Главная | Обратная связь

М. Дымов «Дети пишут Богу»

Эта глава о тех родителях, людях, которые смогли сделать все то, о чем я пишу в этой книге. Конечно, о всего лишь некоторых из них. У этих, очень уважаемых мною взрослых, нашлось достаточ­но мужества начать смотреть на свою жизнь, изучая, радуясь, ужа­саясь, горюя над всем тем, что им открылось. Это помогло им луч­ше понимать самих себя, свои модели, окружающих их людей и, конечно, своих детей. И жизнь этих детей переменилась, хотя боль­шинство из них даже не посещали психолога. Мы «всего лишь» попытались разобраться с прошлым их родителей, которое так вли­яло на их настоящее и будущее.

Ей было трудно довериться мне. Не уверена, что и сейчас доверя­ет, несмотря на то, что мы знакомы уже около трех лет. Три года! Небольшая цифра, а кажется, что знаем друг друга так давно... Так много уже пройдено вместе!

Итак, она не доверяла никому, и мне в том числе. Я была уверена, что у нее есть на это основания. Кто я для нее? Малоизвестный че­ловек. Ну слышала обо мне, ну книжки читала. Ну и что? Кому она может доверить все то, что у нее на душе, все то, что никому в течение жизни нельзя было доверить, то, что, по большому счету, никогда никого не интересовало?

Ей очень рано пришлось понять, что ее жизнь — только в ее руках, что, какой она будет, зависит только от нее. Поэтому к своим со­рока годам она не только не доверяющий, но и гиперответственный, контролирующий взрослый. У нее муж и трое детей, и все они нуж­даются в ее руководстве, организации и поддержке.

Она очень беспокоится о своих детях, ее переживания каждоднев­ны, всепроникающи, сильны. Хотя сами дети не дают для этого ника­ких оснований. Они вполне счастливы: учатся, ходят в садик, ссорят­ся, мирятся, играют. Она сделала для них, наверное, даже больше того, что могла бы иная мать: у них большой дом, в котором у каждого есть по комнате, лучшие детские садики и школа, много ее внимания и за­боты. Но ей страшно, почти каждый день, почти каждую минуту, хотя признаваться в этом, с одной стороны, невыносимо, а с другой — хочется разделить свои страхи хоть с кем-то.

Ей страшно, что ее детей может кто-то унизить или обидеть, и тогда они будут психологически ранены или покалечены, будут бес­помощны, раздавлены тем, что с ними произойдет.

Все это, конечно, случилось с ней в ее детстве. Поскольку, если б не так, она не могла бы этого так бояться. Она была младшим ребен­ком в семье, мама родила ее, когда старшей сестре было уже десять, и мама, со свойственной тем временам безответственностью в этом вопросе, поручила уход за ней старшей сестре. Та была, естествен­но, не только не рада, но и, не сильно скрывая это, ненавидела свою младшую сестру за изменившуюся теперь жизнь.

Как может воспитывать одна маленькая девочка, желающая гу­лять, играть с подружками, которой еще надо учиться, делать уро­ки, другую, еще более маленькую девочку? Окриками, приказаниями, возмущением и даже рукоприкладством, если та чего-то хочет или не слушается, отвлекая ее от взрослых и детских дел. Она, конечно, кор­мит и спать укладывает. Но как она это делает, будучи сама внезап­но повзрослевшей, когда самой еще так хочется оставаться просто девчонкой ? К тому же папа уходит из семьи, мама остается одна, и ее становится еще меньше в жизни обеих сестер. Любви в семье от этого не прибавляется. Когда старшей было всего шестнадцать лет, и они были вынуждены жить вдвоем с сестрой в незнакомом городе, та и кормить ее почти перестала, копила деньги на новые джинсы.

Живя в атмосфере постоянного недовольства сестры и возможнос­ти получить от нее отнюдь не заботу и радость за любое проявление себя, моя клиентка усвоила от мира простое послание: «Ты должна быть тише воды, ниже травы, никого не беспокоить, ничего не хо­теть. При этом, если чего-то хочешь, добивайся этого сама, никто тебе не поможет. Наоборот, будь начеку, поскольку угрожающий тебе мир в любой момент готов обрушиться на тебя с недовольством, ок­риком, унижением». Совсем не проявляться — изначально было не в ее характере, поэтому каждое проявление себя сопровождалось стра­хом того, что сейчас она будет раскритикована, растоптана, зас­тыжена, обвинена. Только одним способом можно было хоть как-то спастись от этих последствий: стать очень контролирующей, безу­пречной, совершенной. На это уходило много сил.

Она всю жизнь жила в напряжении и ожидании всего вышепере­численного и, конечно, временами получала от мира все то, чего так боялась. Ведь совершенство невозможно... Ее сверхтребования к себе неизбежно выливались в сверхтребования к окружающим: мужу, де­тям, маме. И тогда она волей-неволей превращалась в Тирана и при­ходила в ужас от этого, потому что больше всего на свете она боя­лась уподобиться тому, от чего так страдала.

Второй ее страх, еще более безотчетный и неотвязный, появился с рождением детей. Ей было страшно оказаться для них плохой мате­рью: недостаточно ответственной, предусмотрительной, заботли­вой, взрослой, охраняющей. Ведь причиной ее детских страданий было отсутствие у нее именно такой матери, и она, хлебнув этого горя сполна, ни за что не хотела бы такого своим детям. И потому ответ­ственный, за всем следящий взрослый занял в ее психике главенствую­щее место. Не давая себе права расслабиться, повеселиться, отдать­ся потоку, чувствам, проявлению спонтанности, загнав своего «внутреннего ребенка» в тюрьму, она с трудно скрываемым раздра­жением и недовольством воспринимала любое проявление детскости, даже у своих детей, особенно у старшего, который уже ходил в школу.

Каждый божий день она жила в напряженном конфликте с собой: как засадить его за уроки, нагрузить «полезной», небессмысленной деятельностью, что требовала от нее роль Тирана, и тем, чтобы быть хорошей, любящей матерью, которая хочет, чтобы у ее маль­чика было детство. Этот конфликт, не могущий тогда разрешить­ся, делал ее несовершенной, а значит, находящейся под прицелом чье­го-то недовольства и обвинения, и прежде всего, конечно, своего собственного.

Нам много еще чего пришлось обнаружить и пережить в процессе нашей совместной работы. Еще много ниточек узора на ковре ее жизни рассмотреть и распутать, чтобы она смогла больше дове­рять своему старшему ребенку в том, что он сам организует свое время и свою учебу, чтобы ей меньше пришлось беспокоиться за млад­ших, чтобы доверить и мужу участие в жизни их детей, а самой заняться собственной жизнью и собственной реализацией, по воз­можности — без привычных, тотальных и мучительных чувств: так хорошо знакомых ей вины и страха.

Он пришел ко мне, когда у его сына появились проблемы со школой. Или у школы проблемы с ним, сначала было трудно понять. Но вось­милетний ребенок отказывался посещать это заведение, а родители не могли уговорить его это сделать. Чего только не пробовали, ниче­го не помогало, даже школу другую нашли, но проблемы все оста­вались.

Дело в том, что оба родителя этого мальчика в своем детском про­шлом — травматики; не желая наносить травму своему ребенку, они не могли поставить ему твердой границы («в школу ходить нуж­но»), отправляя его туда с трепещущим от беспокойства сердцем, что мальчик, конечно, чувствовал, и это не помогало ему преодоле­вать и так присущее многим детям нежелание идти туда, где труд­но и не всегда интересно. С ребятками он быстро находил общий язык, поучился не очень хорошо, скорее, находясь в отстающих. Домашние задания, которые он делал под папиным руководством, давались ему с не меньшими мучениями, чем сами походы в школу.

Маму я знала мало, виделись лишь на одной консультации. Посколь­ку для разбирательства со своей жизнью у нее был свой психолог, то со своим прошлым наследием она разбиралась у него. А папа несколь­ко лет назад был моим клиентом, поэтому разматывать нити свое­го прошлого остался у меня.

Он тоже в детстве ненавидел школу, воспринимал ее как наказа­ние, длиною в десять лет, которое надо отбыть. Тоже, скорее, пре­бывал в числе тех, кто «ниже среднего» по знаниям, но учителя все­гда про него говорили: «такой, в общем, потенциально способный мальчик». А у него часто болела голова, то ли пытался «закосить» от школы, то ли хотелось маминого внимания, он ведь был третьим, самым младшим ребенком в семье.

Он поначалу даже не может вспомнить никаких особенно трав­матичных событий или очевидных неприятных происшествий в сво­ем детстве. Просто «мой отец был все время мною разочарован, все­гда, сколько я себя помню». Это даже не кажется ему тяжелым, подумаешь, самый важный человек в его жизни, каким всегда, так или иначе, является для мальчика отец, им разочарован.

· Ну да, а еще лет в девять или десять я пытался покончить с собой. Наглотался таблеток от кашля, — улыбается он, — они были такие зелененькие, и мне показалось, что они и есть самые вредные, ядовитые, вот и выпил десять штук. Я ж не знал, какими надо травиться, а спро­сить было не у кого. Ничего такого мне не было после этого, так... рас­стройство желудка и только. Никто про это так и не узнал.

Меня ужасает, что он говорит об этом так шутя, так иронизи­руя над своей детской наивностью.

· Послушай, но ведь для того, чтобы ребенок в таком возрасте решил свести счеты с жизнью, он должен находиться в совершенном отчаянии, в полном тупике! Дети в таком возрасте не играют в смерть, это им, к сожалению, приходит в голову в более позднем, подростковом возрасте. Но в девять — это надо быть очень отчаяв­шимся, запутавшимся и одиноким!

Безусловно, что в его девять лет он и был таким. Постепенно мы стали разматывать, нить за нитью, все его прошлое, которое сде­лало его именно тем, кем он предстал передо мной: красивый, умный тридцатисемилетний мужчина, сменивший несколько профессий,

однозначно «потенциально способный», но абсолютно не верящий в себя, с больной спиной, делающей его полуинвалидом, с нежеланием и невозможностью искать себе еще одну работу, и потому сидящий дома, помогающий сыну делать уроки. Ему уже больше года напря­женно смотрят в спину все его близкие: «ну когда уже ты возьмешь­ся за ум и выйдешь на работу ?», и они уже почти готовы смириться, разочароваться.

Он никогда не принадлежал себе, потому что не знал себя. Все дет­ство — в тисках тотальной разочарованности отца, опеки контролирующе-заботливой, но совсем не понимающей его матери, упоенно делающей из него «хорошего мальчика», и ревности сестер, униже­ниями и подставами стремящихся показать матери, кого ей на са­мом деле нужно любить. Он всегда делал, что нужно, но никогда то, что хотел. Потому что понятия не имел, что хочет. Знал только, как быть таким, чтобы выжить в его семье.

И сейчас его жизнь зашла в такой тупик, в котором заниматься своей жизнью не было ни сил, ни желания, ни надежды. Проще было заниматься своим ребенком, пусть хоть у него не будет этих про­блем. Выходить из депрессии, искать работу?А смысл? Если все за­кончится тем же, что и раньше, он устанет от всего, поменяет ра­боту и будет там снова пытаться делать то, что от него ждут, будет делать вид, что ему не тревожно и не страшно не оправды­вать их ожиданий.

Прошел год наших с ним встреч. На работу он по-прежнему так пока и не вышел, все еще не решил, чем ему стоит заняться. ЕМУ, а не тому «хорошему мальчику», что был прежде. Понимать себя стал значительно лучше, спина болит все реже, депрессивных настроений все меньше, появилось ощущение, что хоть как-то управляет своей жизнью. Хотя по-прежнему, когда мы смотрим на его изменения, скорее разочарован собой, чем доволен (не так-то просто отмахнуть­ся от отцовского наследия!). Но зато сын ходит в школу без всяких уговоров и скандалов, и уроки сам делает, да и с границами у них в семье лучше стало, больше честности, уважения, понимания.

Никто не ждет от жизни бед, трудностей и страданий. Она тоже не ждала (так ей, во всяком случае, казалось). Но трудностей и стра­даний в ее жизни всегда было достаточно, а вот беда пришла, как всегда это бывает, незванно и негаданно, ударив по самому больному — по ребенку. Ему, малышу, было-то тогда еще меньше месяца от роду, как приступ внезапных судорог перевернул всю их жизнь, заставив врачей говорить о нем теперь постоянно с частичкой «не». Не смо­жет, не достаточно, недоразвитие, и так далее.

Это беда. Для любой матери. Для нее, матери-одиночки с еще од­ним, шестилетним ребенком, беда еще большая. Потому что одна, потому что почти без поддержки, потому что все сама. Отец маль­чика, которого она так любила, пообещал не бросать, приезжал, навещал, помогал, чем мог. Не мог только одного: разрешить свою бесконечно запутанную жизнь и быть с ними. Не мог, не хотел, не был способен. Кто ж его знает... Только мучились они оба. И в его присутствии ребенок часто плакал, отказывался есть, когда его пытался накормить редко приходящий папа.

Она пришла ко мне, когда малышу было уже три месяца. Измож­денная, напряженная, но серьезная, готовая разбираться со своей жизнью во что бы то ни стало. Видимо, какой-то частью своего сознания понимала, что ей нужно выжить, ведь у нее двое детей, один из которых серьезно болен: угроза судорог все время сохраняет­ся, а последствия тех, что уже были, настолько серьезны, что он, скорее всего, не будет таким, как все дети.

Конечно, особенно тогда все ее силы были брошены на малыша: врачи, массажисты, специалисты, лечение, специальный уход. Она вызнавала любую новую информацию о том, что может ему по­мочь, слушала, анализировала, проверяла, пробовала. С первых же встреч я изумлялась тому, с каким спокойствием говорит она о его ограничениях, с какой готовностью принимает его страшный ди­агноз и все то, что ждет их впереди в связи с этим. Я удивлялась, обычно у матерей так много времени уходит на то, чтобы принять инвалидность или ограничения своего больного ребенка. А она так разумна и так включена. Не тратит силы на то, чтобы бороться с врачами, на сопротивление. Просто делает все, что нужно, отда­вая себя всю.

О ее тогдашнем спокойствии мы заговорили лишь год спустя, ког­да она, на очередном витке исследований себя, вдруг понимает, что всю жизнь ждала, что с ее ребенком будет что-то не так. Даже с первым, совершенно здоровым сыном она ждала беды и, когда второй ребенок заболел, она как будто поняла: свершилось. Что свершилось ? Откуда такое странное ожидание?

— Я была уверена, что меня должны наказать. Я ждала наказания.

За что ? Что должна была она совершить за свою не очень длинную жизнь, чтобы ожидать такого? Ничего особенного. «Все как у всех». Творческая семья: вечно гастролирующая, отсутствующая мама, в постоянных творческих муках, неудовлетворенный собой и этой жизнью пьющий отец. Насилия разного рода в их доме было пре­достаточно, защищенности — острый дефицит, заботу и любовь она помнит только от няни. Лишь только раз мама выступила в ее защиту, когда пришла договариваться в школу, чтобы она, почти год ее прогуливавшая, могла сдать какие-то экзамены и получить- таки аттестат.

Она, получившая хоть сколько-то заботы и любви от няни и ма­тери, всю жизнь искала в своей жизни «отца», такого, который бы защитил, признал, поддержал бы ее творческие таланты, которых у нее немерено. Поэтому она так упорно искала и находила призрак его в мужчинах, хоть немного интересовавшихся ею, хоть немного поддерживающих, хотя бы мимолетно заботящихся, и многое гото­ва была отдать за то, чтобы они были рядом. Таким был и отец ее второго малыша. И отношения с ним, выматывающие своей невоз­можностью, забирали у нее много сил, а их и так было совсем чуть- чуть. Ей, и так всю жизнь привычно опиравшейся только на себя саму, так хотелось кого-то, кто разделил бы тяготы, проблемы или хотя бы жизнь. Кого-нибудь взрослого, мудрого, всезнающего и все­гда готового к тому, чтобы принять какое-то трудное решение. Но мужчины, которых она выбирала, не хотели, а иногда и не могли быть ей отцами, хотя им иногда и нравилось немного покровительственно поиграть в эту роль. Но быть такими нет, не могли, да и не должны были быть, конечно.

Чем сильнее, независимее она становилась от этого призрака отца, живущего в мужчине, которого она любила, тем легче становилось ее

ребенку. Здоровье малыша постепенно улучшалось, приступы не возвра­щались, все больше появлялось признаков того, что он сможет стать таким, как все дети. Врачи и специалисты, которые знали его с самого первого приступа, изумлялись тому, каких невероятных успехов им с мамой удалось достичь. А самое главное, у нее появилось отчетливое и твердое намерение больше никогда в своей жизни не становиться жер­твой чего бы то ни было. И я уверена, что ей это удастся.

Эти истории, как и не один десяток других, которые я могла бы вам еще рассказать, говорят о том, что прошлое обладает ог­ромной силой, но оно не всевластно. О том, что оно сделало нас такими, какие мы есть, но у нас все еще остается шанс сделать еще что-то со своей жизнью.

Мы, взрослые, можем взять нашу жизнь в свои руки и хотя бы попытаться изменить в ней то, что нас не устраивает или калечит. Это в нашей власти. Нашим детям сложнее, многие из них пыта­ются, и многие могут, если им не мешать, а пытаться поддержи­вать, понимать и любить. Мы, взрослые, пока они маленькие, от­вечаем за их настоящее в той же мере, в какой отвечаем за свое. А главным образом, зато, какие мы есть, и зато, что мы сделали со своим прошлым, каким бы оно ни было.

Эти истории, как и вся книга, о том, что психотерапия — это не чудо, не волшебная таблетка и не мудрый совет, получив кото­рый можно все поправить. Это работа, кропотливая, трудная, рис­ковая, сродни археологии: ведь это поиски психологических фак­тов своей личной истории, извлечение из глубин прошлого причин, по которым мы стали именно такими, какими мы стали.

Такое трудное, но такое необходимое последующее принятие и пересмотр обнаруженных сокровищ и «скелетов» постепенно открывает нам возможность ясно видеть самих себя и окружаю­щий нас мир, и это позволит сделать нашу жизнь именно такой, какой мы ее выбираем.

Когда им всего пять лет, больше всего на свете они любят задавать вопросы. Большинство детей размышляют о жизни значительно чаще и глубже, чем нам, взрослым, это кажет­ся. Дети, с беспощадной честностью способные видеть «голо­го короля», будут ставить вас в тупик вопросами, на кото­рые, вы, возможно, до сих пор не ответили себе сами. И тогда, скорее всего, вы будете избегать таких важных разговоров. Ваши дети постепенно перестанут вас спрашивать, но это еще не значит, что они перестанут об этом думать...

Эта почти невыдуманная история — взрослым о детях и для детей, любящих задавать вопросы.

Меня зовут Петр. Папа еще иногда называет меня «Петр Сер­геевич». Мама — Петенькой, а бабушка — еще хлеще — Петуш­ком! Ну, кому понравится, если его кто-то называет Петушком? Что в головах у этих взрослых? Мне подойдет, если вы будете звать меня Петром. Ну, Петр Сергеевич тоже можно.

Мне пять лет, а это значит, что пять лет назад я родился. Я со­всем не помню этого момента, но по рассказам взрослых, которые так любят вспоминать тот день, я доставил немало хлопот моей маме, а папа так спешил довезти маму до больницы, что поехал прямо в тапочках. Как выяснилось, он напрасно спешил. Я почему-то не торопился «выбираться наружу». Так они об этом рассказывают.

Почему я так не хотел наружу, не знаю. Мама сказала, что это значит, что я не спешил попасть в этот мир. И, скорее всего потому, что в ее животе мне было и так очень даже хорошо. Ну, может быть, я не помню. С мамой и вправду всегда хорошо. Но против этого мира я тоже ничего не имею. Пока, во всяком случае, пока мне пять. Меня, правда, временами пугают школой, в кото­рую я должен буду пойти, когда мне будет семь лет. Но это еще так не скоро, «дожить надо», как говорит бабушка.

Не знаю пока, что я буду делать, если мир этот не будет меня устраивать. К маме в живот что-то не хочется. Когда я на него смот­рю, мне не верится, что там может хоть кто-то поместиться, не то что я. Так что даже не знаю. Не нравится пока мне эта школа, так много они мне о ней говорят. Наверняка, ничего хорошего, раз у них при этом такие серьезные лица.

А пока я живу хорошо. У меня самая красивая и добрая в мире мама, самый большой и сильный папа, самая беспокойная и го­ворливая бабушка, кот Ботокс, по прозвищу просто Ботя, и трех­комнатная квартира в Москве, что «само по себе уже роскошь» — любит говаривать папа. Хотя почему квартира — это роскошь, мне непонятно. Роскошь, по-моему, это всякие драгоценности. Анаша квартира — это наш дом. Все же где-то живут. Но папе виднее.

Москва — это город, где я родился. Мама с папой в нем не ро­дились. Мама приехала из Ульяновска, там родился и жил какой- то Ленин, видимо, очень был знаменитый в свое время. А папа из Томска, это в Сибири. Сибирь — это не город, а такая большая земля, где много лесов, рек и «рождаются самые крутые парни». Так папа всегда говорит, а мама улыбается. Она, наверное, про сво­его Ленина вспоминает, он ведь тоже, судя по всему, крутой па­рень был, раз даже по его фамилии город назвали. Хотя почему не Ленинск тогда? Наверное, Ленин — это его имя.

Так вот, папа с мамой познакомились в Москве, в университе­те. С тех пор здесь живут, потом и бабушку из Ульяновска сюда привезли. Здесь «учителям больше платят». Она — учительница. Вот она-то меня больше всего школой и пугает. Зачем тогда там сама работает, не понимаю, если там так страшно. Но, может, учи­тельницам не так страшно, а только детям.

У меня еще есть бабушка с дедушкой, но они далеко, в Томске, и я их мало видел. Только когда они приезжали к нам в Москву. Я их плохо запомнил. Это было, когда мне было три года, то есть очень-очень давно.

Еще я вам должен рассказать о нашем Боте. Это очень хоро­ший кот. Он весь черный, и только на мордочке у него есть бе­ленькие полосочки на лбу. За это его папа и назвал Ботоксом. По­чему, не знаю. «Ботя» звучит лучше, к тому же больше ему подходит, потому что он добрый, любит урчать и всегда спит у меня в ногах.

У нас у каждого своя работа, у всех, кроме мамы. Папа работает в офисе, бабушка в школе, а я в детском саду. Мама сначала «сиде­ла» со мной, а теперь, когда я остаюсь в детском саду уже на полный день, будет искать работу. Вот только, по-моему, ей не очень хочет­ся, потому что, когда она говорит про работу, у нее появляется мор­щинка на лбу и вид становится серьезный и немного грустный.

Немного расскажу вам о своей работе. Детский сад — это мес­то, где много детей. Их приводят туда родители потому, что им надо выходить на свою работу, а детей девать некуда, вот они и приво­дят их сюда поработать. Здесь нас собирают в кучу, в группы. Наша группа называется «ежики». Ежиком быть, конечно, не очень при­ятно, но не так уж и плохо. Потому что те, кто гуляет с нами на соседней площадке, вообще «зайчики». Ежики как-то солиднее, что ли. У нас на шкафчиках, где висит наша одежда, у всех ежики нарисованы, у кого-то ежик веселый, у кого-то с листочком, у кого- то с грибочком. На моем шкафчике ежик с яблоком — большим и красным. Мне нравится, я яблоки люблю. И мой ежик, наверное, тоже.

Из неживых животных, игрушечных, я больше всего люблю кро­кодила. Он большой, длинный, зеленый и мягкий. У него большая пасть, на ней нарисованы зубы, но он не кусается. Наверное, пото­му, что я с ним хорошо обращаюсь. Из живых животных мне боль­ше всех нравится наш Ботя, я уже рассказал вам почему. Вы бы тоже его полюбили, потому что он кот очень добрый и с «достоинством барона» — так обычно восхищенно говорит о нем мама. Не знаю, как насчет достоинства, но добрый и очень мягкий — это точно.

Из неживых, игрушечных я больше всего не люблю синюю собач­ку в мягких кудряшках, мне ее бабушка подарила. Она такая глупая и синяя! И вид у нее дурацкий и несчастный, и кудряшки эти! Бррр! Кто только придумывает таких собак! Никогда таких не видел. Она еще и противно скулит, если ей нажать на пузо. Моя мама, после того как застилает мне кровать, всегда кладет ее мне на подушку, хотя отлично знает, что сплю я всегда с крокодилом. Я ее один раз даже на шкаф закинул, думал, может тогда перестанут мне ставить ее перед носом. И что вы думаете? С утра она снова была на своем месте! Мне к ней даже прикасаться неприятно, поэтому перед сном я обычно беру ее за краешек уха и швыряю в другой угол куда-подальше, вытаскиваю кро­кодила из шкафа и ложусь. И почему мама всегда его прячет в шкаф?

Так вот, про мою работу. Что-то я отвлекся. Когда мама впер­вые сказала мне, что мы пойдем в детский сад, я не был против. Дома уже давно стало все скучно, лето закончилось, все время шли дожди, не погулять даже. Мы почти все время были с мамой одни, она что-то все время делала на кухне, а я играл. Играть одному хо­рошо, но скучно. А мама не умела со мной играть.

Когда она брала в руки машинку, то почему-то начинала гово­рить как будто за нее каким-то неестественным писклявым голос­ком. Приходилось ей подыгрывать, что поделаешь, мама же, и я ее люблю. И наши с ней машинки вместо гонок и приключений дол­жны были все время совершать какие-то добрые дела, и тогда у меня возникали сложные чувства. Мне очень хотелось, чтобы мама подольше оставалась со мной и не убегала на свою кухню готовить обед под звуки дурацких сериалов. А с другой стороны, мне хоте­лось ее пожалеть, такая вымученная у нас получалась игра, и так по-дурацки вели себя эти машинки. Но мама так старалась, не мог же я ее обидеть. К тому же она такая взрослая. Не объяснять же мне ей, как ведут себя настоящие гоночные машинки.

Так вот, когда мама повела меня в детский сад, она перво-наперво сказала, что там будет много новых игрушек, хороших ребя­ток и что мне будет там очень весело. Так все и было, пока я не по­нял, что мама куда-то ушла. Одно дело, когда так много всего интересного, но ты точно знаешь, что мама рядом. Другое дело, когда она ушла, и ты не знаешь, вернется она или нет. Это ж, сами пони­маете, страшно. Вот я и заревел, да погромче, чтобы мама услыша­ла, если она недалеко ушла. Раньше в песочнице это всегда помогало.

Ко мне тут же подскочили тетеньки и стали говорить, что мама скоро вернется и что не надо так плакать. Но почему я им должен был верить? Я же их совсем не знаю, хоть мама и говорила мне, как их зовут. И почему плакать надо перестать, если страшно? Я даже бросился было к двери, вдруг мама просто вышла, я ее догоню, и мы сможем пойти домой. Но меня поймали и, на что-то уговари­вая, снова привели к игрушкам. Как будто мне захочется сейчас забыть про маму и поиграть! Я уже было стал уставать плакать, по­тому что понял, что мама меня не услышит и не спасет, как ко мне подошла девочка, чем-то похожая на Мальвину из маминой ста­рой книжки про Буратино, и сказала:

· Хватит реветь, твоя мама придет, но потом. Здесь все мамы приходят, но не сразу. Сначала ты побудешь здесь несколько ча­сов, и тебя заберут. А потом останешься до обеда, потом будешь оставаться с нами спать. Я здесь давно, а ты — новенький.

Мальвине, на самом деле ее зовут Даша, я поверил. Потому что она понимала, что я реву потому, что боюсь, что мама больше не придет за мной. Я сразу понял, что надо с Дашей дружить, потому что она здесь давно и знает, как здесь все устроено.

Мама, как и сказала мне Даша, все-таки пришла за мной. У нее был беспокойно-радостный вид. Я вцепился в нее и не мог никак оторваться, потому что боялся, что она снова куда-то исчезнет.

· Тебе понравился детский сад, ведь правда? — спросила она меня опять этим неестественным голоском, когда мы шли домой.

· Совсем даже нет, — ответил я. Я решил быть с ней правдив и не беречь ее, понимая, какого ответа она от меня ждала. Я был на нее обижен. Она не предупредила меня, что оставит меня там. И это было нехорошо. Если бы она меня предупредила, я бы все равно не захотел остаться, но, по крайней мере, это было бы чест­но. Мы же «близкие люди», так она сама любила повторять. Так вот разве близкие люди так поступают?

· Но ты ведь еще пойдешь туда завтра, правда? — пытаясь ка­заться бодрой и воодушевленной, снова спросила она.

· Если только ты там останешься со мной.

· Но я не могу! Там нельзя оставаться мамам. Послушай, там же много ребяток и добрые тети-воспитательницы. Ты быстро при­выкнешь, и тебе там будет очень интересно и весело! — снова она принялась рекламировать этот дурацкий садик.

· Ничего мне там не весело, — угрюмо ответил я, твердо при­няв решение завтра ни в какой садик не ходить и маму никуда не отпускать, чтобы мне там ни говорили.

Я ревел в этом детском саду еще три дня подряд, но мама все равно уходила, а я оставался. Хуже всего было то, с каким лицом мама уходила, будто оставляет меня в клетке с тиграми, и я, конеч­но, не хотел там быть без нее.

Как-то вечером папа вернулся с работы пораньше, еще до того, как меня стали уговаривать ложиться спать. И мама, шепнув ему «поговори с ним», впихнула его в мою комнату. Папа немного по­мялся на пороге, но потом шагнул ко мне, подошел к моему столу и, положив мне руку на плечо, почему-то преувеличенно бодро спросил:

· Ну, Петр Сергеевич, как дела? Чем занят?

· Рисую вот бомболет, разве не видишь? Вот тут у него двига­тели, вот крылья, они большие должны быть, потому что бомбы тяжелые, вот отсюда бомбы валятся. Бдж! И прямо вниз! Бдж!

· Интересно... — рассеянно сказал папа, — Петр, я должен с тобой серьезно поговорить.

· Бдж! Бдж! — продолжал я, ведь если люк у бомболета открыл­ся, то бомбы оттуда валятся до тех пор, пока все не вылетят. Уж папа-то должен это понимать.

· Петр, послушай меня.

· Бдж! Бдж!

· Петр, прекрати сейчас же! У меня к тебе мужской разговор.

Я расстрелял последние бомбы, сказав еще несколько раз

«Бдж!», но уже одними губами, чтобы его это так не злило, и при­готовился слушать. Такое начало разговора обычно не сулило мне ничего хорошего.

· Понимаешь, Петр, в жизни каждого мужчины наступает пора, когда ему приходится выполнять некоторые обязательства.

· А обязательства — это что, пап?

· Обязательства — это когда ты должен что-то делать, даже если ты этого не хочешь или тебе это совсем не нравится.

· И зачем же наступает такая пора? Зачем делать то, что не нравится? Кто это такое придумал?

· Ну... так принято, понимаешь?

· Кем принято, пап? Что за люди приняли такое странное пра­вило? Почему бы им не принять такое, чтобы какая бы пора ни на­ступила, делать все равно только то, что интересно, что нравится?

· Это невозможно, Петр. Вот я хожу же на работу, несмотря на то, что ходить туда мне совсем не хочется.

· А зачем тогда ты это делаешь, папа?

· Вот из-за этих самых обязательств. Чтобы у всех нас были деньги, которые мне там платят. На эти деньги мы можем поку­пать еду и тебе игрушки.

· А если мы станем меньше есть, ты будешь тогда меньше хо­дить на работу? Мне не нравится, что ты должен делать то, что тебе совсем не хочется. И игрушек мне столько не нужно, смотри, их у меня и так полно.

· Нет, сын, я не смогу ходить меньше.

· Но почему?

· Потому что это моя работа!

· А бывают такие работы, на которых работать нравиться, но деньги все равно платят?

· Бывает, наверное...

· И почему бы тебе тогда не пойти на такую? — я уже стал все­рьез жалеть папу, я и не знал, что у него так плохо обстоят дела.

· Это все сложно... И мы сейчас не об этом.

· Да, мы об обязательствах! — я был горд тем, что запомнил такое сложное слово, хотя оно мне совсем и не нравилось.

· Да, о них. Так вот, сын, теперь детский сад — это твоя работа.

· Ухты! А мне много за нее будут денег давать?

· ???

· Ну, ты сказал, что за обязательства, за работу тебе платят. Я и спрашиваю, а мне много будут платить? Может, нам тогда всем хватит, и тебе не надо будет ходить туда, куда ты не хочешь?

· ... Да, сын, это было бы неплохо. Но, видимо, не сейчас. Пока тебе будут платить немного, ты же начинающий, но потом, может быть...

· Вот так я оказался на работе. Так и не знаю, сколько мне платят. Когда я пытался спросить об этом у Дашки, она почему-то ответила:

· Ты что, идиот?

И я понял, что это, наверное, какой-то неприличный вопрос. Потому что взрослые часто ведут себя странно, когда заговарива­ют о деньгах. Я и подумал, что, наверное, деньги — это немного стыдная вещь.

Я после этого разговора с папой как-то смирился с этим дет­ским садом, но вовсе даже не из-за этих дурацких обязательств, а из-за того, что там Дашка. Я такой умной девчонки никогда не ви­дел. Думаю, что Дашка знает все. Иногда мне кажется, что Дашка знает даже больше, чем мама. Потому что на некоторые мои воп­росы мама не знает, как отвечать, она просто смотрит на меня та­ким странным взглядом, что мне начинает казаться, что я говорю что-то совсем не то.

Я вот все думаю иногда, как объяснить, кем я работаю, ну, если вдруг кто-то спросит. Взрослые же часто друг друга спрашивают об этом. Вот что мне тогда ответить? И я придумал, что я буду го­ворить, что работаю ребенком в группе ежиков.

Работать ребенком в детском саду — это вовсе даже не простая работа, что бы вы там себе ни думали. Во-первых, надо все время слушаться, а от этого очень устаешь. Во-вторых, надо все делать по расписанию: спать, когда не хочется, есть то, что не любишь. Занятия там всякие, и там опять делай, что скажут. Вот хоть раз бы сказали: «Дети, все рисуем бомболет. Кто круче всех нарисует, тот и молодец». Ничего подобного. Рисуем дурацких бабочек, доми­ки, лес, осень. Ну, кому это все интересно! И хуже всего — утрен­ники ко всяким праздникам.

Я у Дашки спрашиваю перед Новым годом:

· Они что, и вправду заставят нас зайчиками одеться, и мы должны будем, как сумасшедшие, под елочкой плясать?

· Конечно, и будешь плясать, как миленький. Еще и заставят стишок выучить, будешь его Деду Морозу зачитывать, он тебе за это подарок даст.

· Зачем они это делают? Зачем нам надо будет зайцев из себя корчить?

· Зачем, зачем? Потому что праздник такой. Они думают, что нам от этого весело.

· А если нам не весело, мы можем тогда в зайцев не одеваться? Или это наше обязательство?

· Чего? Нет, я думаю, что не можем.

· Значит, обязательство.

Да, работать — это и вправду тяжело, я стал понимать папу. На­деюсь, что мне все-таки платят за это достаточно. Хотя иногда у меня есть на этот счет подозрения, ведь маме все-таки пришлось выходить на работу, и не похоже, что ей это нравится. Какая все- таки дурацкая вещь, эти обязательства!

Я очень рад тому, что у меня есть Дашка. Мы с ней большие друзья. Хотя за это мне пришлось побороться. Даже к папе при­шлось обращаться как мужчина к мужчине. Как-то в воскресенье, когда он после утренних бабушкиных блинов (а у нас с утра в вос­кресенье всегда блины бабушка печет — вкусные!) лежал на дива­не с пультом от телевизора в руках, я подошел к нему с важным вопросом, понимая, что момент сейчас подходящий.

· Пап, мне нужно поговорить с тобой по важному вопросу как мужчина с мужчиной. Пойдем выйдем, — я не хотел говорить при маме и бабушке, и они все почему-то разулыбались, хотя дело-то было серьезное.

· Понимаешь, — начал я, когда мы удалились с ним в мою ком­нату и закрыли за собой дверь, — я не знаю, что делать. У меня в садике, ну ты знаешь, есть Дашка. Она — мой друг. Но с ней всегда за едой сидит этот противный Эдик Трохин. Он же с ней и играл всегда, пока я не пришел. И вот теперь, когда мы с Дашкой стали такие друзья, этот Эдик все время у нас под ногами болтается. И за едой с ней по-прежнему сидит. Хотя все уже знают, что я са­мый главный Дашкин друг. Как бы мне этого Эдика — того.

· «Того» это чего? — оторопело спросил папа.

· Ну, сделать так, чтобы он с ней не сидел и не лез к нам иг­рать, а то он лезет всегда. И Дашка почти всегда соглашается его взять в игру. Не нужен нам этот Эдик, ты же понимаешь. Он такой противный, все время нюнит.

· Понимаю, сын. Эдик не нужен... — задумчиво уставился он прямо в шкаф.

· Ну, так что, пап? Что скажешь?

· Что тут скажешь, Петр. Придется тебе заявить о своих намере­ниях. Скажи ему твердо, что теперь ты хочешь сидеть рядом с Дашей.

· А вдруг он не согласиться, что тогда?

· Тогда будь упорным и не уступай. Мужчина должен быть тверд в своих намерениях.

Я согласился с папой, хотя и не очень понял, что это значит. Но мне показалось, что спрашивать его еще раз будет как-то по-детски, а не по-мужски, и не спросил. Я решил, что, скорее всего, быть «твер­дым в своих намерениях» — это значит, что надо первым занять стул возле Дашки и не сходить с него ни за что, пока обед не закончится.

После завтрака я подошел к нашей нянечке Ниневанне и по­просился в помощники. Она аж прямо расцвела вся, и я ее пони­маю, ведь в помощники обычно рвутся только девчонки. А тут я. Конечно, она согласилась. И я понял, что шансы у меня есть. Раз я помогаю накрывать на стол, значит, я первым смогу занять место возле Дашки.

До обеда я переживал, у меня аж под коленками что-то дрожа­ло. Наверное, сердце в пятки рвалось. Так иногда говорят о тех, кто сильно напугался: «сердце в пятках». Вот и мое, наверное, в пятки рвалось, да под коленками задерживалось, у меня, навер­ное, там место слишком узкое, сердце не пролазит.

Сначала все шло по плану. Я разложил, как надо, ложки и вил­ки, расставил стаканы с компотом и уселся на намеченное место. Дашка подошла к своему стулу и уставилась на меня удивленно:

· Ты чего, Синельников? Тут же Трохин всегда сидел.

· Ну, сидел, а теперь я сижу.

· Ну, смотри, Синельников, влетит тебе. Шел бы ты лучше на свой стул.

В этот момент подошел и Трохин. Надув свои толстые губы и постояв возле меня всего секундочку, он вдруг скривил свой рот и как завопит:

· Светлана Сергеевна, а чего Синельников на мой стул уселся?

· Петр, чего ты здесь? — подскочила ко мне Светлана Серге­евна, как ужаленная.

· Я теперь буду здесь сидеть.

· И почему же это?

· Потому, что у меня твердые намерения.

· Ну да, конечно, намерения у тебя. После обеда сиди на здо­ровье. Там будет у нас пять минут перед сном, вот и сиди себе, по­жалуйста, а сейчас будь добр, отправляйся на свое место.

· Понял? — торжествующе посмотрел на меня этот против­ный Эдик. Лучше бы он этого не делал. Потому что от его взгляда мои намерения стали только еще тверже. Я прямо-таки прирос к стулу.

· Ну, что же ты ждешь? Вставай! Давай, Синельников. А вы, ребята, быстренько все начинаем кушать. Звездунов, не кидайся хлебом! Сколько раз говорить?

· Я не встану, — мне было страшно, я ведь в садике, в общем- то, всегда был послушный, но сегодня я решил делать то, что мне папа сказал.

· Так, давай поднимайся, — Светлана Сергеевна начала под­нимать меня, но я намертво вцепился в стул, — Ну что мне с тобой делать?

Эдик, видимо, понял, что моя победа близка, занюнил вдруг как девчонка:

· Я есть хочу, а он на моем стуле сидит! Я всегда здесь сидел, еще давно. А он недавно пришел и на мой стул садится. Я есть хочу- у-у-у, ну Светла-а-а-а-на Сергеевна-а-а.

Та тут почему-то испугалась и как давай меня дергать вверх. А я как крутанусь, ну тут все и попадало: сначала стакан с компо­том упал в суп, потом суп весь разлился, потом второе куда-то по­ехало. В общем, бедлам. Все кончилось тем, что прямо на этом стуле меня и посадили в угол в раздевалке, а мой обед достался Трохину. Потом почти каждый из группы иногда туда выбегал и дразнил меня, и только Дашка сказала:

· Я же говорила, не связывайся с Трохиным. Его мама дру­жит со Светланой Сергеевной, она ей массаж лица бесплатно делает.

Но это еще ладно, вечером, когда за мной пришла бабушка, ей все было рассказано и показано в лицах, даже Эдик вышел в разде­валку, чтобы похныкать и пожаловаться. Конечно, потом всю до­рогу домой она ругала меня и дергала мою руку, видимо проверя­ла, насколько я все понял и сильно ли мне стыдно.

Не знаю уж, что она рассказала маме, но та весь вечер потом выглядела очень огорченной. Особенно после того, как они пору­гались с бабушкой на кухне. Та за закрытой дверью почему-то все повторяла одну и ту же фразу: «Все твое воспитание! Разбаловала! Вот и вырастила бандита!» Но я же не бандит. И воспитание у меня хорошее, мамино. Чьему ж еще быть? И почему взрослые думают, что если они закрыли дверь в кухне, но орут там как резаные, то мне ничего не слышно. Вот уж чудаки!

Наутро по дороге в садик мама все больше молчала, и я, как ни старался рассмешить ее, все никак не мог. Уже заведя меня в раздевалку, она села передо мной на корточки, и сказала серьезно:

· Петенька, я прошу тебя, веди себя хорошо.

· Я всегда веду себя хорошо, мам.

· Не всегда. Вот вчера видишь, что вышло.

· Так я не виноват. У меня были просто твердые намерения, а они сами, когда отдирать меня стали от стула, все и посыпалось. Я хорошо себя вел, мам.

· Но ты не слушал воспитателя, а его надо слушать. Если она тебе сказала, что надо сесть на свое место, значит надо сесть и все.

· Я не мог сесть на место. В этом был весь смысл.

· Петенька, я на работу опаздываю. Я просто прошу тебя, веди себя хорошо, слушай воспитателей, вот и все. Пока, сынок, я по­бежала. За тобой сегодня снова бабушка придет, я не успеваю.

Вот как быть с этими взрослыми? Но зато Дашка сказала, что я ей все равно друг, даже если не сижу с ней рядом на обеде. При­шлось пока смириться с этим Трохиным. Но при случае он у меня еще получит! Ненавижу таких нюнь. Вот я никогда не нюню. Если что не по мне, так я просто ору погромче, как тогда у зубного. Мне это кажется больше по-мужски, чем нюнить.

Кстати о зубных. Вот работа, я вам скажу, хуже еще, чем моя! Вот я думаю, сколько же им платят за такие ужасные обязатель­ства — детей мучить? Наверное, эти зубные очень богатые люди. И все-таки непонятно, кто соглашается на такую работу?

Я вот к этому зубному ни за что идти не хотел. Ну болел у меня зуб, ну и что. Я как чувствовал, что добром это не кончится. Угово­рили только потому, что мама пообещала меня тогда из сада за­брать сразу после обеда. И еще сказала, что у меня день рождения скоро, а я с больным зубом не смогу есть ни торта, ни конфет. Я как представил себе, что придут гости и станут мой торт есть, а я только смотри на них да завидуй, так и согласился.

Но по дороге, когда мама мне стала говорить: «Это совсем не больно. Дядя твой зубик только посмотрит, пломбочку поставит, и все. Очень быстро и совсем не больно. Вот увидишь». — Вот тог-да-то я и заподозрил неладное. Когда мама со мной говорит таким голосом, добра не жди. У меня под коленками опять сердце заби­лось. Я стал спотыкаться и два раза даже упал, правда, было очень скользко. Но я все-таки ей поверил. Я привык верить маме.

Когда мы зашли в этот кабинет и я увидел это страшное крес­ло, и лампы, и какие-то железячки, и воняло там чем-то очень про­тивно, я сразу развернулся и решил, что, пожалуй, пойду-ка я от­сюда. Зубной сначала показался мне добрым, поэтому я решил быть с ним вежливым, поэтому сказал, открывая дверь:

· Вы извините, я пойду, пусть лучше едят мой торт. Всего хорошего.

Но мама почему-то схватила меня за руку и сказала:

· Петр, прекрати. Мы должны вылечить твой зуб. Это не страшно, садись в кресло и дай доктору тебя осмотреть.

Что меня осматривать, меня и возле дверей хорошо видно! Но мама потащила меня к креслу, а доктор так противно заулыбался и сказал:

· Ты же будущий мужчина, молодой человек, давай-ка заби­райся сюда.

Вот ну при чем тут это? Что мужчина — это тот, который дол­жен у зубных радостно в их ужасное кресло садиться? Я, конечно, стал сопротивляться и из кресла выбираться, тогда противная тол­стая тетка, там еще одна была возле этого зубного, как заругается на мою маму:

· Женщина, давайте быстрее, у нас очередь. Мы что с вами тут полдня возиться будем? Держите вашего сына, и пусть быстрее от­крывает рот. Сколько его Олег Юрьевич будет уговаривать! Что за дети такие невоспитанные все, не знают, как себя у врача надо вести!

У мамы вдруг стало такое лицо, как у маленькой девочки. Я испугался за нее и сел, и даже открыл рот. Ведь ей опять из-за меня влетело, и опять из-за того, что я как-то не так воспитан. Но очень быстро пожалел об этом. Потому что я ее пожалел, а она меня обманула. И я очень на нее обиделся.

Во-первых, потому что это было очень больно и к тому же очень противно. Я со зла пытался несколько раз укусить этому против­ному доктору пальцы, но он все время уворачивался. Я орал, а по­том и плакал от бессилия. Но они еще напихали мне в рот много всякой ваты, и у меня заложило нос, так что дышать мне было труд­но. И зуб сначала хотели сверлить какой-то жужжащей штукови­ной, но потом просто вырвали («все равно молочный») страшны­ми щипцами, потому что со мной им было не сладить.

Обратно мы шли измученные. Я видел, что мама была очень уставшей и расстроенной, но я был на нее очень обижен за то, что она мне наврала, и не хотел ее жалеть. К тому же я сам шел без зуба, и во рту от этого было как-то очень противно. Так что если вам будут говорить, что зубные — это «быстро и совсем не больно», ни за что не верьте. Это вранье! Лучше уж смотреть, как кто-то поедает твой торт, чем ходить к людям с такими обяза­тельствами.

Я вообще удивляюсь тому, что взрослые так много врут. Они же взрослые, и сами нас всегда учат тому, что врать — не хорошо. А сами врут! Да так часто! Я даже у Дашки спросил, почему так.

· Синельников, ты такой наивный! Взрослые часто говорят одно, а делают совсем другое. Ты разве не замечал?

· Но почему они это делают? Они же взрослые!

· Вот именно поэтому. Им нужно, чтобы всегда было все так, как они хотят. Но они думают, что мы — маленькие и ничего не понимаем, поэтому любят нас дурить. Им кажется, что, обманы­вая нас, они делают нам добро.

· Это как с зайцами на Новый год?

· Ну да, что-то типа того.

Ну как не восхищаться умом этой девчонки! Всегда все знает! И еще Дашка очень красивая и серьезная. Я в ней это очень люб­лю. Другие девчонки в нашей группе глупые и любят по­хихикать не к месту, а еще нюнят часто, как Трохин. Дашка не та­кая, она никогда не плачет. Я, во всяком случае, ни разу не видел.

Мой день рождения приближался, и я уже считал дни. Я меч­тал о подарках. Но самое главное, я ждал, что ко мне придет Даш­ка и я, наконец, покажу ей, как я живу: свои машинки, особенно эту, новую, которую мне на Новый год подарили. И хорошо, что я заговорил об этом с мамой. Потому что выяснилось, что она даже не думала ее приглашать!

· Я думала, что соберутся только родные, тетя Вера приедет, да еще Наталья Вениаминовна, бабушкина подруга.

· Мама, а как же я? Это же мой день рождения? Я хочу, чтобы были дети.

· Ну, мы же еще позовем Васильевых, с их Валеркой ты всегда хорошо играл. К тому же они были в прошлый раз.

· Мам, ну какой Валерка?! Ну, пусть он будет, если хотите. Но я хочу, чтобы Дашка тоже была, понимаешь, она же мой самый главный друг!

· Ну хорошо, я попрошу бабушку, чтобы она поговорила с ее родителями, когда придет тебя забирать.

· Не надо бабушку, она все испортит. Поговори с ними сама. Дашку всегда забирает тетя Галя, вот с ней и поговори. Она, прав­да, за ней позже всех приходит. Но я лучше тебя вместе с ней по­дожду. Ну пожалуйста, ну мам.

· Хорошо, ладно, в четверг я попробую пораньше отпросить­ся, чтобы успеть.

Гости должны были прийти в субботу, хотя день рождения у меня был в пятницу. В пятницу все было как всегда. Так, ничего особенного. Бабушка меня опять школой пугала:

· Моему Петушочку уже шесть лет! Скоро в школу! Вот скоро у тебя серьезная жизнь начнется!

Мама к вечеру испекла пирог, хотела, чтобы у нас был празд­ничный ужин. Но все как-то было не так. Потому что папа не при­шел пораньше, хоть и обещал. Мама нервничала и все время куда- то звонила. У бабушки почему-то блестели глаза, особенно, когда она говорила маме: «Что я тебе говорила! Ну что за отец такой, даже в день рождения сына не может прийти пораньше! Выбрала себе мужа! Нет, чтобы мать-то слушать!» И папа, правда, мог бы прийти, как обещал, чтобы бабушка так на маму не кричала. Но я на него не в обиде, думаю, что на его плохой работе такие, видно, обязательства.

Когда папа все же пришел, они сначала заперлись на кухне, где бабушка опять громко им двоим повторяла: «Ну хоть раз в году мож­но было прийти нормально, чтобы у ребенка праздник был?» Хотя какой уж тут праздник, когда взрослые ссорятся. Так и хочется или уши заткнуть, чтобы их не слышать, или пойти и сказать бабушке тоже громко: «Чего кричать-то, если он пришел уже? Лучше уж об­радоваться, да быстрее чай с пирогом начать есть. И чтобы все улы­бались друг другу и радовались. Ведь праздник же!» Но бабушку не перекричишь, она меня никогда не слушает. Я уже раньше пробо­вал. И особенно, когда это папы касается. У меня есть такое подо­зрение, что она его не очень любит. Хотя за что, ума не приложу. Он ведь такой у меня замечательный!

Хорошо, что суббота все же наступила. Я прямо с утра стал ждать Дашку, хотя знал, что мама позвала их к четырем часам, а это не­сколько часов после обеда. Мне папа даже показал, где должны быть стрелки на часах, когда они должны будут прийти. Поэтому я часто бегал в большую комнату и смотрел за часами, как они там время отсчитывают. Я и не знал, что у них в комнате такие медлен­ные часы, точно черепахи, еле двигаются их стрелки.

Я уж и в комнате у себя прибрался: крокодила своего положил на подушку вместо противной собаки и машинки расставил покрасивше, чтобы новая гоночная стояла впереди всех и сразу бро­салась в глаза. И бомболеты новейшие по стенам развесил, при­крепив их на обои скотчем. Мне, правда, потом от бабушки за это ох как влетело! Этот скотч, как оказалось, отдирается только вмес­те с куском обоев. Я говорю бабушке:

· Так и не надо отдирать, путь бомболеты висят. Они ж такие красивые!

· Ну, конечно, вот когда нарисуешь что-нибудь приличное, тогда и повесим. Не хватало еще, чтобы у нас по стенам бомбы твои висели.

И что неприличного в бомболетах? Ну так я отвлекся. Мой день рождения. Каждый раз, когда звенел звонок, я подпрыгивал и нес­ся в прихожую, думая, что это Дашка. Но все время это была не она. Сначала пришла эта противная Наталья Вениаминовна. Мо­жет, она кому-то и не противная, но я ее не люблю. Она тоже учительница, как и бабушка. Если там, в этой школе, все такие, как она, то я туда ни за что не пойду.

· Кто это у нас так вырос? Что за мальчик? — говорила она каждый раз, когда приходила к нам. И как мне отвечать ей на этот дурацкий вопрос: «Что за мальчик?» Я обычно только вежливо улы­бался, и то только ради бабушки. Я же знаю, как важен человеку его друг. А она была ее подруга.

Противнее всего было терпеть, когда она начинала задавать свои дурацкие вопросы:

· Ну-ка, Петенька, скажи, какое сейчас время года? А сколь­ко будет, если к двум яблокам прибавить еще одно? А буквы ты писать уже умеешь, учат там вас, в садике? Ну-ка покажи, как?

Я знал, что она знает все ответы на эти вопросы, и отвечал опять же только ради бабушки. Она всегда с облегчением улыбалась, если я отвечал правильно. Но в этот раз им обеим не понравилась моя буква «К» и буква «В».

· Ты видела, зеркалит! — с возмущением и как-то свысока ска­зала эта Вениаминовна бабушке. — Куда они там, в садике, только смотрят! Неужели не видно, что зеркалит! Надо срочно к логопеду! Срочно! А то потом намаетесь исправлять. Я же говорила, что Та­тьяна запустила его леворукость, поздно стали на правую руку пе­реучивать. И вот теперь — любуйтесь!

Татьяна — это моя мама. И ничего она не запустила. Ас правой рукой они в свое время меня и вправду замучили. Что такое «зер­калит», я не понял, но понял, что я какой-то не очень хороший и бабушку чем-то сильно расстроил. И все из-за этой Вениаминов­ны! Терпеть ее не могу! Она учительница в начальных классах. Не знаю, что это за классы такие. Но мне их жалко. И подарок у нее для меня был, как всегда, дурацкий: книжка рассказов какого-то Щедрина с двойной фамилией, я не запомнил. Хоть мама и повто­рила мне ее два раза с умилением, чтобы я побольше показал, как я этому рад. Но чего радоваться, ни одной картинки. А столько маленьких букв мне не прочитать ни в жизнь.

Потом пришли Васильевы со своим дурацким Валеркой. Ну, он не то чтобы очень дурацкий, шебутной только, шумный, но до Дашки ему далеко. Подарок хоть принесли стоящий: модель самолета, ко­торый можно самому склеить и раскрасить. Круто! На картинке он очень красивый. Жаль только, что не бомболет. Там внутри короб­ки много всяких деталек, я при Валерке решил его не открывать, а то он, шебутной, все разбросает. Ему только месяц назад пять ис­полнилось, поэтому он еще не очень соображает, что к чему.

Зато он заценил мой гоночный, и мы стали с ним в гонки играть. Я выигрывал, конечно, все время, и Валерка потом стал реветь. По­шел своим родителям жаловаться. Но вместо его родителей к нам в комнату пришла мама и сказала, чтобы я хорошо с ним играл.

· Я хорошо с ним играю, по-честному.

· Ну понимаешь, сын, он расстраивается. А это нехорошо. Придумай какую-нибудь игру, чтобы вам обоим было весело. Лад­но? Ты же у меня добрый мальчик. А Валера твой гость. И ему дол­жно быть у тебя хорошо.

Ему — хорошо. А мне? Это ж мой праздник! Почему я должен думать о нем, если он даже в гонке выиграть не может? Я понятия не имел, какую игру придумать. Но тут, к счастью, пришла Дашка. Ее тетя Галя сразу ушла, сказав, что вернется через пару часов. Даш­ка с серьезным видом разделась и вручила мне подарок:

· С днем рождения тебя, Синельников, — она заметила, как моя мама улыбнулась, и поправилась, — Петя. Желаю тебе счас­тья, — сунула она мне в руки какой-то сверток.

· Ой, что это за милая девочка?! — сразу выскочила из комна­ты Вениаминовна. Только ее тут и ждали! Мне захотелось защи­тить Дашку от этой противнючей. Но она не растерялась и чинно, как взрослая, произнесла, подавая руку:

· Меня зовут Дарья, приятно познакомиться.

· Боже, какое чудесное создание! Ты, наверное, уже все буквы знаешь, милая...

Я не дал ей развернуться со своими дурацкими вопросами и, бросая на ходу «знает, знает», потащил Дашку в мою комнату. Еще не хватало время терять на эту учительницу начальных классов!

Дашка внимательно осмотрела мою комнату и сказала:

· Значит, ты так живешь, Синельников... И что, вся комна­та — твоя?

· Нуда, здорово, правда. Смотри, какая у меня гонка есть. Дай­ка сюда, — это я Валерке, потому что он в нее вцепился сразу же, как только я отвлекся.

· Красивая. Да пусть он играет ею, он же маленький.

· Я не маленький! — Валерка надул губы и приготовился сно­ва реветь.

· Хорошо, ты не маленький, не плачь только. День рождения у Синельникова все-таки. А ты тут гость, понимать должен.

Я же вам говорил, что она умнее, чем мама! Сразу поняла все правильно. Что день рождения — это мой праздник, а не всяких там Валерок, которых я веселить обязан.

· Ну, что, Даш, во что будем играть?

· Предлагаю играть в «Скорую», мы с тобой будем врачи, а этот будет больным, мы ему жизнь спасать будем.

· Я не хочу — больным, я тоже хочу жизнь спасать, — тут же захныкал Валерка.

· Ты не можешь это делать, потому что ты не знаешь как. Вот научишься, тогда непременно будешь. А пока советую тебе поиг­рать в больного, а то вообще играть тебя не возьмем, и тебе же скуч­но будет.

Дашку невозможно было не послушаться. Вот такая она дев­чонка! Мы здорово тогда поиграли. Потом еще пытались и Ботю спасать, но он почему-то сопротивлялся даже Дашке. Хотя она все­го лишь капельницу пыталась ему поставить, чтобы «снизить дав­ление». Но ему не понравилось, он даже поцарапал ее, балбес.

Жаль, что за Дашкой так быстро пришли. На этом как-то сразу день рождения и закончился. Правда, еще оставался Дашкин по­дарок. Я решил открыть его только после того, как Васильевы за­берут своего Валерку. При нем не хотел.

Когда все ушли, я развернул его осторожно, будто там мог ока­заться кто-то живой. И, представляете, там лежала такая штукови­на, которой врачи нас слушают, когда мы кашляем. Настоящая! С такой штукой я был очень похож на настоящего доктора! И те­перь вместе с Дашкой мог спасать жизнь. Я скорее побежал к маме, поделиться радостью, но они как-то странно с бабушкой перегля­нулись, и та сказала:

· Видимо, родители у девочки — работники медицины.

Ох уж эти взрослые, и настоящему подарку нормально порадо­ваться не могут. Зато папа мне потом сказал, как эта штука назы­вается — «фонендоскоп»! Так что теперь, благодаря Дашке, он у меня есть. И я стал очень похож на настоящего врача.

 

Пришла весна, но я не очень обрадовался этому, потому что бабушка сказала:

· Скоро лето, вот сдадут все экзамены, твой садик закроется, и мы поедем на дачу с тобой, как всегда.

Я не мог разделить ее радость, потому что на даче мне и так всегда было стра-а-ашно скучно. А уж мысль о том, что надо будет целое лето как-то прожить без Дашки, меня вообще ужасала. Но все плохое случилось еще раньше.

Дашка пропала. Уже несколько дней я в тоске слонялся по груп­пе, не зная, куда она делась и чем мне заняться. Пока как-то вече­ром, как всегда, за закрытыми дверями нашей кухни, я не услы­шал разговор бабушки с мамой.

· И что же теперь будет с девочкой? Кто ж мог подумать, такая молодая... и как теперь, с кем она будет-то?

· Видимо, с отцом, с кем еще, ну и с этой ее, тетей Галей, это, как я поняла, сестра ее матери.

Они сказали «с тетей Галей»! Они говорят про Дашку! Они что- то знают про нее! Я вихрем влетел в кухню:

· Что с Дашкой, мам? Вы знаете, где она? Когда она вернется?

· Петушочек, ну что ты, — запричитала бабушка, — все хоро­шо с твоей Дашей. Приболела немного, вернется скоро. Ничего страшного. Что ты так разволновался. Давай-ка ложись, почему ты еще не в постели? Завтра опять недобудишься тебя с утра.

· Что с ней, мам? — не унимался я.

Но мама только грустно улыбнулась мне. А бабушка уже нача­ла вытеснять меня из кухни, приговаривая:

· Быстренько в крова-а-а-атку, — как будто мне два года или я какой-то больной.

Я, конечно, всю ночь не спал, ну или полночи так точно. Все думал про Дашку. Этот их разговор и бабушкин невзаправдашний голосочек. Они так говорят только тогда, когда что-то скрывают. Я был уверен, что случилось что-то плохое. Но что я могу сделать? Вытащить у мамы ее мобильный телефон? Но я не знаю, как по­звонить Дашкиным родителям. Может, спросить у Светланы Сер­геевны или Алевтины Петровны, они ж, воспитатели, должны знать... Соврут. Если уж мама не сказала, так эти уж точно соврут.

От взрослых вообще трудно добиться правды. Особенно важ­ной правды. Неужели они не понимают, что мне так важно знать, что же все-таки происходит? А вдруг Дашка больше не вернется никогда? От этого мне стало так грустно и одиноко, что я даже зап­лакал немного. Но чуть-чуть, чтобы вы не думали, что я нюня ка- кой-то. Просто ночь, и страшно стало. Вот и все.

Наутро выяснилось, что я заболел. Врач, который пришел к нам, сказал, что это ОРЗ и скоро пройдет. Это было неплохо. Я мог остаться с мамой и попытаться поговорить с ней. Но она весь день ходила такая расстроенная и даже сказала папе по теле­фону, что если ей придется часто брать «больничный», то ее уво­лят. Ничего хорошего, конечно. Но я не хотел ее подводить и бо­леть, ну разве только совсем чуть-чуть, чтобы побыть вместе.

На следующий день, я все же решился.

· Мам, ты можешь мне хоть раз ответить честно?

· Почему ты говоришь «хоть раз», как будто я тебя все время обманываю?

· Ну нет, не все время, конечно. Но в этот раз можешь? Ну пожалуйста...

· Ну, хорошо, постараюсь.

· Что с Дашкой? Вы же про нее тогда на кухне с бабушкой говорили? Про нее?

Мама какое-то время молча продолжала мыть что-то в ракови­не, повернувшись ко мне спиной. Потом выключила воду, вытер­ла руки о полотенце. И присела за стол:

· Понимаешь, Петенька, у твоей подруги несчастье случилось. Не знаю даже, как сказать...

У меня сердце заколотилось так быстро, что я чуть-чуть и за него испугался. Думал, помру еще в расцвете лет. «Сердце не вы­держало», — скажут потом. Так ведь часто говорят про пожилых. Мало ли, вдруг мое тоже не выдержит, вон как колотится.

· Ну, мам, ну говори же, какое несчастье?

· У нее мама умерла несколько дней назад, а сейчас еще и ба­бушке ее очень плохо, у нее сердце слабое.

Я был поражен. Я, конечно, понимал, что все когда-то умира­ют. И сам только что про это думал, что я умру. Но чтобы мамы умирали! Это как-то слишком. Тем более Дашкина мама. Как это может такое случаться?

· Почему, мам? Почему она умерла?

· Давно болела, вот и умерла.

· Так это что же, и ты можешь так заболеть и умереть по­том? — мои глаза как-то сами собой наполнились слезами. Это ж не шутка, если моя мама умрет. Как я жить-то буду?

· Нет, сыночек, что ты, не плачь. Я не умру.

· Никогда-никогда?

· Никогда.

· А почему ж ее мама умерла?

· Я же сказала тебе, что она заболела. Давай, беги, играй, мне нужно успеть обед приготовить.

Я пошел в комнату. Значит, Дашка вернется. Это хорошо. Но я все-таки не понял, почему ее мама смогла заболеть, а моя не смо­жет. «У папы спрошу», — подумал я. Надо просто дождаться вече­ра. Но играть, как вы понимаете, мне вовсе не хотелось. Как иг­рать, когда такое?

Вечером меня, к счастью, не загнали спать, как обычно, и я смог дождаться папу. И пока он переодевался в комнате, я его спросил:

· Пап, а ты можешь заболеть так сильно, чтобы умереть?

Папа даже слегка застрял ногой в штанине трико и чуть не упал.

· Ты хочешь, чтобы я умер?

· Да нет же. Я просто спрашиваю.

· Петр, «просто» о таких вещах не спрашивают. Что-то случи­лось?

· Ну, конечно, случилось. У Дашки мама умерла.

· У какой Дашки, что ты такое говоришь? — папа даже присел в кресло.

· Ну, у моей Дашки, у какой еще! Мне мама сказала. Ее уже несколько дней нет в саду, я ее все ждал, ждал.

· Вот это трагедия, Петр, — папа был прямо сам не свой, — я не знал. Это трагедия...

· Что такое, трагедия, пап?

· Это когда все плохо или кто-нибудь умирает.

· Тогда — точно трагедия. Я вот и думаю, вдруг и моя мама заболеет и умрет или ты. Ее же мама заболела.

· Видишь ли, Петр. Конечно, в этом мире возможно все. Но если хорошо следить за своим здоровьем, вести здоровый образ жизни: хорошо кушать, все что тебе дают, вовремя ложиться спать, не нервничать по пустякам, слушаться маму, то никогда не забо­леешь так сильно.

· А как же ты, пап?

· А что я?

· Как ты будешь слушаться свою маму, если она в Томске жи­вет, это же очень далеко! Оттуда тебе ее трудно будет слушаться!

· Тогда я буду слушаться какую-нибудь другую маму, напри­мер, твою.

Когда я выздоровел и пришел в сад, Дашка уже была там. Я обрадовался очень, но и смутился. Я не знал, как с ней поговорить об этом, ну, что ее мама умерла. Только к вечеру смог, когда уже мно­гих позабирали и мы сидели с ней рядом и месили старый пластилин. Новый нам выдавали только для поделок. А старый, тот, который как какая-то каша-малаша, всегда лежал в углу на верхней полке. Мы ле­пили его, делая из него всякую глупость, и я ее спросил:

· Даш, а как это, когда мама умирает?

Она посмотрела на меня странно так, и ее глаза наполнились слезами. У меня у самого защипало где-то в носу. Я даже не знал, что она может плакать. И впервые мне ее стало так жалко-жалко. Так захотелось защитить от всего плохого, только я не знал как.

· Это когда ты не веришь и думаешь, что врачи ее все равно спасут. А потом ее увозят из дома, и все. А наутро говорят, что она умерла. И плачут. А ты все равно не веришь и ждешь. А она все равно не возвращается.

· Так может, она еще вернется? Может, надо подождать?

Слеза, долго стоявшая у нее в глазу, скатывается по ее щеке, и

мне нестерпимо хочется ее слизнуть. Но мне кажется, что у нас идет с ней серьезный разговор, и я не решаюсь.

· Нет, не вернется.

· Почему ты так говоришь?

· Потому, что я видела,