Главная | Обратная связь

ВОЕННО-МОРСКИЕ СЕКРЕТЫ

 

В лондонском судебном процессе были замешаны Гордон Лонсдейл^[57] и чета Крогеров^[58] – «нелегалы», как их называют в советской разведке. Это люди, личности которых и биографии сфабрикованы. Имея на руках новые документы и ведя в стране пребывания образ жизни, обычный для местных жителей, они представляют собой для постороннего человека, который ими заинтересуется, загадку – кто же они на самом деле и откуда прибыли.

Арест целой группы агентов в количестве пяти человек в Англии в 1961 году является примером работы «наружки» – то есть наружного наблюдения за подозрительными лицами. В данном случае Скотленд-Ярд напал на след показавшегося подозрительным некоего Хаутона^[59] Проверка показала, что он вместе со своей приятельницей Этель Джи встречался несколько раз в Лондоне с одним и тем же человеком. Хотя встречи эти происходили как бы мимоходом, они явно носили запланированный характер, тем более что незнакомцу каждый раз передавали пакет или сверток. Он оказался мелким коммерсантом, регулярно навещавшим небольшой домик в лондонском пригороде Рюслип, что также показалось подозрительным. Когда контрразведке стало известно, что Хаутон собирается в очередной раз поехать в Лондон (цель поездки – посещение магазинов и кое-какие покупки), были приняты соответствующие меры.

На этот раз сотрудники контрразведки получили задание задержать всех троих при встрече одновременно, чтобы они не могли предупредить друг друга об опасности.

 

Мужчина в суконной кепочке присоединился к людям, толпившимся у расписания прибытия поездов, на вокзале Ватерлоо. В это время по селектору передали сообщение: «Поезд из Селисбери опаздывает на тридцать минут. Прибывает в 2:45 пополудни».

Неторопливой походкой «кепочка» направилась к человеку в черной шляпе, стоявшему, опираясь на зонтик, у выхода с четырнадцатой платформы. Эти двое входили в группу из пятнадцати человек, смешавшихся с пассажирами в хмурую субботу 7 января 1961 года и готовых выполнить особое задание.

Переданное сообщение вызвало у многих из них тяжелый вздох, так как означало дополнительное ожидание. В тот день должна была завершиться их десятимесячная работа. По заранее разработанному плану их распределили на самом вокзале и прилегающей территории, и теперь они с нетерпением ожидали прибытия двух пассажиров из пятисот, находившихся на пути в Лондон.

Объявление об опоздании поезда передавалось ими по цепочке: мужчина в суконной кепочке – господин в черной шляпе – «продавец газет» у выхода на Ватерлоо-роуд – седовласый, курящий трубку инспектор Скотленд-Ярда, возглавлявший всю операцию и сидевший в автомашине, припаркованной неподалеку от «Олд-Вика» – знаменитого шекспировского театра.

Поскольку вместе с подозреваемыми ехали два его сотрудника, опоздание поезда не внесло никаких изменений в предварительный план.

Гарри Хаутон и Этель Джи, сотрудники секретной военно-морской базы Дорсет в Портленде, выбрались на прогулку в Лондон. Неожиданная встреча, которая им предстояла, была вызвана их же подозрительной деятельностью в последнее время. Однако они сошли с поезда, не зная и не предполагая, какая их ожидает западня. Вели они себя как обычная парочка молодых людей в конце напряженной трудовой недели. Джи направилась в дамский туалет, а Хаутон купил газету и стал просматривать заголовки. Затем они направились к выходу из вокзала в сторону Ватерлоо-роуд. За ними не торопясь и неназойливо следовали те двое, что не спускали с них глаз с самого утра.

«Продавец газет» вдруг потерял интерес к покупателям, мужчина в шляпе повесил свой зонтик на руку, парень в кепочке шел впереди парочки в направлении их движения. Все остальные приготовились к заключительному акту.

Неожиданно, однако, поведение Хаутона и Джи, не отличавшееся ранее особыми импровизациями, резко изменилось. Может быть, они почувствовали что-то неладное, может, это была продуманная мера предосторожности. А еще более вероятно, что они просто решили убить время до момента встречи.

Как бы то ни было, они побежали к автобусу номер 68, медленно отъезжавшему с остановки. Действовать следовало молниеносно. Только один из пятнадцати полицейских чиновников находился в непосредственной близости и сумел сесть в автобус на ходу, чтобы не потерять парочку из виду.

Цель их поездки, как потом оказалось, был уличный шумный базар неподалеку от Валворф-роуд, в двадцати минутах езды от Ватерлоо. На базаре они походили бесцельно по рядам. Сопровождавший их чиновник шел не отставая. Все остальные оставались на своих местах, так как им было известно, что основной ареной событий должен был стать Ватерлоо.

Минут двадцать провели они в толкучке, пройдя в сторону Ист-стрит, постояли немного около одного мелочного торговца, слушая его рекламу, затем возвратились назад. Сев в автобус, шедший в обратную сторону, они снова оказались у своего исходного пункта на вокзале, где их и ожидала команда контрразведчиков.

Выйдя из автобуса, Хаутон и Джи пересекли улицу, направляясь к «Олд-Вику». Джи несла соломенную корзиночку, с которой она выглядела как домашняя хозяйка, отправившаяся в город по своим делам.

Инспектор Джордж Смит наблюдал за парочкой с другой стороны улицы. Как ему доложили, около театра стоял третий участник предстоявшей драмы – темноволосый мужчина в пальто темного цвета, приехавший туда на автомашине. Коротая время ожидания, он рассеянно рассматривал афиши шедших в театре представлений, не подозревая, что за каждым его движением наблюдают десятки глаз.

Хаутон и Джи прошли мимо, обменявшись с ним взглядами. Дав им отойти несколько шагов, пошел за ними и незнакомец. Вслед двинулся инспектор Смит, и тут же к процессии незаметно присоединились остальные. Пройдя метров пятьдесят, мужчина ускорил шаги и догнал Хаутона и Джи. Сердечно поприветствовав обоих и даже положив им на плечи руки, он спустя мгновение взял из рук Джи корзиночку, в которой находились два пакета с секретными материалами, и пошел дальше, держась между ними. Тогда инспектор Смит быстро обогнал их, остановился и сказал:

– Минуточку! Вы все арестованы.

Не успела эта троица прийти в себя, как к ним подошли другие контрразведчики, и тут же подъехала ожидавшая неподалеку автомашина.

Наибольший интерес для инспектора представлял, конечно, незнакомец, и он, взяв его за руку, подтолкнул в автомашину, добавив:

– Это для тебя, мой мальчик, от Скотленд-Ярда.

Хаутон и Джи оказались в двух других автомашинах. А через пятнадцать минут все они находились уже в отдельных комнатах в Скотленд-Ярде.

В кабинете, выходящем окнами на Темзу, инспектор провел первую беседу с человеком, о котором много слышал, но никогда в глаза не видел. Беседа была короткой и односторонней. После обыска и необходимых формальностей Смит спросил задержанного, как того зовут и где он проживает. Мужчина, оказавшийся, как потом было выяснено, русским шпионом по имени Гордон Лонсдейл, ответил на этот вопрос с абсолютным спокойствием:

– На все вопросы, которые вы будете мне задавать, я стану отвечать «нет». Поэтому не теряйте даром времени.

Однако инспектор Смит терпеливо продолжил допрос. Показывая на обнаруженные у задержанного в карманах вещи, он спросил:

– Для какой цели в заклеенном, но без указания адресата конверте находятся сто двадцать пять фунтов стерлингов в банкнотах по пять фунтов?

Ответа не последовало.

– А для чего предназначен другой конверт с пятнадцатью двадцатидолларовыми купюрами?

Лонсдейл опять промолчал. Тогда инспектор оставил его одного и направился в другую часть здания, чтобы допросить Хаутона и Джи.

Хаутон, бывший офицер морской полиции^[60]

С, который должен был получить в этот день сто двадцать пять фунтов стерлингов в качестве «оплаты своего труда» от Лонсдейла, будучи огорошен арестом, сделал сразу же два замечания, истолкованные потом не в его пользу. Воскликнув: «Каким же идиотом я оказался!» – он спросил затем:

– Скажите, господин комиссар, были ли у Алекса с собой деньги?

Под Алексом Хаутон имел в виду Лонсдейла, который, как он поведал в ходе дальнейших допросов, будто бы представился ему при их первой встрече как командир корабля американского военно-морского флота Александр Джонсон, являющийся помощником американского военно-морского атташе в Лондоне.

Когда настала очередь допросить Джи, ее спонтанные ответы на вопросы показали, сколь наивной она была. В частности, ее слова: «Я не сделала ничего противоправного» были потом расценены как «весьма удивительные».

Не узнав ничего существенного, инспектор Смит вместе с сотрудниками Скотленд-Ярда Фергюсоном Смитом и Винтерботтом отправился в Рюслип, куда частенько наведывался Лонсдейл. Его заинтересовали эти непонятные посещения. Проехав чуть ли не через весь город, они наконец оказались в районе улицы Гренли-Драйв.

За одиноким домиком под номером 45 в конце улицы вот уже несколько часов было установлено плотное наблюдение. Смиту было лишь известно, что Лонсдейл, еще не опознанный как русский, довольно часто навещал живших там Питера и Элен Крогер. Питера соседи считали солидным преуспевающим книготорговцем. На вопрос, кто обычно посещал их в конце недели, Элен назвала с десяток имен, но Лонсдейла среди них не упомянула. Тем не менее ее ответы на дальнейшие вопросы дали инспектору несколько зацепок.

Когда она намеренно опустила имя Лонсдейла, инспектор понял, что Элен лжет, и потому решил продолжить разбирательство. На его слова, что они, скорее всего, будут арестованы, миссис Крогер надела пальто и взяла свою сумочку, сказав:

– Поскольку нас некоторое время дома не будет, я хотела бы проследить за огнем в отопительной системе, если вы не возражаете.

– Конечно, – любезно согласился инспектор, – но разрешите сначала взглянуть, что находится в вашей сумочке.

Поскольку она отказалась передать ему сумочку, ее пришлось отобрать силой.

В одном из отделений коричневой кожаной сумочки был обнаружен чистый конверт, в котором находились шесть страниц текста, написанного по-русски, стеклянная пластинка с тремя диапозитивами микрофильмов и код, отпечатанный на пишущей машинке.

В тот же миг миссис Крогер потеряла интерес к отоплению. Ее вместе с мужем доставили в ближайший полицейский участок в Хейесе, а группа специалистов приступила к тщательному обыску всего домика. Там они обнаружили целую коллекцию шпионского оборудования, довольно часто упоминавшегося в рассказах Флеминга^[61].

Арест этих пятерых людей, столь тщательно подготовленный и чуть было не сорвавшийся, стал заключительным этапом длительного расследования по разоблачению и ликвидации крупнейшей шпионской сети в Англии. Даже после того, как агенты были взяты под стражу, расследование продолжалось для более полного выявления деятельности этой сети в то время, когда она еще была вне подозрений.

 

Ребекка Уэст

АГЕНТ КАК ПРИМАНКА

 

Дама, Ребекка Уэст, одна из выдающихся писательниц нашего времени, вот уже длительное время исследует причины и формы предательства. Она много писала по этой теме, опираясь на информацию, которую черпала в основном из судебных процессов над арестованными агентами и предателями. Этот ее рассказ я включил в данный сборник, поскольку в нем четко отражен один из приемов секретной службы – позволить органам контрразведки арестовать некоего своего агента, чтобы отвести ее внимание от другого, более важного фигуранта. Случай этот несколько необычен и показывает одну из мер противодействия разведки контрразведке.

 

13 июня 1952 года при выходе из парка короля Георга в Вандсворфе полиция задержала двоих мужчин, просидевших вместе с полчаса на скамейке, под предлогом нарушения ими общественного порядка. Их доставили в ближайшее отделение полиции. Одним из них оказался молодой парень, работающий в телеграфном отделении министерства иностранных дел и проживающий в этом районе.

Звали его Уильям Мартин Маршалл. Был он почти двухметрового роста, сухощав и сентиментален подобно капризному ребенку, вылезающему из коляски и с удовольствием ползающему по полотну железной дороги. Вначале он отказался отвечать на вопросы полицейских.

Другим был основательно облысевший коренастый мужчина средних лет. Он оказался русским Павлом Кузнецовым и повел себя совершенно спокойно:

– Вы должны сначала доказать, что мы в чем-то виноваты.

Затем, предъявив дипломатический паспорт третьего секретаря советского посольства в Лондоне, добавил, что полиция не имеет права ни задерживать, ни тем более обыскивать его.

Тем не менее его обыскали (без применения силы) под предлогом, что его слова необходимо еще проверить, что вызвало затем ноту протеста советского посольства. У него нашли банкнот в двадцать пять фунтов стерлингов и секретные материалы, которые, однако, не имели никакого отношения к служащему МИД, задержанному одновременно с ним. Вместе с тем Кузнецов вел себя не совсем так, как должен был бы поступить человек его положения в подобной обстановке. Он держался нерешительно и непоследовательно. Обвинив полицию в том, что она задержала его во время прогулки в парке без всяких на то оснований, он затем заявил, что сидел с совершенно неизвестным ему человеком, с которым познакомился только в этот день. Когда же ему зачитали эту протокольную запись, он отказался от своих слов и стал настаивать, что был арестован во время прогулки по парку. После этого его доставили к дому, в котором он жил с красавицей женой и маленьким сыном. Дом этот был переоборудован под жилье из виллы времен королевы Виктории и находился в несколько запущенном уэст-эндском квартале Лондона.

С Маршаллом дело обстояло несколько проще. В его кармане обнаружили сделанную им от руки копию документа, над которым он работал у себя на службе, а в записной книжке – две пометки под телефонным номером Кузнецова: одна дата была днем ареста, а другая, видимо, означала новую встречу в этом же парке – 8 июля. Обе они были помечены как «свободные дни». Работал он в филиале МИД в городке, что в 80 километрах севернее Лондона. В пространном объяснении задержанный потом рассказал, что встречался с Кузнецовым семь раз. Встречи абсолютно безобидные и носили дружеский характер. Полиция, однако, ссылаясь на закон, запрещающий передавать секретные данные, настаивала, что встречи эти предназначались как раз для передачи врагу подобных сведений.

Судебный процесс состоялся 9-го и 10 июля. Когда Уильям Маршалл занял свое место на скамье подсудимых, всем присутствующим показалось необычным, что противная сторона могла прибегнуть к агентурным услугам такого странного человека – бледного, долговязого и неуклюжего парня с опущенными плечами, который явно выделялся из толпы. Своим нервным поведением в суде он подтвердил сведения полиции, что именно так себя и вел за все время наблюдения за ним. Слушая обвинение, он то вытягивал губы, то плотно сжимал их и надувал щеки, потом начал было гримасничать, проводя длинными пальцами по рту и подбородку. Даже если отнести такое его поведение за счет нервного перенапряжения и ответственности момента, все равно нельзя было не задаться вопросом: с какой целью советская разведка пошла с ним на контакт?

К тому же казалось странным, что сотрудник посольства занимался таким делом. Существовал же ведь неукоснительный закон о трех лицах. Первое лицо является источником, как правило, это житель страны, где осуществляется шпионаж. Второе – связник, получающий информацию и тоже являющийся местным жителем. Третье же лицо – сам разведчик или агент, который затем направляет полученную информацию в свой Центр. Конечно, в важных и ответственных случаях такая субординация не выдерживается, и разведчики лично выходят на связь. К тому же советская разведка рассчитывала, что союзники не станут вести наблюдение за дипломатическими представителями. Известно, например, что Мей передавал информацию напрямую лейтенанту Ангелову, сотруднику советского военного атташе в Оттаве, а Клаус Фукс поддерживал непосредственный контакт с Симоном Кремером, секретарем военного атташе советского посольства в Лондоне. Нет никакого сомнения, что британское правительство все же отдало распоряжение о слежке за советскими дипломатами, которая со временем даже усиливалась. Тем более непонятно, почему третий секретарь советского посольства пошел на прямой контакт с «источником», поведение которого вызвало бы подозрение у любого детектива.

Даже если предположить, что в тот момент услуги радиста британского МИД представляли для советской разведки особый интерес, и учесть, что Маршалл сам вышел на Кузнецова и не хотел (капризный ребенок!) вступать в контакт ни с кем иным, а только с ним, выбор мест их свиданий необычен. Как правило, агенты встречаются на частных квартирах или на природе, где обеспечена их полная безопасность, а в случае срочной необходимости – на оживленных улицах, остановках общественного транспорта, в метро или в больших ресторанах, причем встречи эти очень коротки, поскольку предназначены только для передачи тех или иных сведений. Информация Маршалла была написана на простой бумаге, как, по его словам, кодовое буквенное обозначение различных радиостанций. Да и встречались они в довольно шикарных ресторанах в течение длительного времени, естественно выпивая и закусывая. Такие рестораны шпионы обычно избегают.

2 января, сразу же после возвращения Маршалла из Москвы, они посидели с Кузнецовым по-мужски в известном ресторане «Беркли», а тремя днями позже в «Пигале», что неподалеку от цирка «Пикадилли». Если в «Беркли» публика собирается обычно солидная, то в «Пигале» после вечерних представлений предпочитают заходить молодые дипломаты. Так что молодой радист явно был в таких заведениях «белой вороной». Может быть, Кузнецов, приглашая Маршалла в дорогие рестораны, хотел добиться от него большей податливости? Но это вряд ли. После очередной встречи через девять дней, и опять в роскошном ресторане, наступили длительные паузы, поскольку Маршалла перевели в дальний филиал и он мог наезжать в Лондон только в свободные дни. По прошествии трех недель они пообедали вместе в «Шез Огюст», а еще через три недели – в ресторане гостиницы «Ройял корт».

Все эти заведения находились в центре города. Позднее они побывали в Уимблдоне и Кингстоне, в ресторанах которых собирались лишь избранные, и каждый незнакомец бросался в глаза. Да и обслуживающий персонал там особый, к тому же столики приходилось заказывать обычно заранее.

Так что неудивительно, что Маршалл в конце концов оказался на скамье подсудимых. Однако в голосе инспектора Хьюге особого удовлетворения не чувствовалось, когда он докладывал о найденных у радиста при аресте секретных записках и обыске, проведенном в его комнате в доме родителей. Защитник Маршалла заявил, что после увольнения из армии его характеризовали только положительно. Ему было ясно, что тот попал в западню. Не исключалось, конечно, что блестящие характеристики тоже были получены благодаря махинациям, лишь бы поступить на работу в МИД.

Против Маршалла следствие выдвинуло два основных пункта обвинения. Первое касалось копии документа, изъятой у него при задержании. Однако это была всего лишь инструкция, которая висит в кабине каждого радиста. Второе обвинение – найденная у него копия секретного документа, переписанного им от руки, причем почерк его подтвердил графолог, с которым он имел дело по службе. Увы, он ведь его никому не передал. Таким образом, стремление к сотрудничеству с врагом оставалось недоказанным. По обоим этим пунктам его должны были оправдать.

Оставалась еще одна возможность – он мог передавать Кузнецову устную информацию. Во время поездки в Кингстон приятели пообедали в ресторане «Нормандия», после чего сидели на берегу Темзы в течение часа и двадцати минут, разговаривая. Маршалл доставал из кармана какие-то бумаги, что-то чертил на своем колене, видимо объясняя сказанное, но ничего своему собеседнику не передал. О чем они говорили, тоже осталось неизвестным.

Агентам контрразведки во время их встреч 19 мая в Уимблдоне и 13 июня в парке короля Георга услышать, о чем они говорили, также не удалось. Равно как не доказано передачи каких-либо бумаг.

Дело шло к тому, что Маршалла могли бы оправдать. Но положение резко изменилось, когда ему предоставили последнее слово. Он начал, переминаясь с ноги на ногу, сбивчиво рассказывать, как познакомился с Кузнецовым. Возвратившись из Москвы, он обнаружил, что забыл сдать в посольстве удостоверение, которое выдавали советские органы всем иностранным дипломатам и обслуживающему персоналу для предъявления в случае необходимости выйти в город. Вместо того чтобы сдать его у себя в МИД, он решил отнести удостоверение в советское посольство. Там его направили к Кузнецову, и между ними завязался непринужденный разговор, в ходе которого выяснилось, что «у них было много общего и схожее жизненное восприятие». Попрощавшись, договорились о последующих встречах.

Далее Маршалл показал:

– Я дал ему свой адрес, но предупредил, что не смогу принять его дома, так как родители стали бы возражать.

Когда он заверил судей, что их отношения с Кузнецовым были чисто дружескими, вполне невинными и не были связаны с передачей какой-либо информации, начался перекрестный допрос. Отвечая на вопросы, он, в частности, сказал:

– Я упомянул ему об этом, потому что мои родители не разделяли моих политических воззрений.

Ни обвинитель, ни защитник не спросили его, является ли он коммунистом, поэтому разговор об этом далее не шел. Когда же он добавил, что чувствовал себя в британском посольстве в Москве не в своей тарелке, многие присутствовавшие живо представили себе надменное отношение дипломатов к людям его сорта. Хотя со стороны начальства никаких претензий к нему не предъявлялось, вел он себя как обиженный подмастерье. А коммунизму симпатизировал еще до встречи с Кузнецовым, из-за чего в родительском доме часто возникали ссоры.

Далее Маршалл допустил еще две значительные ошибки. Он утверждал, что вел с Кузнецовым в основном разговоры о политике – о жизни в России, о разделе Германии, войне в Корее, о волнениях в Малайзии. В Кингстоне он показал ему даже свои записи по вопросам текущей политики и набросок пограничных районов России, привязанных к разделенной Германии. Это объяснение прозвучало глупо: не стал бы секретарь советского посольства, человек, умудренный опытом и знаниями, тратить почти полтора часа времени на выслушивание разглагольствований радиста о текущих событиях.

Каждое последующее слово Маршалла свидетельствовало о наивности его представлений и поступков. Когда обвинитель напомнил, что в его записях найдены позывные различных радиостанций и наброски их электрических цепей, он стал отрицать это. Когда его спросили еще раз, действительно ли они говорили с Кузнецовым только о Германии, Корее и Малайзии, он с вызовом ответил: «Да», – добавив, что они еще затрагивали вопросы культуры.

Заявления Маршалла шокировали и производили удручающее впечатление на суд. Подобным образом мог себя вести только молодой человек, находившийся под влиянием коммунистически ориентированной газеты. Конечно, это не повлияло бы решающим образом на решение судейской коллегии. Но следующая его ошибка оказалась роковой – речь зашла о копии секретного документа, найденного в его кармане. Он ответил, что ничего объяснить не может, что эта выписка висела на его рабочем месте и он попросту не знает, каким образом она попала к нему в карман.

Это заявление переполнило чашу терпения судей, так как означало, что полиция, будто бы подделав его почерк, подсунула ему компромат. Если бы копия оказалась у Кузнецова, все было бы ясно. Можно было предположить, что полиция, учитывая сложное международное положение, не решилась обвинить советского дипломата в шпионаже. Но это было не так, ибо она как раз не упустила бы такого случая. Поэтому никого не удивило, что Маршаллу предъявили обвинение в том, что он снял копию со служебного документа.

Если даже Кузнецов, предусмотрев возможность задержания Маршалла, научил его, как себя вести, это все равно не сработало; он мог бы выступить в его защиту, однако ничего не предпринял. О Кузнецове стало известно, что он с семьей на следующий же день переселился в посольство, откуда более не выходил.

Многие по этому поводу высказывались в том духе, что «бедный парень теперь, мол, будет отослан домой, но и там долго не протянет, учитывая его провал».

Сам процесс можно было бы рассматривать как результат большой небрежности и разгильдяйства, считая, что знакомство Кузнецова с Маршаллом действительно основывалось на личных симпатиях, а приглашая его в рестораны, он поначалу не думал использовать радиста в шпионской деятельности, возможно, эта мысль возникла у него значительно позже, когда тот был уже «засвечен».

Хотя в таком случае он бы постарался уйти от наблюдения соответствующих органов. Однако этого не произошло. Так, в Кингстоне во время встречи 25 апреля, в пятницу, когда улицы полны людей, направляющихся за покупками в магазины, они в час дня зашли в «Нормандию». Единственный ход там ведет в бар, откуда по лестнице можно подняться в небольшой ресторан. Но и там они заняли столик напротив входа, где хорошо просматривались со всех сторон. Хотя Маршалл об этом не догадывался, агенты контрразведки расположились за соседними столиками. Как ни странно, но один из столиков заняли сотрудники советской службы безопасности, которые тоже вели за ними наблюдение.

Отобедав, они прошли по очень узкой улочке Уотер-Лейн, где их не мог не заметить любой десятилетний мальчишка, «вышедший на тропу войны». Они могли без всякого труда найти с десяток укромных местечек, где бы их никто не видел и не слышал: через несколько автобусных остановок находился Ричмондский парк; достаточно пройти пешком по мосту через Темзу, и можно укрыться в парке Хемптон-Корт. Вместо этого приметная парочка направилась в Кенберский сад, узенькую зеленую полосу вдоль реки. Этот сад предоставляет жителям возможность немного подышать свежим воздухом, закрывая к тому же вид на газовый завод и электростанцию, а также на верфи с их кранами. Зеленые насаждения имеют там протяженность не более 500 метров и ширину порядка 50 метров. Вдоль тропинки высажен ряд платанов, между которыми поставлены скамейки, с которых открывается вид на противоположный берег Темзы с плакучими ивами и старинными постройками. На скамейках обычно сидят матери с маленькими детьми да пожилые люди. За зеленой полосой находятся теннисные корты, но вход на них – с другой стороны.

Если бы оба уехали на автобусе в сторону Ричмонда или переправились через реку в направлении Ваши, они легко могли бы найти удобное местечко на лугу и усесться, сняв пиджаки и разложив перед собой дорожную карту подобно путешественникам, обсуждающим свой дальнейший маршрут, так что никакой детектив не смог бы незаметно приблизиться к ним, чтобы посмотреть, чем они занимаются.

Они же присели на одну из скамеек, ярко освещаемые послеобеденным солнцем, их ясно было видно с другой стороны реки. Поэтому ни одно их движение не осталось незамеченным. Поскольку стояла теплая погода, жители принесли шезлонги и расположились где только смогли. И контрразведчики разместились совсем неподалеку от них, не вызывая никакого подозрения. К тому же рядом находилось кафе, сквозь окна которого парочка была видна как на ладони.

О следующей их встрече 19 мая в Уимблдоне, неподалеку от родительского дома Маршалла, известно мало. Когда его спросили, в каком ресторане они обедали, он даже не мог вспомнить его названия. Хотя на улице шел проливной дождь, они не выглядели людьми, встретившимися случайно. Наблюдателям лишь показалось, что они исполнили своеобразный ритуал: сначала прошли один мимо другого, словно бы незнакомые, затем повернулись и вместе вошли в подъезд ресторана.

Надо полагать, что Кузнецов сразу же обратил внимание на TOJ что Маршалл со своей внешностью и поведением не подходил для тайной работы. Когда же 13 июня на очередной встрече они расположились в месте, еще более открытом, чем в ресторане «Нормандия» или Кенберском саду, возникло ощущение, что оно было подобрано сознательно: «Задержите же его! Почему вы его не задерживаете?»

Встреча состоялась неподалеку от дома Маршалла, так что по дороге в парк короля Георга он никак не мог бы избавиться от следовавших за ним детективов (об этом Кузнецов должен был знать). Место было выбрано там, куда осторожный человек никогда не пошел бы. Парк этот ранее представлял собой полосу незастроенной и заросшей травой и деревьями земли длиной около одного километра и шириной не более 100 метров, проходящей вдоль речки Уандл. К тому же его разделяли две дороги и несколько заасфальтированных тропинок. Возведенные после войны несколько домов разделяли его теперь на северную и южную части. В северной половине парка были детская игровая площадка, ресторан и уединенные скамейки на дорожках, где можно было бы переговорить без помех.

Но Кузнецов с Маршаллом выбрали южную часть, в которой находился только луг четырехугольной формы площадью около двух гектаров. Вдоль тропинки со шлаковым покрытием росло с десяток деревьев, в тени которых стояли три Скамейки, на одной из которых Уильям Маршалл и его друг Кузнецов и устроились.

Скамейка эта располагалась у самой тропинки и была на виду. На лугу и около них играли ребятишки перед тем, как отправиться спать (было уже семь часов вечера). Скамейки были хорошо видны с огорода, на котором копошились любители покопаться в земле. Таким образом, детектив мог спокойно наблюдать за друзьями, покуривая трубочку и любуясь посадками помидоров или бобовых.

На этот раз охотники расположились на третьей скамейке, а минут через десять пересели и на ближнюю. Когда приятели встали и пошли на выход, их фразу же окружили. Как оказалось, охваченные азартом служаки поторопились, поскольку Маршалл не успел передать Кузнецову бумаги, которые, видимо, для этой цели приготовил.

Советская разведка, скорее всего, имела вескую причину устроить «сдачу» Уильяма Маршалла. Работа с ним проводилась таким образом, чтобы заинтересовать британскую контрразведку и отвести ее внимание от более важного агента, вероятно, даже не англичанина, работавшего в МИД Великобритании, с тем, чтобы у англичан и американцев сложилось впечатление, что дырка утечки информации, мол, заштопана и теперь можно почить на лаврах.

Что же касается Кузнецова, то он сыграл свою роль в общем-то неплохо, позволив себе даже несколько вполне удавшихся ему шуточек, когда якобы пытался «оторваться» от следовавших за ним детективов. Настоящий советский агент был, по всей видимости, настолько важен, что для его прикрытия и разыгрывался этот фарс – в течение довольно длительного времени, к тому же с отстранением в итоге от своих обязанностей секретаря посольства.

 

Алан Мурхед

ПРИЗНАНИЕ

 

В одном из предыдущих рассказов этого сборника мы уже упоминали о «шпионе века», физике Клаусе Фуксе. Хэрри Голд, исполнив роль связника, передал тогда научную разработку Фукса по программе атомных исследований Соединенных Штатов Америки советскому вице-консулу Яковлеву в Нью-Йорке, доставив ее из Санта-Фе. Происходило это в 1945 году. Весной 1946 года Игорь Гузенко^[62], шифровальщик советского посольства в Оттаве, бежал на Запад и сообщил, что советская разведка активно ищет возможности получить сведения об американо-британо-канадском атомном проекте. Исходя из полученной от Гузенко информации, службы безопасности всех трех стран напали на след шпионов «атомной группы». В 1949 году британские спецслужбы сконцентрировали свое внимание на лицах, которые могли быть причастными к «утечке информации». Среди них оказался Клаус Фукс, который к тому времени вернулся из США и работал ведущим специалистом в британском атомном центре Харвелл на весьма хорошо оплачиваемой должности. Масштабы его предательства были еще неизвестны.

Входе предварительного расследования было установлено: Фукс вряд ли попытается бежать, даже узнав, что за ним ведется слежка; у него установились дружеские доверительные отношения с коллегами по работе и под влиянием своих своеобразных убеждений и угрызений совести он мог бы дать показания и даже сделать признание. По этим соображениям дело было передано опытному контрразведчику Уильяму Скардону. Небезынтересно, что известным физиком двигали как соображения собственной правоты, так и надежда остаться на любимой работе после выяснения всех обстоятельств дела.

 

Во второй половине декабря было принято решение провести допрос Фукса, предлог для которого дал он сам, попросив совета и консультации в связи с тем, что его отец получил приглашение на кафедру в Лейпциге. Выполнить эту задачу поручили Уильяму Джеймсу Скардону, который, не будучи академиком, слыл одним из самых способных и опытных криминалистов Англии. После окончании войны он вел дело Уильяма Джойса и группы предателей. Человек настолько тихий и спокойный, что о его присутствии просто забывалось, он был своеобразным типажом романов Г. Уэллса – кем-то вроде мистера Киппса. К тому же Скардон обладал терпением, тактом и громадной выдержкой. А именно такие качества были необходимы, чтобы услышать из уст Клауса Фукса правду.

21 декабря Скардон выехал в Харвелл, где встретился с Фуксом в кабинете Генри Арнольда. Атмосфера их встречи была доброжелательной и деловой, не представляя собой ничего особенного, – обычная встреча начальника отдела исследовательского центра с представителем службы безопасности. Представив мужчин друг другу, Арнольд удалился. Скардон начал беседу, упомянув заботы, которые одолевали Фукса в связи с его отцом. Может быть, он проинформирует обо всем поподробнее?

Более часа Фукс говорил о своих семейных делах, сообщив без обиняков, что у него есть сестра, Кристель Хайнеман, которая живет в Кембридже на Лейквью-авеню, дом номер 94, и брат – он находится в Швейцарии. Он открыто поведал, что в 1932 году на выборах в Эрмангелюнге поддержал коммунистического кандидата, за что был исключен из социалистической партии и примкнул к коммунистам. Нисколько не раздумывая, он назвал имена семьи квакеров и их адрес, приютивших его у себя в 1933 году, когда он приехал в Англию, у которых проживал до 1937 года, хотя они даже несколько раз переезжали на другие квартиры. Упомянул Фукс и о том, что в период гражданской войны в Испании являлся в Бристоле членом комитета по защите испанской демократии.

Затем он коснулся своей учебы в Эдинбурге у профессора Борна и своего полугодичного интернирования в лагере «Л» и Шербруке в Квебеке, где познакомился с Хансом Кале, которого потом видел всего один раз на встрече свободной немецкой молодежи в Лондоне. Сообщил он и о своей работе на «Тьюб аллой» в Бирмингеме, поездке в Соединенные Штаты в 1943 году, посещении сестры на Рождество в 1943 году и весной следующего года.

Фукс рассказывал обо всем совершенно спокойно и с охотой. Когда он закончил, Скардон спросил его:

– Не поддерживали ли вы каких-либо связей с советскими представителями, когда были в Нью-Йорке? И не передавали ли вы им материалы о своей работе?

Фукс уставился на него, в буквальном смысле открыв рот, затем снисходительно улыбнулся, сказав:

– Насколько помню, нет.

Скардон, не дипломатничая, заявил:

– У меня имеются бесспорные доказательства того, что вы вели шпионаж в пользу Советского Союза. Например: во время своего пребывания в Нью-Йорке вы передали Советам сообщения о своих работах.

Фукс снова покачал головой и повторил:

– Нет, насколько помню.

Тогда Скардон сказал, что, учитывая серьезность обвинения, такой ответ ничего не значит. Фукс возразил:

– Я вас не понимаю. Может быть, вы объясните, в чем состоит ваше доказательство. О подобном я никогда даже и не думал.

Затем добавил, что ничего об этом не знает и что, по его мнению, Советский Союз из сообщений об атомной бомбе следует исключить.

Скардон перешел к другим вопросам. Слышал ли Фукс что-нибудь о профессоре Гальперине? Да, профессор присылал ему журналы, когда Фукс был интернирован в Канаде, но лично он никогда его не видел. Он также вспомнил, что во время своего пребывания в Нью-Йорке как-то съездил в Монреаль.

В 1:30 пополудни беседа была прервана, и Фукс пошел один обедать. Когда же они вскоре после двух часов дня снова встретились, Скардон возвратился к вопросу о шпионаже. Фукс по-прежнему все отрицал, заявив, что у Скардона нет никаких доказательств, однако в связи с возникшим подозрением считает целесообразным прекратить свою работу в Харвелле. Беседа закончилась обменом мнений в связи с поведением его отца в Германии. Они проговорили в общей сложности более четырех часов, но Фукс держался вполне уверенно. Скардон возвратился в Лондон.

Успехами похвастаться он не мог, но все же кое-что у него поднасобиралось. Фукс подтвердил свою политическую деятельность в юношеские годы, а на вопрос о шпионаже ответил, по сути дела, уклончиво. Кроме того, он сообщил некоторые подробности о жизни своей и знакомых. Этого, конечно, мало. Что же касается «доказательств», то их действительно явно недостаточно для ареста, так что не исключалась возможность некорректного отношения к его личности.

Возник вопрос, что же делать дальше, поскольку Фукс был предупрежден. Если он виновен, то, вполне возможно, попытается бежать из Англии, а то и покончит жизнь самоубийством. В службе безопасности стали склоняться к мнению, что, пожалуй, лучше всего взять его под стражу, пока не поздно. Но Скардон решил выждать. К тому же он не был окончательно убежден в вине Фукса. Да и из беседы он вынес впечатление, что у физика имеются какие-то моральные проблемы. Если предоставить ему время и действовать осторожно, без излишней напористости, вполне возможно, что он сам добровольно сделает признание. Без такого признания предъявить ему серьезное обвинение пока невозможно. Скардон придерживался мнения, что по отношению к Фуксу не следовало предпринимать ничего такого, что настроило бы его враждебно. И в предстоящие рождественские дни у него будет время обо всем хорошо подумать. Какого-либо безрассудного поступка Скардон от Фукса не ожидал. Конечно, это были только его соображения, но ему казалось, что Фукс проявил по отношению к нему определенное понимание. В конце концов начальство согласилось с его мнением.

30 декабря, через день после того, как Фуксу исполнилось тридцать восемь лет, Скардон снова поехал в Харвелл. Фукс был спокоен и вел себя невозмутимо. Он вновь отклонил обвинение. Разговор шел о его поездках в Соединенных Штатах в 1944 году, но это не дало следователю ничего нового. В конце беседы Скардон заметил, что у его собеседника сухие, потрескавшиеся губы, но это еще ни о чем не говорило.

Сэр Джон Коккрофт, директор Центра, пригласил к себе Фукса 10 января и сказал ему, что, учитывая намерение его отца выехать в Восточную Германию, будет лучше всего, если Фукс прекратит свою работу в Харвелле и перейдет в университет.

13 января Скардон приехал в Харвелл в третий раз, и они снова стали беседовать в кабинете капитана Арнольда, опять наедине. Помнит ли еще Фукс точный адрес дома, в котором жил в Нью-Йорке в 1944 году? Прошло уже шесть лет, и Фукс был не совсем уверен. Однако с помощью плана города он нашел место на Семьдесят седьмой улице западного района, неподалеку от Центрального парка, посреди квартала между авеню Колумба и Амстердама.

Когда Скардон сообщил Фуксу, что служба безопасности наведет справки в отношении его бывшей квартиры и других дел в Нью-Йорке, тот воспринял это совершенно спокойно. Хотя он и продолжал отрицать свою вину, сказал, что из центра ему уйти все же придется. Может быть, он и устроится в одном из университетов. Но сначала намерен отдохнуть.

И после трех встреч ситуация продолжала оставаться тупиковой. Скардон, правда, пытался дать понять, что служба безопасности не собирается уничтожить видного ученого. А если в годы войны, в Нью-Йорке, он и совершил что-либо предосудительное, то лучше всего об этом добровольно рассказать. Для Харвелла Фукс представлял большую ценность. По всей вероятности, не исключена возможность, что после прояснения вопроса он сможет продолжить здесь свою работу. Возникшая же неопределенность далее нетерпима.

Фуксу было абсолютно ясно, что служба безопасности не имела пока ни малейшего представления ни о характере, ни о продолжительности его шпионской деятельности. В течение этих четырнадцати январских дней он постоянно задавал себе вопрос: «Стоит ли признаться в небольшом проступке, если меня после этого оставят на работе в Харвелле? И как все повернется, если я смогу остаться в центре?.. Могу ли я быть уверенным в себе, что не продолжу прежнюю деятельность?»

Свои переживания и мысли он отразил впоследствии в сделанном им признании. Он писал:

«Я был поставлен перед фактом, что имеются доказательства о передаче мной в Нью-Йорке информации посторонним лицам. И мне предоставлялся шанс признаться в этом и остаться на работе в Харвелле. Я не был уверен, стоит ли мне и дальше оставаться в Харвелле, поэтому отрицал свои контакты с русскими и решил покинуть центр.

В то же время мне были ясны возможные последствия моего ухода из Харвелла. С одной стороны, это был бы жестокий удар по центру и по работе, которую я любил. А с другой – я вызвал бы подозрение к людям, которые были моими друзьями и считали меня своим другом.

Мне пришлось глянуть правде в глаза, чтобы оценить то, что меня ждало: одной половиной сердца быть с людьми в дружбе и в очень тесных отношениях, а другой – предавать их и ставить в опасное положение. Я понимал, что моя «контрольная система» надежно уберегала меня от опасностей, непосредственно мне угрожавших, давая в то же время четкое представление, какой вред я наносил близким мне людям.

И еще ко мне пришло понимание, что комбинация из трех идей, которые сделали меня тем, кем я стал, оказалась ложной, да и не только комбинация, но и каждая из идей в отдельности; что существуют определенные границы морального поведения, которые человек не должен оставлять без внимания; что человек должен оценивать свои поступки – правильные они или нет; что, прежде чем признать авторитет другого человека, каждый должен сам разобраться в своих сомнениях и попытаться самостоятельно найти выход из положения. При этом я сделал открытие, что сам являюсь продуктом внешнего воздействия».

Звучит это несколько замысловато, но позволяет правильно понять его действия и поступки. Фукс не стал еще смиренным и покорным, рассматривая себя как неотъемлемую часть Харвелла. Но он задумался о чувствах своих друзей, что ранее никогда не приходило ему в голову. Люди были для него неизбежными жертвами в осуществлении его грандиозных планов усовершенствования мира. Теперь он, однако, понял, что не имеет права вторгаться в жизнь других. Но он был еще далек от того, чтобы осмыслить истинные масштабы содеянного им. То, что в результате его деятельности многие жители земли могли бы быть разорваны в клочья, даже не приходило ему в голову ни тогда, ни позже. Его беспокоила лишь моральная сторона этого вопроса.

Хотя после встречи 13 января и не произошло ничего существенного, Скардон почувствовал, что между ним и Фуксом установилась определенная атмосфера доверия, и был убежден, что тот ничего не станет предпринимать сам, не посоветовавшись с ним. Оба они, охотник и преследуемый, вступили в тот несколько странный, интимный мир взаимоотношений в ходе расследования, когда личная вражда уже не присутствует.

Образно говоря, это напоминало мир насекомых, когда паук терпеливо поджидает муху. Как только она запутается в его паутине, он бросается на нее – таков закон природы, противиться которому не в состоянии оба.

Однако Фукс, как говорится, еще не созрел. Внешне он оставался совершенно спокойным, продолжая ходить на работу. Его друзья в Харвелле ничего не знали о происходившем и ничего по нему не замечали.

Но вот среди сотрудников отдела Фукса произошел скандал, причиной которого послужила любовная история, в результате которой женщина попала в больницу. В атмосфере всеобщего доверия и дружеских взаимоотношений сотрудников случившееся выглядело ужасно. Фукс принял происшедшее близко к сердцу, часто навещая несчастную женщину в больнице. Вполне возможно, что этот скандал послужил для него сигналом начала развала той жизни в Харвелле, которую он хорошо знал и любил. Во всяком случае, он побудил его принять решение. 22 января, в воскресенье, он позвонил Арнольду и сказал, что хотел бы поговорить с ним в частном порядке. Они условились встретиться на следующий день в ресторане железнодорожной гостиницы в Стеветоне. За обедом они много говорили о политике, причем Фукс заявил, что он против той линии, которую сейчас проводят коммунисты в России, и дал понять, что хотел бы снова встретиться со Скардоном. И они договорились, что Скардон навестит Фукса 24 января, во вторник, в одиннадцать часов утра у него на квартире.

Арнольд встретил Скардона на железнодорожной станции Дидкот и подбросил в Харвелл. Далее тот направился в дом номер 17. Прошло уже более десяти дней с момента их последней встречи. Фукс за это время заметно изменился, выглядел необычно бледно и взволнованно.

Вместо приветствия Скардон сказал:

– Вы хотели меня видеть – и вот он я.

– Да, – ответил Фукс, – мне надо с вами пооткровенничать.

Однако его вдруг охватили сомнения, правильно ли он собирается поступить. И он вновь принялся рассказывать о своей жизни, вспоминая подробности, о которых уже упоминал ранее, – о днях своей подпольной деятельности в Берлине, о своем отце (который к тому времени переселился в Лейпциг), о своих друзьях в Харвелле, значении своей работы в атомном центре и своей незаменимости. Он рассказывал о себе, почти не добавляя ничего нового, но сильно жестикулируя. Щеки его впали, глаза ввалились.

Часа через два Скардон прервал его, сказав:

– Вы рассказали мне длинную историю, как пришли к своей деятельности, не сообщив ничего о ней самой.

«Почему бы теперь не отказаться от затеянной игры? – подумал Фукс. – Почему не признаться во всем, чтобы оно осталось в прошлом? – мучительно размышлял он. – Возможно, и Скардон сумеет мне помочь».

Фукс помолчал несколько секунд, затем твердо произнес:

– И все-таки вы не заставите меня говорить об этом.

– Хорошо, – согласился тот. – А не стоит ли нам перекусить?

По Харвеллу разъезжала автомашина, в которой можно было купить готовую к употреблению рыбу, картофельные чипсы и кое-какую закуску. Как раз сейчас она следовала мимо дома Фукса.

– Может быть, нам что-нибудь купить? – спросил Скардон.

– Нет, – возразил Фукс. – Поедем лучше в Абингдон.

Сидя за рулем своей серой спортивной машины, Фукс гнал все десять километров на скорости, граничившей с безумием. Он срезал повороты, обгонял шедший впереди транспорт, проскакивая в небольшие разрывы между ними, пока резко не затормозил около самого большого отеля Абингдона.

Английский ресторан в сырую зимнюю погоду во второй половине дня был не лучшим местом для драматических событий. Поскольку в зале было довольно много посетителей, Фукс и Скардон, выбрав себе блюда из не слишком разнообразного меню, пообедали, переговариваясь о пустяках, о новостях Харвелла, о его людях и тому подобном. Беседа носила поверхностный характер. Затем они направились в бар выпить по чашечке кофе. Скардон заговорил об отъезде профессора Скиннера из Харвелла и поинтересовался, кто займет его место. Фукс ответил, что не знает.

– Ведь вы являетесь в центре третьим человеком, не так ли? – произнес Скардон. – Может быть, вы получите эту должность?

– Вполне возможно, – ответил Фукс.

Но Скардон недоверчиво покачал головой. В сложившейся ситуации это было маловероятно. Вдруг Клаус вскочил и сказал:

– Давайте вернемся.

На этот раз они ехали очень медленно, тащась за грузовиком, шедшим на скорости, не превышавшей двадцати километров в час, но Фукс даже не попытался его обогнать. Молча остановились они перед маленьким сборным домиком Фукса и не успели вылезти из автомашины, как тот произнес, что должен что-то сообщить Скардону. Он принял решение признаться. Совесть его была чиста, но он беспокоился о друзьях в Харвелле – что-то они о нем подумают?

– Когда же это началось? – спросил Скардон.

– Где-то в середине 1942 года и продолжалось до прошлого года.

Семь лет! Это же был, по сути, весь период создания атомной бомбы – от проекта до взрыва. Это были годы работы над программой в Англии и Америке – Нью-Йорке и Лос-Аламосе. Холодок пробежал по спине Скардона. Это говорило не о просачивании каких-то деталей или цифр, а о предательстве самого большого размаха.

Начав говорить, Фукс сразу же почувствовал облегчение и принялся рассказывать о невероятных вещах, быстро и сбивчиво. Встречи его проходили нерегулярно, но довольно часто, причем первый шаг сделал он сам. Предварительно правда. переговорив с посредником, который подготовил их первую встречу. В последующем каждая очередная встреча обговаривалась заранее, при этом назначалась запасная дата на всякий случай. Вначале он сообщал тому русскому только о результатах собственной работы, но затем стал давать информацию по всей программе в целом – конечно, то, что ему было известно. На связь он выходил не только с русскими, но и те представителями других национальностей. Ему с самого начала было ясно, что он рискует своей головой, но с этим ему приходилось сталкиваться еще в период нелегальной работы в Германии. Затем Фукс рассказал о своих контактах в Нью-Йорке, Лос-Аламосе и Лондоне вплоть до февраля 1949 года, когда он не пошел на очередное рандеву. С того времени и русские на него не выходили. Все встречи проходили накоротке: он передавал документы, обуславливалась следующая встреча, и они расходились в разные стороны. Связники иногда передавали ему вопросы, которые, судя по их характеру, задавали люди, хорошо разбиравшиеся в технических проблемах.

Фукс настолько быстро говорил, что у Скардона не было возможности ни что-нибудь записать, ни прервать его. Когда он все же уловил небольшую паузу, то спросил Фукса, что он конкретно передал русским.

Самым важным во всей информации был, несомненно, способ изготовления атомной бомбы.

Следовательно, это была правда. Таким образом, Фукс потерял всякую возможность остаться в Харвелле или занять какую-то другую должность – перед ним были открыты только двери тюрьмы. Оставалось лишь довести игру до конца так, чтобы он ни о чем не умолчал. Вместе с тем следовало как можно быстрее закончить разговор, чтобы посоветоваться с начальством и записать важное признание.

Но Фукс продолжал говорить, подробно объясняя, что в конечном итоге передал русским лишь принцип создания атомной бомбы, поэтому их задачей было изыскание возможностей для ее изготовления, и он сам несказанно удивлен тем, что им удалось уже в прошлом августе произвести взрыв.

Конечно, он знал о том, что они в научно-техническом отношении ушли далеко вперед, но не представлял себе, как им удастся столь быстро решить финансовые и научно-производственные проблемы.

Что касается его информации за последние два года, то он сужал ее с каждым разом, так как у него появилось сомнение, правильно ли он поступает. Хотя он продолжает верить в коммунизм, но не в такой форме, как он в настоящее время осуществляется в России. С таким надо обязательно бороться. И он решил для себя, что единственной страной в мире, где он сможет жить, является Англия. Исходя из этого, он перешел к разговору о друзьях. Что они будут думать о его поступке – в особенности Арнольд, которого он фактически подвел?

Фукс волновался, утверждая, что его сестра Кристель ничего не знала о его связях с русскими в Соединенных Штатах. Если у нее и возникали какие-либо подозрения, то она, скорее всего, связывала его дела с подпольной работой немецких коммунистов.

Он сообщил Скардону еще несколько подробностей, прежде чем тот прервал их беседу. Наиболее часто он встречался с русскими в Лондоне в Морнингтон-Крессент; они никогда не давали ему псевдонима, зная его как Фукса; об опознавательных знаках, которых было довольно много, он уже и не помнит. Расставаясь, Скардон спросил Фукса, когда они смогут встретиться в следующий раз. Тот вспомнил, что у него на следующий день запланировано заседание комиссии, так что свободным он будет только через день, 26 января.

Скардон возвратился в Лондон, удрученный услышанным. Теперь, когда Фукс облегчил свою совесть, он вряд ли может надеяться, что все снова будет по-прежнему и что он сможет продолжить свою работу в Харвелле. Он особо подчеркнул, что именно из-за этого и пригласил Скардона в Харвелл и говорил с ним вполне откровенно.

Он был русским агентом, теперь понимает, что в этом состояла его ошибка, поэтому он и сделал признание. Он более не русский агент, и дело Скардона – правильно изложить суть вопроса властям и как можно скорее завершить неприятные формальности, чтобы Фукс мог продолжить свою работу. Он уже принял решение не переходить на работу в университет, да в этом теперь необходимости уже и не будет. Он признал все открыто, и на этом дело должно быть закончено. В качестве цены за сделанное им признание он потребовал от Скардона заверения, что может и далее оставаться в Харвелле. Beдь свое признание, что подчеркивалось им и в дальнейшем, Фукс сделал добровольно.

Короче говоря, Фукс еще не понимал, что поставлено на кон. А это давало службе безопасности определенное преимущество. Пока он будет так думать, он, скорее всего, не попытается бежать или совершить самоубийство. Поэтому сейчас на него нельзя было давить, нельзя устанавливать за ним наблюдение полиции, нельзя вырывать из того мира иллюзий, в котором Фукс пребывал.

Следующая их встреча произошла снова в Харвелле 26 января. К Фуксу, казалось, вновь вернулось прежнее самообладание, он рассказал Скардону новые подробности – в основном о встречах с другими агентами в Лондоне, Бостоне, Нью-Йорке и Санта-Фе. В прошедшие дни он встречался с Арнольдом, которому пожаловался, что Скардон, видимо, недостаточно высоко оценил значение и важность рассматриваемого дела. Фукса в особенности беспокоит предстоящая конференция с американцами, на которой должны быть решены вопросы открытой публикации по атомной бомбе. Понимал ли Скардон, что Фукс обязательно должен принять в ней участие? Если его на конференции не будет, это бросится всем в глаза и может вызвать подозрение, что скажется отрицательно на репутации Харвелла. Понимает ли это Скардон? Арнольд успокоил Фукса и предложил самому переговорить на эту тему со Скардоном.

26 января уже сам Фукс настаивал на том, чтобы ускорить расследование дела и прояснить его положение.

Скардон предложил ему варианты дальнейших действий: либо он сам собственноручно напишет обо всем, либо продиктует свое признание секретарше, а то и ему, Скардону. Фукс предпочел третий вариант, и они договорились встретиться на следующий день в военном министерстве. (Муха уже попала в паутину, но пока еще не сообразила, что ее там удерживает.) Между мужчинами установилось полное доверие и взаимопонимание: они называли друг друга по именам, уважительно относились друг к другу, а Фукс еще и полагал, что они играют свои роли в судьбе, которая величавее их обоих. Когда драма закончится, они смогут расстаться и возвратиться каждый к своей жизни.

Возможность закончить восемь лет молчания и ведения двойной жизни, когда нельзя было никому довериться, должна принести Фуксу, как он считал, громадное облегчение. Возможность объединить эти две жизни в одну и открыть свою душу человеку, который его понимал, – великое дело. Самое главное – быть понятым. Как только Скардон уехал, Фукс отправился к Арнольду и с готовностью ответил на все его вопросы по характеру информации, которую он передал русским.

На следующий день, как и было обусловлено, Фукс отправился в Лондон. Скардон встретил его на Педдингтонском вокзале, и они вместе поехали в военное министерство в Уайтхолл. Уединившись в одной из комнат, Скардон сделал Фуксу необходимое предупреждение и попросил подтвердить готовность дать показания. Фукс ответил:

– Конечно. Я все отлично понимаю. Можно приступать.

И Скардон стал записывать то, что он говорил:

 

«Я – заместитель начальника института по исследованию атомной энергии в Харвелле по науке. Родился 29 декабря 1911 года в Рюссельсхайме. Отец мой являлся священнослужителем, и у меня было счастливое детство. Хочу подчеркнуть, что отец делал всегда только то, что считал необходимым и правильным, говоря нам, что мы должны идти каждый своей дорогой, если даже при этом столкнемся с трудностями. Ему самому пришлось много бороться, так как он поступал по велению своей совести, не будучи согласным с постулатами существующих конфессий. Он стал, например, первым священнослужителем, вступившим в социал-демократическую партию…»

 

И далее в том же духе. Подойдя к концу, Клаус Фукс впервые сказал несколько слов в порядке раскаяния:

 

«Я знаю, что вернуть прошлое нельзя, и считаю необходимым попытаться исправить свою ошибку и хоть как-то восстановить нанесенный ущерб. Главное же, хочу заверить, что Харвелл при этом нисколько не пострадает. Что же касается друзей, то я постараюсь спасти то хорошее, что было в наших отношениях. Мысль эта выходит сейчас на первый план, и мне даже трудно сосредоточиться на чем-то другом.

Тем не менее мне также ясно, что я должен подробно изложить весь тот объем информации, которую я передал, и помочь, насколько это позволит мне моя совесть, другим людям, занимающимся еще тем, что ранее делал я, прекратить такую деятельность. Никто из тех, кого я знаю поименно, не помогал мне в сборе информации, переданной русским. Речь идет о людях, которых я знаю только внешне, которым я доверял свою жизнь, как и они мне – свою, и я не знаю, смогу ли я сделать что-то такое, что может их выдать. Они не имеют никакого отношения к атомному проекту, являясь лишь связующим звеном между мной и советским правительством.

Первоначально мной овладела мысль предупредить русских, что их союзники ведут работу по созданию атомной бомбы. На первых порах я сконцентрировал свое внимание исключительно на результатах собственной работы, но впоследствии, особенно в Лос-Аламосе, я совершил то, что считаю самым тяжким своим деянием, – я передал сведения о принципе создания плутониевой бомбы.

Будучи уже в Харвелле, я стал задумываться об информации, которую продолжал передавать, начав ее отсеивать. Мне трудно сейчас сказать, когда и как конкретно это происходило, поскольку представляло собой длительный процесс, связанный с борьбой, происходившей во мне самом. Последнее свое сообщение я передал в феврале или марте 1949 года.

Прежде чем я попал в исследовательский институт, мне приходилось общаться с англичанами, придерживавшимися левых взглядов и той же философии, что и я.

Здесь же, в Харвелле, я тоже познакомился с англичанами, но представителями различных направлений и лагерей, жизнь которых была полнокровной и интересной. Не знаю, каковы их корни, полагаю, они и сами над этим не задумываются.

Записанное прочитал и подтверждаю правильность пересказа моих слов, сделанных из побуждений совести».

 

Под этим он поставил свою подпись: «Клаус Фукс». Скардон внизу приписал, что Фукс внимательно прочитал текст, в который внесены изменения по его пожеланию. Затем Клаус подписался внизу каждой страницы.

Фукс не стал пересказывать Скардону технические характеристики атомной бомбы, переданные им русским, поскольку тот не имел допуска к секретным материалам, но изъявил готовность сообщить их эксперту, в качестве которого сам же предложил Михаэля Перрина, с которым познакомился еще в 1942 году и который являлся ассистентом Уоллейса Акерса во время их совместной работы в «Тьюб аллой», а сейчас был сотрудником министерства по сырьевым ресурсам. Встреча с ним была назначена на 30 января в Лондоне, так как Фукс пожелал немного отдохнуть в конце недели и собраться с мыслями. При этом он еще раз подчеркнул, что с нетерпением ожидает исхода дела и не хотел бы терять время, дабы возможно быстрее навести порядок. После этого он поездом возвратился в Харвелл. В ту же ночь произошло непредвиденное: Арнольду сообщили, что в кабинете Фукса горит свет. Тот немедленно направился в административное здание и потихоньку вошел внутрь: действительно, в кабинете Фукса горел свет, и некоторые шорохи подтверждали, что там кто-то есть.

Арнольд воспользовался имевшимися у него ключами и направился в комнату, расположенную как раз напротив кабинета Фукса по коридору. Стены там почти под самым потолком заканчивались стеклянными перегородками. Арнольд залез на стол и смог заглянуть в кабинет Фукса. Тот сидел за письменным столом и просматривал дела, нещадно дымя. Во всем здании было темно и тихо.

Арнольд наблюдал за Фуксом долгое время. После всего произошедшего тот мог совершить самоубийство или продумать план бегства ночью из Англии, прихватив кое-какие документы. А может, он намеревался просто уничтожить их.

Арнольд продолжал наблюдать, а Фукс все так же спокойно просматривал свои бумаги, время от времени прерываясь, доставая из письменного стола другие документы и раскладывая их стопочками на крышке стола. Около одиннадцати часов вечера он встал и вышел, оставив документы на столе, не выключив свет. Арнольд решил, что Фукс обязательно вернется, чтобы хотя бы погасить свет, и остался на своем посту в темноте.

Миновало около часа, прежде чем Фукс возвратился близко к полуночи. Он снова уселся за стол и продолжил чтение. Примерно через полчаса Клаус, наконец, встал, выключил свет, запер дверь своего кабинета и, выйдя из здания, сел в автомашину и поехал домой. Тогда Арнольд вошел в его кабинет и установил, что все бумаги, которые Фукс внимательно просматривал, касались ежедневных дел и особого значения не имели. Кабинет оставался в полном порядке со стопочками документов на письменном столе. Обыск в нем был произведен только после ареста Фукса.

В понедельник утром Фукс сел в поезд, шедший в Лондон. На Педдингтонском вокзале его снова встретил Скардон, отвез в военное министерство, где их уже ожидал Перрин. Пока они ехали, Фукс рассказал Скардону о некоторых деталях своих агентурных встреч, считая, что они могут тому пригодиться. Вообще-то он пришел к выводу, что на русских работали и другие ученые. Затем он описал место, где должна была пройти несостоявшаяся встреча. Это была «Пестрая собака» в Паттни, а запасная встреча назначена вблизи станции метрополитена «Вуд-Грин».

Когда к ним присоединился Перрин, Скардон сказал, что Фукс решил рассказать обо всем открыто и подробно. Перрин достал приготовленную бумагу (для служебного пользования), и они приступили к работе. При этом были в хронологическом порядке рассмотрены все семь лет и уточнено, что именно Фукс передавал русским на каждой из встреч. Это были его месячные отчеты 1942 года, когда он работал в «Тьюб аллой» в Бирмингеме, затем подробные данные о смешении газов в Нью-Йорке, потом принципиальное устройство плутониевой бомбы в Санта-Фе и, наконец, сведения о результатах исследований по британскому послевоенному ядерному проекту в Харвелле.

Работа эта заняла много времени, и через пару часов Скардон предложил сходить пообедать.

Они отправились в ресторан ближайшей гостиницы, но, поскольку свободных столиков не оказалось, уселись на стульях в баре, удовольствовавшись холодной закуской. Затем возвратились, чтобы продолжить работу.

Фукс сообщил также Перрину, что на русских, по его мнению, работали и другие ученые. В качестве примера он привел случай, когда в самом начале его агентурной деятельности, еще в Англии, ему задали вопрос о принципе электромагнитного процесса деления изотопов. О нем в то время в Англии ничего не было известно, так как этой проблемой занимались американские ученые в Беркли, в Калифорнии.

Работу свою мужчины закончили только в четыре часа дня. Фукс возвратился в Харвелл, а Перрин стал надиктовывать свои записи на магнитофон. Теперь служба безопасности располагала всем необходимым. Конечно, ей хотелось уточнить у Фукса еще целый ряд деталей, но главное она уже знала. Пришло время его ареста.

В Англии в это время проходили выборы, на которых с минимальным перевесом вновь победила лейбористская партия. И это затруднило необходимые формальности. Сначала признание Фукса надо было предъявить премьер-