир превращается в огромную карусель, начиная постепенно наматывать круги вокруг своего центра, в котором к несчастью как раз находился и я. Приехав во Львов, я почувствовал себя и вовсе невкусно. Все наши уехали на экскурсию, а я остался болеть в польской миссии, в которой, по большому счёту, никому не было до меня дела. Мне выделили рваный нафталиновый диван в каком-то музейном помещении, в котором мне оставалось лишь молиться в окружении непонятных экспонатов и призраков прошлого великой Речи Посполитой. Когда пришло время выступления, я, подтянув на гитаре струны и собрав в кулак все свои силы, с горем пополам отыграл программу. Гаврик, проявляя своё недоверие к моему завороту, весь вечер спрашивал, не шатает ли меня, а я вместо того, чтобы разбрызгивать свою улыбаемость, утвердительно кивал головой, стонал и корчил кислую мину. Ближе к вечеру эта мина переросла в водородную бомбу.

Помню, я отказался от шампанского и предпочёл морковный сок, а это могло значить лишь одно – мне куда хуже, чем я думал.

Вернувшись в Острог, я первым же рейсом укатил болеть в Ровно, где и остался приводить пёрышки своего растрёпанного здравия в порядок. И обидно было даже не то, что я без видимых на то причин прихворал, а то, что я на полгода выпал из обоймы нашей жизнеутверждённой и дружбой подтверждённой общности, на целых шесть месяцев был лишён своей душевной подпитки и почти сто восемьдесят дней находился за пределами сказки.

 

 

ЧАСТЬ 3

«…Когда мы были молоды,

Мы все растили бороды,







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.