 |
|
Перевод З. Потаповой
Они довольно долго шли в молчании вдоль Аппиевой дороги по травянистой обочине, от одной ограды до другой, меж кипарисов и пиний, которые казались поблекшими и запыленными под небом, отуманенным сирокко. Сожженная трава ломалась под ногами; повсюду под прохладной тенью больших деревьев и около живописных развалин валялись остатки пикников: бумажки, жестянки, газеты. Наступило самое жаркое время дня, когда бывает безлюдно; изредка мимо пролетали автомобили, подскакивая на грубых плитах древнеримской мостовой.
Посмотрев искоса на жену, Ливио спросил внезапно:
– Да что с тобой? У тебя лицо опухло, как будто зубы болят.
Действительно, круглое хорошенькое личико жены казалось надутым, словно от воспаления или опухоли; на щеках, изменивших свои очертания, горел болезненный густой румянец.
– Со мной ничего, – процедила она сквозь зубы, – что тебе в голову взбрело?
Но вот и деревенская ограда виллы, где обитает звезда экрана; вот невысокая каменная стенка с решеткой, плотно оплетенной вьющимися розами маленькими желтыми цветочками.
– Это здесь, – сказал Ливио и пошел наперерез через поле, огибая каменную ограду. Это был заброшенный участок, где повсюду виднелись кучки отбросов, видимо, еще свежих, ибо под этим палящим зноем они издавали сильное кислое зловоние. Подальше, за краем обрыва, выделялась светлая полоска каких-то давних бетонных построек, озаренных тусклым, бледным светом померкшего неба.
Ливио прошел вдоль ограды до угла, остановился, раздвинул ветви розовых кустов, проделав глазок для объектива фотоаппарата, проверил видимость и сказал:
– Отсюда видна площадка перед виллой, куда она обязательно должна выйти. Обязательно.
– А если не выйдет?
– Должна, говорю тебе.
Ливио подобрал в куче мусора старую канистру из-под бензина, перевернул ее, уселся, положив на колени фотоаппарат, и прильнул лицом к глазку между двумя прутьями решетки.
– Сколько раз ты сюда приходил? – раздался за его спиной голос жены.
– Сегодня – пятый раз.
– Уж так тебе нужен этот снимок, а?
Ливио почувствовал в вопросе какую-то коварную, вызывающую нотку, но не придал этому значения и ответил, не отрывая глаз от отверстия:
– Очень нужен, потому что его можно очень здорово продать.
– А может, есть и другая причина?
Вот она, посыпанная гравием площадка в глубине сада. Ливио видел фасад виллы, окрашенной в красный цвет вазоны с лимонными деревьями, расставленные вдоль дорожки, обрамленную белым мрамором дверь под легким черепичным навесом. Немного правее двери выдавалась передняя часть огромного американского автомобиля, черного, сияющего всеми своими никелированными частями, очень похожего на катафалк. В мертвенном освещении сирокко мелкий белый гравий на площадке мерцал и переливался так, что, глядя на него, плыло в глазах. Ливио отвернулся и спросил с внезапным раздражением:
– Какая еще там другая причина?
Жена бродила вокруг кучи мусора в лихорадочном и угрожающем возбуждении, словно зверь в клетке. Она резко обернулась:
– Ты что думаешь, я не понимаю?
– Что?
– Тебе нужен этот снимок, чтобы иметь предлог познакомиться с ней, шляться сюда, а потом, глядишь, и стать ее любовником.
От изумления Ливио некоторое время не мог вымолвить ни слова. Наконец он медленно произнес:
– Ты так полагаешь?
– Конечно, – сказала она нерешительным и в то же время упрямым тоном, словно поняв абсурдность обвинения и в то же время решившись во что бы то ни стало стоять на своем.
– Ты и вправду думаешь, что я, Ливио Миллефьорини, голоштанный фотограф, или, как теперь говорят, "папараццо",[9] мечтаю стать любовником кинозвезды, всемирной знаменитости, миллиардерши, у которой к тому же есть муж и еще куча претендентов?
Круглое детское личико жены, более надутое, чем когда-либо, выражало одновременно нерешительность и упрямство.
– Ну да, я так и думаю, – в конце концов дерзко сказала она и, отшвырнув ногой жестянку, продолжала: – Ты что думаешь, я не заметила сегодня, как ты был недоволен, что я собралась идти вместе с тобою? А как ты радовался в прошлые разы, когда я говорила, что не пойду!
– Но, Лучия…
– Тебе нужен предлог, чтобы встретиться с ней. Снимешь ее, потом ей позвонишь, познакомитесь и начнете крутить любовь.
Ливио посмотрел было на жену, но тут же поспешно приник к глазку: ему показалось, что на площадке кто-то задвигался. Но это была не звезда, а два больших пуделя грязно-белого цвета, почти такого же, как гравий; повозившись, игриво покусывая друг друга, они помчались за угол дома и исчезли. Ливио снова обернулся к жене и произнес с глубоким убеждением:
– Ты спятила. Теперь я понимаю, почему у тебя сегодня лицо распухло. Это тебя ревность распирает.
– Нет, я не спятила. А еще я пользуюсь случаем сказать тебе: мне надоело, надоело, надоело!
Ливио подумал, что, пока дива не показывалась, стоит сделать несколько интересных снимков. Внезапно он заметил на верхней ступеньке крылечка, перед дверью, что-то блестящее. Присмотревшись через объектив, он увидел, что там стоят два бокала и бутылка виски. Быть может, звезда экрана с мужем сидела здесь накануне вечером, попивая виски и глядя на полную луну, встающую над кипарисами Аппиевой дороги. "Бокал виски при лунном свете на крылечке – вот и подпись", – подумал Ливио, щелкнув затвором и сразу же перекручивая пленку. За его спиной снова послышался голос жены, повторявшей:
– Да, мне до смерти надоело.
– Что тебе надоело?
– Все и прежде всего ты сам. Если бы ты хоть любил меня. Но ты меня не любишь. Всего два года, как мы женаты, а ты бегаешь за всеми женщинами.
– Да когда же это?
– За всеми женщинами бегаешь; и потом, если б ты меня любил, я бы еще могла терпеть некоторые вещи, а теперь они мне невыносимы.
– Какие такие вещи?
– Какие? Сейчас я тебе выскажу, слушай. Меблированная комната с окном во двор, без отдельного входа, с общей кухней. Езда на автобусах и трамваях, обеды в закусочной стоя. Мы ходим в третьеразрядные киношки, телевизор смотрим в баре. А потом, гляди, гляди!
Ливио посмотрел; было что-то притягательное в этом отчаянном голосе. Встав на кучу мусора, жена приподняла юбку и показала ему заштопанный подол комбинации и зашитые чулки на стройных ногах.
– Гляди, белье у меня в клочьях, чулки в дырках, туфли стоптанные, это платье я ношу два года. Ребенок у нас завернут в тряпки, вместо колыбельки ящик. Мало тебе этого?
Хмурясь, Ливио попытался оправдаться:
– Я ведь так недавно начал. Все деньги пришлось потратить на студию. Теперь я начну зарабатывать, увидишь.
Но жена больше не слушала его.
– А потом, я должна тебе сказать, что мне твое занятие не нравится.
Ливио снова приложил лицо к глазку меж роз. Теперь стеклянная дверь под черепичным навесом была распахнута и на крыльце появился лакей в белой куртке. Он наклонился, поднял бокалы и бутылку и исчез. Ливио сфотографировал и лакея, перезарядил аппарат, обернулся и сказал с нарастающим раздражением:
– Не нравится мое занятие? Чем это? Занятие не хуже всякого другого.
– Нет, хуже! – закричала она с бешенством. – Это позорное ремесло. Целыми днями ты изводишь людей, которые ничего тебе плохого не сделали, их беда только в том, что они у всех на виду. Ты за ними гоняешься, как остервенелый, жить им не даешь. Сам любить не умеешь, а шпионишь за теми, кто любит друг друга, сам не живешь, а фотографируешь жизнь тех, кто умеет ею пользоваться. Ты жалкий голодранец без гроша в кармане, а снимаешь роскошь и развлечения тех, у кого куча денег. И я тебе еще скажу: когда случаются такие дела, как в тот вечер около ночного клуба, когда тот актер тебя отдубасил, то я тебя стыжусь. Почему ты ему не дал сдачи? А ты только все старался снять как можно больше. Если бы смог, ты бы наверняка сфотографировал и его ногу, когда он тебя пнул под зад, – вот тогда ты был бы счастлив!
Она засмеялась, слезла с мусорной кучи и встала поодаль.
Ливио взглянул в глазок, увидел, что на площадке все еще никого нет, обернулся и прокричал:
– Ты еще пожалеешь о том, что тут мне наговорила!
– Настало время сказать правду, – заявила она с некоторым пафосом. Мне надоело все это. Надоели твои фотографии, которых никто не покупает, надоело слушать, как ты рассказываешь про свои позорные подвиги, надоело надеяться на лучшие времена. Ты бы что угодно снял, если бы тебе это пригодилось, даже нас с тобой в интимные минуты. Да ты уже это и сделал!
– Ну что ты мелешь!
– Да, сделал! Снял меня на море в "бикини"[10] около купальной кабины на безлюдном пляже и напечатал эту фотографию с подписью: "Дождливый май. Но кое-кто уже думает о купании".
Ливио пожал плечами.
– Да ведь ты сама с удовольствием снялась.
– Ну да, как же, еще и насморк схватила.
– Словом, чего ты от меня хочешь?
Она на мгновение заколебалась, а потом ответила:
– Хочу, чтобы ты вылез из своей дурацкой засады, и пойдем домой.
– Ты все еще уверена, что я хочу стать любовником звезды?
– Да.
– Так вот же не будет по-твоему. Я намерен сфотографировать ее и сделаю это.
Разговаривая, он отвлекся. Снова обернувшись к глазку, он увидел сквозь просвет в кустах, что там, на площадке, развиваются события: звезда экрана собственной персоной открыла стеклянную дверь и появилась на пороге. Ливио узнал соломенно-желтые волосы, пухлое набеленное лицо, подмалеванные глазищи, большой красный рот и знаменитый огромный бюст, выступавший под корсетом двумя стиснутыми выпуклостями. Дива подняла к груди сумку, порылась в ней, вытащила черные очки и напялила их. Затем она махнула рукой и что-то прокричала. В поле объектива скользнула тень. Шофер. Дива посмотрела себе под ноги и направилась к машине. Она была одета смешно, как кукла: в коротеньком жакете бирюзового цвета и в широкой цветастой юбке на кринолине, открывавшей белые, как гипс, ноги.
"Теперь или никогда", – подумал Ливио. Он поднял фотоаппарат и стал наводить его на шедшую через площадку звезду, готовясь щелкнуть затвором в тот момент, когда она будет садиться в машину. Но тут внезапно что-то тяжелое и бесформенное так на него навалилось, что он скатился с канистры. Поднявшись, он увидел, что его жена убегает через поле по направлению к Аппиевой дороге, держа в руках фотоаппарат.
Ливио немного постоял, обескураженный и взбешенный, с глазами, полными слез. Затем он медленно и покорно побрел к дороге. Однако ему пришлось остановиться: длинная черная машина звезды пронеслась у него под носом: вот еще одна фотография, которую жена не дала ему сделать. Машина умчалась. Ливио поднял глаза и увидел, что жена идет навстречу, протягивая ему фотоаппарат. Лицо ее больше не было ни красным, ни надутым; она отвела душу и улыбалась ему. Подойдя ближе, она сказала:
– А теперь сними меня. Сколько раз ты мне это обещал.