Главная | Обратная связь

Перевод Т. Монюковой

 

В лифте Джорджия, опустив глаза, забилась в угол; Серджо сказал:

– Не делай такого лица. В конце концов то, о чем я тебя прошу, сущий пустяк. Потом мы расстанемся и никогда больше не увидимся.

Джорджия ответила:

– Это не пустяк. Мне тоже жаль, что между нами все кончено. Но мне кажется, просто жестоко притворяться, что все начинается сначала. Только тебе могла прийти в голову подобная мысль.

Лифт остановился, и они вышли на площадку. Серджо взглянул на свои часы:

– Сейчас одиннадцать, а тогда ты пришла в пять минут двенадцатого, в такой же день и тоже в мае. Только это было три года назад.

– Так что же я должна делать?

– Подожди здесь на площадке, а в пять минут двенадцатого позвони.

Серджо вынул ключ, открыл дверь и вошел в переднюю. Квартира была на верхнем этаже, небольшая и вся завалена книгами. Серджо прошел по узкому коридору между двумя шкафами, набитыми книгами, и вошел в кабинет. Все здесь было, как три года назад, только на окне жалюзи были опущены, а в тот день, три года назад, они были подняты. Он вспомнил, что в тот день ветер на террасе шевелил яркой блестящей листвой глицинии. Он поднял жалюзи, было ветрено, глициния стояла на том же месте. Тогда он подошел к письменному столу, сел за него, взял книгу, которую он читал в то утро. Это была монография об одном художнике, о картине которого он должен был тогда высказать свое мнение.

Вновь, как в то утро, зазвонил звонок, и Серджо почувствовал, как у него замерло сердце. Он встал, быстро прошел в прихожую и открыл дверь. Она стояла в дверях, совсем такая же, в том же платье, в тех же туфлях, с той же сумочкой. "И, может быть, даже взгляд зеленых глаз такой же сосредоточенный, – подумал он, – та же острая прядь темных волос на белом лбу".

– Что вам угодно? – спросил он, начиная повторение сцены, происшедшей три года назад.

Джорджия в свою очередь с трудом произнесла:

– Синьор Ланари просит извинить его за то, что он не смог прийти. Я его секретарь.

– Заходите, пожалуйста.

Серджо прошел впереди нее по коридору, вошел в кабинет. Здесь он в точности проделал то же самое, что и в то утро. Сначала он зашел за письменный стол, как бы желая сесть в кресло, затем передумал, подошел к кожаному дивану, стоявшему напротив окна, и произнес!

– Давайте сядем сюда, здесь удобнее.

Джорджия села, взглянула на него и сказала с досадой:

– Нет, не могу.

– Ну что с тобой?

– Ты мне сразу же понравился в то утро, и я села так, чтобы при первом удобном случае мои колени могли коснуться твоих. Ну как можно хладнокровно повторять некоторые вещи?

– А почему бы и нет?

– Нет уже того чувства, которое заставляло нас это делать, а без него все кажется смешным и просто неприятным. Вот, я делаю так, но от этого мне стыдно, а в то утро, наоборот, я испытала что-то чудесное.

Она сидела рядом с ним; ее красивые длинные ноги были закинуты одна на другую. Сделав над собой усилие, она придвинулась ближе к нему, затем медленно, с трудом, как будто поднимаясь по крутому склону, произнесла!

– Как я вам уже сказала, синьору Ланари пришлось остаться в гостинице, потому что он ждет звонка из Милана. А пока он вам посылает фотографии этой картины. Он просит, чтобы вы их посмотрели, а завтра утром он позвонит вам и договорится о встрече.

Вздохнув с облегчением, она взглянула в окно.

– Не так, – резко произнес Серджо, – после этих слов ты посмотрела мне в глаза.

– Как?

– Это был самый прекрасный взгляд, какой я когда-либо видел, – ответил он вдруг с волнением. – Это был взгляд… как бы сказать… в нем были и просьба и приказ вместе.

– Я тебе признаюсь, – произнесла Джорджия в раздумье, – я так боялась, что ты отошлешь меня, ты казался таким серьезным, даже сердитым. Этим взглядом я хотела дать тебе понять, что ты должен найти повод задержать меня.

– Ну-ка, попробуй.

– Вот сейчас я смотрю на тебя так, как в то утро.

Они взглянули друг на друга, и Серджо почувствовал приступ тоски. Да, это был тот же взгляд и в то же время не тот. Он тихо спросил:

– Не покажете ли вы мне фотографии?

– Вот они.

Серджо взял из ее белых и тонких рук желтый конверт и, как и в тот памятный день, вынул фотографии и принялся их рассматривать. Он вспомнил, что в то утро, когда он просматривал фотографии, он видел все как в тумане и руки у него дрожали. Смутно, как бы во сне, он понимал, что картина, о которой просил его высказать свое мнение синьор Ланари, богатый промышленник с севера Италии, не представляла никакой ценности, так как это была всего лишь копия довольно известного оригинала, находившегося в одной иностранной галерее.

Наконец он сказал, как в то утро:

– Синьорина, синьору Ланари незачем звонить мне завтра утром. Мне уже все ясно. Знаете, сколько может стоить эта картина?

– Сколько?

– Да, собственно, оценивать нужно только холст и раму. Это стоит от десяти до пятнадцати тысяч лир.

– Но синьор Ланари сказал мне, что она стоит около двухсот миллионов.

– Синьорина, это копия да к тому же довольно известной картины. А вы знаете, что такое копия? Художник с некоторыми навыками техники письма добросовестно изучает манеру одного из мастеров прошлого, затем пишет картину, довольно хорошую, для какого-нибудь не очень щепетильного торговца, а тот всучит ее потом какому-нибудь синьору Ланари. Я сказал, что картина написана хорошо, но она не подлинная. Следовательно, копия может быть выполнена мастерски, но в то же время это подделка.

– Тогда что же мне сказать синьору Ланари?

– Что эта картина – подделка.

Джорджия воскликнула:

– В этот момент я пришла в отчаяние. Я подумала, что ты не заметил моего взгляда, и решила дать тебе понять яснее. Я подвинула свои колени к твоим, вот так.

Прервав представление, Серджо в смятении спросил:

– Значит, я тебе так сильно нравился?

Джорджия искренне ответила:

– Да, ужасно. Если бы ты тогда отослал меня, мне кажется, я упала бы в обморок, не дойдя до двери.

– Я, кажется, тогда понял это и, чтобы выиграть время, стал расспрашивать тебя о твоей работе, о синьоре Ланари. Давай попробуем повторить.

– Давай.

Серджо сказал торопливо, как в то утро:

– Итак, вы секретарь синьора Ланари?

– Да.

– А что вы делаете у синьора Ланари?

– Я секретарь.

– Извините, я хотел спросить, в чем заключается ваша работа?

– О, я печатаю на машинке контракты, деловые письма, стенографирую беседы, договариваюсь о встречах.

– Но вы очень молоды.

– Я не такая уж молодая. Мне двадцать четыре года.

– А синьор Ланари молодой?

– О нет, это очень почтенный старый господин, совсем седой, у него уже есть внуки.

– Он любит живопись, ваш синьор Ланари?

– Не думаю. Эту картину он получил в уплату долга.

Серджо вдруг подумал, что слова были более или менее те же, но произносились теперь совсем с иным чувством. Три года назад от каждой такой очень обычной фразы, от прикосновения ее колен он чувствовал себя на небесах. Теперь же ему казалось, что он летит в пропасть. Безнадежность, сознание собственного бессилия что-либо изменить постепенно овладевали им. Он сказал резко:

– Давай сократим. Я тогда не знал, что бы еще придумать, смешался и наконец спросил у тебя: "А вы знаете, что у вас очень красивые глаза?"

– Я сейчас совершенно не помню, что я тебе ответила. Что же я тебе ответила? – спросила Джорджия.

Серджо с горечью заметил:

– Ничего не ответила. Ты посмотрела на меня молча. Я погладил тебя по щеке, вот так.

Он поднял руку и погладил Джорджию по лицу, она не противилась и пристально, широко раскрытыми глазами, смотрела на него…

– Не так, – сказал Серджо. – Ты опустила глаза. Опусти глаза. У тебя было выражение безграничной нежности. Вот так, хорошо.

Он увидел, как она опустила глаза, и тогда в порыве отчаяния ему показалось, что это то далекое мгновение, которое он пережил три года назад, и ему безумно захотелось поверить, что это и в самом деле то самое мгновение всепоглощающего чувства, вновь найденное в потоке времени таким, каким оно было, и перенесенное в настоящее. Он тихо произнес:

– Ты опустила глаза, потом подняла руку. Вот так, молодец. Взяла мою руку и на мгновение прижала ее к лицу. Вот так, правильно. Потом повернула ее и поцеловала ладонь. И все это – не открывая глаз.

Он помнил, что тогда он наклонился и обнял ее. Так началась их любовь, и вновь у него появилась надежда, что благодаря этому мгновению, так совершенно воспроизведенному, все повторится, как будто и в самом деле не прошло столько времени. Но Джорджия оттолкнула его руку и встала:

– Не могу больше. Довольно, довольно, довольно!

Серджо, растерянный, тоже встал с дивана.

– Тогда это было прекрасно, а теперь просто неприятно. Не могу понять, зачем ты заставляешь меня разыгрывать эту комедию. Может быть, ты надеешься начать все сначала? В таком случае ты ошибаешься. У меня нет ни малейшего желания.

– Нет, – сказал Серджо, – я не хочу начинать все сначала. Это было бы уже что-то другое, я же хочу именно того, что было, и ничего другого. Я заставил тебя повторить, как ты говоришь, комедию, потому что хотел вновь пережить то далекое мгновение. Может быть, это было самое прекрасное мгновение в моей жизни.

– Оно ушло навсегда и никогда больше не вернется, – уже не так резко, почти с сожалением произнесла она, подойдя к окну, и стала глядеть в него.

– Но я не могу себе представить, что оно ушло. Оно здесь, у меня в памяти, живое, настоящее. Это мгновение должно повториться.

Женщина медленно повернулась и с сочувствием посмотрела на него:

– И именно тебе приходится говорить мне это, а ведь как раз ты так хорошо объяснил мне в тот день, что такое подделка. То мгновение тогда стоило миллионы, миллиарды, оно было дороже всех сокровищ мира. Но то, что мы проделали сегодня утром, это подделка, цена которой – несколько лир. Разве не так?

Она отошла от окна и, похлопывая себя по ноге длинными черными перчатками, которые держала в руке, направилась к двери.

– Я уже не та, какой была в то утро, и ты не тот, что прежде. Мы оба другие. И потом мы совсем не актеры, которые в совершенстве могут повторить какую-нибудь сцену. Даже если бы мы и были ими, то для кого нам играть? Для самих себя? Актеры играют не для себя, а для публики. До свиданья.

Серджо ничего не ответил и подошел к окну. Майский ветер, веселый и порывистый, шевелил листву глицинии, совсем как в то утро. И все могло бы быть, как в то утро. Дверь за его спиной закрылась.

 

Тревога

Перевод Я. Лесюка

 

Лоренцо остановил машину и повернулся к юноше.

– Ну так как, поднимешься наверх или будешь дожидаться здесь?

Тот пожал плечами, и на губах его появилась наглая и ленивая усмешка:

– А зачем я туда пойду? Чего я там не видал!

Лоренцо, не говоря ни слова, с минуту смотрел на него. Это красивое и порочное лицо – необыкновенно смуглое, с черными блестящими глазами, величиной и разрезом напоминавшими женские, с коротким чувственным носом, с мясистыми и припухшими яркими губами – будило в нем отвращение; с удивлением он спрашивал себя: как умудрялись родители ничего не замечать? Ведь это лицо кричало. Он с досадой сказал:

– Лионелло, если ты так относишься ко всему, что случилось, то уж лучше бы ты ко мне не обращался.

– Но, милейший адвокат, как я должен ко всему этому относиться?

– Ты хоть понимаешь, что можешь угодить в тюрьму?

Молодой человек взглянул на адвоката и лишь удобнее устроился на сиденье: он привалился к мягкой спинке, запрокинул голову, так что его сильная и круглая шея выступила из воротника летней рубашки. Он хранил молчание – то была его излюбленная манера отвечать на щекотливые вопросы. Лоренцо, однако, настаивал:

– Могу я по крайней мере узнать, зачем ты это сделал?

Снова молчание. Сквозь полуопущенные длинные ресницы юноша лениво смотрел на адвоката, и это выводило того из равновесия.

– Зачем ты в таком случае явился ко мне? – спросил он.

На сей раз Лионелло соблаговолил ответить. Он заговорил медленно и с нескрываемым пренебрежением:

– Я пришел к вам, рассчитывая, что вы человек понятливый. Но теперь, раз вы задаете подобные вопросы, я должен признать, что допустил оплошность и дал маху.

– В каком смысле дал маху?

– Да в том, что обратился к вам.

Лоренцо выскочил из машины и с силой захлопнул дверцу.

– Ладно, оставайся тут, я поднимусь наверх.

Но когда он огибал машину, то увидел, что молодой человек томно делает ему какой-то знак рукою, не меняя, однако, при этом своей ленивой и удобной позы. Адвокат остановился и с раздражением спросил:

– Чего тебе еще?

– Сигарету.

– Держи!

Лоренцо швырнул пачку сигарет прямо в лицо мальчишке и вошел в подъезд. Подойдя к лифту, он оглянулся и краем глаза увидел, что какая-то молодая женщина подбежала к автомобилю и заговорила с Лионелло. И тут же он узнал ее: это была сестра юноши, Джиджола. Если Лионелло выражением лица и манерами – адвокат не мог бы сказать, врожденными или благоприобретенными, походил на хулигана из городского предместья, то Джиджола, в свою очередь, походила на уличную девчонку: у нее было гибкое тело, вихляющая походка, на ее плоском лице с низким лбом выделялись непомерно большие глаза и огромный рот. Лоренцо задержался возле лифта, ожидая, пока она подойдет. И действительно, девушка вскоре появилась: она ступала по блестящим мраморным плитам, которыми был выложен просторный вестибюль, ее короткое платьице, казалось, было выкроено из косынки: оно оставляло открытыми спину Джиджолы, руки, верхнюю часть груди и ноги выше колен. Лоренцо отметил, что модная прическа в форме высокого овального гребня особенно подчеркивала ее необычайно низкий лоб – он был не шире двух пальцев, – мощные челюсти и тяжелый подбородок. Джиджола вошла в лифт и, не здороваясь, спросила у адвоката:

– Что стряслось с Лионелло? Почему он не идет домой? Почему прячется в машине?

Лоренцо тоже вошел в лифт, прикрыл дверцу и сказал:

– У Лионелло неприятности.

– И серьезные?

– Очень серьезные.

– Что ж он такое натворил?

– Ну, моя милая, если я тебе скажу, то вскоре об этом узнает весь Рим.

– Я и сама догадываюсь. Лионелло и его приятели постоянно твердили, что они выкинут какую-нибудь штуку… А то так жить скучно!

Джиджола произнесла эту фразу, точно затверженный урок, и в ее тоне прозвучала такая простодушная и бездумная уверенность в правоте брата, что Лоренцо невольно улыбнулся.

– Ах, они так говорили? – вырвалось у него.

– Да, и еще говорили, что натворят такого, что все газеты заговорят о них. Я тоже просилась в их компанию, но они меня не взяли. Сказали, что это, мол, не женское дело.

Лифт остановился, девушка и адвокат вышли и оказались на просторной лестничной площадке: как и вестибюль, она была выложена мрамором. Лоренцо повернулся к Джиджоле и взял ее за руку:

– Будь осторожна. Если желаешь брату добра, то никому не повторяй того, что ты мне сказала.

– Я буду молчать, если вы мне расскажете, что натворил Лионелло. А не расскажете…

Она не успела договорить – адвокат схватил ее за плечи обеими руками и крикнул:

– Не строй из себя дурочку! Ты ни о чем не должна болтать, и все тут.

Он с силой сжимал плечи девушки и вдруг заметил, что она спокойно смотрит на него, нисколько не испугавшись; напротив, она почти с восхищением проговорила: "Ну и манеры!" И одновременно, с вызывающим видом вильнув бедрами, подалась вперед. Тогда он быстро отпустил ее и поспешно сказал:

– Одним словом, Лионелло скомпрометирован меньше, чем другие. Если ты будешь держать язык за зубами, его, пожалуй, удастся вызволить из беды. И не строй из себя дурочку.

– Ну и обращенье! А еще адвокат! – усмехнулась Джиджола.

В эту минуту дверь отворилась, и камердинер в белом пиджаке впустил их в переднюю.

Девушка сказала: "До свиданья, адвокат!" – и, напевая, танцующей походкой двинулась по темному коридору. Камердинер провел Лоренцо в гостиную.

Мать Лионелло, Джулия, ходила по комнате с низеньким лысым человеком, у которого в руках был метр. Она на ходу пожала руку адвокату и проговорила:

– Извините меня, я должна еще несколько минут потолковать с обойщиком насчет летней обивки для мебели. Я скоро освобожусь.

Лоренцо спросил себя, не следует ли ему сначала переговорить с Джулией и только потом с ее мужем; в конце концов он решил, что так будет лучше: в сущности, здесь, в этом доме, все зависело от Джулии. Он сидел в кресле и наблюдал за нею, а она тем временем разговаривала с мастером. Джулия высокая, худощавая и подтянутая, любившая носить серый и черный цвета, отличалась той строгой элегантностью, какая присуща очень богатым женщинам, у которых много досуга. В ее старательно причесанных темных волосах уже виднелось несколько серебряных нитей; в маленьких, глубоко посаженных голубых глазках мерцал тревожный огонек; лицо ее безупречно овальной формы казалось слегка припухшим, быть может, потому, что нос у нее был крошечный.

Наконец Джулия отпустила обойщика, уселась рядом с адвокатом и принялась с ним беседовать; как всегда, она говорила о семье, о которой якобы неустанно пеклась и которая, по ее словам, совершенно лишала ее покоя. Джулия говорила очень быстро, стремительно нанизывая одну фразу за другой, и не слишком заботилась при этом о смысле – так некоторые завзятые курильщики прикуривают новую сигарету от еще непотухшего окурка предыдущей. Казалось, она боится, что Лоренцо прервет ее, и заранее знает, что он непременно заговорит с нею о неприятных вещах. Несколько раз адвокат уже готов был произнести вертевшуюся у него на кончике языка фразу: "Послушайте, Джулия, кстати о детях… ведь я должен потолковать с вами о Лионелло…", но при каждой попытке он неизменно наталкивался на сплошную стену слов, одновременно легковесную и непроницаемую. "Как странно, – подумал Лоренцо, хотя в речах Джулии сквозит самодовольное спокойствие человека, у которого совесть чиста и которому не в чем себя упрекнуть, ее возбуждение и торопливая манера говорить словно бы указывают на глубокую, хотя, быть может, и неосознанную тревогу". Сперва Джулия болтала о летней обивке для мебели, с обивки она перескочила на морское путешествие и поездку в горы, морское путешествие навело ее на рассуждение о яхтах или, как она выражалась, лодках, от лодок она перешла к своим детям, которые все еще оставались для нее "малышами" (ее сын и дочь были как раз приглашены кататься на одной из этих лодок); затем безо всякой видимой связи, безо всякой передышки Джулия с жаром принялась рассказывать о вечеринке, которую Джиджола и Лионелло устроили накануне для своих друзей на террасе их дома.

– Они даже представляли сценки, какие обычно видишь в варьете, захлебывалась Джулия. – А нас, Федерико и меня, они выпроводили из дому, заявив: "Взрослым смотреть не рекомендуется. Это только для несовершеннолетних, моложе восемнадцати лет". Не правда ли, остроумно?

Дверь открылась, и на пороге появился Федерико, муж Джулии; он двигался медленно, поступью утомленного человека, который только что вышел из состояния долгой и вынужденной неподвижности. Это был высокий, атлетически сложенный, хотя и несколько сутулый человек; у него были правильные и красивые черты лица, но вокруг синих глаз и еще свежего рта залегла густая сеть тонких морщинок; на первый взгляд могло показаться, будто у Федерико широкий ясный лоб, однако, присмотревшись внимательнее, нетрудно было заметить, что это были просто залысины. В противовес Джулии, которая болтала без умолку, Федерико, как это было известно адвокату, отличался чрезмерной молчаливостью: он говорил односложно, не заканчивал фразы, часто вместо ответа лишь кивал головой, и в этой немногословности, казалось, сквозила тревога, в сущности мало отличавшаяся от тревоги, владевшей его супругой. Федерико подошел к Лоренцо и, подчеркнуто не замечая присутствия жены, сердечно поздоровался с ним, хотя это явно стоило ему неимоверных усилий. Адвокат посмотрел на приятеля и понял, что тот по обыкновению дурно провел ночь: он страдал бессонницей, и, по его собственному выражению, нервы у него были совершенно издерганы. Федерико отрывисто и негромко сказал:

– Пойдем на террасу?

Они вышли на просторную террасу – своего рода висячий сад, откуда открывалась широкая панорама города. Было жарко. Летнее солнце, против которого была бессильна слабая тень, отбрасываемая растениями в ящиках, накаляло выложенный плитками пол. Федерико направился в тот угол террасы, откуда видны были Тибр и Монте Марио, и оперся о перила. Он двигался медленно и судорожно вертел головой, как человек, которому трудно дышать и он жадно ловит воздух ртом. Когда они оба отошли достаточно далеко от дверей гостиной, Лоренцо сказал:

– Слушай, мне надо поговорить с тобой.

Федерико в это время смотрел вниз; похоже было, что он внимательно разглядывает машину адвоката, стоявшую возле тротуара; на фоне огромной площади, покрытой серым асфальтом, она казалась маленькой и одинокой. Обернувшись, он спросил:

– Тебе надо поговорить со мной? Очень жаль, но сегодня это невозможно.

Лоренцо с удивлением посмотрел на него:

– Невозможно? А почему?

У Федерико перекосилось лицо, как от укола или какой-то другой внезапной боли. Он повторил:

– Невозможно. – И прибавил. – Мне трудно сосредоточиться. Я всю ночь не сомкнул глаз, хотя принял снотворное; одним словом, я нездоров.

Он продолжал говорить что-то в том же духе; при этом лицо его подергивалось и искажалось, он то и дело останавливался и запинался, видно было, что он плохо себя чувствует. И при взгляде на него Лоренцо подумал, что, быть может, благоразумнее не говорить с ним о сыне. И все же адвокат продолжал настаивать:

– Видишь ли, речь идет о деле, которое не терпит отлагательства.

Федерико снова бросил взгляд на стоявшую внизу машину, в которой сидел Лионелло, и ответил:

– Нет таких дел, которые нельзя отложить. Дела постоянно кажутся нам крайне срочными, а потом… Прошу тебя, приходи завтра хоть с самого утра, надеюсь, я этой ночью немного посплю, и мы сможем спокойно поговорить.

– Но это действительно важное дело.

– Именно потому, что оно важное, я ничего не хочу о нем знать. Я не в силах заниматься сейчас важными делами.

– Стало быть, ты решительно отказываешься?

– Прошу тебя, не настаивай.

Федерико положил руку на плечо адвоката и слегка подталкивал его к дверям гостиной. Лоренцо заметил, что при каждой фразе по лицу Федерико пробегает судорога, и в конце концов решил ничего не говорить приятелю. Он, Лоренцо, сам сделает для Лионелло все, что в его силах; Джулия и Федерико, которые – каждый на свой лад – не желали ничего слышать, позднее узнают о проделках своего сына из газет, а может, и вообще не узнают. Лоренцо отклонил вялое приглашение Федерико остаться завтракать, простился с ним, вернулся в гостиную, пожал руку Джулии и затем вышел в переднюю.

Из темноты выскочила Джиджола, она, видимо, подстерегала его.

– Ну как, поговорили с папой и с мамой?

– Нет, и прошу тебя ничего им не рассказывать.

– Очень надо! Но только вы должны признать…

– Что именно?

– Что в этом доме единственный человек, которому можно все рассказать, это я.

– Возможно, ты и права.

Лоренцо захлопнул дверцу лифта. Кабина начала опускаться.

 

Грамотность