Главная | Обратная связь

III. Диктатура ценности

Трагическим результатом отчуждения становятся и многие другие, не столь благовидные, качества, из всех живых существ присущие лишь человеку,— в первую очередь такие, как зависть к чужим успехам, славе, доходам, постоянное ощущение того, что настоящая жизнь проходит где-то в стороне, там, где горят софиты, гремят аплодисменты, суетятся папарацци... Органически неспособный примириться с собственной заурядностью, человек живет постоянным ожиданием «настоящей» жизни, сжигающей его мечтой о великом, оглушительном грядущем успехе. В особенности это касается тех, кто сознает наличие у себя каких-то талантов (но даром творчества обладает каждый, а значит, и это ожидание присуще, может быть, за редкими исключениями всем). Вот только успех сопровождает немногих, поэтому ощущение собственной ничтожности, никчемности сопровождает остальных до последних дней и только на самом закате они начинают понимать, что прожитое и было жизнью, вот только в ожидании чего-то другого она так и прошла впустую...

Стремление к преодолению этого вечного противостояния наличного бытия какой-то абстрактной «жизни» свойственно человеку извечно. В сущности, вся линия его метаморфоз — это история протеста личности против многого, что окружает ее...

Самым острым проявлением этой борьбы является стремление к возможности влиять на свое окружение (в логическом пределе на все общество в целом) которая нередко понимается как инстинктивный порыв к власти; и, разумеется, к сопровождающим эту возможность богатству и почестям. Жизненный успех, по большей части, связывается именно с ними. В свою очередь, отсутствие этого воспринимается как неудача.

Меж тем важно понять, что в основе жажды власти, богатств и почестей (мотивации восходящей социальной мобильности) лежит не хищнический инстинкт, но все то же органическое стремление человека к полноте и гармоничности бытия «в отдельно взятой личности»!

Дело в том, что, получая право отдавать распоряжения, мы обретаем возможность реализовать на практике какие-то свои идеалы, иными словами, удовлетворить присущую каждому из нас потребность творчества. Между тем творчество — это не изменение мертвых элементов окружающей действительности, но в первую очередь преображение человека, понятого как некий универсум, как целостное собирательное начало. Однако такой человек давно уже не обнаружим в обличии отдельно взятого индивида; как не деформированная всеобщим разделением труда интегральность он представлен только в двух своих ипостасях — в Боге, который концентрирует в себе высшие ценности социума для одних, и в самом социуме для других. Поэтому возможность влиять на свое окружение — это и есть возможность преображения (в конечном счете всего) человеческого рода по мерке нашего собственного идеала. Только этим преображением может быть достигнут счастливый консонанс ценностей, гармония между микрокосмом отдельно взятой личностью и макрокосмом общества.

Между тем в разделенном мире утверждение диктатуры одной ценности не может не сопровождаться ниспровержением другой. Отсюда и культурный герой — это не только созидатель, но и прямой разрушитель. Отсюда и творческая личность отнюдь не столь одномерна, как это чаще всего рисуется в апологетических житиях. Она непредсказуема и парадоксальна, и в своих крайних проявлениях способна даже оттолкнуть, как отталкивает герой апокрифической легенды, долгое время сопровождавшей Микеланджело

(А Бонаротти? или это сказка

Тупой, бессмысленной толпы — и не был

Убийцею создатель Ватикана?);

образ пушкинского Сальери, и уж тем более образ Государя, напечатленный бесстрастным пером прекрасно знающего свой предмет Макиавелли. Вселяющим тревогу служит то, что культурный герой, независимо от сферы, в которой развивается и торжествует его талант, видит свое назначение не просто в создании новой ценности, но в становлении ее общей нормой, в подчинении всех ее непререкаемому диктату. Меж тем добиться этого можно только одним путем, а значит, нет большего врага для господствующих эталонов, чем новый соискатель пьедестала. Поэтому присущая ему трансцендентальная склонность к некоему отвлеченному «метафизическому» умерщвлению, которое проявляется и в отвержении не им сотворенного идеала, и в низвержении старого кумира,— это одна из ключевых составляющих личности любого творца. Что же касается формы, в которую она отливается, то многое зависит от такта, но там, где речь идет о социальном творчестве, склонность к фигуральному убийству легко сублимируется в реальное физическое действие.

Именно атмосфера всеобщей фетишизации таланта делает имманентным культурному герою и подсознательную готовность переступить через многие запреты ради воплощения своего идеала, и стремящуюся к абсолюту непримиримость в его отстоянии. Здесь нет ничего удивительного. Диалектика исключительности, культивирование принадлежности к какой-то особой, «надчеловеческой», природе имеет свои непреложные законы, а значит, и свои, закономерные же, следствия. Поэтому фетишизация таланта — это не просто метафорическое исключение его носителя из общего людского ряда. Травимая дурманом всеобщего заблуждения, яркая творческая личность, подобно лермонтовскому Демону, способна «без сожаленья, без участья» взглянуть на весь дольний мир. Врожденным даром обреченная в глубоком одиночестве жить там, «где нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты», она ищет (и находит!) истинный идеал и решающий критерий истины в самой себе. Но та же сладкая отрава способна освобождать, кроме всего прочего, и от нравственных запретов, поставить осознающего свою исключительность человека перед необходимостью разрешения страшной раскольниковской дилеммы: «Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?» Словом, вполне закономерно, что социум нередко оказывается вынужденным защищать себя от непримиримости и ригоризма творческой личности.

Это может шокировать воспитанное на сплошной апологетике сознание, но нет более страшной диктатуры, чем диктатура индивидуальной ценности. Поэтому в истории человечества нельзя видеть только череду жертвенных подвигов, которые совершаются во имя общего блага, и в то же время закрывать глаза на другое, когда безумие одной творческой индивидуальности громоздится и громоздится на безумство других. Примеров сказанному не счесть: ученому безразличны вполне предвычислимые жертвы грядущих Хиросим, венценосным владыкам — судьбы целых народов, что поклоняются не их идеалам, поэты и пророки готовы жертвовать всеми, кто не восстает против тех и других...

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что бродяга Иешуа в глазах «добрых людей», ответственных за судьбы врученного им народа, оказывается преступником, от которого государственная власть обязана ограждать всех, кто находится под ее попечительством: «Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб».^[10]

Живой свидетель, Иосиф Флавий, рассказывая о трагедии Иудеи, через несколько десятилетий напишет: «Войско [Рима — Е.Е.] не имело уже кого убивать и что грабить. Ожесточение не находило уже предмета мести, так как все было истреблено беспощадно. Тогда Тит приказал весь город и храм сравнять с землей...»[11] «Задним числом» провидя эту зловещую перспективу, забудем на время о евангельских откровениях и зададимся не простым для сего дня вопросом: должно (и можно ли вообще) судить тех, кто предавал смерти пророков-пропагандистов, разжигавших пламя безнадежного восстания задолго до этих расправ? Только ли с пролитой Римом кровью услышался «иной голос с неба», что требовал воздать этой «Вавилонской блуднице» вдвое против ее собственных преступлений: «...выйди от нее народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее; ибо грехи ее дошли до неба, и Бог воспомянул неправды ее. Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам ее; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое»?[12]

Но и герой Леонида Андреева, жертвуя Иисусом, сводит счеты отнюдь не с Его правдой, а с кривдой своих соплеменников, которые недостойны его, Иуды, идеала. Уже декабристы дышали кровавой местью «тиранам», разбуженные же ими не довольствовались собственными кинжалами, но звали к миллионам топоров. Николай I поколениями «передовой» русской, всей советской, да и многими из постперестроечной интеллигенции будет подвергаться остракизму за объявление сумасшедшим Чаадаева; Русская Православная Церковь — за отлучение Льва Толстого. Но что еще оставалось венценосцу, православным иерархам? И потом: ничто иное, как непримиримость одних порождает встречный террор других, поэтому не только абстрактная природа Левиафана государственной власти, но и диктатура иуд и толстых, чаадаевых и Чернышевских способна порождать диктатуру Государей. Виртуальное зазеркалье идейных исканий отнюдь не трансцендентно по отношению к существующим реалиям, и мы знаем, что именно книжные герои способствовали появлению совсем не литературных «бесов» нечаевщины, а за ними и новых Государей взорванной уже их непримиримостью России.

Таким образом, абсолютизация первенства, противопоставление таланта своему окружению, героя «толпе» влечет за собой становление совершенно особого вида диктатуры — диктатуры идеала. Суверенным творцом истории становится только творческая личность, «толпа» же оправдывает необходимость своего существования только тотальным подчинением, служению порождаемым ею ценностям.

Поэтому едва ли будет циничным, даже возмутясь «тростью Фразибула», не упустить из виду и некоторую целительность этого инструмента. Напомним. К Фрасибулу, тирану Милета, был направлен запрос, как лучше всего управлять городом? «Фрасибул же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует умертвить выдающихся граждан».[13]