 |
|
Вечер двадцать первый. Волшебное слово
– Это ты, Серёжа, Конан-Дойля читаешь? – спросил дедушка.
– Да. А что? Нельзя, что ли? Там ничего такого нет.
– Читай-читай. Только знаешь ли ты, что с ним самим была история поинтересней тех, что он выдумывал?
– Ой, расскажи, – подбежала внучка.
– А ты не испугаешься?
– Я люблю страшилки. Расскажи.
* * *
Однажды знаменитый писатель оказался в небольшом швейцарском городке. Гостиница “Шверенбахская”, в которой ему пришлось остановиться, была мрачной и малолюдной. От неё словно веяло какой-то тайной. Ночью Артур Конан-Дойль долго не мог уснуть. В его воображении возник ряд картин, которые сами собой сложились в жуткую историю. Ему представилось, как сын хозяина гостиницы, достигнув совершеннолетия, отправился посмотреть мир. Жена хозяина, не выдержав разлуки с любимым сыном, умерла. Сам хозяин, и до того будучи суровым и злым, оставшись один, совсем одичал. Никто у него не останавливался на постой. Когда он окончательно обеднел, к нему закралась мысль убить и ограбить первого же постояльца, который поселится у него.
Вскоре такой случай представился. В одну дождливую ночь в его дверь постучал промокший путник. При едва горевшей свечке злоумышленник провёл гостя в комнату и там убил его. Утром, собираясь спрятать труп, убийца узнал в убитом своего сына.
Такой неожиданный поворот обещал читательский успех и можно было бы спокойно уснуть, но явившиеся образы не спешили покинуть засыпающего писателя. Утром Конан-Дойль отправился в местную библиотеку и почему-то (словно кто-то подсунул ему) взял в руки томик Мопассана. Листая страницы, он вдруг (как бы по чьему-то внушению) остановил своё внимание на рассказе, в котором описывалось та же история, которая померещилась ему ночью. Но это совпадение было не единственным. Далее стало известно, что Мопассан, опередивший его с аналогичным рассказом, в своё время также жил в этом швейцарском городке и останавливался в гостинице “Шверенбахская”.
Впрочем, история оказалась ещё более загадочной, хотя об этом сам великий мастер детектива так и не узнал. За много лет до Мопассана неким драматургом Вагнером на тот же сюжет была написана пьеса. Но самое поразительное заключалось в том, что её основой послужили подлинные события, происшедшие некогда в этой злополучной гостинице. О них свидетельствовали протоколы суда.
Артур Конан-Дойль не знал ничего ни об этих документах, ни о рассказе Мопассана. Каким же образом ему явился этот сюжет?
– Может быть, ему стены поведали? – неуверенно предположила мама. – Говорят, в камерах смертников некоторые слышали ужасные крики и стоны, хотя там никого не было.
– Это касается не только тонких натур, – поддержала её бабушка. – Думаю, любому было бы трудно там находиться. Стены не только хранят, но и излучают то, чему были свидетелями. Зайдёшь иногда в какую-нибудь квартиру, и скорее оттуда ноги унести хочется – что-то тяжёлое там витает.
– Есть выражение: стены помнят, камни плачут. Вероятно, память о пережитом хранят и вещи. Потому их и собирают в музеях, берегут, как свидетелей минувшего. Вот и после обмена квартиры люди стараются сделать ремонт, обновить её, как бы смыть следы чужой жизни, – поделилась своими мыслями мама, а бабушка дополнила:
– Верующие приглашают священника освятить своё жильё.
– И нашу духовную обитель – наше сердце, наши мысли, – пояснил дедушка, – нужно постоянно омывать, чтобы в ней нечисть не развелась.
– Как это? – проявил интерес Серёжа. Дедушка опять прибег к сравнению:
– Ты каждый день умываешься?
– Как сказать... – хитро улыбнулся папа.
– Ну уж это неправда, зятёк, – заступилась бабушка. – Не возводи напраслину. Серёжа каждое утро лицо моет.
– А уши?
– Про уши иногда забываю, – сознался Серёжа.
– Вот и душу мы должны омывать ежедневно своим раскаянием, взывая: “Господи, помилуй!” Но Он не услышит нас, – предостерегла бабушка, – если мы прежде не примиримся со всеми окружающими, чтобы в сердце нашем ни на кого не было зла. И мы чтобы никого не обидели.
– Но это невозможно! – махнул рукой папа. – Мало ли кто кого нечаянно заденет.
– Есть одно простое средство. Волшебное слово, – дедушка прикоснулся к головке внучки.
– А что это за слово? – недоверчиво спросила Таня. – Оно на самом деле волшебное?
– Сама посуди. Еду я однажды в автобусе. Народу – битком, ступить некуда. А тут ещё мозоль разболелась. Вдруг автобус резко затормозил, и кто-то наступил как раз на мою “любимую”. Я чуть не взревел от боли. Развернулся и уже хотел “выдать” такое... Но пока разворачивался, пока набирал воздух в грудь, до слуха моего долетело одно смиренное слово. Гнев и ярость, готовые сорваться с уст, куда-то исчезли, словно растаяли. Да и боль прошла. Посмотрел я в лицо своему обидчику, а в его взгляде – вина и сочувствие. Догадались, какое слово я услышал?
– Конечно, “простите”, – засмеялась Таня.
Серёжа даже был недоволен, что дедушка обращается к ним с такими детскими вопросами:
– Кто же его не знает? Что в нём волшебного?
– А разве не волшебное, если оно рассеивает обиды и рождает мир? – заставляя детей задуматься, спросил дедушка. – А где мир, там и любовь. А где любовь, там Бог.
– Есть семьи, где по вечерам близкие, прежде чем заснуть, говорят друг другу это слово. В таких семьях всегда мир и радость, – улыбнулась мама.
– В некоторых сёлах, – как о сокровенном, но, увы, утраченном, поведала бабушка, – когда призывали на фронт Великой Отечественной, молодые парни становились на колени перед отцом, матерью, перед всеми родными и просили прощения. Потом обходили всю деревню, заходя в каждый дом, всем кланялись и говорили это удивительное слово. И вся деревня шла их провожать, прося Господа спасти их и сохранить.
– В церкви есть добрая традиция, – добавил дедушка, – прежде чем приступать к исповеди, прежде чем подойти к священнику, человек поворачивается к народу и просит: “Простите меня, братья и сестры”. Верующие знают, что к Богу можно обращаться только с миром в душе.
– Я читала об одном ленивом монахе, – привела пример бабушка. – Известно, что в монастырях устав строгий, все трудятся в поте лица: кто в поле, кто дрова рубит, кто со скотиной управляется, но все, что бы ни делали, беспрестанно молятся. К тому же и службы у них большие, и молитвенное правило ночью вычитать нужно, и пост соблюсти.
– Такую жизнь далеко не каждый выдержит, – посочувствовал подвижникам папа.
– Вот и тот монах, – продолжала бабушка, – о котором пошла речь, не проявлял рвения к молитве. Когда в других келиях ещё звучали песнопения, он уже сладко спал. Монастырская братия знала об этом, и когда нерадивому собрату пришёл час прощаться с жизнью, к нему собрались любопытствующие посмотреть, как его душа будет разлучаться с телом. Как же они были удивлены, видя его совершенно спокойным и даже весёлым. Они не удержались от вопроса:
– Скажи нам, брат, отчего ты так весел? Нам известна твоя беспечная жизнь. Неужели расплата за неё не страшит тебя?
Умирающий, ничуть не смущённый такой откровенностью, признался:
– Вы правы, честные братья, я прожил недостойную жизнь, и недавно ангелы Божий принесли мне перечень моих грехов. Их было множество. Они спросили, помню ли я о них? Помню, конечно, помню, отвечал я, но и вы вспомните слова Господа Иисуса Христа: “Не судите, да не судимы будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте и прощены будете”. С того дня, когда я отказался от мирской суеты и вступил в монастырь, принял постриг, я не осудил ни одного человека, ни к кому не имел в душе никакого зла. Я всем простил. Да исполнятся же на мне слова Господа: “Прощайте и прощены будете”.
Лишь только я сказал это, как ангелы разорвали надо мной список моих грехов. Вот почему я теперь так спокоен и весел. Мне всё прощено, ибо я всем всё простил.
С этими словами он и отошёл в мир иной.
– Как трогательно! Всем простил! Ах! Ах! – возмутился папа. – Сбежал от мира, ничего не делал, предоставлял другим за себя вкалывать – и всем простил! Какое великодушие!.. Пусть бы он попробовал простить всех, живя в нашем мире, когда тебя обманывают на каждом шагу, обвешивают, когда боишься выпустить детей на улицу, когда всюду бандиты, коррупция, ложь, когда не знаешь, какую газету читать, кому верить. Всем прощал! Очередная сказка не от мира сего! Как же можно жить, не осуждая зло? Стать воистину слепым, ничего не видеть? А я не хочу быть слепым. Я – вижу! Или мне завязать глаза прикажете?
– Нет, зачем же ещё завязывать? – как к маленькому, обратился к возбуждённому сыну дедушка. – Наоборот, развязать надо!
– Прости, но это уже слишком! – Игорь Петрович посчитал такой тон оскорблением.
– А кто тебя призывает не видеть зла? Его надо видеть, но не путать источник зла с его жертвами.
– Нельзя ли попроще? – недовольно пробурчал папа.
– Попробую, – охотно согласился дедушка. – Только для этого мне придется поведать историю, рассказанную святым Дорофеем.
–
Это было в давние времена, когда торговля людьми шла в открытую. Узнав о прибытии в город корабля с живым товаром, одна благочестивая женщина поспешила на пристань, чтобы приобрести девочку. Ей хотелось воспитать истинную христианку, не знающую порока и греха. Заплатив требуемую сумму, она, счастливая, ушла, уведя с собою прелестного ангелочка. Через минуту другая женщина, содержательница притона, тоже купила девочку, но совсем для других целей.
Первая воспитывалась в чистоте, трудолюбии и святости, вторая – окружённая развратом.
Теперь мысленно перенесёмся в те далёкие времена и представим, что нам дано пройти по улицам того города и увидеть этих девочек повзрослевшими. Что мы скажем, встретив первую?
– Наверняка мы будем в восторге от её скромности, приветливости и сердечности, – ответила за всех бабушка.
– А что мы скажем о второй?
– Лучше мы промолчим, – сказала мама.
– Почему?
– Потому что порок будет читаться и в её облике, и в поведении, – строго ответила мама.
И тут дедушка задал вопрос святого Дорофея:
– Если эти девушки совершат один и тот же проступок, одинаково ли будет судить их Бог?
– Думаю, что нет, – сразу же ответила мама. – Одна знала Заповеди Божии, её учили их соблюдать, другая даже и не слышала о них, не ведала о целомудрии и чистоте. Грех был нормой её жизни.
– Были ли личные заслуги у первой в том, что она стала такой благочестивой?
– Нет, её так воспитали.
– Была ли личная вина у второй, что она стала служить пороку?
– И её так воспитали.
– Неужели нам не жалко будет этой погубленной души? – дедушка наклонился к внучке.
– Конечно, жалко.
– Имеем ли мы право, не зная ни её жизни, ни воспитания, судить несчастную? – этот вопрос уже был обращён ко всем.
– Право судить принадлежит только Богу, – в подтверждение бабушка сослалась на слова Самого Господа: “У Меня отмщение, Я воздам”.
Но у папы была своя логика:
– Так что, видя преступления, я должен закрывать на них глаза, поощряя зло?
– Нет, сынок, зло поощрять не надо. Однако есть разница между осуждением человека и порицанием его поступка. Одно дело, говорил святой Дорофей, сказать о ком-то: он разгневался. И совсем иное сказать: он гневлив, то есть осудить всё расположение души, вынести приговор всей его жизни. Осуждающий замечает лишь грехи ближнего, а свои оставляет без внимания. Грех осуждения Христос назвал одним из самых тяжких, сказав: “Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза”.
Господь сравнил грех ближнего с сучком, а осуждение греха уподобил бревну.
Один праведный инок так неотступно и слёзно просил Бога о своей матери, что Господь послал ангела забрать из ада её душу. Увидев это, обитатели преисподней ухватились за свою подругу. Ангел возносился всё выше и выше. Однако мать праведника, посчитав, что остальные недостойны быть спасёнными вместе с нею, стала сбрасывать их с себя. И чем меньше их оставалось, тем медленнее становился полёт ангела. Когда же она отбросила последнюю ухватившуюся за неё грешную душу, ангел разжал руки и отпустил её.
– Что ты хотел сказать этой легендой? – недоуменно спросил папа.
– Не так ли и мы считаем достойными именно себя, осуждая ближнего? – спросил, обращаясь ко всем и к себе, дедушка.
– Не так ли, – в тон ему сказала бабушка, – и нашу душу выпустит из своих рук наш Ангел-хранитель, видя, как мы нарушаем заповедь: “Не судите, да не судимы будете?”
– Разве может войти Бог в душу, в которой нет любви, а есть осужденье и злоба? – спросил дедушка и сам же ответил: – Осуждая других, мы растим в себе гордыню, поселяем в себе дух злобы.
– Это непостижимо для меня, – покачал головой папа. – Видеть зло – и прощать, потворствовать?
– Нет, дорогой, – дедушка погладил по плечу сына. – Если обижают другого – заступись. Но если тебя – стерпи и прости.
– Почему простить? – не понимал папа.
– Потому что так учил Сам Господь. Уже на кресте, когда в Него плевали, когда Его распинали, Он просил Своего Отца: “Отче, прости им, ибо не ведают, что творят”.
Он-то знал, что Его палачи лишь жертвы, лишь орудия истинного врага. Да разве можно злом остановить зло? Нет, только приумножить. Что есть зло, как не отсутствие добра, отсутствие любви? Любить и есть наше предназначение, наше уподобление Богу, наш долг. Что есть грех, как не нарушение заповеди любви? На страшном суде, от которого нам не уйти, мы и будем судимы по мере любви, которую мы успели проявить своим ближним.
Любить бывает трудно. Трудно бывает и прощать.
17 сентября 1992 года в городе Жодино ночью постучали к священнику. Девичьи голоса просили о помощи. Отец Алексей Шинкевич открыл двери. В него выпустили струю парализующего газа из баллончика и связали. Били по голове, приговаривая: “С тобой пора кончать”. Для завершения злодейства были приготовлены нож и бензин. Но Бог не допустил смерти пастыря. Милиция схватила преступниц прямо в забрызганной кровью комнате. А когда отец Алексей пришёл в себя в реанимационной палате, первое, что он сказал: “Я прощаю им! Не нужно их наказывать!”
Но почему, почему? – возмутился папа. Потому что так учит Бог:
И остави нам долги наши,
как и мы оставляем должникам нашим.