 |
|
Перевод С. Бушуевой
Железная калитка была притворена, и, прежде чем войти, мать указала отцу на объявление, которое гласило, что продажа собак производится только по утрам – с десяти до двенадцати.
– Какая глупость! А как же быть тем, кто встает позднее? Вот как я, например?
Джироламо не стал дожидаться ответа отца и, вырвав у него свою руку, первым вошел во двор. Вот матово-белая бетонированная площадка, вот – как раз напротив калитки – низкое желтоватое здание конторы; налево – клетки, где сидят потерявшиеся собаки, направо – клетки с бродячими псами.
– Мама, – сказал Джироламо с тревогой в голосе, – черный грифон был в клетке номер шестьдесят.
Мать ничего ему не ответила.
– Поди поищи служителя, – обратилась она к отцу. – Это такой блондин. А мы тем временем посмотрим собак.
Отец закурил сигарету и направился в контору. Мать взяла Джироламо за руку, и они пошли к клеткам.
Во дворе царила глубокая тишина – тяжелая и настороженная; легкий звериный запах, стоявший в воздухе, вселял в каждого чувство тревожного ожидания. Но стоило Джироламо с матерью приблизиться к первой клетке, как залаяла одна собака, за ней другая, потом третья и наконец – все сразу. Джироламо заметил, что лай был неодинаков, как неодинаковы были и сами собаки: одни пронзительно визжали, другие выли глубокими низкими голосами. Однако ему показалось, что нестройный хор этих голосов объединяла одна общая нота: в нем ясно слышалась мучительная и совершенно сознательная мольба о помощи. Джироламо подумал, что эта мольба обращена к нему, и ему захотелось поскорее забрать свою собаку и уйти. И он снова повторил, потянув мать за руку:
– Мама, грифон в клетке номер шестьдесят.
– Вот клетка номер шестьдесят, – сказала мать.
Джироламо подошел и заглянул внутрь. Пять дней назад в этой клетке сидел маленький, живой и нервный пес, черный, косматый, с угольными глазками и сверкающими, белоснежными зубами. Как только Джироламо подошел к решетке, пес бросился ему навстречу, просовывая лапу сквозь прутья. Они с матерью решили тогда его взять, но их попросили прийти на следующий день утром, так как продажа собак производилась только в утренние часы. Сейчас эта клетка казалась пустой, и, лишь приглядевшись, Джироламо увидел в глубине ее свернувшегося колечком коричневого щенка. Щенок смотрел на него грустными, потухшими глазами и время от времени вздрагивал, как в ознобе. В голосе Джироламо прозвучало отчаяние:
– Мама, грифона уже нет.
– Значит, его перевели в другую клетку, – уклончиво ответила мать. Или его забрал хозяин. Сейчас мы спросим у служителя.
В этот момент подошел отец:
– Служитель сейчас придет.
– Пойдем пока посмотрим собак.
И не слушая Джироламо, который хотел подождать служителя у клетки, мать и отец пошли по двору, разглядывая собак. Издалека как будто сквозь туман неясного горького предчувствия до Джироламо донеслись слова матери:
– В тот раз здесь была пара породистых собак. Боксер и гончая. Правда, странно, что сюда попадают и такие?
– Что ж такого, – ответил отец, – ведь и породистых можно потерять. Или попросту бросить. Многие были бы не прочь таким же образом избавиться от людей, ставших им в тягость, но им приходится отводить душу на собаках.
Собаки продолжали отчаянно лаять. Джироламо вслушивался, пытаясь уловить в этом хоре голос своего грифона.
– Ты знаешь, – тихо сказал отец матери, – мне кажется, что дворняжки воют жалобнее, чем породистые.
– Почему?
– Они понимают, что у нечистокровных меньше шансов спастись.
Мать пожала плечами.
– Но ведь собаки не знают, что такое порода. Это только люди понимают.
– Ну нет, они все понимают! Ведь они видят, что с ними обращаются хуже, а тот, с кем плохо обращаются, всегда сначала думает, что в этом виноваты другие, и лишь со временем начинает понимать, что во всем виноват только он сам. Разумеется, родиться ублюдком – в этом еще нет никакой вины, но вина появляется в тот момент, когда с тобой начинают обращаться иначе, чем с другими.
– Ну, это твои вечные тонкости!
Они остановились перед клеткой. В ней сидел рыжий с белыми пятнами пес, совсем еще щенок, смешной и некрасивый, с большими лапами, огромной головой и маленьким туловищем. Он тут же бросился на прутья и, стоя на задних лапах, жалобно и выразительно заскулил, пытаясь лизнуть руку Джироламо и одновременно сунуть ему в ладонь свою лапу. Мать прочитала вслух табличку на его клетке:
– Помесь. Пойман на улице Сетте Кьезе. – Потом, повернувшись к отцу, сказала: – Вот один из этих бедняжек. Но какой уродец! А где эта улица Сетте Кьезе?
– Недалеко от улицы Христофора Колумба.
Щенок выл и лаял и все пытался сунуть лапу в ладонь Джироламо, как будто хотел заключить с ним дружеский союз. В конце концов Джироламо пожал ему лапу, и пес, казалось, немного успокоился. Мать спросила:
– Говорят, дворняжки умнее породистых, это правда?
– Не думаю, но этот слух, конечно, распустили породистые собаки, – шутя заметил отец.
– Почему?
– Чтобы обесценить ум по сравнению с другими качествами, такими, как красота, чутье, смелость.
Они остановились перед клеткой, в которой еле умещалась огромная старая худая овчарка с редкой пожелтевшей шерстью и злыми красными глазами. Стоило Джироламо приблизиться к клетке, как собака, ворча и скаля острые белые зубы, бросилась вперед. Этот внезапный взрыв ярости сделал ее как будто моложе и красивее. Джироламо в испуге отскочил назад. Но в то же время, сравнивая это упрямое рычанье с осмысленным жалобным воем маленькой дворняги с улицы Сетте Кьезе, он почувствовал, что овчарку ему жаль больше: ведь она даже не понимала, что с ней случилось!
– Какая злая! – сказала мать. – А она не бешеная?
– Ну, если бы она была бешеная, ее бы здесь не было. Просто ей не нравится, что ее заперли, вот и все.
Джироламо пристально смотрел на овчарку. Ему казалось, что, отвлекаясь, он забывает о странной тяжести, лежавшей у него на сердце. Потом он понял ее причину: его мучила мысль о грифоне, которого они пока так и не нашли. И неожиданно он спросил:
– Мама, а грифон?
– Придет служитель, и мы все узнаем.
Теперь они стояли перед клеткой, где помещался маленький охотничий пес, тоже не чистокровный. Он лежал на боку, тяжело дыша и вздрагивая всем телом. У Джироламо упало сердце.
– Что с ним? – спросил он. – Он болен?
Мать, подумав, ответила:
– Нет, он не болен, он просто подавлен.
– Почему?
– А тебе было бы легко, если б ты потерялся и тебя увезли далеко от дому?
– Но хозяин придет за ним?
– Конечно, придет.
– А вот и служитель! – воскликнул отец.
Это был блондин с коротко подстриженными волосами, острым носом и яркими синими глазами. Он шел вразвалку и поздоровался с ними, не дойдя несколько шагов.
– Мы пришли за маленьким черным грифоном, помните? – сказала мать.
– Каким грифоном?
– Из клетки номер шестьдесят, – подсказал Джироламо, выступая вперед.
– Вы видели его в шестидесятой? – спросил блондин тягучим голосом, с заметным диалектным акцентом. – Но ведь его там уже нет.
– Вот видишь, мама! – воскликнул Джироламо.
Мать сделала ему знак помолчать и снова обратилась к служителю.
– Мы пришли, чтобы взять его.
– Да, но, так как прошли положенные три дня и сверх того еще два дня, мы… – Блондин, видимо, подыскивал слова, чтобы как-то смягчить ответ, но потом решил сказать правду: – Мы отправили его в газовую камеру.
– Но мы же сказали, что придем за ним!
– Да, синьора, вы это сказали, а сами столько дней не показывались! А у нас порядок строгий.
– Сколько же вы их уничтожаете за неделю? – прервал отец, подходя и предлагая блондину сигарету.
Тот поблагодарил, взял и, сунув ее за ухо, ответил:
– Ну, штук десять, пятнадцать.
Джироламо не понял и спросил с глубокой тревогой:
– А что такое газовая камера?
Мать поколебалась, но потом ответила сухо и назидательно:
– Так как бродячие собаки разносят ужасную болезнь – бешенство, их убивают. Помещают в газовую камеру, и там они умирают без всяких мучений.
– И черный грифон умер?
– Боюсь, что да, – ответил отец, положив ему руку на плечо.
Они направились к выходу. Мать сказала Джироламо:
– Сегодня здесь нет ни одной собаки, которую мне хотелось бы купить. Но на днях мы приедем сюда снова и тогда выберем, хорошо?
Джироламо ничего не ответил. Он думал о дворняжке, которая совала ему в руку свою лапу. Но теперь-то он понимал, что ему никого не удастся спасти: ни ее, ни какую-нибудь другую собаку. Он чувствовал, что весь мир охвачен непреодолимым беспорядком и непостижимой эгоистической беззаботностью. Они перешли улицу и подошли к машине.
– Из-за ваших собак я потерял все утро, – сказал отец, открывая дверцу. – Теперь я должен мчаться на службу.
– Я так и знал, что нужно было пойти позавчера, – неожиданно сказал Джироламо. – Я ведь говорил, мама! Я вчера приходил к тебе в комнату и позавчера и говорил, что надо пойти.
Тон сына, казалось, удивил мать, и она строго ответила:
– Да, ты приходил, но тогда я идти не могла, потому что устала и хотела отдохнуть.
– Почему, мама, почему ты тогда не пошла?
– Я тебе уже ответила. Потому что спала.
– Да, ты спала, мама, ты спала! – И Джироламо внезапно зарыдал так громко, что отец, который уже собирался включить скорость, заглушил мотор и сказал:
– Ну-ну, не плачь. На следующей неделе мать подыщет тебе другого щенка.
Но Джироламо все твердил и твердил громким голосом, который удивлял его самого:
– Ты спала, мама, ты спала, ты спала!
Заводя мотор, отец повторил:
– Ну-ну, не плачь! Мужчины не плачут!
А мать заметила:
– Ребенок определенно нездоров. Он стал слишком нервным.
И машина умчалась.
Повторение