Главная | Обратная связь

Федор Михайлович Достоевский. Преступление и наказание

Преступление и наказание Роман в шести частях с эпилогом

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодойчеловек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке,на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту. Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморкаего приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походилаболее на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой оннанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, вотдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надобыло проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной налестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-тоболезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился.Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться. Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но снекоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии похожемна ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялсядаже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавленбедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготитьего. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла противнего. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий взор про всю этуобыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания оплатеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться,лгать, - нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице иулизнуть, чтобы никто не видал. Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самогопоразил по выходе на улицу. "На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! -подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-тоон мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома...Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного словаони всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого иничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, чтоничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа поцелым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве яспособен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради фантазиисам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!" На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюдуизвестка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известнаякаждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разомнеприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая жевонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, ипьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершилиотвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзениямелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он былзамечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростомвыше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокуюзадумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, ужене замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормоталон что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас самсебе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его пороюмешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего неел. Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек,посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, кварталбыл таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. БлизостьСенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленноенаселение, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках,пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы иудивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного презрения уженакопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда оченьмолодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице.Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, скоторыми вообще он не любил встречаться... А между тем, когда один пьяный,которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромнойтелеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая:"Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во все горло, указывая на него рукой,- молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная,совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим угломзаломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее дажена испуг, охватило его. - Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это уж всегосквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь,весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа... Смешная, потомуи приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы старыйблин какойнибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за версту заметят,запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно быть как можнонеприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и губят всегда ивсе... Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома:ровно семьсот тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж оченьразмечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и толькораздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же,месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на всеподдразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, "безобразную"мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще самсебе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своему предприятию, и скаждым шагом волнение его возрастало все сильнее и сильнее. С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому,выходившему одною стеной на канаву, а другою в -ю улицу. Этот дом стоял весьв мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками - портными,слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелкимчиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоимиворотами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника.Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из них, инеприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестницабыла темная и узкая, "черная", но он все уже это знал и изучил, и ему всяэта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд былнеопасен. "Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б идействительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?.." - подумал онневольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставныесолдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде знал,что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: "Стало быть, этотнемец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице ина этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухинаквартира занятая. Это хорошо... на всякой случай..." - подумал он опять ипозвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто был сделан изжести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти все такиезвонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звонкак будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Он так и вздрогнул,слишком уж ослабели нервы на этот раз. Немного спустя дверь приотворилась накрошечную щелочку: жилица оглядывала из щели пришедшего с видимымнедоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав наплощадке много народу, она ободрилась и отворила совсем. Молодой человекпереступил через порог в темную прихожую, разгороженную перегородкой, закоторою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительнона него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, свострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая.Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На еетонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-тофланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепаннаяи пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела.Должно быть, молодой человек взглянул на нее каким-нибудь особеннымвзглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг опять прежняянедоверчивость. - Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, - поспешилпробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо бытьлюбезнее. - Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, - отчетливопроговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от еголица. - Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжалРаскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи. "Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил", -подумал он с неприятным чувством. Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и,указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед: - Пройдите, батюшка. Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями,геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещеназаходящим солнцем. "И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!.." -как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул онвсе в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но вкомнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтогодерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглогостола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке,стульев по стенам на двухтрех грошовых картинок в желтых рамках,изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель. В углуперед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто: и мебель, иполы были оттерты под лоск; все блестело. "Лизаветина работа", - подумалмолодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. "Это у злыхи старых вдовиц бывает такая чистота", - продолжал про себя Раскольников и слюбопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую,крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ниразу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат. - Что угодно? - строго произнесла старушонка, входя в комнату ипо-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо. - Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоскиесеребряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка быластальная. - Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул. - Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите. - А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь жепродать. - Много ль за часы-то, Алена Ивановна? - А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечковам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелираза полтора рубля можно. - Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу. - Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с. - Полтора рубля! - вскрикнул молодой человек. - Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человеквзял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался,вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел. - Давайте! - сказал он грубо. Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату зазанавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытноприслушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. "Должно быть,верхний ящик, - соображал он. - Ключи она, стало быть, в правом карманеносит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всехбольше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не от комода... Стало быть,есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка... Вот это любопытно. У укладоквсе такие ключи... А впрочем, как это подло все..." Старуха воротилась. - Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубляпричтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежнихрубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. Авсего, стало быть тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить зачасы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с. - Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек! - Точно так-с. Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху ине спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но какбудто он и сам не знал, что именно... - Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу...серебряную... хорошую... папиросочницу одну... вот как от приятеля ворочу...- Он смутился и замолчал. - Ну тогда и будем говорить, батюшка. - Прощайте-с... А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет? - спросилон как можно развязнее, выходя в переднюю. - А вам какое до нее, батюшка, дело? - Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас... Прощайте, АленаИвановна! Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это все болееувеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, какбудто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул: "О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я... нет, этовздор, это нелепость! - прибавил он решительно. - И неужели такой ужас могприйти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное:грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц..." Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения.Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще вто время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и такярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел потротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнилсяуже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной,в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Издверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживаяи ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас жеспустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперьголова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелосьвыпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и ктому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липкимстоликом, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же всеотлегло, и мысли его прояснели. "Все это вздор, - сказал он с надеждой, - инечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудьстакан пива, кусок сухаря, - и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль,твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!.." Но, несмотря на этотпрезрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь откакого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих. Нодаже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивостьк лучшему была тоже болезненная. В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных,что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага,человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо ипросторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с видумещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, оченьзахмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья,начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгиватьверхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду,силясь припомнить стихи, вроде: Целый год жену ласкал, Цел-лый год же-ну лас-кал... Или вдруг, проснувшись, опять: По Подьяческой пошел, Свою прежнюю нашел... Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на всеэти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, свиду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своеюпосудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто внекотором волнении.

II

Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякогообщества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло клюдям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутиласькакая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточеннойтоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось емувздохнуть в другом мире, хоть бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всюгрязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной. Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную,спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывалисьего щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами. Он был вподдевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а вселицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За застойкойнаходился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе, которыйподавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари ирезанная кусочками рыба; все это очень дурно пахло. Было душно, так что былодаже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что,кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным. Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которымимы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, преждечем скажем слово. Такое точно впечатление произвел на Раскольникова тотгость, который сидел поодаль и походил на отставного чиновника. Молодойчеловек несколько раз припоминал потом это первое впечатление и дажеприписывал его предчувствию. Он беспрерывно взглядывал на чиновника,конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было,что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших враспивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и дажесо скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерногопренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыминечего ему говорить. Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста иплотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянногопьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которыхсияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-тобыло в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто дажевосторженность, - пожалуй, был и смысл и ум, - но в то же время мелькало какбудто и безумие. Одет он был в старый, совершенно оборванный черный фрак, сосыпавшимися пуговицами. Одна только еще держалась кое-как, и на нее-то он изастегивался, видимо желая не удаляться приличий. Из-под нанкового жилетаторчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая. Лицо было выбрито,по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизаящетина. Да и в ухватках его действительно было что-то солидно-чиновничье. Ноон был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеимируками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол. Наконец онпрямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил: - А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговоромприличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает ввас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважалобразованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состоютитулярным советником. Мармеладов - такая фамилия; титулярный советник.Осмелюсь узнать, служить изволили? - Нет, учусь... - отвечал молодой человек, отчасти удивленный иособенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились кнему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни былосообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему словевдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ковсякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к еголичности. - Студент, стало быть, или бывший студент! - вскричал чиновник, - так яи думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! - и в знак похвальбыон приложил палец ко лбу. - Были студентом или происходили ученую часть! Апозвольте... - Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик,и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось. Он был хмелен, ноговорил речисто и бойко, изредка только местами сбиваясь немного и затягиваяречь. С какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова, точно целыймесяц тоже ни с кем не говорил. - Милостивый государь, - начал он почти с торжественностию, - бедностьне порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче.Но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы ещесохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто.За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компаниичеловеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете япервый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное! Милостивый государь,месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя нето что я! Понимаете-с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в видепростого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках? - Нет, не случалось, - отвечал Раскольников. - Это что такое? - Ну-с, а я оттуда, и уже пятую ночь-с... Он налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье идаже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятнобыло, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки былигрязны, жирные, красные, с черными ногтями. Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание.Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошел изверхней комнаты, чтобы послушать "забавника", и сел поодаль, лениво, новажно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да инаклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки кчастым кабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычкаобращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, скоторыми дома обходятся строго и которыми помыкают. Оттого-то в пьющейкомпании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, аесли можно, то даже и уважение. - Забавник! - громко проговорил хозяин. - А для ча не работаешь, для чане служите, коли чиновник? - Для чего я не служу, милостивый государь, - подхватил Мармеладов,исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос,- для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсьвтуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу моюсобственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте,молодой человек, случалось вам... гм... ну хоть испрашивать денег взаймыбезнадежно? - Случалось... то есть как безнадежно? - То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего невыйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, сейблагонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не даст,ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Изсострадания? Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснялнамедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так ужеделается в Англии, где политическая экономия. Зачем же, спрошу я, он даст? Ивот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и... - Для чего же ходить? - прибавил Раскольников. - А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобывсякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время,когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородна дочь моя впервый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел... (ибо дочь моя пожелтому билету живет-с...) - прибавил он в скобках, с некоторымбеспокойством смотря на молодого человека. - Ничего, милостивый государь,ничего! - поспешил он тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, когдафыркнули оба мальчишки за стойкой и улыбнулся сам хозяин. - Ничего-с! Симпокиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем все известно и все тайноестановиться явным; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь. Пусть!пусть! "Се человек!" Позвольте, молодой человек: можете ли вы... Но нет,изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы,взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья? Молодой человек не отвечал ни слова. - Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раздостоинством переждав опять последовавшее в комнате хихикание. - Ну-с, япусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна,супруга моя, - особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть,пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженныхвоспитанием, исполнена. А между тем... о, если б она пожалела меня!Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякогочеловека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели! А КатеринаИвановна дама хотя и великодушная, но несправедливая... И хотя я и сампонимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как отжалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодойчеловек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье),но, боже, что если б она хотя один раз... Но нет! нет! все сие втуне, инечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не один раз уже бывало желаемое, ине один уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденныйскот! - Еще бы! - заметил, зевая, хозяин. Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу. - Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что ядаже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бына порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пухатоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодномугле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей жемаленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи скребет имоет и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудьюслабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую? И чемболее пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем состраданияи чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо сугубо страдатьхочу! - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову. - Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем ячитаю как бы некую скорбь. Как вошли, и прочел ее, а потому тотчас же иобратился к вам. Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себявыставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно,а чувствительного и образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя вблагородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске сшалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль ипохвальный лист получила. Медаль... ну медаль-то продали... уж давно...гм... похвальный лист до сих пор у них в сундуке лежит, и еще недавно егохозяйке показывала. И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, нохоть перед кем-нибудь погордиться захотелось и сообщить о счастливыхминувших днях. И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней иосталось в воспоминаниях ее, а прочее все пошло прахом! Да, да; дамагорячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, анеуважения к себе не допустит. Оттого и господину Лебезятникову грубость егоне захотела спустить, и когда прибил ее за то господин Лебезятников, то нестолько от побоев, сколько от чувства в постель слегла. Вдовой уже взял ее,с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за первого мужа, за офицерапехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа любилачрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер. Бивал он еепод конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и подокументам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня имкорит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-тосчастливой. И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уездедалеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищетебезнадежной что я хотя и много видал приключений различных, но даже иописать не в состоянии. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчургорда... И тогда-то милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первойжены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотретьна такое страдание. Можете судить потому, до какой степени ее бедствиядоходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за менясогласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая - пошла! Ибо некудабыло идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит,когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете... И целый годя обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он ткнулпальцем на полуштоф), ибо чувство имею. Но и сим не мог угодить; а тут месталишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах, и тогда прикоснулся!..Полтора года уже будет назад, как очутились мы наконец, после странствий имногочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной многочисленнымипамятниками столице. И здесь я место достал... Достал и опять потерял.Понимаете-с? Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта моя наступила...Проживаем же теперь в угле, у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чемживем и чем платим, не ведаю. Живут же там многие и кроме нас... Содом-с,безобразнейший... гм... да... А тем временем возросла и дочка моя, отпервого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей,возрастая, о том я умалчиваю. Ибо хотя Катерина Ивановна и преисполненавеликодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и оборвет... Да-с! Нуда нечего вспоминать о том! Воспитания, как и представить можете, Соня неполучила. Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историюпроходить; но как я сам в познании сем был некрепок, да и приличных к томуруководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки... гм!.. ну, их уже теперьи нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение. На Кире Персидскомостановились. Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколькокниг содержания романического, да недавно еще, через посредство господинаЛебезятникова, одну книжку - "Физиологию" Льюиса, изволите знать-с? - сбольшим интересом прочла и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и все еепросвещение. Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой, сам от себяс вопросом приватным: много ли может, повашему, бедная, но честная девицачестным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, незаработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладаяработавши! Да и то статский советник Клопшток, Иван Иванович, - изволилислышать? - не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих порне отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично,под видом будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тутребятишки голодные... А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит,да красные пятна у ней на щеках выступают, - что в болезни этой и всегдабывает: "Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь и тепломпользуешься", а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня коркине видят! Лежал я тогда... ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу,говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий...белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: "Что ж,Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?" А уж ДарьяФранцевна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза тричерез хозяйку наведывалась. "А что ж, - отвечает Катерина Ивановна, впересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но не вините, не вините,милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, апри взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших, да исказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... Ибо Катерина Ивановнатакого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас жеих бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, наделаплаточек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назадобратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед нейтридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бывзглянула, а взяла только наш большой драдедамовый зеленый платок (общийтакой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо илегла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают...А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел я тогда, молодойчеловек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря,подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленкахпростояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснуливместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал пьяненькой-с. Мармеладов замолчал, как будто голос у него пресекся. Потом вдругпоспешно налил, выпил и крякнул. - С тех пор, государь мой, - продолжал он после некоторого молчания, -с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесениюнеблагонамеренных лиц, - чему особенно способствовала Дарья Францевна, за тобудто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, - с тех пор дочь моя,Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с намипо случаю сему не могла оставаться. Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна, тогодопустить не хотела (а сама же прежде Дарье Францевне способствовала), да игосподин Лебезятников... гм... Вот за Соню-то и вышла у него эта история сКатериною Ивановной. Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбициювдруг вошли: "Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной квартирес таковскою буду жить?" А Катерина Ивановна не спустила, вступилась... ну ипроизошло... И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и КатеринуИвановну облегчает, и средства посильные доставляет. Живет же на квартире упортного Капернаумова, квартиру у них снимает, а Капернаумов хром икосноязычен, и все многочисленнейшее семейство его тоже косноязычное. И женаего тоже косноязычная... В одной комнате помещаются, а Соня свою имеетособую, с перегородкой... Гм, да... Люди беднейшие и косноязычные... да...Только встал я тогда поутру-с, одел лохмотья мои, воздел руки к небу иотправился к его превосходительству Ивану Афанасьевичу. Егопревосходительство Ивана Афанасьевича изволите знать?.. Нет? Ну так божиячеловека не знаете! Это - воск... воск перед лицом господним; яко таетвоск!.. Даже прослезились, изволив все выслушать. "Ну, говорит, Мармеладов,раз уже ты обманул мои ожидания... Беру тебя еще раз на личную своюответственность, - так и сказали, - помни, дескать, ступай!" Облобызал япрах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником ичеловеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, икак объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, что тогдабыло!.. Мармеладов опять остановился в сильном волнении. В это время вошла сулицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа звукинанятой шарманки и детский, надтреснутый семилетний голосок, певший"Хуторок". Стало шумно. Хозяин и прислуга занялись вошедшими. Мармеладов, необращая внимания на вошедших, стал продолжать рассказ. Он, казалось ужесильно ослаб, но чем более хмелел, тем становился словоохотнее. Воспоминанияо недавнем успехе по службе как бы оживили его и даже отразились на лице егокаким-то сиянием. Раскольников слушал внимательно. - Было же это, государь мой, назад пять недель. Да... Только что узналиони обе, Катерина Ивановна и Сонечка, господи, точно я в царствие божиепереселился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпочкахходят, детей унимают: "Семен Захарыч на службе устал, отдыхает, тш!" Кофеемменя перед службой поят, сливки кипятят! Сливок настоящих доставать начали,слышите! И откуда они сколотились мне на обмундировку приличную, одиннадцатьрублей пятьдесят копеек, не понимаю? Сапоги, манишки коленкоровые -великолепнейшие, вицмундир, все за одиннадцать с полтиной состряпали впревосходнейшем виде-с. Пришел я в первый день поутру со службы, смотрю:Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и солонину под хреном, о чем ипонятия до сих пор не имелось. Платьев-то нет у ней никаких... то естьникаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобычто-нибудь, а так, из ничего все сделать сумеют: причешутся, воротничок тамкакой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, ипомолодела, и похорошела. Сонечка, голубка моя, только деньгамиспособствовала, а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас часто быватьнеприлично, так разве, в сумерки чтобы никто не видал. Слышите, слышите?Пришел я после обеда заснуть, так что ж бы вы думали, ведь не вытерпелаКатерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последнимобразом перессорились, а тут на чашку кофею позвала. Два часа просидели ивсе шептались: "Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалованиеполучает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительствосам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех за руку в кабинетпровел". Слышите, слышите? "Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня вашизаслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как ужвы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите,слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово", то естьвсе это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, дляодной похвальбы-с! Нет-с, сама всему верит, собственным воображениями самасебя тешит ей-богу-с! И я не осуждаю: нет, этого я не осуждаю!.. Когда же,шесть дней назад, я первое жалованье мое - двадцать три рубля сорок копеек -сполна принес, малявочкой меня назвала: "Малявочка, говорит, ты эдакая!" Инаедине-с, понимаете ли? Ну уж что, кажется, во мне за краса, и какой ясупруг? Нет, ущипнула за щеку: "Малявочка ты эдакая!" - говорит. Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок егозапрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночейна сенных барках и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене исемье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но сощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда. - Милостивый государь, милостивый государь! - воскликнул Мармеладов,оправившись, - о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как ипрочим, и только беспокою я вас глупостию всех этим мизерных подробностейдомашней жизни моей, ну а мне не в смех! Ибо я все это могу чувствовать. И впродолжение всего того райского дня моей жизни и всего того вечера я и сам вмечтаниях летучих препровождал: и то есть как я это все устрою и ребятишекодену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьивозвращу... И многое, многое... Позволительно, сударь. Ну-с, государь ты мой(Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел насвоего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (тоесть это будет ровно пять суток назад тому), к вечеру, я хитрым обманом, кактать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул чтоосталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с,глядите на меня, все! Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец, ивицмундир в распивочной у Египетского моста лежит, взамен чего и получил сиеодеяние... и всему конец! Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза икрепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и скаким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул наРаскольникова, засмеялся и проговорил: - А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе-хе-хе! - Неужели дала? - крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул изахохотал во всю глотку. - Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен, - произнесМармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову. - Тридцать копееквынесла, своими руками, последние, все что было, сам видел... Ничего несказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... олюдях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! А это больней-с, больней-с,когда не укоряют!.. Тридцать копеек, да-с. А ведь и ей теперь они нужны, а?Как вы думаете, сударь мой дорогой? Ведь она теперь чистоту наблюдатьдолжна. Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете? Понимаете ли, сударь,что значит сия чистота? Ну-с, а я вот, кровный-то отец, тридцатьто этикопеек и стащил себе на похмелье! И пью-с! И уж пропил-с!.. Ну, кто жетакого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам теперь меня, сударь, аль нет?Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе! Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой. - Да чего тебя жалеть-то? - крикнул хозяин, очутившийся опять подлених. Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие инеслушавшие, так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника. - Жалеть! зачем меня жалеть! - вдруг возопил Мармеладов, вставая спротянутою вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждалэтих слов. - Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меняраспять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и,распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не весельяжажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твоймне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, ивкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и всяпонимал, он единый, он и судия. Приидет в тот день и спросит: "А где дщерь,что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала? Гдедщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверстваего, пожалела?" И скажет: "Прииди! Я уже простил тебя раз... Простил тебяраз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то, что возлюбиламного..." И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит... Я этодавеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех рассудит ипростит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит надвсеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходитепьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, нестыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! образа звериного и печати его; ноприидите и вы!" И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи!почто сих приемлеши?" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потомуприемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойнымсего..." И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всепоймем! Тогда все поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и онапоймет... Господи, да приидет царствие твое! И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого несмотря, как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвелинекоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздалисьпрежний смех и ругательства: - Рассудил! - Заврался! - Чиновник! И проч. и проч. - Пойдемте, сударь, - сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову иобращаясь к Раскольникову, - доведите меня... Дом Козеля, на дворе. Пора...к Катерине Ивановне... Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал.Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся намолодого человека. Идти было шагов двести-триста. Смущение и страх все болееи более овладевали пьяницей по мере приближения к дому. - Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, - бормотал он в волнении, - и нетого, что она мне волосы драть начнет. Что волосы!.. вздор волосы! Это яговорю! Оно даже и лучше, коли драть начнет, а я не того боюсь... я... глазее боюсь... да... глаз... Красных пятен на щеках тоже боюсь... и еще - еедыхания боюсь... Видал ты, как в этой болезни дышат... при взволнованныхчувствах? Детского плача тоже боюсь... Потому как если Соня не накормила,то... уж и не знаю что! не знаю! А побоев не боюсь... Знай, сударь, что мнетаковые побои не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают... Ибо без сегоя и сам не могу обойтись. Оно лучше. Пусть побьет, душу отведет... онолучше... А вот и дом. Козеля дом. Слесаря, немца, богатого... веди! Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, темстановилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору вПетербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно. Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, былаотворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю еебыло видно из сеней. Все было разбросано и в беспорядке, в особенностиразное детское тряпье. Через задний угол была протянута дырявая простыня. Занею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только двастула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старыйкухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоялдогоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладовпомещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная.Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартираАмалии Липпевехзель, была приотворена. Там было шумно и крикливо. Хохотали.Кажется, играли в карты и пили чай. Вылетали иногда слова самыенецеремонные. Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужаснопохудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекраснымитемно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками.Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, сзапекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как влихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатлениепроизводило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещениидогоравшего огарка, трепетавшем на лице ее. Раскольникову она показалась леттридцати, и действительно была не пара Мармеладову... Входящих она неслушала и не видела. В комнате было душно, но окна она не отворила; слестницы несло вонью, но дверь на лестницу была не затворена; из внутреннихпомещений, сквозь непритворенную дверь, неслись волны табачного дыма, онакашляла, но дверь не притворяла. Самая маленькая девочка, лет шести, спалана полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван. Мальчик, годомстарше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его, вероятно, только что прибили.Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая как спичка, в однойхуденькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхомдрадедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что онне доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхвативего шею своею длинною, высохшею как спичка рукой. Она, кажется, унимала его,что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять незахныкал, и в то же время со страхом следила за матерью своимибольшими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ееисхудавшем и испуганном личике. Мармеладов, не входя в комнату, стал в самыхдверях на коленки, а Раскольникова протолкнул вперед. Женщина, увидевнезнакомого, рассеянно остановилась перед ним, на мгновение очнувшись и какбы соображая: зачем это он вошел? Но, верно, ей тотчас же представилось, чтоон идет в другие комнаты, так как ихняя была проходная. Сообразив это и необращая уже более на него внимания, она пошла к сенным дверям, чтобыпритворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего наколенках мужа. - А! - закричала она в исступлении, - воротился! Колодник! Изверг!.. Агде деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! где твоеплатье? где деньги? говори!.. И она бросились его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорноразвел руки в стороны, чтобы тем облегчить карманный обыск. Денег не было никопейки. - Где же деньги? - кричала она. - О господи, неужели же он все пропил!Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. - и вдруг, в бешенстве, онасхватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ееусилия, смиренно ползя за нею на коленках. - И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в на-слаж-дение,ми-ло-сти-вый го-су-дарь, - выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже разстукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал.Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре встрашном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна как лист. - Пропил! все, все пропил! - кричала в отчаянии бедная женщина, - иплатье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей).О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, - вдруг набросилась она наРаскольникова, - из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон! Молодой человек поспешил уйти, не говоря ни слова. К тому же внутренняядверь отворилась настежь, и из нее выглянуло несколько любопытных.Протягивались наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками, в ермолках.Виднелись фигуры в халатах и совершенно нараспашку, в летних до неприличиякостюмах, иные с картами в руках. Особенно потешно смеялись они, когдаМармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение. Сталидаже входить в комнату; послышался, наконец, зловещий визг: это продираласьвперед сама Амалия Липпевехзель, чтобы произвести распорядок по-свойски и всотый раз испугать бедную женщину ругательским приказанием завтра жеочистить квартиру. Уходя, Раскольников успел просунуть руку в карман, загребсколько пришлось медных денег, доставшихся ему с разменянного в распивочнойрубля, и неприметно положил на окошко. Потом уже на лестнице он одумался ихотел было воротиться. "Ну что это за вздор такой я сделал, - подумал он, - тут у них Соняесть, а мне самому надо". Но рассудив, что взять назад уже невозможно и чтовсе-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру."Соне помадки ведь тоже нужно, - продолжал он, шагая по улице, и язвительноусмехнулся, - денег стоит сия чистота... Гм! А ведь Сонечка-то, пожалуй,сегодня и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю...золотопромышленность... вот они все, стало быть, и на бобах завтра безмоих-то денег... Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! ипользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ковсему-то подлец-человек привыкает!" Он задумался. - Ну а коли я соврал, - воскликнул он вдруг невольно, - колидействительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий,то значит, что остальное все - предрассудки, одни только страхи напущенные,и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..

III

Он проснулся на другой день уже поздно, после тревожного сна, но сонподкрепил его. Проснулся он желчный, раздражительный, злой и с ненавистьюпосмотрел на свою каморку. Это была крошечная клетушка, шагов в шестьдлиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюдуотставшими от стен обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человекустановилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой опотолок. Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсемисправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей икниг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до нихдавно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа,занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитаяситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Часто онспал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своимстарым, ветхим, студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах,под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобыбыло повыше изголовье. Перед софой стоял маленький столик. Трудно было более опуститься и обнеряшиться; но Раскольникову это былодаже приятно в его теперешнем состоянии духа. Он решительно ушел от всех,как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной емуприслуживать и заглядывавшей иногда в его комнату, возбуждало в нем желчь иконвульсии. Так бывает у иных мономанов, слишком на чем-нибудьсосредоточившихся. Квартирная хозяйка его две недели как уже перестала емуотпускать кушанье, и он не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею,хотя и сидел без обеда. Настасья, кухарка и единственная служанка хозяйкина,отчасти была рада такому настроению жильца и совсем перестала у него убиратьи мести, так только раз в неделю, нечаянно, бралась иногда за веник. Она жеи разбудила его теперь. - Вставай, чего спишь! - закричала она над ним, - десятый час. Я тебечай принесла; хошь чайку-то? Поди отощал? Жилец открыл глаза, вздрогнул и узнал Настасью. - Чай-то от хозяйки, что ль? - спросил он, медленно и с болезненнымвидом приподнимаясь на софе. - Како от хозяйки! Она поставила перед ним свой собственный надтреснутый чайник, с спитымуже чаем, и положила два желтых кусочка сахару. - Вот, Настасья, возьми, пожалуйста, - сказал он, пошарив в кармане (онтак и спал одетый) и вытащил горсточку меди, - сходи и купи мне сайку. Давозьми в колбасной хоть колбасы немного подешевле. - Сайку я тебе сею минутою принесу, а не хошь ли вместо колбасы-то щей?Хорошие щи, вчерашние. Еще вчера тебе отставила, да ты пришел поздно.Хорошие щи. Когда щи были принесены и он принялся за них, Настасья уселась подленего на софе и стала болтать. Она была из деревенских баб и очень болтливаябаба. - Прасковья-то Павловна в полицу на тебя хочет жалиться, - сказала она. Он крепко поморщился. - В полицию? Что ей надо? - Денег не платишь и с фатеры не сходишь. Известно, что надо. - Э, черта еще не доставало - бормотал он, скрыпя зубами, - нет, этомне теперь... некстати... Дура она, - прибавил он громко. - Я сегодня к нейзайду, поговорю. - Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь какмешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, атеперь пошто ничего не делаешь? - Я делаю... - нехотя и сурово проговорил Раскольников. - Что делаешь? - Работу... - Каку работу? - Думаю, - серьезно отвечал он помолчав. Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых и, когдарассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех пор,что самой тошно уж становилось. - Денег-то много, что ль, надумал? - смогла она наконец выговорить. - Без сапог нельзя детей учить. Да и наплевать. - А ты в колодезь не плюй. - За детей медью платят. Что на копейки сделаешь? - продолжал он снеохотой, как бы отвечая собственным мыслям. - А тебе бы сразу весь капитал? Он странно посмотрел на нее. - Да, весь капитал, - твердо отвечал он помолчав. - Ну, ты помаленьку, а то испужаешь; страшно уж очинна. За сайкой-тоходить али нет? - Как хочешь. - Да, забыла! К тебе ведь письмо вчера без тебя пришло. - Письмо! ко мне! от кого? - От кого, не знаю. Три копейки почтальону своих отдала. Отдашь, чтоли? - Так неси же, ради бога, неси! - закричал весь в волненииРаскольников, - господи! Через минуту явилось письмо. Так и есть: от матери, из Р-й губернии. Ондаже побледнел, принимая его. Давно уже не получал он писем; но теперь и ещечто-то другое вдруг сжало ему сердце. - Настасья, уйди, ради бога; вот твои три копейки, только, ради бога,скорей уйди! Письмо дрожало в руках его; он не хотел распечатывать при ней: емухотелось остаться наедине с этим письмом. Когда Настасья вышла, он быстроподнес его к губам и поцеловал; потом долго еще вглядывался в почерк адреса,в знакомый и милый ему мелкий и косенький почерк его матери, учившей егокогда-то читать и писать. Он медлил; он даже как будто боялся чего-то.Наконец распечатал: письмо было большое, плотное, в два лота; два большиепочтовые листа были мелко-намелко исписаны. "Милый мой Родя, - писала мать, - вот уже два месяца с лишком как я небеседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь неспала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом невольном моеммолчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у меня и у Дуни, тынаше все, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я узнала, чтоты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержатьсебя, и что уроки и прочие средства твои прекратились! Чем могла я с моимиста двадцатью рублями в год пенсиона помочь тебе? Пятнадцать рублей, которыея послала тебе четыре месяца назад, я занимала, как ты и сам знаешь, в счетэтого же пенсиона, у здешнего нашего купца Афанасия Ивановича Вахрушина. Ондобрый человек и был еще приятелем твоего отца. Но, дав ему право наполучение за меня пенсиона, я должна была ждать, пока выплатится долг, а этотолько что теперь исполнилось, так что я ничего не могла во все это времяпослать тебе. Но теперь, слава богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да ивообще мы можем теперь даже похвалиться фортуной, о чем и спешу сообщитьтебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот ужеполтора месяца как живет со мною, и мы уже больше не разлучимся и впредь.Слава тебе господи, кончились ее истязания, но расскажу тебе все по порядку,чтобы ты узнал, как все было, и что мы от тебя до сих пор скрывали. Когда тыписал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то, будто Дуня терпитмного от грубости в доме господ Свидригайловых, и спрашивал от меня точныхобъяснений, - что могла я тогда написать тебе в ответ? Если б я написалатебе всю правду, то ты, пожалуй бы, все бросил и хоть пешком, а пришел бы кнам, потому я и характер и чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сеструсвою. Я же сама была в отчаянии, но что было делать? Я и сама-то всей правдытогда не знала. Главное же затруднение состояло в том, что Дунечка, вступивпрошлого года в их дом гувернанткой, взяла наперед целых сто рублей подусловием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя быломесто оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебевсе объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебешестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался и которые ты и получил отнас в прошлом году. Мы тебя тогда обманули, написали, что это из скопленныхДунечкиных прежних денег, но это было не так, а теперь сообщаю тебе всюправду, потому что все теперь переменилось внезапно, по воле божией, клучшему, и чтобы ты знал, как любит тебя Дуня и какое у нее бесценноесердце. Действительно, господин Свидригайлов сначала обходился с ней оченьгрубо и делал ей разные неучтивости и насмешки за столом... Но не хочупускаться во все эти тяжелые подробности, чтобы не волновать тебя напрасно,когда уж все теперь кончено. Короче, несмотря на доброе и благородноеобращение Марфы Петровны, супруги господина Свидригайлова, и всех домашних,Дунечке было очень тяжело, особенно когда господин Свидригайлов находился,по старой полковой привычке своей, под влиянием Бахуса. Но что же оказалосьвпоследствии? Представь себе, что этот сумасброд давно уже возымел к Дунестрасть, но все скрывал это под видом грубости и презрения к ней. Можетбыть, он и сам стыдился и приходил в ужас, видя себя уже в летах и отцомсемейства, при таких легкомысленных надеждах, а потому и злился невольно наДуню. А может быть, и то, что он грубостию своего обращения и насмешкамихотел только прикрыть от других всю истину. Но наконец не удержался иосмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение, обещая ей разные наградыи сверх того бросить все и уехать с нею в другую деревню или, пожалуй, заграницу. Можешь представить себе все ее страдания! Оставить сейчас местобыло нельзя, не только по причине денежного долга, но и щадя Марфу Петровну,которая могла бы вдруг возыметь подозрения, а следовательно, и пришлось быпоселить в семействе раздор. Да и для Дунечки был бы большой скандал; уж такне обошлось бы. Были тут и многие разные причины, так что раньше шестинедель Дуня никак не могла рассчитывать вырваться из этого ужасного дома.Конечно, ты знаешь Дуню, знаешь, как она умна и с каким твердым характером.Дунечка многое может сносить и даже в самых крайних случаях найти в себестолько великодушия, чтобы не потерять своей твердости. Она даже мне ненаписала обо всем, чтобы не расстроить меня, а мы часто пересылалисьвестями. Развязка же наступила неожиданная. Марфа Петровна нечаянноподслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв все превратно,во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной. Произошло уних тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню, не хотеланичего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчас жеотвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которуюсбросили все ее вещи, белье, платья, все как случилось, неувязанное инеуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная иопозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст внепокрытой телеге. Подумай теперь, что могла я тебе написать в письме, вответ на твое, полученное мною два месяца назад, и о чем писать? Сама я былав отчаянии; правду написать тебе не смела, потому что ты очень бы былнесчастлив, огорчен и возмущен, да и что мог бы ты сделать? Пожалуй, ещесебя погубить, да и Дунечка запрещала; а наполнять письмо пустяками и очем-нибудь, тогда как в душе такое горе, я не могла. Целый месяц у нас повсему городу ходили сплетни об этой истории, и до того уж дошло, что намдаже в церковь нельзя было ходить с Дуней от презрительных взглядов ишептаний, и даже вслух при нас были разговоры. Все-то знакомые от насотстранились, все перестали даже кланяться, и я наверно узнала, чтокупеческие приказчики и некоторые канцеляристы хотели нанести нам низкоеоскорбление, вымазав дегтем ворота нашего дома, так что хозяева сталитребовать, чтобы мы с квартиры съехали. Всему этому причиной была МарфаПетровна, которая успела обвинить и загрязнить Дуню во всех домах. Она у нассо всеми знакома и в этот месяц поминутно приезжала в город, и так как онанемного болтлива и любит рассказывать про свои семейные дела и, особенно,жаловаться на своего мужа всем и каждому, что очень нехорошо, то и разнеславсю историю, в короткое время, не только в городе, но и по уезду. Язаболела, Дунечка же была тверже меня, и если бы ты видел, как она всепереносила и меня же утешала и ободряла! Она ангел! Но, по милосердию божию,наши муки были сокращены: господин Свидригайлов одумался и раскаялся и,вероятно пожалев Дуню, представил Марфе Петровне полные и очевидныедоказательства всей Дунечкиной невинности, а именно: письмо, которое Дуняеще до тех пор, когда Марфа Петровна застала их в саду, принуждена быланаписать и передать ему, чтоб отклонить личные объяснения и тайные свидания,на которых он настаивал, и которое, по отъезде Дунечки, осталось в рукахгосподина Свидригайлова. В этом письме она самым пылким образом и с полнымнегодованием укоряла его именно за неблагородство поведения его относительноМарфы Петровны, поставляла ему на вид, что он отец и семьянин и что,наконец, как гнусно с его стороны мучить и делать несчастною и без того уженесчастную и беззащитную девушку. Одним словом, милый Родя, письмо это такблагородно и трогательно написано, что я рыдала, читая его, и до сих пор немогу читать его без слез. Кроме того, в оправдание Дуни, явились, наконец, исвидетельства слуг, которые видели и знали гораздо больше, чем предполагалсам господин Свидригайлов, как это и всегда водится. Марфа Петровна быласовершенно поражена и "вновь убита", как она сама нам признавалась, но затовполне убедилась в невинности Дунечкиной и на другой же день, в воскресенье,приехав прямо в собор, на коленях и со слезами молила владычицу дать ей силуперенесть это новое испытание и исполнить долг свой. Затем, прямо из собора,ни к кому не заезжая, приехала к нам, рассказала нам все, горько плакала и,в полном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро,нисколько не мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе ивезде, в самых лестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановилаее невинность и благородство ее чувств и поведения. Мало того, всемпоказывала и читала вслух собственноручное письмо Дунечкино к господинуСвидригайлову и даже давала снимать с него копии (что, мне кажется, уже илишнее). Таким образом ей пришлось несколько дней сряду объезжать всех вгороде, так как иные стали обижаться, что другим оказано было предпочтение,и таким образом завелись очереди, так что в каждом доме уже ждали заранее ивсе знали, что в такой-то день Марфа Петровна будет там-то читать этописьмо, и на каждое чтение опять-таки собирались даже и те, которые письмоуже несколько раз прослушали и у себя в домах, и у других знакомых, поочереди. Мое мнение, что многое, очень многое, тут было лишнее; но МарфаПетровна уже такого характера. По крайней мере она вполне восстановила честьДунечки, и вся гнусность этого дела легла неизгладимым позором на ее мужа,как на главного виновника, так что мне его даже и жаль; слишком уже строгопоступили с этим сумасбродом. Дуню тотчас же стали приглашать давать уроки внекоторых домах, но она отказалась. Вообще же