Главная | Обратная связь

Западные Самоа, 11 ноября 1963 года.

 

 

XII

 

Примерно через час я услышал в мангровых зарослях голоса и увидел на берету темные силуэты людей. Несколько человек по воде направились к плоту. Ко мне же пошло и каноэ с аутригером [25]. Каноэ подошло первым. Гребцы высадились на плот и поздравили меня с прибытием на Самоа. Один, в кителе и лава‑лава, местном одеянии типа юбки, в белом шлеме на голове, оказался офицером полиции. Он осведомился, не нуждаюсь ли я в помощи. На берегу, сказал он, ждет автомобиль, если я хочу, он доставит меня в гостиницу. Я, однако, предпочел остаться на плоту. Он спросил, как мне удалось преодолеть риф. Услышав, что я перескочил через него, он покачал головой. Было уже совсем темно, когда офицер и те, кто встретил меня, как долгожданного родственника, вернулись на берег. Оказывается, я пристал к берегу в Пуи‑Паа, милях в трех к западу от Апиа.

Некоторое время я был один, потом снова раздались голоса, и к плоту по воде подошла группа юношей. Все они говорили по‑английски, засыпали меня вопросами и наперебой приглашали ужинать. Я ответил, что останусь на борту, но хотел бы получить немного свежих фруктов. Тогда один побрел обратно к берегу и вскоре возвратился с корзиной спелых бананов.

– Утром мы принесем кокосовых орехов и манго, – сказал он. – Сейчас, в темноте, их не нарвешь.

До полуночи мы разговаривали, вернее, самоанцы задавали вопросы, а я отвечал, не забывая при этом уничтожать один за другим бананы.

Когда гости ушли, меня уже совсем клонило ко сну. По привычке я обошел плот и проверил снасть, как если бы все еще плыл в открытом море. Начался отлив, вода негромко журчала, проходя между понтонами и скалами и над коралловым утесом. Среди скал были и очень большие, и мне все мерещилось, что это купается стадо огромных животных. После грохота морских волн, сопровождавшего меня вот уже несколько месяцев, тишина в лагуне казалась странной. Ее нарушал только отдаленный шум высоких волн, ударявшихся о риф. Земля, огромная, тяжелая, словно бы давила на меня. Даже дышалось труднее. Меня невольно тянуло обратно, в открытое море, здесь я чувствовал себя не в своей тарелке. Кики и Авси, привыкшие по ночам бодрствовать, бродили вокруг. Наконец я лег спать.

Проснулся я от звука голосов. На побледневшем небе осталась одна‑единственная звезда. Надо мной, чуть ли не касаясь плота, возвышалась темная стена мангровых. К плоту направлялись люди. Они ступали осторожно, опасаясь камней, скрытых теперь приливом. Следом за ними от берега отошло каноэ с двумя мужчинами. Один был в форме полицейского, только с непокрытой головой. Он поразил меня гигантским ростом и необычайной наружностью – второго такого красавца я, пожалуй, не встречал. Он протянул мне огромную ручищу и отрекомендовался Лео Шмидтом, старшим офицером полиции Западного Самоа. Поздравив меня на великолепном английском языке с удачным путешествием, он пригласил позавтракать у него дома в Апие. На берегу, сказал он, ждет его автомобиль. Прежде всего мы посетим резиденцию премьер‑министра Матаафы II, зятя Лео Шмидта. Что касается плота, то я могу быть совершенно спокоен: он выставит часового, который день и ночь будет его охранять. Я показал Шмидту плот, запер каюту, оставив открытой форточку для Кики и Авси, и мы отправились на берег.

Западное Самоа, состоящее из островов Уполу и Савайи, является независимым государством. Властей на острове было много, всех их я должен был посетить и возвратился только вечером. Полицейского окружала плотная толпа местных жителей. Целый день, сказали мне, жители даже отдаленных селений – мужчины, женщины, дети – шли в Пуи‑Паа, чтобы взглянуть на мой плот. До поздней ночи беседовал я с гостями, отвечал на бесконечные вопросы о Соединенных Штатах, о том, встречал ли я пиратов, злых духов или морских чудищ. Большинство гостей читали мою книгу о путешествии 1954 года.

На рассвете следующего дня во время прилива моторный катер "Юнион стимшип компани" отбуксировал плот в гавань Апиа. В десяти ярдах от берега я стал на якорь. Жить я решил в небольшой гостинице, в бунгало.

Рули сняли и отнесли в механический цех предприятия американской фирмы. Впрочем, эти обломки железа трудно было назвать рулями. Механики без конца удивлялись, почему их сделали из такого непрочного материала. К сожалению, изменить конструкцию рулей они не могли – цех не был приспособлен для такой работы, но мне посоветовали укрепить их, приварив новые части. Предложенные чертежи мне понравились, и работа закипела.

За неделю я отоспался и думал только о том, как бы мне поскорее выйти в море. Жил я по‑прежнему в маленьком бунгало и ночью слышал, как падают на землю кокосовые орехи и грохочут волны у рифа. Часто я просыпался и с тревогой думал, что пора мне уже продолжить путь в Австралию.

 

Я объедался овощами и фруктами и позаботился о том, чтобы взять их с собой побольше. Бочки для воды опорожнили, вычистили и наполнили морской водой, чтобы они, пока суд да дело, не рассохлись на суше. Кики и Авси жили на плоту – бунгало пришлось им не по вкусу, и два раза в день – утром и вечером – я ходил их кормить.

Однажды в разговоре с новым знакомым, торговцем по профессии, я упомянул, что надорвался.

– Обратитесь к хирургу, – посоветовал он. – Медицинская помощь у нас бесплатная, визит к врачу не будет стоить вам ни одного пенни. Я отвезу вас в больницу.

Мое появление вызвало среди врачей переполох. Они столпились вокруг меня со стетоскопами, внимательно рассматривая, у них чуть не слюнки текли от желания разобрать на части и исследовать этого худощавого белобородого представителя рода человеческого. Я с улыбкой отстранил их:

– Я всего лишь надорвался и хотел бы посоветоваться с хирургом.

Меня уложили на стол, вокруг столпилось полдюжины врачей, и доктор Гудмен прощупал мой живот.

– Кашляните!

Я кашлянул несколько раз. По мнению доктора Гудмена, у меня была грыжа, грозившая мне ущемлением. Прежде чем продолжать путешествие, необходимо сделать операцию!

– Если не хотите оперироваться здесь, можете вылететь в Штаты, – сказал он. – Грыжа на правой стороне не опасна.

– А чем грозит ущемление? – поинтересовался я.

– Смертью, если в этот момент вы будете один в открытом море, – спокойно ответил он.

Я вышел на улицу. Как быть? Я хотел продолжить путешествие, я должен был его продолжить и дойти до Австралии. Пойти на операцию – значит быть привязанным к земле месяцев на шесть. Но как же быть с Тэдди? Не могу же я принять решение без нее! Что скажет она, если узнает, что я вышел в море, не сообщив ей мнение врача? Нет, это невозможно, я должен ей все рассказать и послушать, что она скажет. Иного выхода нет. Ведь она столько сделала для меня! Это путешествие не меньше ее, чем мое. Может быть, ей даже пришлось труднее. Надо все ей сказать.

Я пошел на телеграф и отправил Тэдди подробную телеграмму.

На следующий день пришел ответ:

 

"ВЫЛЕТАЙ НЬЮ‑ЙОРК ОБСЛЕДОВАНИЕ ТОЧКА ПЕРЕВОЖУ ТЕЛЕГРАФОМ БИЛЕТ САМОЛЕТ ТЭДДИ".

 

Это так похоже на Тэдди. И я знал, что, если я не полечу в Нью‑Йорк, она прилетит на Самоа.

Я снял с плота все, что можно, даже исправленные рули и снасти, сдал на склад и телеграфировал Тэдди, что вылетаю. Кики и Авси я решил взять с собой: выяснилось, что если я высажусь с ними в Австралии, власти их уничтожат. Так полагается по закону. Привезенные из‑за границы кошки и собаки шестимесячного возраста и старше подлежат уничтожению. Исключение составляют те, что доставлены пароходом с Британских островов – их помещают на шесть месяцев в карантин. Что, если бы я пристал к австралийскому берегу и у меня попытались отнять моих спутниц?

Придя однажды кормить кошек завтраком, я не увидел Кики на том месте, где она всегда поджидала меня – на корме. В каюте ее тоже не было.

– Где твоя подруга, Авси?

У Авси был перепуганный вид. Я взволновался. Как возвратиться в Нью‑Йорк без Кики? Тэдди мне этого ни за что не простит, наша встреча будет испорчена.

Новость об исчезновении Кики – любимицы островитян – с быстротой молнии облетела Апиу и соседние селения. К сожалению, она совершенно не боялась незнакомых людей, и любой из тех, кто приходил посмотреть на плот – а приходили в любое время дня и ночи со всех концов острова, – мог поманить ее пальцем, приласкать и совершенно спокойно унести. Напротив, Авси, за всю свою короткую жизнь знавший одного меня, был очень недоверчив и при приближении чужого немедленно взбирался на железную мачту.

Утром, как только двери полицейского участка открылись, я сообщил Лео Шмидту о пропаже. Он распорядился немедленно передать по островному радио специальное сообщение с просьбой вернуть кошку.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Если кошка жива, мы получим ее обратно. Но, может, она упала за борт...

– Кики! – воскликнул я. – Ни за что на свете! Даже ураган не мог снести ее с плота. Она настоящий моряк, и она, и Авси.

За этот день не меньше тысячи людей спрашивали меня, не вернулась ли Кики. Несчетное количество раз я ходил к плоту, но заставал там только перепуганного Авси.

– Мы не можем лететь в Нью‑Йорк без Кики! – говорил я ему, и он как будто понимал.

Назавтра задолго до восхода солнца я пришел кормить Авси. На корме как ни в чем не бывало сидела Кики.

– Где ты была? – спросил я и взял кошку на руки, чтобы осмотреть ее. Кики в ответ только зевнула изо всех сил и начала мурлыкать и ластиться, как бы прося, чтобы я позаботился о ее завтраке. Я покормил ее и отнес на берег к себе в бунгало.

Надо было решить, что будет с плотом, если я не вернусь обратно. Я решил преподнести его американским властям Паго‑Паго и населению Восточного Самоа, как сделал в 1954 году. Тогда оба плота будут вместе. Когда об этом услышал мой знакомый торговец из Апии, он широко раскрыл глаза от удивления.

– Вы воображаете, что ваш плот еще в Паго‑Паго?

– Конечно, а где же ему быть?

Он смущенно кашлянул.

– Он там был, но сейчас его нет.

– Где же он? Он лежал на лужайке перед зданием правительства. – Я разволновался. – Мне даже прислали фотографию.

– Вашего плота там больше нет. Его изрубили на дрова...

– На дрова! Кто?

Мой собеседник пожал плечами.

– Он лежал как раз перед домом правительства...

– Да, лежал, я его видел. Все его видели.

– Изрубили на дрова мой прекрасный плот... Семь бальсовых бревен из сельвы...

 

Теперь мне, естественно, не оставалось ничего иного, как передать плот на хранение правительству Западного Самоа. Премьер‑министр подписал официальный документ о том, что принял его.

После этого я был готов отправиться с Кики и Авси в Нью‑Йорк. На местном самолете мы прибыли в Паго‑Паго, а там несколько часов подождали реактивный лайнер из Сиднея, который должен был доставить нас через Гавайи в Лос‑Анджелес.

Приземлившись в Паго‑Паго и позаботившись о Кики и Авси, я отправился к дому правительства. Вот здесь, на этой лужайке, лежали мои "Семь сестричек". Но лужайка была пуста. Плот исчез бесследно. Волнам не удалось поглотить храбреца, с американским флагом на борту он за сто пятьдесят дней бесстрашно прошел сквозь бури и штили семь тысяч миль. А если ему суждено было погибнуть, то лучше бы уж его постигла смерть в открытом море...

 

 

XIII

 

И вот я возвратился в Нью‑Йорк, к телефону и метрополитену, радио и телевидению, репортерам, фотокорреспондентам и издателям, к грохоту и сумятице самого большого и самого нервного города мира, а главное, я возвратился к Тэдди. Мы гуляли и разговаривали, засиживаясь иногда до раннего утра. Казалось, что мы вовсе не расставались, что она вместе со мной переплывала на плоту Тихий океан или, наоборот, я был с ней в Нью‑Йорке. Тэдди все время знала, что происходит со мной, равно как и я знал, что она долго болела.

Кики и Авси приспособились к перемене в их жизни. Они разгуливали по нашему номеру в гостинице, как если бы никогда и не видели плота, прыгали на мебель, как прыгали на крышу каюты, возились на ковре, пока снизу не прибегали жильцы, уверенные, что над ними бесчинствует целая банда сорванцов. Зато с каким презрением они отворачивались от пищи, даже если это были заморские деликатесы, вроде омара или креветок! Тэдди это обстоятельство крайне беспокоило: чем кормить кошек, чтобы они оставались здоровыми и веселыми?

– Им хочется летучей рыбы, – сказал я как‑то моей жене, когда она стояла на коленях рядом с Кики, умоляя ее хотя бы взглянуть на купленные для нее креветки.

– Бедняжки, что им пришлось пережить! – вздохнула Тэдди. – Понять не могу, как они выжили. Особенно Авси, он ведь был не больше моей ладони. Вот уж не думала, что он вернется целым и невредимым. Между тем они великолепно выглядят, не правда ли?

 

В один прекрасный день я снова очутился на столе, где меня осматривали перед началом путешествия.

– Кашляните, – сказал тот же врач.

Я кашлял, а он прощупывал мои внутренности.

– Ну как? – поинтересовался я после осмотра.

– Нужна операция.

Я показал ему заключение доктора Гудмена из Апиа.

– Полностью с ним согласен.

– Он предупредил меня, что может быть ущемление.

– Безусловно!

– А что такое, собственно, ущемление?

– Ущемление – как раз то, что буквально означает это слово: выступивший наружу кусочек кишки попадает между мускулами брюшины, то есть защемляется.

– А потом?

– Потом наступает гангрена, она вызывает прободение, и тогда вам несдобровать. Как у вас дела в остальном?

– Готов отправиться дальше.

– Зачем?

– Чтобы довести дело до конца, Берни.

– А вам не кажется, что вы уже сделали достаточно?

– Я получил разрешение на выход в Австралию, и плот должен туда прийти.

– Хорошо, Билл, тогда как можно скорее ложитесь на операцию. Не откладывайте.

– Я подумаю, Берни.

 

Вечером мы с Тэдди сидели дома.

– Ко мне пристают с вопросами, почему я хочу вернуться в Апиа и продолжить путешествие, – сказал я. – Странные люди! Даже в Самоа мне не давали покоя. Многие заключали пари, что я не вернусь.

– Просто все думают, что ты слишком стар и устал, – ответила Тэдди, поднимая голову от газеты. – Сегодня я отругала репортера, который по телефону справился о твоем здоровье. "Как старик?" – спросил он. Я вышла из себя и выдала ему по десятое число.

– Надо отдать тебе должное, Тэдди, ты ни разу не спросила, почему я хочу вернуться. Ты спрашивала о чем угодно, только не об этом.

– Я знаю, ты не успокоишься, пока не закончишь путешествие, – сказала Тэдди спокойно.

Я погладил Кики, которая растянулась рядом со мной на диване.

– Ты, Кики, на плот не вернешься, ты останешься здесь, с Тэдди. Австралия не принимает кошечек.

Словно поняв, о чем шла речь. Кики поднялась, выгнула спину, не открывая глаз, и снова улеглась.

– На этот раз я буду совсем один, – сказал я.

– Решил бы ты наконец насчет этой операции.

– Я не стану ее делать.

Тэдди подняла на меня глаза.

– Я все обдумал. В самом деле... Сейчас это было бы неразумно. И вот почему. Я очень хорошо себя знаю, свой организм, я имею в виду. Операция не такое уж простое дело. Во‑первых, после нее могут быть осложнения. Поскольку у меня двусторонняя грыжа, меня разрежут пополам. "Это пустяки, – говорят врачи, – через несколько дней вы будете бегать не хуже, чем прежде". Знаю я эти уговоры. Мне не по душе, что меня разрежут пополам, а потом сошьют, как мешок. Может, я и стану бегать, как прежде, а может – нет. Кто знает? Врачи? Они скажут, что все в порядке, похлопают по спине и выпроводят на все четыре стороны. Если я не смогу прыгать, как прежде, и почувствую, что я уже не тот, они ответят: "Чего вы хотите? Как‑никак вам уже за семьдесят, скоро будет восемьдесят".

– Перестань твердить о восьмидесяти, – сердито прервала меня Тэдди. – Можно подумать, что ты ждешь не дождешься, когда наконец тебе исполнится восемьдесят лет.

– Хорошо, Тэдди – Я погладил Кики шею, что было ей приятно даже во сне. – Они скажут: "Вам за семьдесят, чего вы хотите?" А за моей спиной хихикнут: "И чего этот старикан взъелся? Все равно через год‑два он будет прикован к инвалидной коляске". Конечно, – продолжал я, – у врачей своя статистика, и, по ее данным, семьдесят лет – весьма почтенный возраст, со всеми отсюда вытекающими обстоятельствами. Я не порицаю врачей. Не так давно я грузил корабли в Галвестоне и таскал на спине семипудовые мешки. Мужчина в тридцать лет казался мне тогда стариком, прожившим свою жизнь.

– Неужели ты был вынужден зарабатывать на жизнь таким трудом? – спросила Тэдди строго.

– Вынужден или не вынужден, но в то время я чувствовал себя счастливым, Тэдди. Мне кажется, я рожден быть грузчиком или волжским бурлаком. Иногда я жалею, что избрал другой путь.

– Что за вздор лезет тебе в голову!

– А что касается операции, то ты ведь знаешь, что значит управлять плотом в одиночку, я тебе достаточно об этом рассказывал. Как же я справлюсь после операции? Придется ждать не меньше года, иначе могут разойтись швы. Ну, конечно, в случае крайней необходимости я бы согласился лечь под нож.

– Что за глупости! – вспылила Тэдди. – Крайняя необходимость! По‑моему, именно сейчас и есть крайняя необходимость. Или тебе обязательно нужно ждать, пока ты выйдешь в море?

– Все равно, после операции я приду в себя только через много месяцев, а за это время понтоны проржавеют и плот опустится на дно лагуны. Я куплю хороший бандаж, Берни его проверит, и я полечу в Апиа.

– Я куплю на всякий случай два бандажа, – быстро вставила неизменно практичная Тэдди.

 

Мы пытались посадить Кики в ящик. Несколько раз нам уже совсем было удавалось водворить ее на место, но каким‑то образом она выскакивала наружу. Она не царапалась, она просто сопротивлялась, а Кики была очень сильная кошка. В конце концов мы все же сумели закрыть ящик крышкой и несколько раз обвязать веревкой. Ящик из прочного картона был снабжен ручками и отверстиями для воздуха. Мы собирались отвезти Кики на поезде в Кейп‑Код, в семью, где уже несколько недель находился Авси.

Тэдди хотела оставить Кики у себя. Но после того как Авси унесли, мы, возвращаясь вечером домой, заставали кошку сидящей на окне и грустно разглядывающей унылые стены нашей квартиры. Тэдди решила, что Кики тоскует по синему небу, зеленой траве, открытому морю, что держать ее в городе – преступление.

В лифте Тэдди плакала, а Кики жалобно мяукала. Мы добрались до вокзала на такси и сели в поезд. За пределами города Тэдди выпустила Кики из ящика, но надела на нее ошейник с поводком. Кики не возражала: она как равноправный пассажир сидела на скамье и озиралась вокруг.

Выпускать в поезде кошек или собак из клетки не полагается, но кондуктор при виде Кики остановился и обратился к нам весьма дружелюбно. Потом он погладил Кики и сказал грустно, что когда‑то у него была такая же красивая кошка.

В Бостоне мы пересели в автомобиль, а он доставил нас в Кейп‑Код, в красивое имение, раскинувшееся на невысоких пологих холмах, покрытых соснами и березами. Между ними проглядывало море. Хозяин и его жена любили животных, и мы были счастливы, что Кики попала в хорошие руки. Кики, увидев Авси после пятинедельной разлуки, не обратила на него ни малейшего внимания, а Авси как будто даже испугался.

После обеда мы сели в машину – пора было возвращаться в Бостон. Авси, успевший уже стать всеобщим любимцем, находился в доме, а Кики сидела на крыльце, повернувшись к нам спиной и, видимо, наслаждаясь великолепной погодой.

– Больше я кошек не завожу, – сказала Тэдди, смахивая слезу – Будь у нас свой дом, я бы ни за что не отдала Кики.

Машина покатилась по гравию. Тэдди высунулась из окна.

– Кики, Кики! Что же ты не посмотришь на меня? Прощай, Кики! – Ее голос задрожал.

– До свидания, Кики, мой верный товарищ! – крикнул я и обнял Тэдди.

 

Друзья из Апиа по‑прежнему писали, что погода в западной части Тихого океана плохая и неустойчивая. Часто налетают штормы и даже ураганы, дует западный ветер. Месяц идет за месяцем, а долгожданных пассатов все нет и нет.

Друзья прислали мне вырезки из газет с сообщениями из Новой Зеландии, с островов Фиджи, Тонга, Самоа... В них говорилось о судах, разбившихся о рифы или погибших в открытом море. Судно компании "Мэтсон Лайн", шедшее от Фиджи к Восточному Самоа, попало в шторм, какого не может припомнить его капитан, а он исколесил весь Тихий океан.

Даже плот, писали мне, пострадал, а ведь он стоял в лагуне. Его два раза срывало с якоря и выбрасывало на берег. В конце концов Лео Шмидт, начальник полиции, приказал двадцати арестантам, занятым на дорожных работах, войти в покрытую пеной лагуну и отвести плот в более защищенное место. Там, в миле от Апиа, он и стоял теперь на якоре.

 

Наконец мне надоело ждать. Я решил лететь обратно в Апиа, подготовить плот и выйти в море. Когда я сообщил о своем намерении Тэдди, она поглядела на меня как‑то странно и сказала:

– Я придумала одну вещь.

– Какую? – поинтересовался я, не ожидая ничего хорошего.

Тэдди обняла меня.

– Я хочу сопровождать тебя.

– В Апиа?

– Нет, в Австралию.

– На плоту?

– Да.

Я покачал головой:

– Это невозможно, Тэдди.

– Почему?

– Рифы, рифы, Тэдди! Путешествие будет не из легких.

– Но это все же легче, чем ждать. Сидеть здесь и ждать, ждать сообщений, которые так никогда и не приходят. Месяц за месяцем. Ты и не представляешь себе, что я пережила.

– Я знаю, Тэдди, знаю очень хорошо, но сделать ничего нельзя. Если плот наскочит на риф, его будет мотать из стороны в сторону и бить о скалу, пока от него ничего не останется. Нас смоет и разнесет на куски. – Я снова покачал головой. – Неужели, по‑твоему, я могу подвергнуть тебя такой опасности?

– Я не боюсь.

– Я знаю, что ты не боишься.

– А твоя грыжа? Что, если с тобой что‑нибудь случится и ты будешь совсем один? Кто позаботится о тебе? Не говори, что этого не может быть.

– Тэдди, это моя борьба. Один – я выстою. Если плот не развалится, я приведу его в Австралию.

Я нанес мой путь – от Апиа до Сиднея – на карту западной части Тихого океана и повесил ее на стену.

– Сможешь следить за моим маршрутом, – пояснил я Тэдди. – Я собираюсь делать пятьдесят – пятьдесят пять миль в день. – И я научил Тэдди высчитывать мили по показателям широты и долготы на полях карты.

Перед самым моим отъездом Тэдди спросила:

– А ты будешь, как прежде, разговаривать со мной?

– Если ты хочешь, Тэдди.

– Конечно, хочу! Ты еще спрашиваешь! Знаешь ведь, что для меня это нечто совершенно реальное.

– Знаю, Тэдди. Для меня тоже.

– Иначе я, наверное, не выдержу. Ты будешь так далеко от меня!

– Да, Тэдди, я плыву в другую часть света.

 

Меня разбудил голос пилота: самолет находится над Ютой, благодаря попутному ветру мы летим со скоростью шестьсот сорок миль в час. Я взглянул вниз на заснеженные пики Скалистых гор и снова закрыл глаза. В салоне показывали кинофильм, но он меня не интересовал, все мои мысли были в Апиа. При такой скорости мы быстро долетим. Я живо представил себе, как плот стоит в лагуне около лесопилки Джима Кэрри, стоит и ждет меня! Привести его в порядок будет нелегко. Придется поставить новые шверты – прежние сломались в последний шторм, когда плот переползал через риф. Паруса тоже в плачевном состоянии и нуждаются в ремонте. Заплаты я поставил курам на смех, такие делают, чтобы хоть как‑нибудь дотянуть до ближайшего порта. Теперь я вез целый мешок запасных парусов, правда, бывших в употреблении, но в хорошем состоянии. Их дал мне парусный мастер с Айленд‑Сити, знаток своего дела, хорошо известный на всем Атлантическом побережье. Однажды, в поисках парусов, я заглянул к нему. Это был высокий старик могучего телосложения, с энергичным лицом, разговаривавший тихо и медленно. Стены его комнаты были увешаны снимками яхт с различным модным оснащением, но одну стену он целиком отвел яхтам с прямым парусным вооружением. Я ничего не знал об этом человеке, кроме того что он датчанин. Показав на четырехмачтовый барк, я сказал:

– Первое мое плавание – в 1908 году – я совершил на подобном судне, оно называлось "Генриетта".

Лицо старика прояснилось, он оглядел меня с головы до ног.

– Я знавал "Генриетту", – сказал он в своей обычной спокойной манере. – Я плавал семь лет на "Элизабет", судне такого же типа, и одиннадцать раз обошел мыс Горн. Когда разразилась Первая мировая война, мы поставили старушку на прикол в Антафагасте, а то я, может, и по сей день плавал бы на ней. Конец войны застал меня во Фриско. Я пытался добраться до Чили и снова попасть на "Элизабет", но ни один корабль не шел на юг. Так мне и пришлось уехать в Нью‑Йорк. С тех пор я живу здесь.

После некоторого раздумья он добавил:

– Вы были на "Генриетте" в 1908 году, да? Не помните ли вы судового парусника?

– Как же, как же, помню очень хорошо. Датчанин Ганс. Второй парусник тоже был датчанин.

– Вы помните что‑нибудь о Гансе?

– Мы с ним спали почти рядом больше двухсот дней, пока я в Санта‑Росалии не сбежал на другое судно. Он строил модели кораблей. Вечно он что‑нибудь мастерил, даже когда мы огибали мыс Горн. Матросы говорили, что у него золотые руки.

– Да, это был Ганс. Мы с ним земляки, вместе росли и вместе пять лет учились своему делу. Но он кончил учиться чуть раньше меня.

– А что с ним потом стало?

– Ганс умер в прошлом году здесь, на Айленд‑Сити. Ему было около восьмидесяти лет. Больше двадцати лет он работал у меня, в этой мастерской. Я и сейчас еще храню некоторые его модели. Жена Ганса до сих пор живет в Нью‑Йорке. И дочка у него есть.

Старик дал мне все нужные паруса и не взял ни цента.

 

Лос‑Анджелес, Гавайские острова, Паго‑Паго, Апиа – в наши дни за несколько часов можно облететь весь земной шар. Я снял то же самое маленькое бунгало, где жил прежде, переоделся и пошел к лагуне проведать плот. Он находился ярдах в трехстах от берега и – было время отлива – лежал на дне. Я не стал разуваться, боясь пораниться о кораллы, и прямо пошел к нему.

Вот он, мой плот, весь ожидание, весь нетерпение! При виде того, как он, одинокий и заброшенный, ставший чуть ли не кучей ржавого хлама, лежит в тихой лагуне под безжалостными лучами солнца, которые обнажают все его шрамы, я мысленно пережил наше путешествие с самого начала. Затем я взошел на борт и медленно прошелся по палубе. Плот был разбит, надо было как следует погнуть спину, чтобы привести его в пригодное для плавания состояние. Я даже усомнился, можно ли это вообще сделать. Три бочки для воды, еще державшиеся в своих креплениях около борта, почти распались на части, большинство обручей проржавело, и куски их валялись на палубе. От бамбукового настила мало что осталось – над ним поработало море. Впечатление было такое, будто ураган изрядно потрепал плот, а потом прибил к берегу

Я сел на свое обычное место около штурвала. Стояла мертвая тишина. Не было видно ни одной лодки, ни одного живого существа на поросшем пальмами берегу. От рифа доносился грохот моря, могучий, сотрясающий землю, зовущий всех выйти на берег и плыть вдаль, к неведомым горизонтам. Как ясно слышал я этот зов! Дойдет ли эта куча проржавевшего железа до Австралии, выдержит ли? Завоюет ли она, снова став плотом, славу покорителя Тихого океана или сложит свои останки на каком‑нибудь рифе? Я поднялся и еще раз прошелся по палубе, ощупывая мачты и реи, штурвал, каюту, утлегарь – все, что попадалось мне на глаза, как если бы это прикосновение к железу могло выдать мне его силу или слабость. А может быть, я просто хотел передать изъеденному ржавчиной остову свою уверенность?

Дойдя до носа, я ощутил под ногами легкое покачивание – прибывающая вода приподняла плот. А когда она совсем подняла его со дна, мною овладело такое волнение, что я вдруг запел старинную песню моряков, уходящих в плавание:

На запад, на запад, на запад, вперед,

Где солнце спускается в море...

Чтобы добраться до берега, мне пришлось почти все время плыть. Джим Кэрри как раз запирал свою лесопилку на ночь и остановился на минуту поздороваться со мной.

– Мне нужны новые шверты, Джим, – сказал я после того, как мы поговорили. – Найдется у вас по‑настоящему твердое дерево? Десять – двенадцать бревен диаметром два фута, длиной двенадцать?

– У меня есть как раз то, что вам нужно. Наше здешнее дерево, в воде не уступает железу.

– Дорогое?

– Вам – не будет стоить ни гроша. Скажите только, к какому сроку доставить. И может, еще что из древесины понадобится...

 

Мы вытащили плот из воды, очистили и покрасили понтоны и часть корпуса. Надо было проверить всю снасть, поставить новые тали, залатать или обновить паруса, закрепить на блоках, промазать гнезда или заменить другими. Я был занят с утра до вечера. Плот теперь стоял на якоре недалеко от моего бунгало, и я нанял каноэ с аутригером, чтобы ездить туда и обратно.

Погода по‑прежнему была плохая. Часто по ночам меня будил треск ломающихся над бунгало ветвей деревьев, я шел к лагуне и смотрел, как над месяцем быстро мчатся облака. Когда же наконец подует юго‑восточный ветер? Но ничто не предвещало изменения погоды, по утрам шел дождь, на море налетали штормы и покрывали его белой пеной.

Однажды на рассвете дверь моего бунгало распахнулась настежь. На пороге стоял запыхавшийся рыбак, мокрый с головы до ног.

– Плот уносит! – закричал он.

В один миг я натянул шорты, и мы помчались к берегу. Мы столкнули каноэ в воду и, налегая на весла, устремились вслед за плотом. Он перекатывался на волнах далеко от нас, еле видимый в предрассветной мгле. С трудом мы настигли плот, привязали к нему конец и спрыгнули в воду. Схватив один якорную цепь, а другой якорь, мы изо всех сил принялись тянуть плот к коралловой платформе, к твердой основе. Вода то и дело покрывала нас с головой, приходилось выныривать на поверхность, чтобы набрать в легкие воздуха, и вскоре мы дышали, как уставшие киты. Если не остановить плот, его снесет в узкий проход для судов, он проскочит его и в конце концов сядет на мель.

Больше часа мы выбивались из сил, старались уцепиться за малейшую неровность на дне лагуны, чтобы упереться в нее ногами, изранили о кораллы руки и ноги, но плот продолжал медленно двигаться вперед. Наконец с берега заметили, в какую беду мы попали, и выслали два катера. Они взяли нас на буксир и отвели в более защищенное место.

Когда были готовы новые обручи, в рассохшиеся бочки залили морскую воду, но только через несколько недель они прекратили течь. Когда бочки наполнили водой в первый раз, оттуда выскочили мириады обосновавшихся там тараканов и еще столько же, наверное, утонуло. Но лучше уж тараканы, чем крысы или другие твари, от которых портится вода, сказал я себе, вспомнив свои страдания на пути из Перу. По сути дела, я был тогда на волосок от смерти.

 

Наконец приготовления были закончены. Погода, судя по всему, и не думала улучшаться, и я назначил день выхода в море. Ждать дольше я не мог, иначе к западу от Фиджи я попал бы в самое неблагоприятное время года, когда ураганы с севера и штормы с юга будоражат море. Я решил отплыть в субботу 27 июня. Весь остров собирался выйти провожать меня, и я представлял себе берег лагуны, покрытый толпами людей с цветами, распевающих песни. До рифа плот должны были сопровождать каноэ с аутригерами. Одним словом, прощание со мной обещало стать незабываемым для острова празднеством. Я погрузил на борт все, кроме свежих овощей и фруктов, – я решил во избежание порчи до последней минуты хранить их на складах около берега. Там дожидались своей очереди груды кокосовых орехов, ананасов, бананов, а главное – лимонов, предупреждающих цингу. Мешок с картофелем и луком уже занял свое место на плоту.

Плот отбуксировали к небольшой крытой пристани "Юнион стимшип компани", где бананы, копру и зерна какао грузили на лихтеры, которые доставляли их к большим пароходам. Здесь я наполнил бочки свежей водой. Попробовал воду несколько раз – вроде бы ничего, но, присмотревшись, заметил, что в ней что‑то плавает. Тогда я подозвал самоанцев, наблюдавших за моей работой, и спросил, что бы это такое могло быть.

– Тараканы! – воскликнули они со смехом.

Я поделился своим горем с Бобом Даусоном, начальником механического цеха, где мне так великолепно починили рули, и он подал прекрасную идею: надо отдать воду на анализ в больничную лабораторию. Я так и сделал. Ответ, и очень убедительный, не заставил себя ждать: вода кишела микробами и бациллами, яйцами тараканов, частями сдохших тараканов и другой нечистью. Постояв несколько дней под тропическим солнцем, она станет смертельной отравой.

– С таким же успехом в бочке могла бы лежать дохлая крыса? – поинтересовался я.

– Да уж хуже быть не может.

Я отправился на плот, отвязал бочки, вылил воду и несколько часов подряд мыл их. Потом я снова взял пробу и отнес на анализ. "Немного лучше, но все еще плохо", – сказал лаборант и дал мне хлорида для очистки воды. Я снова опорожнил бочки и с помощью самоанцев катал их по палубе, ставил в наклонное положение, одним словом, делал все, что мог, разве что не разбирал их на части, снова наполнил водой, добавил хлорида и отнес пробу на анализ. Вода все еще не была совершенно чистой, но я решил, что буду следить за ней и, если она запахнет, добавлю хлорида.

 

Вечером я обедал на веранде небольшой гостиницы. Официантка – самоанская девушка – принесла мне кофе и, наливая его в чашку, спокойно произнесла:

– Капитан "Алоха Гавайи" только что сказал, что последует за плотом в море и несколько дней будет кружиться около вас с киноаппаратом. Он сказал, что снимет каждое ваше движение, а потом продаст ленты в Соединенных Штатах.

Девушка, наполовину китаянка, была очень неглупа.

– Он говорил это серьезно? – спросил я.

– Да, конечно. Он сидел с женой и со своими людьми, говорили они очень тихо, но я все слышала.

Я поблагодарил ее и ничего не сказал. Если это правда, парень обесценит мои фильмы, и те, что уже есть, и те, что я еще собираюсь сделать. А я‑то надеялся, что они помогут мне покрыть расходы! Он сможет снимать меня в любом виде, выбирать наиболее благоприятное освещение, с утра до вечера вертеться вокруг меня, то приближаясь, то удаляясь, использовать любые линзы. И я не смогу ему помешать! Законом действия такого рода не возбраняются, судно у парня большое и быстрое. Я этого капитана знал: огромный здоровенный детина бандитского вида с тяжелой челюстью – именно такой тип и мог замыслить нечто подобное. Раз или два он спрашивал, когда я собираюсь пуститься в путь, но вообще‑то избегал меня. Он хорошо говорил по‑английски, хотя это был не родной для него язык. Еще я знал, что он годами околачивался на островах Тихого океана и недавно женился на стройной, как лань, черноглазой гавайской девушке с примесью китайской крови, носившей невероятно узкие китайские платья. На его яхте – в длину она имела 70 футов – было два дизеля и парусное вооружение шлюпа. На ней развевался флаг неизвестной национальной принадлежности. Команда его состояла из трех бородатых островитян, подобранных в разных местах, по всей видимости авантюристов.

"Вот чего ты хочешь, красавчик! – подумал я, усаживаясь в кресле поудобнее. – Ты, конечно, можешь танцевать вокруг моего плота, сколько твоей душе угодно. Обойти вокруг него тебе не труднее, чем вокруг затонувшего бочонка. Снимая свой фильм, ты еще будешь подсмеиваться надо мной. Ни днем, ни ночью я не смогу уклониться от твоего объектива – ведь мне придется все время быть на палубе".

Я поднялся и налил себе еще кофе. Я слышал о кинопиратах, парень, наверное, принадлежит к их числу, если надеется таким образом сорвать большой куш. А может, он промышляет контрабандой или разыскивает останки кораблей, потерпевших крушение. В нем и в его людях было что‑то подозрительное. А что, если официантка ошиблась? Хотя вроде голова у нее на месте. Надо разузнать побольше. Может, толстая Нина, что сидит внизу за стойкой бара, в курсе дела? Капитан любит выпить и просиживает иногда в баре целые дни, Нина могла что‑нибудь услышать. Девушки в гостиницах, хоть они и кажутся глухими, знают абсолютно все. Я спустился в бар и заказал пива.

У крупной, мужеподобной Нины с грубыми чертами лица и резким пронзительным голосом был не менее бесхитростный вид, чем у коровы, жующей свою жвачку. Молодой ее нельзя было назвать. Я два раза танцевал с ней, но отнюдь не по своему желанию. Нина буквально вытащила меня из кресла, откуда я смотрел танец живота, исполнявшийся на эстраде в угоду туристам и путешествующим коммерсантам, а вырваться из ее объятий не так‑то просто. При этом она взвизгнула:

– Первый раз у меня кавалер с седой бородой до самого пуза!

Народу в баре было еще мало, и я перекинулся с Ниной несколькими словами о том о сем, сказал, что вот, мол, собираюсь отплыть, и между прочим заметил, что поговаривают, будто капитан "Алоха Гавайи" хочет последовать за плотом и снять фильм. Нина смотрела на меня без всякого выражения, словно не понимала, о чем я говорю, или ей это было совершенно неинтересно. Тут ей пришлось пойти обслуживать клиента на другом конце зала. Вернувшись через несколько минут, она сказала своим непререкаемым тоном:

– Капитан хочет снимать вас в море – я сама слышала.

– Слышала?

– Да.

– Когда?

– Вчера.

– Может, это только разговоры?

– Нет, он на самом деле собирается! – почти закричала Нина, возмущенная моим недоверием.

– Хорошо, – быстро сказал я, чтобы успокоить ее. – Может, он сделает несколько снимков и для меня и перед возвращением в Апиа даст их мне. Ты, Нина, никому ничего не говори, я сам с ним потолкую.

Я пошел к моему каноэ, спустил его на воду и поплыл к плоту. В этот час лагуна и пальмы как бы растворялись в тишине, становились бледным отражением своего дневного облика.

 

Долго сидел я у штурвала. Тишина становилась все ощутимее, ее нарушал только гул волн у рифа. Я старался собраться с мыслями. Что делать? Этот кинозаговор – дело серьезное, и медлить нельзя. Выход, очевидно, один: выйти в море втайне от всех. Но как? Мне нужно большое лоцманское судно, которое провело бы меня за риф и отбуксировало миль на двадцать – тридцать в море. Как сделать это незаметно для всех, и в первую очередь, конечно, для капитана "Алоха Гавайи"? На Самоа понятия "тайна" вообще не существует, а уж что касается меня – и подавно, ведь все с нетерпением ждали дня моего отъезда.

В Апиа у меня есть друзья – может быть, они что‑нибудь придумают? Один – я беспомощен. Даже сейчас, когда я по темному берегу шел к каноэ, сотни глаз следили за мной из прятавшихся среди пальм хижин. Я и шагу не мог сделать, чтобы это не стало немедленно известно всему острову, как же мне вывести плот тайком?

Надо поговорить с капитаном Джонсом, начальником порта и лоцманом, и Энди Коллинсом. Как говорится, ум хорошо, а два лучше. Эти два человека знают Самоа, пользуются уважением на островах. Капитан Джонс – честнейший человек, ветеран всех войн, которые вела Англия, начиная с бурской. Несмотря на преклонный возраст, он крепок как дуб и моряк первоклассный. В его ведении не только порт, но и все судоходство Самоа. Американец Энди Коллинс – главный инженер "Апиа харбор проджект", самого крупного сооружения в южной части Тихого океана. Он строит в лагуне большую пристань со складскими помещениями. Это энергичный, хладнокровный и находчивый человек. Поговорю‑ка я сначала с ним.

В семь часов утра, когда Коллинс подъехал на машине к конторе, я уже ждал его.

– У меня неприятности, Энди! – сказал я.

– Заходите, выпьем кофе, и вы расскажете, в чем дело.

В комнате самоанец подметал пол. Пока Энди варил кофе, он кончил и ушел.

– Сахар? – Энди протянул мне через стол чашку и налил себе.

Я поведал ему о своих неприятностях. Он выслушал, не переставая размешивать сахар в чашке, и просто сказал:

– На прошлой неделе я получил из Канады два буксира, один большой, второй поменьше. Большой предназначен в основном для плавания в открытом море. Мы еще им не пользовались. Можете взять его в любое время.

– А мощность у него достаточная?

– Он может растащить ваш плот на части.

– Мне надо, Энди, чтобы он отвел меня по крайней мере миль на тридцать от берега.

– Лучше на пятьдесят, Билл, тогда вы будете в полной безопасности.

Энди хорошо знал побережье и течения.

– А капитан Джонс может быть шкипером?

– На "Савайи" есть свой шкипер, но капитан Джонс все устроит.

– Главное, Энди, чтобы никто ничего не пронюхал, иначе эта яхта увяжется за мной.

– Все будет шито‑крыто, Билл. Я предупрежу капитана Джонса. Когда он придет на работу, я созвонюсь с ним, а потом заеду и поговорю. Не беспокойтесь, готовьте плот, мы его выведем из Апиа так, что никто не узнает. Когда вы хотите выйти?

– Сегодня.

Мы обменялись рукопожатиями, и он занялся своими чертежами.

 

Я оформил отход в Сидней и зашел в кабинет к капитану Джонсу. Он разложил на столе карты и ткнул толстым пальцем в юго‑восточную оконечность Новой Каледонии.

– Как доплывете сюда, будете в полной безопасности, – сказал он. – Отсюда пойдете точно на запад, пока не приблизитесь к Австралии, где‑нибудь в районе Брисбена. Там вас течением отнесет к Сиднею.

– А попаду ли я в Новую Каледонию? – усомнился я. – При теперешнем направлении ветра меня скорее отнесет к северу от Новых Гебридов.

– Ни в коем случае, оттуда вам не дойти до Австралии. – Капитан Джонс, привыкший всю жизнь командовать, объяснять не умел. В углу, на старом бюро, стояло ведро с полинезийским напитком – кавой. Капитан зачерпнул ковшик и выпил.

– Вы готовы выйти сегодня вечером? – спросил он.

– Да.

– Пойду позову Крейтона, капитана "Савайи". Он, по‑моему, где‑то здесь.

Кабинет капитана Джонса находился на втором этаже таможни, из окна как на ладони были видны маленькая пристань "Юнион стимшип компани", где стоял мой плот, вся гавань и проход через риф. Он вышел на крыльцо, с минуту посмотрел, как островитяне грузят лихтеры, и пронзительно свистнул.

– Крейтон сейчас явится, – сообщил он, возвратясь.

Через несколько минут мы услышали на лестнице шаги, и в комнату вошел коренастый самоанец средних лет, в хаки. Капитан Джонс поднялся ему навстречу:

– Сегодня в десять часов вечера твое судно подойдет к плоту мистера Уиллиса, возьмет его на буксир и выведет из гавани. Через несколько сот ярдов ты остановишься, удлинишь буксирный канат и выведешь плот за риф, в море. Ты пойдешь прямо на север или куда тебе прикажет мистер Уиллис. Мистер Уиллис скажет, на какой скорости идти. Всю ночь следи за его сигналами. В восемь часов утра, если мистер Уиллис прикажет, ты отвяжешь плот и возвратишься в Апиа. Если ночью ты пойдешь на север, возвращаться будешь на юг. Одного из твоих людей дай в помощь мистеру Уиллису. На буксире, значит, останешься ты с механиком и один матрос. Теперь иди к себе и скажи людям, чтобы они пошли домой поспать, ночью может быть срочная работа. Ни одна живая душа – даже жена или кто‑нибудь из команды – не должна знать, что ты сегодня выведешь плот. Это сверхсекретно.

Капитан Джонс говорил спокойно, без всякого выражения, как машина, но по лицу Крейтона я видел, что каждое слово врезалось в его память.

 

По пути домой я зашел на почту и забрал мешок со специальной почтой, которую я согласился взять с собой для увековечения моего перехода с островов Самоа в Австралию. В мешке было больше тысячи писем.

В гостинице я потребовал счет, сказав, что хочу последнюю ночь провести на плоту – акклиматизироваться. Перед уходом я сел и написал письмо премьер‑министру: я объяснил причины, побудившие меня поступить таким образом, извинился и поблагодарил за оказанное мне содействие. Написал я и Тэдди. Ей я тоже сообщил, в чем дело, и просил не волноваться, что бы ни писали обо мне газеты. Кроме того, я предупредил ее, что во избежание неприятных неожиданностей не буду сообщать по радио свои координаты, а ограничусь словами: "Все хорошо!" – чтобы ни "Алоха Гавайи", ни какое‑либо другое судно не узнали, где я нахожусь.

Последние часы я прятался в каком‑то доме от налетевшей на Самоа бури с грозой и ливнем.

 

В половине десятого вечера маленькая пристань "Юнион стимшип компани" была погружена во мрак. В конце пристани стояла кучка самоанцев (днем они грузили лихтеры, а ночевали на пристани, под навесом). Дождь барабанил по тонкому навесу и ручьями скатывался с него на несколько шлюпок, плясавших на воде рядом с моим плотом.

Когда я начал спускаться вниз, меня осветила молния, медленно и неуверенно, словно прощупывая себе путь между плотными тучами, перерезавшая зигзагом небо.

"Савайи" стоял ярдах в пятидесяти от меня, рядом с меньшим буксиром. Его двигатель прогревался, но из‑за бури шума почти не было слышно. Я махнул рукой, буксир медленно двинулся вперед и подошел к плоту. Матрос бросил мне новехонький дакроновый канат толщиной три дюйма, и я привязал его к плоту.

– Куда вы, мистер Уиллис? – спросил один из самоанцев, подойдя к краю пристани. Он был в лава‑лава, которые оставляли верхнюю часть его тела обнаженной.

– Хочу стать немного подальше от пристани, – ответил я.

Самоанцы подошли ближе.

Берег осветили фары автомобиля, шедшего к пристани, и через несколько секунд я увидел Энди Коллинса. Он спустился на "Савайи" и подошел к краю плота.

– Все в порядке, Билл?

– Лучше и быть не может, Энди. Сработало как часы.

Он чуть не сломал мне руку, пожимая ее, и я было решил, что он выпил. Так мне не жали руку даже на Самоа, острове сильных людей.

Когда он вышел на пристань, я взглянул на темное здание таможни. На маленьком крыльце стояла фигура в белом. А может, это мне только показалось.

Плот медленно двинулся от пристани в ночь. Пройдя половину лагуны, буксир остановился, и капитан Крейтон приблизился к краю плота.

– Держать точно на север? – спросил он.

– Да, точно на север.

– Если я пойду слишком быстро, зажгите сигнальный огонь.

– Хорошо. Я думаю, двух‑трех узлов будет достаточно.

– Погода ужасная, – сказал он и ушел в рулевую рубку, приказав своим людям удлинить буксирный канат. Через десять минут мы миновали риф и пошли на север, в бурную мглу.

 

 

XIV

 

Я пошел на нос посмотреть, как идет плот. Погода стала вроде бы чуть лучше, но сзади, над горами Уполу, продолжали неистовствовать молнии.

– Хорошо идет, – произнес голос рядом со мной. Это был Уильям Крейтон, матрос‑самоанец из того же клана, что и капитан буксира. Он останется со мной до утра. Голова его не покрыта, на мокром от дождя лице сверкают черные глаза. Какая улыбка у самоанцев, какие зубы! Они разгрызают шелуху кокосового ореха, которую вообще‑то сдирают топором. Мы пошли обратно на корму и стали в двери каюты, спасаясь от потоков дождя.

Час за часом Крейтон рассказывал мне, как он плавал среди островов. Он на море с самого детства. Иногда я смотрел на компас, чтобы проверить курс, но мы все время шли точно на север, очевидно, на буксире был хороший рулевой.

Наконец начало светать. В восемь часов я подал буксиру знак остановиться. Мы прошли около тридцати пяти миль. Я отвязал буксирный канат и поставил с помощью Крейтона кливер и бизань, а затем приладил шесть швертов. Три из них не входили в колодцы, я обтесал их топором. Шверты я опустил на пять футов ниже понтонов. Когда все было готово, буксир поравнялся с плотом, и Крейтон, примерившись, прыгнул на его борт. Ловкий, наверное, моряк! Затем буксир отработал поворот кругом, дал три свистка и пошел по направлению к Апиа. Капитан и матросы махали мне на прощание, но палуба у буксира была низкая, он очень скоро скрылся за гребнями волн. Было девять часов утра 27 июня 1964 года.

Ветер немного стих, и в десять часов я поднял грот. Я держал курс на северо‑запад, чтобы обойти Савайи, большой остров из группы Самоа к северо‑востоку от Уполу. Весь день я был занят тем, что прилаживал с каждого борта плота по железной штанге длиной двенадцать футов. Это была часть придуманного мною в Нью‑Йорке усовершенствования, позволявшего добавить два паруса. Усовершенствование состояло в том, что к топу мачты, значительно выше грота, крепился рей длиной двадцать футов. Он выступал с обеих сторон на четыре фута и удерживал штанги в вертикальном положении. К концам рея крепились фаловые углы двух дополнительных парусов, а шкотовые и галсовые – к штангам, выступающим за борта плота. Оба паруса были стакселями длиной около тридцати футов, шириной – около десяти по нижней шкаторине. Дополнительный рей находился высоко, и стакселя не мешали гроту. Следуя на фордевинд, я мог ставить оба "крыла" сразу – они выступали далеко по бокам и ловили ветер, не попадавший на бизани и грот. Следуя круто к ветру (в бейдевинд), я мог использовать один боковой парус. Верхний рей и обе штанги из литой железной трубки диаметром три дюйма могли выдержать любой напор ветра. Их сварили, а также поставили на место верхний рей Боб Даусон и механики завода "Паблик воркс". А вот штангами мне пришлось заняться самому после выхода в море, иначе они помешали бы подойти за водой к маленькой пристани в Апиа.

Было уже далеко за полдень, когда я покончил со штангами, нарезал и приладил весь бегучий такелаж [26]. Солнце уже садилось, когда я поднял один парус. Двенадцать раз мне пришлось подымать и опускать трос, чтобы фаловый угол достиг блока, после чего я привязал стаксель‑фал к дополнительным поручням пиллерсов. Один угол паруса я подтянул к концу штанги, а другой – к краю плота. Парус стоял великолепно, его можно было поворачивать под любым углом.

К концу ночи, первой ночи, которую я снова провел в море, ветер затих, а потом и вовсе замер. Все утро был штиль. Примерно в полдень на юге из дымки тумана показались горы Савайи. Меня несло обратно. Штиль держался весь день и всю ночь, и утром я снова увидел горы Савайи, на этот раз гораздо ближе. Я вспомнил, что как‑то промышлявший недалеко от Паго‑Паго японский траулер, потеряв вследствие пожара управление, дрейфовал триста пятьдесят миль, в конце концов наскочил на риф и разбился.

Штиль все еще держался. Днем я уже различал очертания покрытых лесом высоких гор Савайев. К вечеру я решил послать сигнал SOS: авось его примет радиостанция Апиа, мне на помощь направят лоцманское судно, и оно отбуксирует меня подальше от Савайев, хотя бы миль на двадцать.

Я настроил рацию на автоматический сигнал SOS и на нужную волну, стал перед ней на колени и повернул ручку. Рация висела на стене каюты, позади штурвала. Послав несколько позывных, я ощутил в левом боку резкую боль, настолько резкую, что мне пришлось остановиться. Передохнув, я попытался продолжить передачу, но мне опять помешал приступ невыносимой боли. Что делать? Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Горы, казалось, были уже совсем рядом, и я снова взялся за ручку передатчика. Левой рукой я зажал болевшее место, а правой продолжал вертеть ручку. Я, конечно, понимал, что это проделки моей грыжи, но такой боли я прежде не испытывал. Вскоре мне пришлось прекратить передачу.

Я лег рядом со штурвалом и помассировал живот... Как будто немного легче. Усилием воли я заставил себя встать и снова взяться за рацию: мешкать нельзя, иначе ночью меня понесет на скалы. Я несколько раз повернул ручку, но не тут‑то было! Дело, по‑видимому, принимало серьезный оборот.

Я снова лег и, как мог, ощупал себя. Мне показалось, что у меня ущемление, именно то, чего так боялись врачи. Теперь меня ждут гангрена, прободение, может быть, даже смерть вблизи Савайев. "Ущемление, гангрена, прободение... Прекрати немедленно!" – приказал я себе. Мне ясно представился весь ход событий. После выхода из Апиа я все время напрягался – то ставил грот, то подымал и опускал шверты, а о штангах и говорить не приходится – тут и для троих здоровых мужчин было бы дела по горло. Я вспомнил, что весь день чувствовал себя неважно, голова у меня была какая‑то несвежая и временами начинала кружиться.

 

Лежа на спине, я поднял ноги, чтобы расслабить живот, и попытался вправить грыжу, то есть защемленный кусок кишки. Сначала я действовал осторожно, но, видя, что это не помогает, в отчаянии нажал сильнее. Я пробовал и так, и эдак, все было напрасно. Мне даже показалось, что я делаю лишь хуже. Живот мой раздулся. Время от времени я поглядывал на горы Савайи, возвышающиеся над зеркальной гладью моря, но теперь, когда мне угрожала большая опасность, они уже не казались такими страшными.

Свое состояние я объяснил себе так: кишечник заблокирован, и образующиеся там под воздействием температуры тела газы не имеют выхода. Тем временем ущемленный кусочек кишки гниет и рано или поздно даст прободение. Но когда? И что произойдет потом? Будь поблизости врач, он бы разрезал мне живот, увеличил отверстие между мускулами – первоначальную грыжу, вложил кишку обратно и снова зашил. Так по крайней мере я думал. Не такая уж сложная процедура, если человек лежит под анестезией на операционном столе.

Чего я только не делал! Фантазия моя была уже бессильна. "А что, если самому сделать операцию? – мелькнула у меня безумная мысль. – Ведь небольшой разрез в нужном месте может совершить чудо. И резать‑то всего ничего, какой‑нибудь дюйм, не больше. Ну а если я ошибусь, разрежу не там, где надо, или возьму слишком глубоко – что тогда? Вздор, конечно!"

У меня было несколько таблеток морфия, но я решил, что не стоит оглушать себя ими. Теперь, как никогда, мне нужна была ясная голова.

Меня распирало все больше и больше, чувство тошноты усилилось, временами я ощущал позывы к рвоте. К животу нельзя было притронуться. С трудом я разжег оба примуса, нагрел две кастрюли морской воды и поставил себе на живот. Я согревал его несколько часов подряд, но легче мне не становилось, я испугался, что только врежу себе, и потушил примусы. Мне казалось, что, если расслабить мускулы, защемленный кусочек кишки возвратится на свое место. Хорошо еще, что эти дни я сидел на самой простой пище – галетах, бобах, кислой капусте, ее мой желудок всегда легко усваивал, да и в Апиа я последнее время ел крайне мало. Это, несомненно, спасло меня, иначе я бы уже сошел с ума от боли и молил Всевышнего послать мне конец.

Солнце почти зашло. Я видел горы, и они, казалось, смотрели на меня. Они представлялись мне человеческими существами, которые все понимают, но решили остаться непреклонными и не помогать мне. Время шло, надо было что‑нибудь придумать. Но что? Чего я еще не пробовал? Все, что мог, я, по‑моему, сделал. И тут меня осенило.

Я взял трос толщиной в полдюйма, пропустил сквозь блок, свисавший со шлюпбалки, вделанной в пол каюты около самой двери, один конец захлестнул вокруг колен, а за другой стал подтягивать вверх нижнюю часть тела, все время прислушиваясь, не усиливается ли боль. В конце концов на палубе остались только мои плечи. Тогда я закрепил трос. Как будто стало немного легче.

Я раскачивался вместе с плотом взад и вперед, пытался повернуться то в одну сторону, то в другую, а кишечник всем своим весом давил на легкие и сердце. Я то подтягивал себя, чуть ли не оставаясь стоять на голове, то отпускал, то повисал на одной ноге, стараясь определить, при каком положении боль в животе притупляется.

В восемь часов вечера я почувствовал облегчение. Я даже вздремнул в подвешенном состоянии. До живота еще нельзя было дотронуться, но защемленный кусок кишки ушел, по‑видимому, внутрь. Только убедившись, что это действительно так, я осторожно опустился на палубу. Долго еще я лежал без движения, не веря, что опасность миновала.

Какой прекрасной мне показалась сразу ночь, каким великолепным море! "Мама! – воскликнул я в крайнем волнении. – Это твои ангелы‑хранители спасли меня!" Как часто мать говорила об ангелах‑хранителях! Я подумал о Тэдди, и ее образ предстал передо мной с такой отчетливостью, что я сразу понял: там, в далеком Нью‑Йорке, она в этот момент вспоминает меня.

Лежа на спине, я надел бандаж. Отличный бандаж, но и он не удержится на месте при напряженной работе. Ночь кончилась, начало светать, серое небо отделилось от серого моря, и постепенно передо мной во всей своей красе встали Савайи, подобно роскошному одеянию ниспадающие складками в море. Теперь они были значительно дальше от меня и совсем впереди. Значит, западным течением меня несло на восток. Ветра еще не было, плот по‑прежнему находился целиком во власти моря.

Днем я заметил позади себя едва различимые контуры гор Уполу. Меня продолжало относить на восток, как японский траулер. За час до захода солнца поднялся долгожданный ветер, парус наполнился, и я полным ходом двинулся вперед. Вскоре ветер набрал силу, и я поставил левый дополнительный парус. Ночью ветер еще больше отошел к востоку, я обрасопил рей, поставил второй дополнительный парус и пошел на фордевинд. Первый раз я шел под всеми парусами: два новых боковых паруса, две бизани и грот, а перед ним – дополнительный парус, закрепленный на кливерфале и натянутый до самой палубы. Паруса теперь простирались с самого верхнего рея и на десять футов выходили за борта. Их общая ширина составила сорок футов. Издали плот, очевидно, походил на плывущего по морю белоснежного лебедя с полураскрытыми крыльями. Но если ветер вдруг переменится, мне придется здорово попотеть, чтобы он не превратил паруса в клочья.

Из‑за длинного рея, укрепленного высоко на мачте, плот качало куда больше прежнего, но дополнительная скорость от двух боковых парусов и большая маневренность помогут мне обойти рифы, ждущие впереди, а это куда важнее, чем неудобства, связанные с качкой. Когда я вышел из Кальяо, передо мной лежали четыре тысячи миль чистого моря. То ли дело теперь! Рифы представляли собой грозную опасность, и с момента выхода из Апиа я не спускал глаз с карты.

 

Небо затянулось облаками, ветер достиг почти штормовой силы, и я уже собрался спустить грот, но в этот момент среди облаков показался просвет, и, понадеявшись, что скоро выглянет и солнце, я решил, что спущу парус попозже, а пока произведу обсервацию – ведь уже несколько дней у меня не было этой возможности. С секстантом в руках я стоял в двери каюты, прикрывая его от брызг, чтобы, как только солнце проглянет сквозь дымку тумана и бегущие облака, выскочить на палубу. По моим расчетам, до полудня оставалось несколько минут.

Вдруг плот повернулся против ветра и грот забился о мачту с такой силой, что казалось, еще немного, и от него останутся одни клочья. Весь плот сотрясался. Я отложил секстант, кинулся на палубу и спустил грот. Плот снова пошел на фордевинд, парус надулся и прижал рей к утлегарю. Я, как всегда, подполз под утлегарь, чтобы отвязать парус и закрепить сезень, но грот все время вырывался. Я чувствовал себя лилипутом, сражающимся с великаном. И тут я услышал зловещий звук рвущейся парусины! Я удвоил усилия и почти уже добился своего, как вдруг парус, издав звук, не предвещавший ничего хорошего, вырвался, а меня отбросило за борт. Удержаться было невозможно – между утлегарем и последним пиллерсом не было даже простой веревки.

Я очутился под водой, над моей головой покачивался плот.

Отчаянно пытался я выбраться из‑под него на поверхность и ухватиться за что‑нибудь руками. Ага, вот цепь, соединяющая рули! Я уцепился за нее ногой, потом впился обеими руками и влез на плот. Больше получаса ушло у меня на то, чтобы убрать и закрепить парус.

На всякий случай я привязал канат к основанию задней мачты, а конец бросил в море – пусть плывет футах в пятидесяти от плота, вдруг я снова упаду в воду. Но как это меня отбросило в море? Не иначе как пребывание в Нью‑Йорке подействовало на меня расслабляюще.

 

Время теряло свое значение. Снова главенствующими стали курс, по которому я шел, астрономические наблюдения три раза в день, если светило солнце, и ветер. Кроме того, я опять начал вести вахтенный журнал в те редкие минуты, когда не мешала качка. Острова Самоа превратились в смутное воспоминание. Смеющиеся лица исчезли за зелеными стенами живых изгородей, не стало мягкого сияния костров перед хижинами, тихих голосов, поющих о скалах, о море, о древних богах...

Чем же кончится это путешествие, начавшееся столь зловеще?

Я обнаружил, что в одной бочке обруч разошелся и находившаяся над ним вода вытекла. Но две бочки стояли целые и невредимые, кроме того, я собрал немного дождевой воды, так что в ближайшее время смерть от жажды мне не угрожала. Картофель быстро портился, почти весь пришлось выкинуть за борт. Его, наверное, выкопали несколько месяцев назад и держали на складе. Зато лук, прибывший, как и картошка, из Новой Зеландии, хорошо переносил плавание.

Четыре дня я из‑за плохой погоды не давал о себе знать. Теперь я настроил рацию и направил на военно‑воздушную базу на Фиджи обычный текст: "Сальвита III, все в порядке, Уиллис". Сначала я предполагал сообщать свои координаты, но, вспомнив о кинопиратах, решил скрывать, где нахожусь. Передавал я в 22.00 по Гринвичу на волне 8364 килогерца.

Дул все время зюйд‑тень‑ост. Как, обогнув Фиджи, я попаду к Новой Каледонии? Меня уже отнесло на север, к двенадцатой параллели, в сторону от моего курса, и мне трудно было заставить плот двигаться на юг.

Вдали среди волн кувыркалось несколько птиц. Наверное, они удачливее меня – я пока не поймал ни одной рыбы, хотя почти не вытаскиваю из воды удилище с приманкой или блесной. Мало того, не нашлось даже ни одной акулы, которая из дружеского расположения ко мне пожертвовала бы своей печенью, чтобы восполнить недостаток витаминов в моем рационе. Я не переставал сожалеть о покинутых при поспешном ночном бегстве грудах кокосовых орехов, бананов, авокадо, особенно же апельсинов и лимонов.

Кики и Авси незримо присутствуют на плоту. Часто, когда я стою у штурвала и смотрю вперед, мне кажется, что вот сейчас они выйдут из‑за угла каюты. Мне их очень недостает.

Я даже решил, что если повстречаю английское судно, идущее прямо из Англии, то попрошу кошку. По законам Австралии она сможет высадиться на берег.

Нежданно‑негаданно мне довелось попировать. Проверяя свои припасы, я наткнулся на большую банку внушительного вида. В памяти всплыла Лима. Больше года назад, когда я подготавливал плот к выходу в море, один австралиец из Лимы подарил мне сливовый пудинг. Он просил не открывать его до Рождества. Честность прежде всего – я упрятал банку на дно ящика с провизией и совершенно забыл о ее существовании. Все сто тридцать дней