 |
|
ИСПАНСКИЙ ЯЗЫК ЖАКА ПАГАНЕЛЯ
Роберт, избавившись от одной огромной опасности, тут же подвергся другой – пожалуй, не меньшей: его едва не задушили в объятиях. Хотя он был еще очень слаб, ни один из его спутников не мог удержаться от того, чтобы не прижать его к груди. Но надо полагать, что такие сердечные объятия не гибельны для больных: по крайней мере, Роберт от них не умер.
Но от спасенного мысли наших путешественников обратились к спасителю, и, разумеется, майору первому пришло в голову осмотреться кругом.
Шагах в пятидесяти от реки он увидел человека чрезвычайно высокого роста, неподвижно стоявшего на уступе у самой подошвы горы. Он держал длинное ружье. Этот неожиданно появившийся человек был широкоплеч, с длинными волосами, схваченными кожаным ремешком. Рост его превышал шесть футов. Его смуглое лицо было раскрашено: брови – красной краской, нижние веки – черной, а лоб – белой. Он был в одежде индейцев пограничной полосы Патагонии: на нем был великолепный плащ из шкуры гуанако, разукрашенный красным орнаментом и сшитый жилами страуса. Под плащом виднелась еще одежда из лисьего меха. Она была стянута поясом, у которого висел мешочек с красками для лица.
Несмотря на пеструю раскраску, лицо этого патагонца было величественно и говорило о его несомненном уме. В позе, пол ной достоинства, он ожидал, что будет дальше. Глядя на эту неподвижную, внушительную фигуру, можно было принять ее за статую хладнокровия.
Как только майор заметил патагонца, он указал на него Гленарвану, и тот тотчас же побежал к нему. Патагонец сделал два шага вперед. Гленарван взял его руку и крепко пожал.
В глазах Эдуарда, во всем его сияющем лице, светилась такая горячая благодарность, что патагонец, конечно, не мог не понять его. Он слегка нагнул голову и произнес несколько слов, которые остались непонятными как для майора, так и для его кузена.
Тогда патагонец, внимательно посмотрев на чужестранцев, заговорил на другом языке, но, как он ни старался, его не поняли и на этот раз. Однако во фразах, произнесенных туземцем, что‑то напомнило Гленарвану испанский язык – он знал несколько общеупотребительных испанских слов.
– Espanol? – спросил он.
Патагонец кивнул головой сверху вниз – движение, имеющее значение подтверждения у всех народов.
– Отлично, – сказал майор, – теперь дело за нашим другом Паганелем. Хорошо, что ему пришло в голову учить испанский язык!
Позвали Паганеля. Он немедленно прибежал и раскланялся перед патагонцем с чисто французской грацией, которую тот, по всей вероятности, не смог оценить. Географу тотчас рассказали, в чем дело.
– Чудесно! – воскликнул он.
И, широко открывая рот, чтобы яснее выговаривать, он проговорил:
– Vos sois um homem de bem [51].
Туземец, видимо, напряг слух, но ничего не ответил.
– Он не понимает, – сказал географ.
– Быть может, вы неправильно произносите? – спросил майор.
– Возможно. Произношение дьявольское!
И Паганель снова повторил свою любезную фразу, но успех ее был тот же.
– Ну, выразимся иначе, – сказал географ и, произнося медленно, как учитель в классе, спросил патагонца: – Sem duvida, um Patag?o? [52]
Тот по‑прежнему молчал.
– Dizeime! [53]– добавил Паганель. Патагонец и на этот раз не проронил ни слова.
– Vos compriendeis? [54]– закричал Паганель так громко, что едва не порвал себе голосовые связки.
Было очевидно, что индеец не понимал того, что ему говорили, так как он ответил наконец по‑испански:
– No comprendo [55].
Тут уж настала очередь Паганеля изумиться, и он с видимым раздражением сдвинул очки со лба на глаза.
– Пусть меня повесят, если я понимаю хоть одно слово из этого дьявольского диалекта! – воскликнул он. – Верно, это арауканское наречие.
– Да нет же, – отозвался Гленарван, – этот человек ответил по‑испански.
И, повернувшись к патагонцу, он вновь спросил его:
– Espa?ol?
– Si, si![56]– ответил туземец.
Паганель прямо‑таки остолбенел. Майор и Гленарван украдкой переглядывались.
– А знаете, мой ученый друг, – начал, слегка улыбаясь, майор, – может быть, вы что‑нибудь перепутали по вашей бесподобной рассеянности?
– Как? Что? – насторожился географ.
– Дело в том, что патагонец, несомненно, говорит по‑испански.
– Он?
– Да, он! Уж не изучили ли вы случайно другой язык, приняв его…
Мак‑Наббс не успел договорить.
– О! – возмущенно прервал его ученый, пожимая плечами, и довольно сухо сказал: – Вы слишком много позволяете себе.
– Но чем же объяснить, что вы его не понимаете? – ответил Мак‑Наббс.
– Не понимаю я потому, что этот туземец плохо говорит! – ответил, начиная раздражаться, географ.
– Так вы считаете, что он плохо говорит, только потому, что вы его не понимаете? – спокойно спросил майор.
– Послушайте, Мак‑Наббс, – вмешался Гленарван, – ваше предположение невероятно. Как ни рассеян наш друг Паганель, но не настолько, чтобы изучить один язык вместо другого.
– Тогда, дорогой Эдуард, или лучше вы, почтенный Паганель, объясните мне: что здесь происходит?
– Мне нечего объяснять: я констатирую, – ответил географ. – Вот книга, которой я ежедневно пользуюсь для преодоления трудностей испанского языка. Посмотрите на нее, майор, и вы увидите, что я не ввожу вас в заблуждение!
С этими словами Паганель начал рыться в своих многочисленных карманах и через несколько минут вытащил весьма потрепанный томик, который и подал с уверенным видом майору. Тот взял книжку и посмотрел на нее.
– Что это за произведение? – спросил он.
– Это «Лузиады», – ответил Паганель, – великолепная героическая поэма, которая…
– «Лузиады»? – воскликнул Гленарван.
– Да, друг мой, не более не менее как «Лузиады» великого Камоэнса!
– Камоэнса? – повторил Гленарван. – Но, бедный друг мой, ведь Камоэнс – португалец! Вы в течение последних шести недель изучаете португальский язык!..
– Камоэнс… «Лузиады»… Португальский… – вот все, что мог пролепетать Паганель.
У него потемнело в глазах, а в ушах загремел гомерический хохот обступивших его спутников.
Патагонец и бровью не повел. Он терпеливо ждал объяснения того, что происходило на его глазах и было ему совершен но непонятно.
– Ах я безумец, сумасшедший! – воскликнул наконец Паганель. – Вот оно что! Значит, в самом деле! Это не шутка! И я мог… я! Да ведь это вавилонское смешение языков! Ах, друзья мои, друзья! Подумайте только: отправиться в Индию и очутиться в Чили, учить испанский язык, а говорить на португальском!.. Нет, это уж слишком! Если так пойдет и дальше, то в один прекрасный день я, вместо того чтобы выбросить в окно сигару, выброшусь сам.
Видя, как Паганель относится к своему злоключению, как переживает он свою комическую неудачу, нельзя было не смеяться. Впрочем, он первый подал пример.
– Смейтесь, друзья мои, смейтесь от души! – повторял он. – Поверьте мне, что всех больше буду смеяться над собой я сам! – И, говоря это, он захохотал так, как, должно быть, не хохотал никогда ни один ученый в мире.
– Шутки шутками, но мы остались без переводчика, – сказал майор.
– О, не отчаивайтесь, – отозвался Паганель, – португальский и испанский языки до того похожи, что, как видите, я смог даже перепутать их, но зато это же сходство поможет мне быстро исправить свою ошибку, и в недалеком будущем я смогу поблагодарить этого достойного патагонца на языке, которым он так хорошо владеет.
Паганель не ошибся: уже через несколько минут ему удалось обменяться с туземцем несколькими словами. Географ даже узнал, что патагонца зовут Талькав, что на арауканском языке значит «громовержец». По всей вероятности, это прозвище дано ему за умение метко стрелять.
Но особенно обрадовался Гленарван тому, что патагонец оказался профессиональным проводником по пампасам. Казалось, сама судьба послала им этого патагонца, и все окончательно уверовали в успех экспедиции, и никто уж не сомневался в спасении капитана Гранта.
Путешественники вернулись вместе с индейцем к Роберту. Мальчик протянул руки к туземцу, и тот безмолвно положил ему на голову свою руку. Он осмотрел Роберта, ощупал ушиб ленные места. Затем, улыбаясь, пошел к берегу реки, сорвал там несколько пучков дикого сельдерея и, вернувшись, натер им тело больного. После этого сделанного чрезвычайно осторож но массажа мальчик почувствовал прилив сил, и стало ясно, что, отдохнув несколько часов, он встанет на ноги.
Было решено этот день и следующую ночь провести в лагере. Надо было еще решить два важных вопроса: относительно пи щи и транспорта. Ни съестных припасов, ни мулов у путешественников не было. К счастью, теперь с ними был Талькав. Этот проводник, привыкший сопровождать путешественников вдоль границы Патагонии, один из самых умных местных бакеанос, взялся снабдить Гленарвана всем необходимым для его небольшого отряда. Он предложил отправиться в индейскую деревню – тольдерию, находившуюся всего в четырех милях. Там, по его словам, можно будет достать все, в чем нуждалась экспедиция. Предложение это было сделано наполовину с помощью жестов, а наполовину с помощью испанских слов, которые Паганелю удалось понять. Оно было принято, и Гленарван со своим ученым другом, простившись с товарищами, немедленно направились вслед за проводником‑патагонцем вверх по течению реки.
Они шли полтора часа, быстро, большими шагами, стараясь поспеть за великаном Талькавом. Вся эта прилегавшая к подножию Анд местность отличалась красотой и замечательным плодородием. Одни тучные пастбища сменялись другими. Казалось, они свободно могли прокормить хоть стотысячное стадо. Широкие пруды, соединенные между собой частой сетью речек, обильно питали своей влагой зеленеющие равнины. Черношейные лебеди резвились в этом водяном царстве, оспаривая его у множества страусов, носившихся по льяносам. Вообще мир пернатых был здесь блестящ, очень шумен и вместе с тем изумительно разнообразен. «Изакас» – изящные горлицы, серенькие с белыми полосками, и желтые кардиналы, сидя на ветках деревьев, напоминали живые цветы. Перелетные голуби летели куда‑то вдаль, а мелкие птахи, носясь друг за другом, наполняли воздух своим пронзительным чириканьем.
Жак Паганель был в упоении от всего окружающего, и из его уст то и дело вырывались восторженные восклицания. Это очень удивляло патагонца: тот считал вполне естественным, что на деревьях есть птицы, на прудах – лебеди, а на лугах – травы. Вообще ученому‑географу не пришлось ни жалеть о предпринятой прогулке, ни жаловаться на ее продолжительность. Когда он увидел поселение индейцев, ему показалось, что он только что пустился в путь. Тольдерия раскинулась в глубине долины, сжатой отрогами Анд. Здесь в шалашах из ветвей жило человек тридцать туземцев‑кочевников. Они занимались скотоводством и, перегоняя с пастбища на пастбище большие стада коров, быков, лошадей и овец, всюду находили для своих четвероногих питомцев обильную пищу.
Эти андо‑перуанцы – помесь арауканов, пуэльче и аукассов. Цвет их кожи имеет оливковый оттенок, они среднего роста, коренастые, с почти круглым невыразительным лицом, низким лбом, выдающимися скулами, тонкими губами.
В общем, туземцы были малоинтересны. Но Гленарвану нужны были не они, а их стада. А раз у кочевников были быки и лошади, он был вполне доволен ими.
Талькав взялся вести переговоры; на это не потребовалось много времени. За семь низкорослых лошадок аргентинской породы со сбруей, за сто фунтов сушеного мяса – карки, не сколько мер риса и несколько бурдюков для воды индейцы согласились получить, за неимением вина или рома, что для них было бы более ценно, двадцать унций золота, – стоимость золота они прекрасно знали. Гленарван хотел было купить и восьмую лошадь, для патагонца, но тот дал понять, что в этом нет нужды.
Закончив эту сделку, Гленарван распрощался со своими новыми «поставщиками», как их назвал Паганель, и меньше чем через полчаса все трое были уже в лагере. Там их встретили восторженными криками, которые относились, правда, скорее к съестным припасам и верховым лошадям. Все с большим аппетитом принялись за еду.
Поел немного и Роберт. Силы уже почти вернулись к нему.
Остаток дня посвятили отдыху. Говорили понемногу обо всем: вспомнили своих милых спутниц, вспомнили «Дункан», капитана Джона Манглса и его славную команду, не забыли и Гарри Гранта – он ведь мог быть где‑нибудь поблизости.
Паганель же не расставался с индейцем – стал тенью Таль кава. Географ был вне себя от радости, что увидел настоящего патагонца, рядом с которым его самого можно было принять за карлика, который мог соперничать ростом с римским императором Максимином или с тем негром из Конго восьми футов ростом, которого видел ученый Ван‑дер‑Брок.
Паганель осаждал Талькава своими испанскими фразами, и тот терпеливо отвечал. На этот раз географ изучал испанский язык уже без книги. Он старательно напрягал горло, язык, губы, громко произнося испанские слова.
– Не моя вина, если у меня будет плохое произношение, – не раз говорил он майору. – Кто бы мог подумать, что испанскому языку меня будет обучать патагонец!
Глава XVI
РИО‑КОЛОРАДО
На следующий день, 22 октября, в восемь часов утра, Талькав объявил, что пора отправляться. Аргентинские равнины между 22 и 42° широты понижаются с запада на восток – перед путешественниками теперь простирался отлогий спуск к Морю.
Когда патагонец отказался от предложенной лошади, Гленарван подумал, что Талькав, как многие местные проводники, предпочитает идти пешком, что, при его длинных ногах, было делом нетрудным.
Но Гленарван ошибся.
Перед самым отъездом Талькав свистнул как‑то по‑особому, и тотчас же на зов хозяина из соседней рощицы выбежала великолепная рослая лошадь. Это было необыкновенно красивое животное караковой масти, сильное, гордое, смелое и горячее. У него была маленькая, изящно посаженная голова, раздувающиеся ноздри, глаза, полные огня, мощные колени, крутой загривок, высокая грудь, длинные бабки – словом, все признаки силы и ловкости. Мак‑Наббс, знаток лошадей, не мог налюбоваться этим степным скакуном; майор обнаружил у него некоторое сходство с английским гунтером. Этот красавец конь но сил имя «Таука», что по‑патагонски значит «птица». Несомненно, он заслуживал это имя.
Талькав вскочил в седло, и лошадь рванулась вперед. Нельзя было без восхищения смотреть на этого великолепного наездника. У его седла висели болас и лассо, бывшие в большом ходу у охотников аргентинских равнин. Болас состоит из трех шаров, соединенных кожаным ремнем. Индейцам случается кидать его шагов на сто в преследуемого зверя или врага, и они делают это так метко, что болас опутывает ноги жертвы, и она тут же валится на землю. Это грозное оружие в руках индейцев, владеющих им с поразительной ловкостью. Лассо же никогда не покидает руки того, кто его бросает. Оно представляет собой длинный, футов в тридцать, ремень, сплетенный из двух кожаных полос и заканчивающийся мертвой петлей, скользящей по железному кольцу. Эту петлю бросают правой рукой, а левой держат за конец лассо, который прочно прикреплен к седлу. Длинный, надетый через плечо карабин дополнял вооружение патагонца.
Талькав, не замечая восторга, вызванного его ловкостью, непринужденной и гордой осанкой, стал во главе отряда, и все двинулись в путь. Всадники или скакали галопом, или ехали шагом, ибо аргентинским лошадям рысь, видимо, была незнакома. Роберт ехал так уверенно, что Гленарван быстро перестал беспокоиться относительно его умения держаться в седле.
Пампасы начинаются у самой подошвы Анд. Они могут быть разделены на три части: первая часть, покрытая низкорослыми деревьями и кустарником, тянется от гор на двести пятьдесят миль; вторая, шириною в четыреста пятьдесят миль, поросшая великолепными травами, кончается в ста восьмидесяти милях от Буэнос‑Айреса. Отсюда до самого моря путешественник едет по бескрайним лугам, покрытым дикой люцерной и чертополохом, – это третья часть пампасов.
Когда отряд Гленарвана выехал из ущелий Кордильер, ему прежде всего встретилось на пути множество песчаных дюн, носящих здесь название «меданос». Если пески эти не укреплены корнями растений, то ветер их гонит, словно морские волны. Песок дюн, необыкновенно мелкий, при малейшем ветерке взвивается, порой образуя целые смерчи, поднимающиеся на значительную высоту. Смотреть на это одновременно и приятно и неприятно. Приятно, потому что, конечно, чрезвычайно любопытно наблюдать за этими бродящими по равнине смерчами: они сталкиваются, смешиваются, падают и снова поднимаются в хаотическом беспорядке; а неприятно, потому что эти бесчисленные меданос наполняют воздух мельчайшей пылью, которая проникает в глаза, как плотно ни закрывай их.
Это явление, вызываемое северным ветром, продолжалось в течение всего дня. Тем не менее отряд быстро продвигался вперед, и к шести часам вечера горы, оставшиеся в сорока милях позади, лишь смутно чернели на горизонте, теряясь в вечернем тумане.
Путешественники, несколько утомленные после перехода в добрых тридцать восемь миль, были рады отдыху. Привал сделали на берегу реки Неукен, мутные, бурые воды которой мчались меж высоких красных утесов. Неукен называется у одних географов «Рамид», а у других – «Комоэ» и берет начало среди озер, известных только индейцам.
Этой ночью и за весь следующий день не произошло ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Ехали легко и быстро. Ровная местность и умеренная температура облегчали путешествие. Все же около полудня солнечные лучи стали жгучими. Вечером горизонт на юго‑западе заволокло тучами – верный признак перемены погоды. Патагонец не мог не знать этого и указал географу пальцем на западную часть горизонта.
– Знаю, – отозвался Паганель и, обращаясь к своим спутникам, добавил: – Погода меняется. Нам придется испытать на себе памперо.
И тут же он объяснил, что памперо, холодный, чрезвычайно сухой юго‑западный ветер, – частое явление в аргентинских равнинах. Талькав не ошибся, и ночью памперо задул с ужасной силой. Для путников, защищенных одними пончо, эта ночь была нелегкой. Лошади улеглись на землю, а люди сбились в кучу подле них. Гленарван боялся, что ураган может задержать их, но Паганель, поглядев на свой барометр, успокоил его, сказав:
– Обычно памперо свирепствует три дня подряд, на что безошибочно указывает падение барометра. Но когда барометр поднимается, как в данном случае, все ограничивается несколькими часами яростного шквала. Успокойтесь же, мой друг, на рассвете небо снова станет ясным.
– Вы говорите, как книга мудрости, Паганель, – заметил Гленарван.
– Я и есть книга, – согласился географ, – и вы свободно можете перелистывать ее, сколько вам заблагорассудится.
«Книга» не ошиблась: в час ночи ветер вдруг стих, и путешественникам удалось восстановить свои силы крепким сном. Все проснулись освеженными и бодрыми, в особенности Паганель: как молодой пес, он весело потягивался, так что хрустели суставы.
…Было 24 октября. Прошло десять дней со времени отъезда путешественников из Талькауано. До того места, где Рио‑Колорадо пересекается тридцать седьмой параллелью, оставалось еще девяносто три мили[57], то есть еще три дня пути. Во время этого переезда через Американский материк Гленарван стремился встретить туземцев, надеясь получить от них какие‑либо сведения о капитане Гранте. Сделать это он мог при посредстве патагонца, с которым Паганель уже недурно стал объясняться. Но, к сожалению, ехали по местам, мало посещаемым индейцами, так как проезжие дороги из Аргентинской республики к Андам проходят севернее. Поэтому путешественники не встречали на своем пути никаких индейцев: ни кочевников, ни оседлых, живущих под властью кациков. Если же случайно вдали и показывался какой‑нибудь всадник‑кочевник, то он спешил ускакать, видимо не желая вступать в сношения с незнакомцами. Подобный отряд должен был в самом деле казаться подозрительным всякому, кто бы ни отважился в одиночестве бродить по здешней равнине: грабителя пугал вид этих восьми вооруженных людей на быстрых лошадях, а путешественник среди этих пустынных мест мог заподозрить в них людей злонамерен ных. И потому им никак не удавалось побеседовать ни с честны ми людьми, ни с грабителями. Пожалуй, приходилось пожалеть, что на пути им не попадалась шайка растреадорес [58], хотя бы даже и пришлось начать разговор ружейными выстрелами.
И все же, хотя Гленарвану и не удалось, к сожалению, войти в сношения с индейцами, произошло нечто, удивительным образом подтвердившее правильность толкования документа.
Уже несколько раз отряд пересекал разные дороги и тропы, в том числе довольно значительную дорогу из Кармен‑де‑Патагонес в Мендосу. Ее легко можно было узнать по грудам костей домашних животных: мулов, лошадей, овец и быков. Кости эти, обглоданные хищными птицами и побелевшие от действия воздуха, служили как бы вехами дороги. Их были тысячи, и, вероятно, не один человеческий скелет смешался здесь с останками животных.
До сих пор Талькав не задавал никаких вопросов о маршруте путешественников. Но, конечно, он понимал, что путь этот, не проходивший ни по одной из дорог пампасов, не вел ни к деревням, ни к городам, ни к учреждениям аргентинских провинций. Каждое утро отряд, выезжая, направлялся навстречу восходящему солнцу и держался в течение всего дня прямой линии, а вечером, когда делали привал, заходящее солнце виднелось позади. Должно быть, Талькаву как проводнику казалось странным, что не он ведет путешественников, а его самого ведут. Но если он и удивлялся, то по сдержанности, свойственной индейцам, не показывал этого и, пересекая тропинки, по которым отряд не желал следовать, никаких замечаний не делал. Однако в этот день, когда отряд достиг дороги из Кармен‑де‑Патагонес в Мендосу, Талькав остановил своего коня и, повернувшись к Паганелю, сказал:
– Это дорога на Кармен‑де‑Патагонес.
– Ну да, милейший мой патагонец, – ответил географ, стараясь как можно лучше выговаривать испанские слова, – это дорога из Кармен‑де‑Патагонес в Мендосу.
– Мы по ней не поедем? – спросил Талькав.
– Нет, – отозвался Паганель.
– А куда же мы направляемся?
– Всё на восток.
– Это значит никуда не попасть.
– Как знать!
Талькав замолчал и с глубоким удивлением посмотрел на ученого. Однако он ни на минуту не допускал, что Паганель шутит. Индеец, всегда ко всему относящийся серьезно, не может себе представить, чтобы кто‑либо говорил несерьезно.
– Так, значит, вы не едете в Кармен? – прибавил он, помолчав немного.
– Нет, – ответил Паганель.
– И в Мендосу не едете? – И туда не едем.
В это время Гленарван подъехал к Паганелю и спросил его, что говорил ему Талькав и почему он остановился.
– Он спрашивал, куда мы направляемся: в Кармен‑де – Патагонес или в Мендосу, – пояснил Паганель, – и был очень удивлен, узнав, что мы не едем ни в одно из этих мест.
– В самом деле, наше путешествие должно ему казаться очень странным, – заметил Гленарван.
– Видимо, так. Он говорит, что мы никуда не попадем.
– Ну что же, Паганель, не могли бы вы разъяснить ему, какова цель нашей экспедиции и почему нам важно двигаться все время на восток?
– Это будет очень трудно сделать, – ответил Паганель, – ведь для индейца непонятно, что такое географические градусы, а история документа покажется ему фантастической.
– Чего он не поймет: саму историю или того, кто будет ее рассказывать? – с самым серьезным видом вставил майор.
– Ах, Мак‑Наббс, – воскликнул Паганель, – вы все еще сомневаетесь в моем испанском языке!
– Попытайтесь, мой почтенный друг! – ответил тот.
– Попытаюсь.
Паганель подъехал к патагонцу и начал объяснения. Гео графу часто приходилось останавливаться из‑за недостатка слов, а также из‑за трудности передать индейцу некоторые особенности дела и разъяснить ему совершенно непонятные для него подробности. Любопытно было глядеть на ученого: он жестикулировал, силился как можно отчетливее произносить слова и вообще так старался, что пот градом катился у него со лба. От устных объяснений он перешел к наглядным. Паганель соскочил с лошади и стал чертить на песке географическую карту, где меридианы пересекались с параллелями, где были изображены два океана и проходила дорога на Кармен‑де‑Патагонес. Ни один преподаватель еще не бывал в таком затруднительном положении. Талькав невозмутимо следил за всеми движениями географа, но по его виду нельзя было угадать, понимает он или нет.
Урок географа длился более получаса. Наконец Паганель умолк, вытер вспотевшее лицо и посмотрел на патагонца.
– Понял он? – спросил Гленарван.
– Сейчас выясним, – ответил Паганель. – Но если он не понял, то от дальнейших пояснений я отказываюсь.
Талькав не сделал ни одного движения, не проронил ни слова. Он не отрывал глаз от начерченной карты, мало‑помалу сдуваемой ветром.
– Ну? – спросил его Паганель.
Казалось, Талькав не слышал этого вопроса. Ученый заметил на губах майора ироническую улыбку и, задетый за живое, собирался было с новой энергией возобновить свой урок географии, но патагонец жестом остановил его.
– Вы ищете пленника? – спросил он.
– Да, – ответил Паганель.
– И ищете именно вдоль этой линии, которая идет от заходящего солнца к восходящему? – прибавил Талькав, пользуясь индейской манерой выражаться для определения дороги с запада на восток.
– Вот‑вот.
– Это ваш бог вручил волнам огромного моря тайну пленника?
– Да, сам бог.
– Ну, так пусть воля его свершится, – с некоторой торжественностью проговорил Талькав. – Мы будем двигаться на восток и, если понадобится, до самого солнца!
Паганель, придя в восторг от своего ученика, не замедлил перевести товарищам ответы индейца.
– Что за умный народ! – с жаром прибавил он. – Я уверен, что из двадцати французских крестьян девятнадцать не поняли бы моих объяснений.
Гленарван попросил узнать у патагонца, не слыхал ли он о каком‑либо чужестранце, попавшем в плен к индейцам пампасов. Паганель задал индейцу этот вопрос и стал ждать ответа.
– Быть может… – сказал патагонец.
Этот ответ был немедленно переведен на английский язык, и семь путешественников, окружив патагонца, вперили в него вопросительные взгляды.
Паганель, волнуясь и с трудом подбирая слова, продолжал задавать вопросы. Его глаза, устремленные на лицо невозмутимого патагонца, словно пытались прочесть на нем ответ раньше, чем он слетит с его губ.
Каждое испанское слово патагонца географ тотчас повторял по‑английски, так что его спутники понимали индейца, как будто он говорил на их родном языке.
– Кто же был этот пленник? – спросил Паганель.
– Это был чужестранец, европеец, – ответил Талькав.
– Вы видели его?
– Нет, но я знаю о нем по рассказам индейцев. То был храбрец. У него было сердце быка.
– Сердце быка! – повторил Паганель. – Ах, как выразительны патагонцы!.. Вы понимаете, друзья мои? Он хочет сказать «мужественный человек»!
– Мой отец! – крикнул Роберт Грант. Потом, обращаясь к Паганелю, он спросил: – Как сказать по‑испански: «Это мой отец»?
– Es mio padre, – ответил географ.
Тогда Роберт взял Талькава за руки и с нежностью произнес:
– Es mio padre!
– Suvo padre![59]– воскликнул патагонец, и взгляд его про светлел.
Он обнял мальчика, приподнял его в седле и посмотрел на него с любопытством и приязнью. Умное, спокойное лицо индейца выражало сочувствие.
Но Паганель еще не закончил своих расспросов. Где находился этот пленник? Что он делал? Когда именно Талькав слышал о нем? Все эти вопросы теснились одновременно в его уме. Ответы были тут же получены. Паганель узнал, что европеец был в плену у одного из индейских племен, кочующих между Рио – Колорадо и Рио‑Негро.
– Но где же находился он в последнее время? – спросил Паганель.
– У кацика Кальфукура, – ответил Талькав.
– Не вблизи ли той линии, по которой мы двигались до сих пор?
– Да.
– А кто такой этот кацик?
– Он вождь индейского племени пойуче – человек с двумя языками, с двумя сердцами.
– То есть он хочет сказать, что этот вождь – человек лживый на словах и на деле… – пояснил Паганель, предварительно переведя дословно это образное выражение. – А сможем ли мы освободить нашего друга? – спросил он, обращаясь к проводнику.
– Быть может, если он еще в руках индейцев.
– А когда вы о нем слыхали?
– Давно. С тех пор уже солнце два раза посылало пампасам лето.
Радость Гленарвана не поддавалась описанию. Время, указанное патагонцем, совпадало с датой документа. Оставалось предложить еще один вопрос Талькаву, и Паганель не замедлил это сделать.
– Вы говорите об одном пленнике, – сказал он, – а разве их было не трое?
– Не знаю.
– И вы ничего не знаете о том, что теперь с пленником?
– Ничего.
На этом разговор закончился. Вполне возможно, что трое пленников могли быть давно разлучены. Но из слов пата гонца было ясно, что индейцы слышали о европейце, попавшем в плен. Время пленения, место, где находился пленник, даже образная фраза патагонца о его отваге – все говорило за то, что это был капитан Грант.
На следующий день, 25 октября, путешественники с новым воодушевлением продолжали свой путь к востоку. Ехали они по скучной, однообразной, бесконечной равнине, на местном языке носящей название «травезиас». Глинистая почва, постоянно обдуваемая ветром, была совершенно гладкой: нигде ни камня, ни даже мелкого камешка. Они попадались только на дне какого‑нибудь пересохшего оврага или по берегам небольших прудов, вырытых руками индейцев. Изредка встречались рощи из низких деревьев с темными верхушками. Среди них проглядывали белые рожковые деревья, – мякоть их стручков сладка, освежающа и приятна. Показывались рощицы фисташковых деревьев – ханаров – и всевозможные колючие кустарники, один вид которых говорил о скудости почвы.
День 26 октября был утомителен. Нужно было поскорее добираться до Рио‑Колорадо. Лошади, погоняемые всадниками, неслись с такой быстротой, что в тот же вечер отряд достиг этой великолепной реки пампасов. Индейское название ее – Кобу‑Лебу, что значит «великая река». Пересекая пампасы, она впадает в Атлантический океан. Там, вблизи устья, происходит любопытное явление: количество воды в этой реке по мере приближения к океану все уменьшается – потому ли, что почва дна реки впитывает влагу, потому ли, что вода испаряется. Наука еще не вполне выяснила причину.
Добравшись до Рио‑Колорадо, Паганель, «в географических целях», счел прежде всего нужным искупаться в ее окрашенных красноватой глиной водах. Река оказалась удивительно глубокой, что объяснялось таянием снегов под лучами летнего солнца. Да и ширина ее была так велика, что лошади не в состоянии были ее переплыть. К счастью, двигаясь вверх по течению, путешественники вскоре обнаружили висячий мост, сделанный по индейскому способу – из сплетенных гибких прутьев, скрепленных ремнями. По этому мосту отряду удалось перебраться на левый берег, где путешественники и расположились лагерем.
Прежде чем лечь спать, Паганель вознамерился уточнить координаты Рио‑Колорадо. И он самым тщательным образом нанес на карту эту реку – за отсутствием Цангпо, которая протекала вдали от него в Тибетских горах.
Следующие два дня – 27 и 28 октября – путешествие продолжалось без особых происшествий. Перед глазами был все тот же вид – бесплодная равнина. Более однообразного пейзажа, более невзрачной панорамы не найти. Между тем почва делалась все влажнее. Приходилось перебираться через затопленные водой низины, так называемые «каньядас», и через никогда не пересыхающие мелкие лагуны – «эстерос», заросшие болотными травами. Вечером лошади остановились у большого озера – Урре‑Лаукен, вода которого содержит очень много минеральных солей, почему индейцы зовут его Горьким озером. В 1862 году оно было свидетелем жестокой расправы аргентинских войск с туземцами.
Здесь путешественники расположились как обычно, и ночь прошла бы спокойно, если бы вокруг не было обезьян и диких собак. Эти шумные животные, терзая уши европейцев, исполнили, видимо, в их честь, дикую симфонию, которую, быть может, и одобрит какой‑нибудь композитор грядущих лет.
Глава XVII
ПАМПАСЫ
Аргентинские пампасы простираются от 29° до 40° южной широты. Слово «пампасы» арауканское, оно значит «равнина трав». Такое название как нельзя больше подходит к этому краю. Заросли мимозы западной его части и роскошные травы восточной придают ему своеобразный вид. Вся эта растительность пускает корни в слой земли, под которым лежит красная или желтая глинисто‑песчаная почва.
Американские пампасы – такое же особое географическое явление, как, например, саванны Страны великих озер или степи Сибири. Континентальный климат пампасов отличается более суровой зимой и более знойным летом, чем климат провинции Буэнос‑Айрес. По словам Паганеля, океан зимой медленно отдает земле тепло, которое поглощается им летом. Этим объясняется, что на островах более ровная температура, чем в глубине материков[60]. Вот почему климат западной части пампасов не похож на умеренный климат побережья Атлантического океана. В западной части бывают резкие скачки температуры: то суровые холода, то жгучая жара. Осенью, то есть в апреле и мае, нередки проливные дожди. Но в описываемое нами время года погода стояла очень сухая и чрезвычайно жаркая.
На рассвете отряд, определив направление, двинулся в путь. Грунт, скрепленный корнями деревьев и кустов, сделался совершенно твердым: исчез мельчайший песок, из которого образовывались меданос; исчезла и пыль, клубившаяся в воздухе.
Лошади шли бодрым шагом среди высокой травы, которая растет только в пампасах. Индейцы укрываются под ней от гроз. Иногда, но все реже и реже, встречались влажные лощины, где росли ивы, а также местное растение Gynerium argenteum, растущее вблизи стоячей воды. Лошади, встретив в этих лощинах воду, спешили воспользоваться случаем и пили вволю, словно желая запастись влагой на будущее. Талькав ехал впереди и бил палкой по кустам, распугивая «голинас» – опаснейших змей, от укуса которых, менее чем через час, погибает даже бык. Проворный конь Талькава перепрыгивал через густые кусты, помогая своему хозяину прокладывать путь тем, кто ехал позади.
Путешествие по этим гладким равнинам не представляло трудности, и отряд подвигался быстро. Местность не менялась: все так же ни одного камня на сто миль кругом. Невыносимое, нескончаемое однообразие! Нужно было быть Паганелем – одним из тех ученых‑энтузиастов, которые что‑то видят там, где нечего видеть, чтобы интересоваться подробностями такой дороги. Что же привлекало его внимание? Трудно сказать. Какой‑нибудь кустик, может быть, травка. Но и этого было достаточно, чтобы развязать язык словоохотливому географу. Он тут же принимался поучать Роберта, и мальчик охотно слушал его.
В течение всего этого дня, 29 октября, перед глазами всадников простиралась та же бесконечно однообразная равнина. Около двух часов пополудни под копытами лошадей стали попадаться побелевшие кости. Это были останки огромного стада быков. Но кости лежали не отдельными кучками, как обычно скелеты обессиленных животных, падавших одно за другим. И никто не мог объяснить, почему на сравнительно небольшом пространстве было собрано столько скелетов. Непонятно было это даже и для Паганеля. Он обратился за разъяснениями к Талькаву, который тут же ответил что‑то.
Восклицание географа: «Быть не может!» – и утвердительный жест патагонца очень заинтересовали всех остальных.
– Так что же это такое? – спросили они Паганеля.
– Небесный огонь, – ответил географ.
– Как, – воскликнул Том Остин, – молния могла убить наповал стадо голов в пятьсот!
– Талькав это утверждает, а он не ошибается. Впрочем, я ему верю, ведь грозы в пампасах отличаются особенной силой. Только бы нам не испытать этого на себе!
– Что‑то очень жарко, – заметил Вильсон.
– Термометр, наверное, показывает тридцать градусов в тени, – отозвался Паганель.
– Это меня не удивляет, – сказал Гленарван, – я чувствую, как электричество пронизывает меня. Будем надеяться, что подобная жара недолго продержится.
– Ну нет, – возразил Паганель, – нельзя рассчитывать на перемену погоды, когда на горизонте не видно ни облачка.
– Тем хуже, – заметил Гленарван, – наши лошади измучены зноем… А тебе, мой мальчик, не слишком жарко? – прибавил он, обращаясь к Роберту.
– Нет, милорд, – ответил мальчуган, – я люблю жару. Жара – вещь хорошая!
– Особенно зимой, – глубокомысленно заметил майор, выпустив клуб дыма от своей сигары.
Вечером сделали привал у заброшенного ранчо – глиняной мазанки с соломенной крышей. Около хижины был частокол, правда полусгнивший, но все же он мог оградить лошадей от лисиц. Самим лошадям эти хитрые звери не страшны, но они перегрызают их недоуздки, и лошади пользуются этим, чтобы вырваться на свободу.
В нескольких шагах от ранчо была вырыта яма, очевидно служившая кухней, так как в ней виднелась остывшая зола. Внутри ранчо имелись скамья, убогое ложе из бычьей кожи, котелок, вертел и чайник для приготовления матэ – чая индейцев из сушеных трав, очень распространенного в Южной Америке. Его пьют, как многие американские напитки, через соломинку. По просьбе Паганеля, Талькав приготовил несколько чашек матэ, и путешественники с удовольствием запили им свой обычный ужин, найдя индейский напиток превосходным.
На следующий день, 30 октября, солнце встало в знойной дымке и устремило на землю необыкновенно жгучие лучи. Жара была невыносимой, а на равнине, к несчастью, нигде нельзя было укрыться от нее. Однако маленький отряд снова храбро двинулся на восток. Несколько раз в пути встречались огромные стада коров и быков. Не имея сил пастись из‑за этой удручающей жары, скот лениво лежал на траве. Сторожей, вернее сказать пастухов, не было. Одни собаки сторожили эти стада. Впрочем, здешние быки очень мирного нрава и, не в пример своим европейским родичам, не впадают в ярость при виде красного цвета.
– Это потому, что они пасутся на земле республики, – сказал Паганель и сам пришел в восторг от своей шутки во французском духе.
К полудню в пампасах начались изменения, которые не могли ускользнуть от глаз, утомленных однообразием этих мест. Злаки стали реже. Вместо них появились тощие репейники и гигантские чертополохи, футов в девять вышиной, которые могли бы осчастливить всех ослов земного шара. То и дело попадались низкие колючие кусты с темной зеленью. На такой иссушенной почве это была самая пышная растительность. До сих пор влага, сохранявшаяся в глинистой почве равнины, питала луга, и ковер травы был густ и роскошен. Но теперь этот ковер, местами истертый, местами прорванный, обнажил свою основу и обнаружил скудость почвы. Талькав указал спутникам на эти явные признаки возраставшей сухости.
– Я лично ничего не имею против этой перемены, – заявил Том Остин, – все трава да трава – это может и надоесть.
– Да, но там, где есть трава, есть и вода, – отозвался майор.
– О, у нас ее еще много, – вмешался Вильсон, – да и по дороге мы наверняка встретим какую‑нибудь реку.
Услышь это Паганель, он, конечно, не упустил бы случая сказать, что между Рио‑Колорадо и горами аргентинской провинции рек очень мало, но как раз в этот момент географ объяснял Гленарвану одно явление, на которое тот обратил его внимание.
С некоторого времени в воздухе как будто чувствовался запах гари, а между тем до самого горизонта не видно было никакого огня. Не замечалось и дыма – указания на отдаленный пожар. Таким образом, это явление нельзя было объяснить какой‑нибудь обычной причиной. Вскоре запах горелой травы стал так силен, что все, за исключением Паганеля и Талькава, были удивлены.
На вопросы своих друзей географ, всегда готовый все объяснить, поведал им следующее:
– Мы с вами не видим огня, но чувствуем запах дыма. А ведь нет дыма без огня, и эта поговорка так же верна в Америке, как и в Европе. Значит, где‑то есть и огонь. Просто здесь в пампасах такая ровная поверхность, что воздушные течения не встречают никаких препятствий, и запах горящей травы часто чувствуется миль за семьдесят пять.
– За семьдесят пять миль? – недоверчиво переспросил майор.
– Да, именно, – подтвердил Паганель. – Надо сказать, что эти пожары охватывают большие пространства и порой достигают значительной силы.
– Кто же поджигает траву? – спросил Роберт.
– Иногда молния, когда травы очень высушены зноем, а иногда это дело рук индейцев.
– А зачем они это делают?
– Индейцы утверждают – не знаю, насколько это верно, – будто после таких пожаров в пампасах лучше растут злаки. Возможно, зола удобряет почву. Я же думаю, что цель этих пожаров – уничтожить миллиарды клещей, докучающих стадам.
– Но такой энергичный способ может стоить жизни животным, бродящим по равнине, – заметил майор.
– Так и бывает, но какое это имеет значение, когда скота так много!
– Я забочусь не об индейцах – это их дело, – продолжал Мак‑Наббс, – а думаю о путешественниках, которые проезжают через пампасы. Ведь их может настигнуть огонь!
– Как же, как же! – с видимым удовольствием воскликнул Паганель. – Это порой случается, и я лично с удовольствием полюбовался бы таким зрелищем.
– Это похоже на нашего ученого, – сказал Гленарван. – Из любви к науке он согласился бы сгореть заживо!
– Ну нет, дорогой Гленарван, но я ведь читал Купера, и его Кожаный Чулок научил меня, как спастись от надвигающегося пламени. Надо просто вырвать траву на несколько саженей вокруг себя. Нет ничего проще. Поэтому‑то я нисколько не страшусь приближения пожара и, напротив, мечтаю его увидеть.
Но пожеланиям Паганеля не суждено было осуществиться, и если он и оказался наполовину изжарен, то только по милости нестерпимо жгучих лучей солнца. Лошади тяжело дышали, измученные тропической жарой. Тени можно было ждать только от изредка набегавшего на огненный диск облачка. Тогда всадники, подгоняя лошадей, старались держаться в освежающей тени, которую вместе с облаком гнал вперед западный ветер. Но лошади скоро отставали, и солнце, ничем не заслоненное, заливало новыми огненными потоками иссохшую почву пампасов.
Вильсон, заявляя, что у них есть достаточный запас воды, не подумал о неутолимой жажде, терзавшей в течение этого дня путников, а его утверждение, что на их пути наверняка встретится какая‑нибудь река, было слишком поспешным. На самом деле речек не было видно (однообразно плоская почва не представляла для них удобных русел), даже искусственные водоемы, вырытые руками индейцев, и те все пересохли. Видя, что земля становится с каждой милей все суше, Паганель заговорил об этом с Талькавом и спросил, где рассчитывает он найти воду.
– В озере Салина‑Гранде, – ответил индеец.
– А когда мы доедем до него?
– Завтра вечером.
Обычно аргентинцы во время путешествий по пампасам роют колодцы и находят воду на глубине нескольких футов. Но так как у путешественников не было нужных инструментов, они не могли прибегнуть к этому способу. Пришлось ограничивать порции воды, и хотя ее хватало, чтобы никто не испытывал мучительной жажды, но напиться вволю тоже было нельзя.
Вечером, после перехода в тридцать миль, сделали привал. Все рассчитывали выспаться и отдохнуть, но ночью тучи назойливых москитов и комаров не дали никому покоя. Их появление указывало на предстоящую перемену ветра. И действительно, вскоре он изменил направление: стал дуть с севера. А эти проклятые насекомые обычно исчезают лишь при южном и юго‑западном ветре.
В то время как майор спокойно переносил эти мелкие житейские неприятности, Паганель, напротив, негодовал на них. Проклиная москитов и комаров, он сожалел о том, что нет подкисленной воды, которая успокаивала бы зуд от множества укусов. И, хотя майор пытался утешить географа, говоря, что им еще повезло, если из трехсот видов насекомых, известных естествоиспытателям, приходится иметь дело только с двумя, Паганель встал в плохом настроении. Однако, когда отряд на заре собирался двинуться в путь, торопить ученого не понадобилось, так как в этот день предстояло добраться до Салина‑Гранде. Лошади были переутомлены. Они чуть не умирали от жажды, хотя всадники, заботясь о них, и урезывали свою собственную порцию воды. Засуха еще больше давала себя чувствовать, а зной при северном, несущем пыль ветре – этом самуме пампасов – казался еще нестерпимей.
В тот день небольшое происшествие нарушило обычную монотонность путешествия. Мюльреди, ехавший впереди, вдруг повернул назад и сообщил своим спутникам о приближении отряда индейцев. К этому отнеслись различно. Гленарвану пришло в голову, что от туземцев он, пожалуй, сможет узнать что‑нибудь о потерпевших крушение на «Британии». Талькав же отнюдь не был рад встрече с индейцами‑кочевниками: он считал их грабителями и старался избегать их.
По его совету всадники сгрудились и привели в боевую готовность оружие. Нужно было приготовиться ко всему.
Вскоре показался отряд индейцев. Он состоял человек из десяти, не больше. Это успокоило патагонца. Индейцы приблизились на расстояние каких‑нибудь ста шагов. Теперь их легко можно было разглядеть. Эти туземцы принадлежали к тому пампасскому племени, которое в 1833 году разгромил генерал Розас. Рослые, с высоким выпуклым лбом, оливковым оттенком кожи, они были прекрасными представителями индейской расы.
Их одежда была сделана из шкур гуанако, а вооружение состояло из копий футов в двадцать длиной, ножей, пращей, болас и лассо. По ловкости, с которой они управляли лошадьми, видно было, что это искусные наездники.
Они остановились шагах в ста от путешественников и стали совещаться, крича и жестикулируя. Гленарван направил к ним своего коня. Но не успел он проехать и десятка футов, как отряд индейцев круто повернул и с невероятной быстротой скрылся из виду. Истомленные лошади Гленарвана и его спутников, конечно, никак не смогли бы их догнать.
– Трусы! – крикнул Паганель.
– Честные люди так быстро не убегают, – прибавил Мак‑Наббс.
– Что это за индейцы? – спросил Паганель Талькава.
– Гаучо.
– Гаучо, – повторил Паганель, поворачиваясь к своим спутникам, – гаучо! Тогда нам не стоило принимать всех этих мер предосторожности, ибо бояться было нечего.
– Почему? – спросил майор.
– Да потому, что эти гаучо – безобидные крестьяне.
– Вы так думаете, Паганель?
– Конечно. Они нас приняли за грабителей и потому обратились в бегство.
– А по‑моему, они просто не решились напасть на нас, – возразил Гленарван, очень раздосадованный тем, что ему не удалось вступить в переговоры с этими туземцами, кем бы они ни были.
– Мне тоже кажется, что эти гаучо не так уж безобидны, – заявил майор.
– Что вы! – воскликнул Паганель.
И он с таким жаром принялся спорить по этому этнологическому вопросу, что даже умудрился расшевелить майора, и тот, вопреки своей обычной покладистости, сказал ему:
– Я думаю, вы неправы, Паганель.
– Неправ? – переспросил ученый.
– Да. Сам Талькав принял этих индейцев за грабителей, а он хорошо знает эти края.
– Ну и что ж? На этот раз Талькав ошибся, – возразил с некоторой резкостью Паганель. – Гаучо – мирные землепашцы и пастухи, только и всего. Я сам писал об этом в одной брошюре о пампасах, пользующейся некоторой известностью.
– Значит, вы ошиблись, господин Паганель.
– Я ошибся, господин Мак‑Наббс?
– Если угодно – по рассеянности, – продолжал настаивать майор, – и вам надо будет внести некоторые поправки в следующее издание вашей брошюры.
Паганель, очень уязвленный тем, что его географические познания не только подвергаются сомнению, но и становятся предметом шуток, начал раздражаться.
– Знайте, милостивый государь, – сказал он майору, – что мои книги не нуждаются в подобных исправлениях!
– Нет, нуждаются, по крайней мере в данном случае! – возразил Мак‑Наббс, также охваченный упрямством.
– Вы, сударь, слишком придирчивы сегодня! – отрезал Паганель.
– А вы слишком сварливы! – парировал майор.
Спор принял большие размеры, чем заслуживал такой незначительный повод, и Гленарван нашел нужным вмешаться.
– Несомненно, – сказал он, – один из вас чересчур придирчив, а другой чересчур сварлив. По правде сказать, вы оба удивляете меня.
Патагонец, не понимая, о чем спорят два друга, без труда догадался, что они готовы поссориться. Он улыбнулся и спокойно сказал:
– Это северный ветер.
– Северный ветер! – воскликнул Паганель. – При чем тут северный ветер?
– Ну конечно, – отозвался Гленарван, – ваше плохое настроение объясняется северным ветром. Я слышал, что этот ветер на юге Америки чрезвычайно раздражает нервную систему.
– Клянусь святым Патриком, вы правы, Эдуард! – воскликнул майор и расхохотался.
Но Паганель, не на шутку раздраженный, сдаваться не желал и набросился на Гленарвана, чей тон ему казался неуместно шутливым:
– Так, по‑вашему, милорд, моя нервная система в возбужденном состоянии?
– Конечно, Паганель, и причина этому – северный ветер.
Он здесь часто толкает людей даже на преступления, подобно трамонтано в окрестностях Рима.
– На преступления? – крикнул ученый. – Так я похож на человека, собирающегося совершать преступления?
– Я этого не говорю.
– Скажите лучше прямо, что я хочу зарезать вас!
– Ох, боюсь, что недалеко до этого! – ответил Гленарван, не в силах больше удерживаться от смеха. – К счастью, северный ветер дует только один день.
Слова Гленарвана вызвали всеобщий хохот.
Паганель пришпорил лошадь и ускакал вперед, желая рассеять в одиночестве свое плохое настроение. Через какие‑нибудь четверть часа он уже и не помнил о происшедшем. Так на короткое время ученый изменил своему добродушному характеру, но, как правильно указал Гленарван, причина этого была чисто внешняя.
В восемь часов вечера Талькав, ехавший немного впереди, сообщил, что они приближаются к желанному озеру. Четверть часа спустя маленький отряд уже спускался по крутому берегу Салина‑Гранде. Но здесь путников ожидало тяжелое разочарование: озеро пересохло.
Глава XVIII
В ПОИСКАХ ВОДЫ
Озером Салина‑Гранде заканчивается ряд небольших озер, которые тянутся между Сьерра‑де‑ла‑Вентана и Сьерра‑Гуамини. Раньше к Салина‑Гранде направлялись из Буэнос‑Айреса целые экспедиции для добывания соли, так как воды его содержат весьма значительное количество хлористого натрия. Но теперь из‑за сильной жары вода испарилась, и осевшая соль превратила озеро в огромное сверкающее зеркало.
Когда Талькав говорил о питьевой воде Салина‑Гранде, он, в сущности, имел в виду не самое озеро, а пресные речки, впадающие в него во многих местах. Но сейчас и они пересохли: все выпило палящее солнце. Легко представить себе то подавленное состояние, которое овладело путешественниками, измученными жаждой, когда они увидели высохшие берега Салина – Гранде.
Надо было немедленно принять какое‑нибудь решение. Воды в бурдюках оставалось немного, да и та была наполовину испорчена и не могла утолить жажду. А она жестоко давала себя чувствовать. И голод и усталость забывались перед этой насущной потребностью. Изнуренные путешественники приютились в «рука» – кожаной палатке, раскинутой и оставленной туземцами в небольшом овраге. Лошади, лежа на илистых берегах озера, с видимым отвращением жевали водоросли и сухой тростник.
Когда все разместились в рука, Паганель обратился к Талькаву и спросил, что, по его мнению, следовало делать. И географ и индеец говорили быстро, но Гленарвану все же удалось разобрать несколько слов. Талькав говорил спокойно, а Паганель жестикулировал за двоих. Их диалог длился несколько минут, затем патагонец, замолчав, скрестил руки на груди.
– Что он сказал? – спросил Гленарван. – Мне показалось, что он советует нам разделиться.
– Да, на Две группы, – ответил Паганель. – Те, у кого лошади еле передвигают ноги, пусть как‑нибудь продолжают путь вдоль тридцать седьмой параллели. Те же, у кого лошади в лучшем состоянии, должны, опередив первый отряд, отправиться на поиски реки Гуамини, которая впадает в озеро Сан‑Лукас в тридцати одной миле отсюда [61]. Если воды в этой реке достаточно, второй отряд подождет товарищей на ее берегах. Если же Гуамини также пересохла – направится обратно им навстречу, чтобы избавить их от напрасного перехода.
– А тогда что делать? – спросил Том Остин.
– Тогда придется спуститься на семьдесят пять миль к югу, к отрогам Сьерра‑де‑ла‑Вентана, а там рек очень много.
– Совет неплох, – сказал Гленарван, – и нам нужно немедленно последовать ему. Моя лошадь еще не очень ослабела от жажды, и я могу сопровождать Талькава.
– О милорд, возьмите меня с собой! – взмолился Роберт, как будто дело шло об увеселительной поездке.
– Но сможешь ли ты поспевать за нами, мальчик?
– Да. У меня хорошая лошадь. Она так и рвется вперед… Так как же, милорд?.. Прошу вас!
– Хорошо, едем, мой мальчик, – согласился Гленарван. Он, в сущности, был очень рад, что ему не придется расставаться с Робертом. – Не может же быть, в самом деле, чтобы нам втроем не удалось найти какой‑нибудь источник свежей и чистой воды!
– А я? – спросил Паганель.
– О, вы, милейший Паганель, останетесь, – отозвался майор. – Вы слишком хорошо знаете и тридцать седьмую параллель, и реку Гуамини, и вообще все пампасы, чтобы покинуть нас. Ни Мюльреди, ни Вильсон, ни я – никто из нас не сможет добраться до места, которое Талькав назначит для встречи. Под знаменем же храброго Жака Паганеля мы смело двинемся вперед.
– Приходится покориться, – согласился географ, очень польщенный тем, что его поставили во главе отряда.
– Но смотрите только не будьте рассеянны, – прибавил майор, – не заведите нас не туда, куда надо, например, обратно к Тихому океану!
– А вы заслуживаете этого, несносный майор!.. – смеясь, сказал Паганель. – Но вот что скажите мне, дорогой Гленарван: как будете вы объясняться с Талькавом?
– Я полагаю, что нам с патагонцем не придется разговаривать, – ответил Гленарван, – но в каком‑нибудь экстренном случае тех испанских слов, которые я знаю, хватит для того, чтобы мы поняли друг друга.
– Так отправляйтесь в путь, мой достойный друг, – сказал Паганель.
– Сначала поужинаем, – сказал Гленарван, – и, если сможем, выспимся перед отъездом.
Путешественники закусили всухомятку, что, конечно, мало подкрепило их, а затем, за неимением лучшего, улеглись спать. Паганелю снились потоки, водопады, речки, реки, пруды, ручьи, даже полные графины – словом, снилось все, в чем содержится питьевая вода. То был настоящий кошмар.
На следующий день, в шесть часов утра, лошади Талькава, Гленарвана и Роберта Гранта были оседланы. Их напоили оставшейся в бурдюках водой. Пили они с жадностью, но без удовольствия, ибо вода эта была отвратительная. Когда лошади были напоены, Талькав, Гленарван и Роберт вскочили в седла.
– До свиданья! – крикнули остающиеся.
– Главное, постарайтесь не возвращаться! – добавил Паганель.
Вскоре патагонец, Гленарван и Роберт потеряли из виду маленький отряд, оставленный на попечении географа.
Desertio de las Salinas, то есть пустыня озера Салина, по которой ехали три всадника, представляла собой равнину с глинистой почвой, поросшую чахлыми кустами футов в десять вышиной, низкорослыми мимозами (курра‑мамель) и кустарниками юмма, содержащими много соды. Кое‑где встречались обширные пласты соли, отражавшие с необыкновенной яркостью солнечные лучи. Если бы не палящий зной, эти баррерос [62]можно было бы легко принять за обледенелые участки земли. Контраст между сухой, выжженной почвой и сверкающими соляными пластами придавал пустыне своеобразный и интересный вид.
Совершенно иную картину представляет находящаяся в восьмидесяти милях южнее Сьерра‑де‑ла‑Вентана, куда, если река Гуамини пересохла, пришлось бы спуститься нашим путешественникам. Этот край, обследованный в 1835 году капитаном Фицроем – главой экспедиции на «Бигле», необыкновенно плодороден. Здесь находятся роскошные, лучшие на индейских землях пастбища. Северо‑западные склоны Сьерра‑де‑ла‑Вентана покрыты пышными травами; ниже расстилаются леса, состоящие из разных видов деревьев. Там растет альгарробо – род рожкового дерева, плоды которого сушат, размельчают и готовят из них хлеб, весьма ценимый индейцами; белое квебрахо – дерево с длинными, гибкими ветвями, напоминающее нашу европейскую плакучую иву; красное квебрахо, отличающееся необыкновенной прочностью; легко воспламеняющийся наудубай – причина страшных пожаров; вираро с лиловыми цветами в форме пирамиды и, наконец, восьмидесятифутовый гигант тимбо, под колоссальной кроной которого может укрыться от солнечных лучей целое стадо. Аргентинцы не раз пытались колонизировать этот богатый край, но им так и не удалось преодолеть сопротивления индейцев.
Конечно, такое плодородие говорило о том, что сюда несут свои воды многочисленные речки, низвергаясь по склонам горной цепи. И в самом деле, речки эти даже во время сильнейших засух никогда не пересыхают. Но, чтобы добраться до них, нужно было продвинуться к югу на сто тридцать миль. Вот почему Талькав был, несомненно, прав, решив сначала направиться к реке Гуамини: это было и гораздо ближе, и по пути.
Лошади быстро неслись вперед. Эти превосходные животные, видно, инстинктивно чувствовали, куда направляли их хозяева. Особенно резва была Таука. Она птицей перелетала через пересохшие ручьи и кусты курра‑мамель. Лошади Гленарвана и Роберта, увлеченные ее примером, смело следовали – за ней, хотя и не с такой легкостью. Талькав же, словно приросший к седлу, служил примером для своих спутников.
Патагонец часто оглядывался на Роберта. Видя, что мальчик сидит в седле уверенно и правильно – опустив плечи, свободно свесив ноги, прижав к седлу колени, – индеец поощрял его одобрительными возгласами. Действительно, Роберт Грант становился превосходным наездником и заслуживал его похвалы.
– Браво, Роберт! – говорил Гленарван. – Талькав, видимо, доволен тобой.
– Чем же он доволен, милорд?
– Доволен твоей посадкой.
– О, я крепко держусь, вот и все, – краснея от удовольствия, ответил мальчуган.
– А это главное, Роберт, – продолжал Гленарван. – Ты слишком скромен, но я предсказываю тебе, что из тебя выйдет отличный спортсмен.
– Что ж, это хорошо, – смеясь, сказал Роберт. – Но что скажет на это папа, ведь он хочет сделать из меня моряка?
– Одно не мешает другому. Хоть и не все наездники хорошие моряки, но все моряки могут стать хорошими наездниками. Сидя верхом на рее, приучаешься крепко держаться, а умение осадить коня, заставить его выполнять боковые и круговые движения приходит само собой, это несложно.
– Бедный отец! – промолвил мальчик. – Как будет он благодарен вам, милорд, когда вы его спасете!
– Ты очень любишь его, Роберт?
– Да, милорд. Папа ведь был так добр к нам с сестрой! Он только и думал о нас. После каждого дальнего плавания он привозил нам подарки из всех тех стран, где он побывал. Но что бывало дороже всего – он, вернувшись домой, был так нежен, с такой любовью говорил с нами! О, когда вы узнаете папу, вы сами его полюбите! Мери на него похожа. У него такой же мягкий голос, как и у нее. Для моряка это даже странно, не правда ли?
– Да, очень странно, Роберт, – согласился Гленарван.
– Я вот как будто вижу его, – продолжал мальчик, словно говоря сам с собой. – Добрый, славный папа! Когда я был маленьким, он укачивал меня на коленях, напевая старинную шотландскую песню об озерах нашей родины. Порой мне вспоминается мелодия, но смутно. Мери тоже помнит ее. Ах, как мы любили его! Знаете, мне кажется, что только в детстве умеешь так любить отца!
– Но нужно вырасти, чтобы научиться уважать его, мой мальчик, – сказал Гленарван, растроганный признаниями, вырвавшимися из этого юного сердца.
Пока они говорили, лошади замедлили ход и пошли шагом.
– Ведь мы найдем его, правда? – – проговорил Роберт после нескольких минут молчания.
– Да, мы найдем его, – ответил Гленарван. – Талькав навел нас на его след, а патагонец внушает мне доверие.
– Талькав – славный индеец, – отозвался мальчик.
– Без сомнения!
– Знаете что, милорд?
– Скажи – тогда я отвечу тебе.
– Я хочу сказать, что вокруг вас только славные люди: леди Элен – я так ее люблю! – майор, всегда такой спокойный, капитан Манглс, господин Паганель и все матросы «Дункана», такие отважные и такие преданные!
– Я знаю это, мой мальчик, – ответил Гленарван.
– А знаете ли вы, что лучше всех вы сами?
– О, вот этого я не знал!
– Так знайте, милорд! – воскликнул Роберт, хватая руку Гленарвана и горячо целуя ее.
Гленарван тихонько покачал головой. Он продолжал бы разговаривать с Робертом, если бы Талькав жестом не дал им понять, чтобы они поторапливались и не отставали. Надо было спешить и помнить об оставшихся позади.
Все трое всадников снова пустились вперед крупной рысью. Но вскоре стало ясно, что лошадям, за исключением Тауки, это не под силу. В полдень пришлось дать им часовой отдых. Они совсем выбились из сил и даже отказывались есть пучки альфальфы – разновидности люцерны, тощей и выжженной палящими лучами солнца.
Гленарвана охватило беспокойство: признаки засушливости не исчезали, и недостаток воды мог привести к гибельным последствиям. Талькав молчал и, вероятно, думал, что в отчаяние приходить преждевременно, пока не выяснилось, пересохла или нет река Гуамини.
Итак, он снова двинулся вперед, и волей‑неволей, понуждаемые хлыстами и шпорами, лошади поплелись шагом – большего от них добиться нельзя было.
Талькав мог бы опередить спутников, Таука в несколько часов домчала бы его до берегов реки. Разумеется, это не могло не прийти в голову патагонцу и, разумеется, он не захотел оставить спутников одних среди этой пустыни. Вот почему он заставил своего скакуна умерить шаг.
Не без сопротивления примирилась с этим Таука: она становилась на дыбы, неистово ржала. Ее хозяин прибегнул не столько к силе, сколько к увещаниям. Ведь Талькав буквально разговаривал со своей лошадью, и Таука если и не отвечала ему, то, во всяком случае, все понимала. Надо думать, что доводы патагонца были очень вески, так как, «поспорив» некоторое время, Таука все‑таки сдалась и подчинилась, правда продолжая грызть удила.
Но если Таука поняла, чего от нее хотел Талькав, то и сам он сумел понять своего скакуна. Умное животное почувствовало признаки влажности в воздухе: лошадь жадно втягивала его, шевеля языком, словно опускала его в спасительную влагу.
Патагонцу стало ясно: близко вода. Он подбодрил своих спутников, объяснив им нетерпение Тауки. Вскоре и две другие лошади тоже почуяли близость воды. Они напрягли последние силы и понеслись вслед за индейцем.
Около трех часов пополудни впереди, в низине, блеснула светлая полоса. Она переливалась под лучами солнца.
– Вода! – сказал Гленарван.
– Да, вода, вода! – крикнул Роберт.
Теперь уж им не нужно было погонять лошадей. Бедные животные, почувствовав прилив сил, неудержимо помчались вперед. В несколько минут они доск