 |
|
Париж, шаг четвертый
Цикл «Париж»
Париж, шаг первый
Поезд остановился. Шум пара. Клубы дыма. Приглушённые выкрики служащих. Размашистые знаки, указателей. Жесты руками. Одобрение. Клинья. Возня. Рельсы ещё дожидались послабления; и вот-вот они устанут. Скатились железные ступеньки лесенки. Вокруг полутона другой действительности; совсем другой окрас. Её окно выводило на GareSaint-Lazare (Вокзал Сен-Лазар). Мари через небольшое окно купе вглядывалась в каждое. Вглядывалась в каждого. Новое! Новое встречало её и отговаривало; ещё там, в купе. Новое напевало от волнения в груди и звенело отталкивающе. Безрадостно и притворно, как совсем маленький колокольчик, неожиданно упавший на асфальт прямо под ноги. Впечатляюще, но опустошённо. Она представляла себе Париж вовсе иначе: жемчужное ожерелье, белое платье в пол, фонтаны, салюты и… любимый он; глаза, кольцо, сбитое дыхание, слезы… счастье! А теперь не так. А теперь бегство. Теперь боль и неизвестность. Теперь ложь!
Она сошла с поезда. Трогательные беспризорники в серых фуражках и оттянутых свитерах сновали у вокзала, перед многочисленными кафе и приезжими. Огромные вывески суетились тут и там, не замечая людей. Мужчины спешили. Женщины позволяли им спешить. Позади, сплетались меж собой, уводящие с оттиском смелые линии рельс. Часы на черной чугунной ножке гнулись к основанию от тяжести. К приезжим подкатывались тележечки. Предлагалось выпить содовой, попробовать эклер, обзавестись свежей газетой и выкурить французских сигарет. Листовки цеплялись за каблуки и срывались со столбов и стен. Всё прочь. Всё исчезало.
Она сошла с поезда. Поезд рявкнул глухо и томно. Усталые блестящие лапы чуть дрожали. Остывали щупы. Поезд выдохнул. Придерживая коробочку со шляпкой, она опустила на пол чемодан. Чемодан покосился. Услужливый служащий вокзала. Приятный юноша, лет двадцати двух, в клетчатом. Блестящие глаза музыканта с зачехлённой гитарой в матовый кофр. Лестные слова старичка в широкополой шляпе. Мари знала, что всё мимо. Что всё не то. Мари знала, что тот, кто должен был её встретить, рядом. Она ему звонила. Звонила ещё тогда. Перед выездом в Париж. Он должен быть здесь. Он наблюдает за ней. Он знает, что это она.
Она сошла с поезда. Вкатывались и выкатывались грубо перемешанные поклажи. Грубо. «Эй, там посторонись!». «Чего встали!». «Пошевеливайся!». «Прочь!». «Ну же скорее!». Грохот железных повозок на колёсиках. Сильные потемневшие волосатые руки. Мокрые спины по форме штата служащих. Пару мальчишек заприметили знатные чемоданчики. Замелькали фуражки. Зашевелились свитера. Раздосадовано вспыхнула витрина с рекламой содовой. Кто-то читал, кто-то вспоминал, кто-то встречал, кто-то рылся в бумажниках, кто-то ждал. Тонко гудели рельсы, как струнки, от набегавших далеко поездов. Часы перевалили за семь вечера; чугун мягчил. Пожилая женщина за столиком доедала скверно пахнущий эклер. Служащий вокзала куда-то в темноту катил, набитую с горкой чемоданами и коробками, грохочущую тележку. Музыкант с гитарой курил у бульвара напротив.
Перед ней остановился серебристый автомобиль. Не сразу вышел мужчина не высокого роста в длиннополом плаще. Грубый с виду, лет сорока с небольшим. Осмотревшись вокруг, быстрым шагом приблизился к ней. Болезненно бегали серые глаза. Закусывал потрескавшиеся губы. Потирал мокрые ладони о плащ. Он взял её крепко за предплечье, продолжая озираться по сторонам, чуть слышно спросил:
- Вы Мари?- Уверенно.
Она растерянно кивнула головой. И почему-то тоже смотрела по сторонам, ни чего не понимая, вторя ему.
- Хорошо. Не о чем не спрашивайте, полезайте в машину. Мадам Аполлин уже ожидает Вас.
Он протолкнул её в салон автомобиля поглубже, быстро сбросил её чемодан в багажник, в след за ней проскользнул и сел рядом, захлопнув дверцу за собой. Автомобиль легко тронулся. «Это он».
Протирая взмокший лоб сложенным платком, всё ещё окидывая взглядом то, что за окном автомобиля, он так же тихо продолжал:
- Вот возьмите это,- сунул ей небольшой желтый сверток с приложенной запечатанной запиской:
- Прочтёте, когда мадам Аполлин примет решение на Ваш счёт. Это произойдет сегодня и только сегодня. Больше у Вас времени не будет…
Она прервала его:
- Мне больно! Отпустите мою руку.
Он всё ещё, сам того не замечая, продолжал крепко держать за её предплечье.
- Что?- Резко. Скоро посмотрел на Мари, суетливо бегающими серыми глазами, затем на её руку:
- А… это. Это ни чего. Это привычка.
- Мне совсем-совсем нельзя Вас ни о чём спрашивать?- С волнением.
- Нет. Пока не вынесено решение мадам Аполлин, Вы обязаны сохранять абсолютную безучастность к происходящему и полное спокойствие. Вас ни что не должно волновать и беспокоить. Именно такое соглашение было с Вашим агентом.
- Но…,- приглушая возмущение.
- Заткнись!- Прижал мокрую ладонь к её рту.- Наслаждайтесь поездкой, мадмуазель,- промокая пот со лба,- и больше не слова. Это ясно?- пауза.- Мы скоро будем на месте,- не отвлекаясь от происходящего за пределами автомобиля.
Она покорно кивнула головой и поджала колени. Он отдернул руку от её губ к себе. Она отвела взгляд за окно. Мари всё понимала.
Париж льстиво складывался за окном автомобиля. Это был город её мечты. Даже бульварчики стройно межевались так, как если бы она решила прогуляться именно по ним. Ещё совсем маленькой она рассматривала конфетные фантики, на которых был Париж. А теперь её увозили вглубь того самого города о котором она мечтала и ни чего о нём не знала.
Париж, шаг второй
Машина остановилась в очень узком местечке. Между двух смежных больших домов; Почти вплотную друг к другу. Сыро. Тяжёлый воздух. Зловонный запах. Кучи разбросанного мусора; А где-то сложен в стопы. Огромные смятые бочки. Жирный повар скидывает пакет в бак. Взъерошенные кошки с вытаращенными глазами. Рыбьи хвосты. Она на месте.
- Прошу, Вас.- Мужчина в длиннополом плаще быстро отворил дверцу автомобиля:
- Не беспокойтесь, Ваши вещи будут доставлены в Ваш номер. Безмолвный черный шафер вышел вслед за ним.
Автомобиль заглохнул. Замолчал. Он более без надобности. Она одна на заднем сиденье. Совсем одна в глубине салона. Дрожь. Обморок.
«Деда, а почему пчелки меня укусили? Почему они не хотят дружить со мной?»- Мария подбежала к Деду пасечнику, потирая ужаленную маленькую ножку.- «Я не пойму…»- разводя ручками в стороны. У неё был чумазый нос и потертые колени. Её тогда, в одно из жаркого июля, ужалила пчела. И Мария первый раз узнала, что пчелы это не только вкусный мёд у дедушки на даче. Сейчас она лежала на лугу. Рядом бегала собачка Муха, цлакая на ос, пчёл и шмелей. Вокруг сглажено сосновый лесочек. И так пахло. Так цвело. Вот маленькая Мария прибежала в дом,- «Баба-баба, я принесла тебе цветочков»- Она тогда заливисто смеялась, держа в руках огромный букет из всевозможных листьев с того поля и с окраины лесочка. А Баба улыбалась и усаживала за деревянный стол, опоясанный расшитой скатертью,- «Вот, Машенька, попей-ка молочка-то, сдобрено оно-то»,- Мария, ухватившись обеими ручками, полными глотками из глиняного кувшинчика пила молочко.- «Баба-Баба, а меня пчёлка укусила, посмотри вот»- чуть нахмурившись, указывая на ножку, и тут же рассмеялась.- «Ух, она… я ей!»- пригрозила Баба указательным пальцем. Машенька ей поверила и погрозила пальчиком, вторя Бабе, в окно, выходящее на луг, к пчёлкам.- «Ух, я вам!»- Из жаровни поспевали блинчики.- «Ну-ка, давай ка…, вот со сметанкой».- Мария уплетала горячие блинчики и рассматривала, старинные обрамленные овально, потертые портреты на стенах деревянного дома.- «Баба, а это кто?»- вдумчиво, с большими глазами, осматривая портрет красивого офицера.- «Вот, Машенька, давай ка с пылу-то, с жару»- подставляя тарелочку с пыхающими блинчиками.- «Молока, Баба, молока»- улыбаясь, и играя ножками под столом, требовала Машенька.- «Миленькая моя»- отвечала Баба.- «Вот, на-ко, на-ко … давай налегай».- Мария с нагулявшим аппетитом быстро расправилась и с блинчиками и со сметанкой и с молочком.- «Баба-Баба, а ты мне веником угу-гуу-у сделаешь?»- Баба, по-старушечьи, но так добро рассмеялась.- «Ну а как же-как же внученька, вот деду поленья только закажу… всё от животных своих полосатых умыкну-то его». Мария осталась у окна. Баба что-то бормотала деду. Дед, улыбаясь, встал с пенька, похлопывая ладонями по полешку.
- Ну же! Скорее!- нервно потирая ладони о плащ.- Мадам Аполлин не располагает стольким временем. Вы должны ценить этой аудиенцией, она состоялась в день вашего прибытия.
Ей ни кто не помог выйти из автомобиля. Ноги подкашивались. Головокружение. Немного тошнило.
- Скорей, скорей,- бегающие серые глаза безмерно расширились. Зрачки стали маленькими:
- Вы злоупотребляете!
- Прекратите…, прошу Вас, прекратите….
- Шевелись, сука!- Толкнув её к глухой железной двери перед ней, обращаясь к немому шаферу:
- Поль, попридержи эту дрянь, пока она в своём уме. Не к чему это, чтобы мадам Аполлин была не довольна нами.
Париж, шаг третий
Подвал. Тусклое зеленоватое освещение. Треск ламп. Трубы вздуто рыдали. Тут же множество каменных коридоров. Поль её вёл быстро, без промедлений. Механически. Мужчина в длиннополом плаще впереди. Они несколько раз наступали в лужи. Проходили мимо. Разбегались крысы. Она вскрикивала. Была на грани потери сознания. Всхлип. Резкое одергивание. Лестница. Тяжёлая холодная лестница вверх. Цепляясь за грубые поручни, Мари, глотая остатки воздуха, превозмогала себя. С шершавых стен стекала тусклая вода. Бледно. Вверху лестницы открылась дверь. Немного света. Поль остановил Мари, мужчина в длиннополом плаще прижал её к стене и рассмотрел её зрачки. В норме. Теперь она ближе. Они проследовали по длинному помещению, уводящее вправо.
- Четвертый.- Буркнул тихо с бегающими серыми глазами. Огромный негр в красном, с зашитым ртом, нажал на кнопку вызова лифта.
Солнце всё ближе и ближе находило себе место, нежась, к мягким верхушкам лесочка. Зелень дышала прозрачным паром. Луг зиял оранжевым, предлагая желтоватые мазки. Где-то струилась кем-то поспешно забытая вода; Оставленные лейки на грядах. Муха улеглась подле калитки, старательно облизывая зажаленный осами и пчёлами черный нос. Деда на пенёчке курил уложенный табак, теребя что-то в руках. Машенька подбежала и обняла Деду. Деда поймал дурачившуюся Машеньку. Усадил себе на колени: «Машенька, это колос. Видишь его?- Мария озабоченно любопытствуя, всматривалась в прозрачно желтоватую палочку с махрушкой наверху.- Это, Машенька, целая жизнь… понимаешь, жизнь всего лишь одного совсем-совсем маленького колоска.- Машенька кивнула головкой, не отводя глаз.- Но это целая жизнь большого поля и таких колосков очень-очень много, это наш хлеб. Хлеб-то из жаровни нашей бабки по вкусу приходится? А, Машенька?- Девочка продолжала рассматривать колосок. Она посмотрела взрослыми глазами на Деду.- Ну-ка, ну-ка давай с маслицем… вот,- отламывая Машеньки краюху.- Машенька сидела с огромным ломтем пышного, добро смазанным маслом, домашнего хлеба и смотрела на колос».
Распахнули дверь. Седая старая женщина сидела за трюмо, укладывая длинные волосы.
- Мадам Аполлин.- Мужчина в длиннополом плаще поклонился, опустив серые глаза. Наклонившись еще ниже, опустил глаза и безмолвный Поль.
Женщина повернулась в пол оборота. Рассмотрев тех, кто зашёл, встала. Кокетливо сделала пару шагов навстречу. Остановилась.
- Вы оба… пошли вон.- Седая женщина запахнула халат, скрыв оголенность.
- Мадам…,- не смея поднять глаза, мужчина с бегающими глазами попытался что-то сказать.
- Вон. Оба!- указывая на дверь:
- Ну же!
Длиннополый плащ и безмолвный, не поднимая головы, поспешно удалились за двери.
- И кто только давал уроки… хорошим манерам,- улыбаясь,- неужели эти мсье не видят что мадам при стеснённых обстоятельствах….- Она подошла к Мари. Тепло:
- Деточка, с тобой всё в порядке?- Увлекая гостью в объятья.- Не утомил ли тебя долгий путь?
-…
- О, прости, я чуть забылась…,- рассмеявшись.- Ну, забылась, деточка, забылась…,- седая женщина отпустила Мари и порхнула к гардеробу.
- Мадам…,- чуть поклонившись.
- Да?- Увлечённо швыряя платья на пол, прерывая.- Уверена, что с тобой достойно обращались? Ведь это правда? Это правда?- Смеясь хрипом.- Ну же! Это правда?!
- Да, мадам…, да, правда,- не поднимая глаз:
- Я хочу получить работу.- В этот самый момент глаза мари остановились на большом окне, выходящее в большой город. Она хотела убежать. Скрыться. Провалиться вовсе. Она знала и до этого подобное ощущение. Ощущение грязи на теле. И сейчас, сжав кулачки, она стояла. Стояла. Стояла, чуть дыша и превозмогая слабость. Она даже видела, как разбивается окно. Она видела, как летит легко и свободно.
- Работу? Ну конечно, конечно, деточка, ты получишь работу. Где же, где же,- что-то ища с большим волнением в гардеробе.- Пардон, как же… как же твоё имя, милая?
- Мари,- тихо.
- Ах да! Помню-помню. Красавица Мари! Красавица Мари-и-и! Мне рассказывал о тебе Фредерик-оскорблённый…. Ах, что за время было, что за время…. Впрочем, это не важно. Милая, подай ка мне чулки… да-да, вон те,- тыча сухим пальцем в угол.
- Ну же, красавица Мари, в порядке ли ты? Ну-ка, посмотри на меня. Что это? Что за вид, моя дорогая?
- ???
- О-о, прости, я так бестактна…,- хохоча.
- Мадам, уверяю, всё прекрасно…
- Ну, разумеется, прекрасно! А раз так…. М-м-м, что же…. Ах, да… я передумала отправиться к Этьену,- с задумчивым видом секунд пять, затем расхохоталась:
- Нет, ты в это можешь поверить?- Совсем не замечая Мари на секунду.- Нет…, нет,- махая руками,- в это невозможно поверить! Ах, милый Этьен, ну прости, прости же меня, - упав в кресло, и обняла саму себя руками.- Ты всё равно останешься прекрасен… ты прекрасен о-Этьен! Ты лучший!
Не прекращая смеяться, закурила тонкую сигарету в длинном мундштуке. Так она пробыла минут семь. Мари всё ещё стояла. Несмела напомнить о себе. Безумие. Тишина. Изменившись в лице, седая женщина швырнула прочь от себя теплый мундштук:
- А ты!- Стеклянными колючими глазами к Мари.- Ты, подойди живо ко мне! Находясь в проваленном кресле, Мадам Аполлин распахнула халат. Старческое тело ёжилось, обтирая богатую треснувшую ткань кресла:
- Ну же, ну же, скорей, маленькая потоскушка! Давай! Красавица Мари-и-и!
Мари выронила мокрый платок из кулачка. Ноги ослабли. Упала на колени. Прикрыла лицо руками, опустив голову. Затем повалилась на пол вся. Взрыв. Плач. Плечи. Вздутие вен на шее. Тонкие пальцы. Молчание. Тишина. Тихий крик. Тихий всхлип. Тихий шёпот. Тихие слёзы. Тихий напев. Еле уловимый тихий голос.
«С маслицем оно всё лучше-то. А, Машенька? Дочка моя…, дочка.- Дед закончил с трубкой. Обнял крепко-крепко Машеньку. Прижал к груди, касаясь её плечика седой бородой. А она смотрела так далеко…, так далеко куда-то в сторону грибной тропинки и что-то напевала себе под курносый носик, держа в руках колосочек с махрушкой наверху.- Деда, ты любишь меня?- Она обняла его пухлыми ручонками, теребя бороду.- Любишь, Деда, скажи мне?- Она прижалась щёчкой так к его груди, что Деда слышал через Машеньку своё сердце.- Люблю, Машенька… очень люблю,- посмотрев на её закрытые глазки.- И бабка тебя любит…, ты только приезжай к нам чаще…, дочка. Засыпай родненькая, засыпай.- Деда смахнул со старой щеки молодую слезу. Машенька уснула на коленях Деды. Она забылась. Ей тепло».
Спина. Поясница. Распустившийся ремешок на тонкой талии. Удар. Боль. Сдавленный крик. Глухой вопль. Шипящий треск на зубах. Расцарапанный лакированный паркет. Мольбы. Мари перевернулась на ломящую спину. Её глаза вверх; Над собой.
Над ней седая старая женщина, не закончившая укладывать длинные волосы, откровенно не скрывая свою оголённость.
- Ну же вставай,- хватая Мари за запястье и волоча её по полу в сторону ванной комнаты, успев ударить по медному звоночку на столе. Волоча её, безумная старуха Аполлин явившемуся в дверях огромному негру с зашитым ртом сипло проорала:
- Скорей, тупица, раздень её донага и доставь ко мне! Живо!- Отпустив слабую руку Мари, мадам Аполлин скрылась за соседней дверью.
Париж, шаг четвертый
Странная ванная, вовлекает странный шаг.
Белый кафель, оставляет темную сыпь.
Усталое окно, кривит рамою наружу.
Белый халат на мертвом крючке висит.
Немая вода, дыша осторожно.
Запотевшее зеркало, отвернувшись от лиц.
Мокрый пол квадратом сопя.
Мари в воде. Она без платья лежит.
Чёрные мощные руки утащили одежды Мари за дверь. Мадам Аполлин сидела на стуле, расставив ноги в стороны, у её изголовья. Сухие пальцы правой руки опускались в воду, чуть задевая белоснежного тела. Затем волос и лица. Седые длинные распущенные волосы заслоняли ей лицо, падая на колени. Бесшумный оскал. Серые зубы. Обнажённый тонкий красный язык выпятился вперёд.
Мари приоткрыла глаза. Воздушные шторы тканями рвались от окна к ней. Пусто капала вода с носика серебряного краника в ноги. Доносилась музыка. Скрипичный квартет; Ныла виолончель.
- Разве тебе не говорил Фредерик-оскорблённый?- Тихо.
-…
- Не говорил? Ну?
Мари попыталась в ванной обернуться в сторону хриплого голоса. Соскользнула на предплечье. Боль в спине. Сжала веки в струну:
- Нет…, не говорил,- сдавленно.
- Ах, этот проказник…, ну ни чего. Это ни чего.- Кашель заглушил тяжёлую виолончель из-за не плотно закрытой двери.
- Мадам…
- Помолчи, красавица Мари. Не время.- Мадам Аполлин покинув стул, подошла к приоткрытому окну. Петелькой запоясала шторы.- Не время, красавица Мари. Ещё не время.
В ванную комнату зашли двое низкорослых мужчин лет пятидесяти. Это были близнецы. На них были одеты длинные белые сорочки. Один из них посмотрел в сторону окна. Седая женщина подала знак. Близнецы живо с места бросились к Мари. Схватили её за руки и выволокли из ванной. Сырая и слабая она рухнула на пол. Издала слабый стон. Стекала вода. Первый скрыл своей ладонью ей глаза. Крепко сжал её правую руку, вцепившись за запястье. Второй вдавил сильно свою ладонь в её живот. Прижал левую руку к полу, сдавив в локте. Мари ещё могла шевелиться. Попыталась освободить лицо. Усилия двух близнецов её остановили. Она обессиленно поддалась. Близнецы наклонились к её лицу. Вплотную. Так, что кривые носы касались её бьющихся висков. Каждый со своей стороны принялся что-то шептать прямо ей в уши. Совсем не связанное. Не разборчивое. Сначала тихо. Затем беспокойнее. Затем усиливаясь, шёпот превращался в крик. Не выносимые крики. Медные. Мари билась ногами о пол. Забыв о боли в спине, силилось и извивалось тело. Она не могла закричать. Не могла освободиться. Пальцы оцарапывали плечи близнецов. Визги братьев. Слышался громкий смех старухи. Она стояла, наклонившись прямо у ног Мари, вытаращив болезненные глаза из орбит. Сухие пальцы, теряясь в седых длинных волосах, обхватывали безумную голову, шатающуюся из стороны в сторону. Хриплый вопль. Живот. Мари стошнило. Рвотная масса вытекала из-под ладони близнеца. Первый отскочил от Мари. Второй, ещё сидевший с боку, неуклюже схватил её за голову. Приподнял вверх. Первый стал высоко прыгать вокруг. Вверх-вниз. В стороны. Падал на пол и затем в агонии вспрыгивал вновь. Неразборчивые фразы. Звуки! Вопли! Второй втащил в свой рот её волосы. Перевалился полностью на Мари. Держа крепко её голову, ревел ей прямо в лицо, с полным ртом вырванных волос из её головы.
В окно врезался серый ветер. Выбил стекло. Кашлем треснула рама. Волной накрыло пузырями пространство ванной комнаты беснующимися шторами. Разбилась маленькая лампа на туалетном столике. Первый близнец свалился на пол и в конвульсиях стал биться головой, не прекращая орать. Второй отбросил Мари. Повалился с тем рядом, забивая его голову кулаками. Не прекращая реветь. Мари сжалась. Трясущимися угольными руками закрыла уши. Старуха склонилась на колени. Жадно лапала Мари, выпячивая безобразно набухший красный язык. На кафеле растекалась густая кровь. Первый близнец лежал недвижим. Из его лба и ушей тонко сочилась темная кровь. Второй близнец сидел рядом, рыдая над трупом своего брата. Заматывал того в штору. Рама окна вывалилась наружу. С грохотом сорвалась гардина, сбившая крючки с полотенцами и халатом. Старуха быстро обернулась на шум. Один из крючков отлетел в лужу крови, обрызгав лицо седой женщины. Она дотянулась до халата. Промокнула испачкавшееся лицо и тяжело вздохнула, отбросив халат в ванную, разбавляя воду. Вошёл огромный негр с зашитым ртом. Схватил за ноги неподвижного близнеца. Вытащил труп за дверь в месте со шторами, оставляя не большой кровавый шлейф на полу. Второй близнец, рыдая, цеплялся за руки брата; Не хотел отпускать. Седая женщина сидела разбито, навалившись на мягкий пуфик сзади, и смотрела в разбитое окно.
Странная ванная, вовлекает странный шаг. Белый кафель, оставляет темную сыпь. Усталое окно, кривит рамою наружу. Белый халат на мертвом крючке висит.
Немая вода, дыша осторожно. Запотевшее зеркало, отвернувшись от лиц. Мокрый пол квадратом сопя. Мари в воде. Она без платья лежит.
Париж, шаг пятый
Она проснулась. Её вмещала огромная мягкая постель. Нежность. Тепло. Безмятежность. Легко;
Она красива. Она проста. Белая ткань.
И как же спокойно. И как же легко.
Дыхание. Грудь. Белые руки.
Тело свободно. На её лице полосочка утреннего солнца.
Волосы стелились. Бежевая река.
Она жива. Её хочется выпить. До самого дна.
До самого дна с запахом утренней лени.
Она чувствует, что прекрасна. Она чувствует, что жива.
И ничуть не оставить в себе казавшуюся боль.
И ничего не видеть, даже дальше;
Даже дальше чем можешь потом.
Она чуть привстала с постели. Удивлена. Растеряна. Большое французское окно слева. В нём по-детски зелёное поле. Узенькие убегающие тропы далеко-далеко. За ним сказочный сосновый лес с дымкой. Солнце. Пение утренних птиц; Оно особенно нежно поутру.
Она у окна. Прижалась щекой к прохладному стеклу. Запотела тень дыхания. Её грудь под тонкой тканью. Слабые руки. Изящная шея. Белые плечи. Она больше не чувствовала боль. Сейчас нет.
Застеклённая во весь рост тонкая дверь поддалась. Распахнулась наружу. Терраса. Тихо. Очень тихо. Утренняя свежесть омыла её лицо. Шею. Она дышала. Вокруг аккуратно расставлены в вазочках и горшочках свежие цветы. Услужливая молодая испанка поинтересовалась, не желает ли чего мадмуазель. Принеся стакан теплой воды, поклонившись, указав на южную часть террасы, скрылась за бордовыми шторами. Мари повернула голову. В шагах десяти, за столиком Мадам Аполлин. Она курила из длинного мундштука. Она глубоко смотрела далеко перед собой. Она недвижима. Над бокалом вина стелется дым.
В минуту Мари показалось, что сейчас всё что вокруг, этого просто нет. Что всё ещё сон. Что она всё ещё спит. Что и сейчас теплое одеяло повторяет её контур. Что она в постели и вот-вот пробудится. В минуту Мари показалось, что если она откроет глаза, то не станет ни убегающих троп на зеленом ковре, ни прекрасных цветов, ни сладких звуков птиц. Ни теплого солнца. Останется только Мадам Аполлин в проваленном кресле с сорванным чулком. Только её многоколенный мундштук и взъерошенный гардероб.
Мари сделала шаг. Ещё один. И ещё. Её ноги ступали осторожно. Но всё оставалось на своих местах. Те же запахи. То же спокойствие.
Мари сделал шаг. Она приблизилась к столику. Мадам Аполлин немного отпив вина, отставила бокал:
- Ах, Вы пробудились? Я Вас, признаться, не заметила,- освобождая мундштук.
Секундой немея, Мари отвела глаза в сторону мерного соснового леса.
- Присядьте, Мари,- с той же интонацией.
Мари молча опустилась на летний плетеный стульчик.
- Мы волновались за Вас. Не знали, что и думать. Но доктор уверил, что Вы вне опасности. Нам сообщалось, что у Вас, Мари, сильный жар только и всего. Но признаться, я не склонна доверять докторам. Они из другого времени и порой им нет оправдания.- Мадам Аполлин поднялась со стула и подошла к краю террасы:
- Мари, Вы не находите это утро прекрасным?
- Да, Мадам,- тихо.
- Я всякий день не представляю себе без встречи утра. Это особенная магия,- улыбнувшись, она вдохнула свежий воздух полной грудью:
- Это особенное явление. Как Вы считаете, Мари?
- Мадам, я…
- Вот! Вот, сейчас! Вы слышите, Мари? Слышите?
Утренняя тишина искорками поблёскивала невероятными звуками теплого ветерка, шумом поля, пением птиц, где-то даже шелестом отлетевших лепестков.
- Вот что есть утро. Вы слышите, Мари?- Мадам Аполлин закрыла глаза.
Всё вокруг реально. Всё правда. Сладкая правда. Та, которая у Мари на груди здоровым зерном пробивалась. Легкая. Та, которая вплелась в её постель и вторила её контору шелковым стеблем. Правда, которая вывела на террасу и предшествовала аромату свежести. Аромату окроплённых недавно лепестков. Правда её легкости. Её нежности. Правда!
- Мадам…
- Да?
- Я не совсем понимаю. Только вчера…
- Вчера? Мари, Вы не приходили в себя вот как четвертый день, дорогая. Вот, возьмите,- протягивая Мари легкую шляпку,- это Вас сбережёт от внезапного удара.
- Пусть так,- принимая шляпку,- но…. Но то, что произошло тогда…, я ведь всё помню…
- Милая, Мари, это жар… Это, деточка, кошмары.
Показалась молодая испанка, ведя за собой лет тридцати пяти красивого мужчину с черным саквояжем.
- Ах.., дорогой Этьен!- Оставлен мундштук. Объятия:
- Спасибо, Илона, и принеси, пожалуйста, виски как любит наш дорогой мсье Фурье.
Провожая ближе к столику по-хозяйски, в лучших традициях французского дома, гостя:
- Вот,- обращаясь к Мари,- познакомьтесь, дорогая, с Вашем доктором. Он призван сообщить нам наши надежды. Мужчина статно выпрямился:
-Этьен… Этьен Фурье,- поклонившись в сторону Мари, улыбнулся.
Письмо
«Милый, любя тебя всем сердцем я прощаюсь. Мне невыносимо. Невыносимо от той лжи, которая живёт со мной. Живёт во мне. Моя ложь поглотила меня целиком. Милый, ты ни чего не знаешь, и я не осмелилась до тебя донести свою правду. Меня больше нет. Та, которую ты встретил, жила для тебя. Помнишь то кафе, где мы впервые познакомились. Ты стоял такой трогательный и мокрый. Ты был такой смешной. А моё сердце билось всё сильнее и сильнее. Вот так сразу ты мне стал родным. Я тогда подумала, как же долго я тебя ждала, как же я устала без тебя, милый. Как хотелось поскорее взять твою руку. Как хотелось, чтобы ты вёл меня за собой.
Но сейчас в остервенение и ненависти к себе самой я признаюсь, что из меня вытекала вязкая ложь. Моё сердце разрывается и вскоре оно погибнет. Ты живи, милый. Но прошу, только отпусти меня. Мне нужно отмыть свои руки. Мне нужно отмыть себя. Милый, прости меня».
Мари
Выронив сложенный лист бумаги на пол, он ещё долго смотрел в небольшое пожелтевшее окно на «Малую трещинку». Стены стесняли. Цвета растворялись. Он всё ещё чувствовал её присутствие. Её легкий запах. В воздухе был аромат её любимого кофе. Ему представлялось, что он ещё видит её. Что вот-вот она по обыкновению сейчас обнимет его плечи и засмеётся. И дыхание. Тихое. Нежное любимое дыхание. Его шея не знала больших ласк. Почти не прикасаясь.
Но нет. Только отставленный пустой бумажный стаканчик на комоде. Только «Малая трещинка» затирала спешную поступь, ещё ощущая её.
Лавочник из книжного в компании с дворником курили. Устало лежала метла в стороне. Дворник тыкал прижимистой рукой вверх, к проспекту. Женщины собрались в кучку, не уставая размахивать руками и качать удивлёнными головами. Одна из них плюнула кому то под ноги. Послышался раскат брани.
Ни каких прикосновений. Плечи холодны. Отчаянная дрожь по телу. Ни каких звуков. Пустые звуки. Пустота звука. Неумелая пустота. Скрытое пространство.
Теперь он смотрел на кипящую воду в чайничке. Вода в стакане вместе с крупными заварочными листьями. Стакан в медном подстаканнике. Там нагревалась чайная ложечка. Всё молчит. Онемели и часы.
Боль, как она есть
В тяжёлом освещении лицо отражало всю выразительность страданий. Один из многих смелых эскизов. Уголь на состаренной бумаге. Каждая клеточка имела необходимость сокращаться. Покрытая потом кожа. Морщины насильно цеплялись на мягкие височные ткани. Соскальзывали вниз. Собирали вместе засалившиеся поры. Явление секунды. Потом ещё одной. Свинцовые капли. Лоснящийся с каменными бороздами лоб. Лицо. Тон. Врущий тон. Темнеющее лицо. Паническое остервенение. Вокруг грубо зашитая пустота. Размашистая чёрная пустота удерживает в скобах. Пугающий вопль. Сдавленно. Поседевшая история у порога. Испуганное бегство. Падение. Растерянно ждет неизвестного на коленях.
Вы видели птиц?
Всякий раз, когда они гуляли по лесу, он набирал охапку полевых цветов. Тогда светилось его лицо. Рядом с ним она была воздушной. Лапы елей старательно оттеняли солнце, напуская легкий холодок. Солнце не позволяло. Их лица. Шаги. Всё тянулось ближе, притягивалось без остатка.
Много струн тогда дрожало. Вот коснулся её щеки. Его губы. Её глаза. Они кружились среди цветов. Она надламывала веточку и говорила, что этого с ними не произойдет. Он поднимал надломленную веточку.
Дразня его, она убегала и пряталась за деревьями. Он догонял. Они падали в пышную траву. Она смеялась. Так они оставались какое то время, глядя на колоны могучих сосен стремившихся к небу стрелами. Потом он брал её на руки и кружил. Её платье будоражило воздух вокруг.
Они добегали до озерца. Там, где была маленькая лодочка. Она всегда там оставалась привязанная к маленькому колышку у берега. Они мягко отплывали. Вода спокойна и приветлива. Прозрачна и добра. Они сидели друг напротив друга. Она опускала пальцы в воду, что то с улыбкой выписывала. Он любовался ею.
Они доплывали до камышовой изгороди, ненароком пугая уток. Неуклюже крякая, те шевелили смешными боками. Некоторые взлетали. Другие торопили маленькое потомство, скрываясь в частоколе камышей. Она осмотрелась вокруг. Было очень красиво. Красиво и спокойно.
- Ты знаешь, что леса это большое царство Авесконов?- Спрашивала она.
- Кого?- Вдруг озадаченно.
- Авесконов.
- А… Авесконов…, знаю.- Он улыбался.
- Откуда?- Вдруг понимала его улыбку.- Ты не знаешь.- Она смотрела на голубое небо, плескаясь водой, и снова смеялась:
- Видишь, это их большой-пребольшой корабль, который по ошибке оказался на мелководье и наткнулся на камни.
- На камни?
- Да. Камни это мы… Люди. Теперь их корабль это тысячи осколков; Часть его осталась на земле, а часть поднялось на небо. Тогда они переселились в леса, там они скрываются и сейчас.
- Дорогая, но я не видел ни разу ни каких Авесконов и корабля сними.- Тоже вдруг осмотревшись.
- Это потому, что ты не понимаешь.- Она немного помолчала. Пересела к нему на дощечку и обняла его. Лодочка покачивалась, отпуская от себя бликом круги. Опустила голову на его плечо:
- Это потому что ты ни когда не видел птиц…
Он обнял её покрепче и поцеловал. Она сидела, не шевелясь и что-то очень тихо напевала. Что-то не связанное и не разборчивое. Казалось, что это было что-то похожее на забавную песенку, но ни чего не возможно было разобрать. Отдельные звуки выскальзывали из неё.
- Милый, Авесконы это птицы.- Чуть слышно шепча ему на ухо:
- Когда мне было около семи лет, я часто проводила лето у дедушки. Он пасечник и жил на окраине селения вместе с моей бабушкой. Там было очень красиво. Поле цветов и волшебный лес. Однажды я побежала за бабочкой. Она вела меня в тот самый лес. Я не замечала как потерялась. Я так и не смогла поймать ту бабочку, но оказалась глубоко в лесу. Совсем одна. Я была напугана, мне было страшно. И мне очень хотелось заплакать. Потом я услышала песенку и побежала на звук,- переведя дыхание.- Там я его и увидела. Он был слаб и как только увидел меня, замолчал. Наверное, он был тоже напуган…, не знаю, но он смотрел на меня, так как будто бы о чем-то хотел спросить…. Я подошла к нему. А потом….
Лодочку прибило к берегу. Сойдя, они поднялись по узенькой тропинке вверх к лесу. Он взял её за руку и повернул к себе.
- Мари, что было потом?- С волнением.
- Я не помню. Я уже проснулась в комнате бабушки, и все было привычным для меня. Со мной что-то происходило, но я этого уже не понимала.
Первый день
Сейчас он стоял в пустой комнате, размешивая два кубика рафинада. Рассматривал как преломляется ложечка в стакане с чаем. Почему ему вспомнилась именно та прогулка с ней, он не понимал. Подошёл к тумбочке у кровати и достал из него ту самую надломленную веточку. «Этого с нами ни когда не произойдет»; Так, играясь и смеясь, она объяснялась с ним в любви к нему. Он распахнул все окна. Подошёл к тому, что было пожелтевшее с росписью из трещинок, окну. К тому, которое встречало утро и ещё удерживало её. Положил на подоконник веточку. Смотрел на неё. Уход Мари. Письмо на полу. Вдруг всё это въяве обнаружило в нём неожиданные громоздкие грани, надломленное состояние время.
Громко раздался телефонный звонок. Он подошёл к телефону и снял трубку.
- Да?
- Аркаша, что же ты это делаешь со мной? Ты ещё не на работе?
- Сергей Борисович, …
- Ты хоть представляешь,- не дожидаясь оправданий,- дорогой, как ты меня подводишь? У нас заказ! Проект, если ты ещё о нём помнишь! Время уже пятнадцать десятого! Быстро в офис, чтобы к десяти был у меня!
Это был начальник проектного бюро. Строгий, но всё же справедливый мужик. И он явно был очень возбужден. Аркадий, повесил с короткими гудками трубку. Облокотился на стену. Спустился на пол. С подоконника ветер уронил веточку. Та закатилась за шкаф. Достал из полочки комода сигареты. Закурил. Всё в голове кружилось и ни как не укладывалось. Он снова чувствовал себя с одного бока мокрым и липким. А с другого сухим и ветхим. Затушив окурок в чашке с чаем, поднялся с пола. Снял трубку телефона. Послышался голос:
- Клиника доктора Патлоса, меня зовут Вероника, чем могу Вам помочь?
- Скажите, доктор Юрий Леонидович сегодня принимает?
- Да, сейчас посмотрю на какое время Вас записать.
- Нет-нет, девушка…, Вероника, я по личному вопросу… спасибо.
Левинковский поспешил найти одежду. Вновь раздался звонок:
- Аркаша, подлец, ты меня без ножа режешь. Всё еще дома, злодей! И дозвониться до него ни как. Нет, вы посмотрите на него.- Раздражённо.
- Сергей Борисович, я увольняюсь.- Коротко.
- Как увольняешься?- Практически крича:- Ты в своём уме? Да у меня через три часа ландшафтники придут, мне что прикажешь…, Подожди-подожди, подлец, ты ещё у меня зап…
Сергей Борисович услышал обрывистые гудки. Телефонный кабель был отключён. Окурок с остатками чая выплеснут в раковину.
Левинковский вылетел из парадной. Быстро сел в машину.Через двадцать минут он уже был в клинике доктора Патлоса. Милая девушка, представившись, поинтересовалась, чем она может помочь. Но сразу же поняла по выражению лица Левинковского, что, скорее всего она бессильна. Левинковский, нервно помешкав на ресепшене, направился быстрым шагом в кабинет доктора. Девушка, разубеждая его и галантно останавливая, убеждала, что это не совсем корректно прерывать сеанс. Не обращая на неё ни какого внимания, он всё же вытолкнул дверь кабинета. Патлос был один. Из-за спины Левинковского девушка старательно объясняла, что ни чего не смогла сделать для предотвращения, не запланированного визита.
- Ни чего страшного, Вероника.- С полным спокойствием, укладывая трубку телефона:
- Мы с господином Левинковским уже знакомы. Отправляйтесь на рабочее место и да, на минут тридцать прекратите запись, пожалуйста… и ни кого не пускайте.
Не высокий полный мужчина придвинулся к столу:
- Ну, что же Вы хотите? Входите, пожалуйста…, присаживайтесь.- Указывая на удобное кресло напротив.
- Где она?
- Для начала, я бы попросил, уважаемый, прикрыть дверь за собой. Затем пройти чуть вглубь кабинета, устроиться в замечательном кресле и успокоиться. В таком состоянии Вы совершенно ни чего не способны понять…, и я тоже. Может быть, чаю?
Левинковский захлопнул дверь и встал напротив стола:
- Доктор, с ней это снова! Вы понимаете?
- Как? Опять?
- Да… вот,- положив на стол её оставленную записку.
Патлос открыл записку. Внимательно прочитал. Отложил в сторону очки.
- Так что? Что, доктор? Вы знаете, где она?
- Я? Разумеется нет… Понимаете, у неё достаточно пикантный случай…
- Что? Что за случай? Отвечайте!- Переходя на болезненный крик.
- Замолчите! Что Вы себе позволяете? Вы не у себя дома… В конце концов, у меня есть врачебная этика и всего я Вам, разумеется, рассказать просто не имею права. Немедленно прекратите этот несносный тон.- Смягчаясь.
-… простите…, просто я не понимаю…- Обессилено разводя руками.
- Да, это тяжело. Я понимаю. Но, прошу, сделайте над собой усилия и возьмите себя в руки уже на конец. Я наблюдаю её уже вот как два года…- Изменив тон.
- Доктор,- вновь прерывая Патлоса,- Я Вас умоляю, что это всё значит?
Патлос молча осмотрел очень внимательно своего гостя ещё раз. Отложил на стол записку. Снял очки с кончика носа. Протёр их сложенным клетчатым платком. Повернулся в сторону осеннего сада за окном, легко зажав ушко роговой оправы очков между губ:
- Это значит, мой друг, что, к сожалению,она к вам более не вернётся. Она ни к кому более не вернётся…
Стало тихо. Настолько тихо, что было слышно, как за окном опадали листья клёна и орешника. Было слышно, как побагровевшие листья давали своё согласие. В ответ ветер подхватывал их и уносил с собой… уже навсегда. Стало пусто. Пустота молчания… Стеснённая попытка объяснить.
- Не терзайте себя, оставьте это.- Подходя к Левинковскому и сочувственно похлопав того по плечу.
- Авесконы…,- в ступоре
- Что, простите?- Посмотрев бегло на застывшее лицо Левинковского.
- Авесконы… Вы, видели их?
- Нет…,- растерянно, сглатывая слюну в горле.
- Странно. А она видела…, у них есть своё царство в лесу…
Больше он не находил в себе силы выдавить и слова. Вопросы запутывались в голове как в старых сетях с неприятным запахом. Их было много и все в остервенении гоношились в узкой коробочке ища хоть какой-нибудь просвет. Только бы высвободится. Он стоял. Смотрел куда-то под ноги. Затем тихо вышел из кабинета, засовывая записку в нагрудный карман.
У доктора Патлоса на лбу проступили крупные капли пота. Он остолбенел словно от увиденного ужаса, медленно ослабевая галстук вместе с воротом сорочки. Вдруг очнувшись, быстро распахнул большое окно. Нехватка воздуха. Спазмы. Торопливо открыл шкафчик. Откупорил бутылочку с коньяком. Наполнил бокал. Чуть отпив, рухнул на кресло. Погодя снял трубку телефона:
- Вероника, будь добра, соедини меня с Парижем сею же минуту и закажи билет на ближайший самолет…,вот ещё что…, отмени запись на эту неделю.
- Совсем?- услужливо.
- Да! Совсем! Немедленно!- Отбросив трубку телефона в сторону.
Пустота
Витиеватая, клонящая всё время вправо, «Маякова А. И.», вымощенная булыжником ещё в восемнадцатом веке, с усилием вытягивала только тёмно-сероватые полутона. К началу вечера дождь начинался и к этому часу становился всё более несносным.
Промозглая улица. Курьёзы вечернего альянса, сложенные вместе, словно детская бумажная поделка. Массивные фонарные столбы излучают слабый свет. Белесые окна, осевших видом благородных зданий вдоль бульвара, ловят смелые мазки бликов. Струится дождевая вода. Оставляет посеребренную мякоть. Представляется, что снеженные стекла омывают свои лица. Они в сговоре.
Высеченные фасады домов. Крючатся дома, от скоро набегавших разбухших теней, заплутавших в скверную погоду редких прохожих. Булыжный тротуар. Тянется лентой с нет-нет прилепившихся к нему то-справа, то-слева улочек. Опускающиеся, засыпая землёй и поднимающиеся темные кровли. Напыщенные барельефы. Пузатые колоннады. Отколовшиеся атланты. Примыкание улочек вздували волною мостовые, затем бессильно и грузно утекали в овраги вместе с городской грязью. Отдельные движения создавались в секунду. Отдельное исчезало. И тогда хотелось верить. Пусть даже в завершение.
Остановился. Глубина каменной усечённой панорамы. И торопишься ты или медлишь, скован ты или расслаблен; Это не имело значения. Теперь осваивались только следы. Убегающие следы. Они впитывались. Теперь ты бежишь. Но впереди свои же собственные следы. Ты соскальзываешь в собственную поступь целиком.
Да, всё это имелось в грубых небрежных штрихах пустых уходящих улочек. Всё это имелось и на лице Левинковского; Одно из таких примыканий уходящей неизвестности. Это пустота. Ни чего и не было. Испепелено. Дым, вбирая в себя остатки до малейшей капли оправляет в ту самую неизвестность всё, что представлялось пусть хоть и пустым, пусть даже и не правильным, но, по крайней мере, не таким едким.... Не таким отравленным.
Пустота. Чувствуете, как она нанизывает внутренности на острющую металлическую нить? Чувствуете, как стежок за стежком стягивает от головы до ног? Как ломает кости и превращают мышцы и внутренности в желе? Чувствуете?
Теперь переносишься в ненавистные стены. Они презирают тебя. Отталкивают. Источают вонь. Но все окна на распашку. И… немое любопытство. Нет, даже не жалость. Они безучастны. Они равнодушны. Они отвратительны своим безучастным любопытством! Выбегаешь вон. С грохотом захлопываешь входную размотавшуюся дверь. Дрожащими руками пытаешься ключом нашарить проклятую замочную скважину. Слезы тебя выдают. Предают. Боль глазниц.
Мазня под ногами. Булыжник с грязью. Перешагнул. Предписывающий знак - «пешеходная дорожка». Ты сейчас сам как пешеходная дорожка. Закрыл глаза. Вот так прошёл какое-то время. Совсем чуть-чуть. Потом остановился, открыл глаза, поднял их к небу. И тихо всё вокруг. Тихо-тихо. И не вылезать бы из этой норы, но ты уже в истерзанных желаниях с искривленным лицом… и безысходность. Столкновение горечи и ложное наслаждение от самоутешения, скорее всего надуманные с той же легкость, как если бы та самая бумажная поделка легко была разрушена припухшими ручонками капризного ребенка. И сейчас не важно: торопишься ты или медлишь, скован ты или расслаблен. И всё вокруг потеряло форму с каждым шагом; Всё вокруг осталось пустым. И ты! Ты полноценная часть этой пустоты.
И только всё те же одурманившие улочки лениво ловят тени, выцветающих с пятнами дождя, скованных коряво передвигающихся спин, всё тех же прохожих.