Здавалка
Главная | Обратная связь

УЗНАВАНИЕ ОБРАЗОВ. ПАМЯТЬ И МОЗГ



Бергсон (Bergson) Анри (18 октября 1859 — 4 января 1941) — французский философ-идеалист, представитель ин­туитивизма и экзистенциализма. С 1900 г. — профессор Кол­леж де Франс; с 1914 г. — член Французской академии. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1927 г.

Выступая против механицизма и догматичного рациона­лизма, Бергсон утверждает в качестве подлинной и изна­чальной реальности жизнь, сущность которой может быть постигнута только с помощью интуиции, которая, будучи своеобразной симпатией, как бы непосредственно проникает в предмет, сливаясь с его индивидуальной природой. Жизнь имеет, по Бергсону, не пространственный, а временной ха­рактер. Это «качественное», «живое» время радикально от­личается от того понятия механическо-физического времени, которое, по мнению Бергсона, возникает в результате раз­ложения интеллектом длительности. Интеллект способен по­нимать живое, органическое, лишь превратив его в мертвое, механическое, ибо он, согласно Бергсону, имеет часто прак­тическое назначение — формировать и фабриковать неорга­низованную материю. Жизнь, которая изнутри предстает как психическая реальность, длительность, есть, согласно Бергсону, некий метафизическо-космический процесс, «жиз­ненный порыв», своего рода могучий поток творческого формирования: по мере ослабления напряжения жизнь рас­падается, превращаясь в материю, которая характеризуется Бергсоном как неодушевленная масса, вещество и т. п. В своей абсолютизации изменчивости Бергсон приходит к полному субъективизму (Восприятие изменчивости. Спб., 1913). Учение Бергсона оказало значительное влияние на философию (прагматизм Джеймса, персонализм, экзистенци­ализм, философия истории Тойнби), литературу (М. Пруст), искусство (импрессионизм в живописи и др.).

Сочинения: Собрание сочинений: В 5 т. Спб., 1913—1914; Философская интуиция //Новые идеи в философии. Сб.1. 1912; Длительность и одновременность. Петроград. 1923; Материя и память. Собр. соч. Т. 3. Спб., 1913. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1992. Т. 1.

1. Две формы памяти.— Я хочу выучить наизусть стихотворение и с этой целью сначала прочитываю его вслух

1 См.: Бергсон А. Материя и память. Собр. соч. Спб., 1913. Т. 3. 270


стих за стихом, а затем повторяю несколько раз. С каждым новым разом я подвигаюсь вперед, слова связываются все лучше и лучше и, наконец, сплачиваются воедино. Тогда я знаю свой урок наизусть; и говорят, что я помню его, что он запечатлелся в моей памяти.

Теперь я пытаюсь дать себе отчет в том, как урок был выучен, и вызываю в своем представлении те фразы, которые я, одну за другою, прошел. Каждое из последовательных чтений встает перед моим умственным взором в своей инди­видуальной особенности; я снова вижу его вместе со всеми теми обстоятельствами, которые его сопровождали и в рамку которых оно все еще остается включенным; оно отличается от всех предыдущих и всех последующих чтений уже самим местом, занимаемым им во времени; одним словом, каждое из таких чтений снова проходит передо мною, как опреде­ленное событие моей истории. И тут опять-таки говорят, что эти образы — мои воспоминания, что они запечатлелись в моей памяти. В обоих этих случаях употребляются одни и те же слова. Обозначают ли они, однако, тот же самый предмет?

Знание стихотворения, которое я запомнил, выучив наи­зусть, имеет все признаки привычки. Как и привычка, оно приобретено посредством повторения одного и того же усилия. Как и привычка, оно потребовало сначала расчленения, потом восстановления целостного действия. Наконец, как всякое привычное упражнение моего тела, оно включено в механизм, который весь целиком приходит в движение под влиянием начального толчка, в замкнутую систему автоматических дви­жений, которые следуют друг за другом всегда в одинаковом порядке и занимают всегда одинаковое время.

Напротив, воспоминание какого-либо определенного чте­ния, например, второго или третьего, не имеет ни одного из признаков привычки. Его образ, очевидно, запечатлелся в мозгу сразу, ибо другие чтения, по самому определению, суть отличные от него воспоминания. Это как бы событие моей жизни; для него существенна определенная дата, а следова­тельно, невозможность повторяться. Все, что присоединили к нему позднейшие чтения, могло явиться лишь изменением его первоначальной природы; и, если мое усилие вызвать в памяти этот образ становится тем легче, чем чаще я его повторяю, то самый образ, рассматриваемый в себе, конечно, уже с самого начала таков, каким он останется навсегда.

Быть может, скажут, что эти два вида памяти — воспо­минание отдельного чтения и знание урока — различаются


между собой лишь количественно, что последовательные об­разы, возникающие при каждом чтении, накладываются друг на друга и что выученный урок есть просто составной образ, являющийся результатом такого наложения. Бесспорно, что каждое из последовательных чтений отличается от предыду­щего, между прочим, тем, что урок оказывается лучше вы­ученным. Несомненно, однако, и то, что каждое из них, рассматриваемое именно как новое прочитывание, а не как все лучше и лучше усвояемый урок, абсолютно довлеет себе, пребывает в том виде, в каком оно раз осуществилось, и образует вместе со всеми сопровождающими обстоятельствами несводимый момент моей истории. Можно даже пойти дальше и сказать, что сознание вскрывает глубокую разницу, разницу по существу, между этими двумя родами воспоминания. Вос­поминание такого-то чтения есть представление и только представление; оно дается интуицией моего духа, которую я могу по желанию удлинить или укоротить; я произвольно отвожу ему ту или другую длительность; ничто не препят­ствует мне охватить его сразу, как окидывают одним взглядом картину. Напротив, припоминание выученного урока, даже когда я ограничиваюсь повторением его про себя, требует вполне определенного времени, а именно ровно столько вре­мени, сколько нужно для того, чтобы выполнить, хотя бы только мысленно, одно за другим все те движения, которые необходимы для произнесения соответственных слов; следо­вательно, это уже не представление, это действие. И в самом деле, урок, после того как вы его раз выучили, не носит уже на себе никакой отметки, выдающей его происхождение и позволяющей отнести его к прошлому; он составляет при­надлежность моего настоящего в таком же смысле, как, например, привычное умение ходить или писать; он скорее изживается, «проделывается», чем представляется; — я мог бы принять его за врожденную способность, если бы вместе с ним в моей памяти не возникал ряд тех последовательных представлений-чтений, посредством которых я его усвоил. Но представления эти независимы от урока, и так как они пред­шествовали его усвоению и воспроизведению, то урок, раз выученный, мог бы также обойтись и без них.

Доведя это основное различие до конца, мы можем пред­ставить себе две теоретически самостоятельные и независимые друг от друга памяти. Первая регистрирует в форме образов-воспоминаний все события нашей повседневной жизни, по мере того как они развертываются во времени; она не пре-


небрегает никакой подробностью; она оставляет каждому факту, каждому движению его место и его дату. Без всякой задней мысли о пользе или практическом применении, но просто в силу естественной необходимости становится она складочным местом для прошлого.

Благодаря ей наш разум, или, лучше сказать, рассудок, получает возможность узнать какое-нибудь уже испытанное раньше восприятие; к ней мы прибегаем всякий раз, когда в поисках известного образа поднимаемся по склону нашей прошлой жизни.

Но всякое восприятие продолжается в зачаточное действие; и по мере того, как однажды воспринятые нами образы закрепляются, выстраиваясь один за другим вдоль этой па­мяти, продолжающие их движения видоизменяют организм, создавая в нашем теле новые предрасположения к действию. Так складывается опыт совершенно нового рода, который отлагает в теле ряд вполне выработанных механизмов, вы­полняющих все более и более многочисленные и разнообразные реакции на внешние раздражения, дающих совершенно го­товые ответы на непрерывно растущее число возможных за­просов. Мы сознаем эти механизмы в тот момент, когда они вступают в действие, и это сознание всех прошлых усилий, скопившихся в настоящем, все еще есть память, но память, глубоко отличная от охарактеризованной выше, всегда уст­ремленная к действию, пребывающая в настоящем и не ви­дящая ничего, кроме будущего. От прошлого она удержала только разумно скоординированные движения, представляю­щие собой накопленные усилия; она обретает эти прошлые усилия не в отражающих их образах-воспоминаниях, а в том строгом порядке и систематическом характере, которыми отличаются движения, выполняемые нами в настоящее время. По правде говоря, она уже не дает нам представления о нашем прошлом, она его разыгрывает; и если она все-таки заслуживает наименования памяти, то уже не потому, что сохраняет образы прошлого, а потому что продолжает их полезное действие вплоть до настоящего момента.

Из этих двух памятей, из которых одна воображает, а другая повторяет, последняя может замещать собой первую и зачастую даже создавать ее иллюзию. Когда собака встре­чает своего хозяина радостным лаем и ласкается к нему, она, без сомнения, узнает его; но едва ли такое узнавание пред­полагает возникновение прошлого образа и сближение этого


образа с текущим восприятием. Не состоит ли оно, скорее, просто в том, что животное сознает ряд тех особых положений, которые занимает его тело, и привычка к которым вырабо­талась у него под влиянием близких отношений к хозяину, так что в настоящий момент они чисто механически вызы­ваются в нем самым восприятием хозяина? Остережемся идти слишком далеко по этому пути! Даже у животного смутные образы прошлого, быть может, выдвигаются из-за текущего восприятия; мыслимо даже, что прошлое животного все це­ликом потенциально отпечатывается в его сознании; но это прошлое не может заинтересовать животное настолько, чтобы отделиться от настоящего, которое его к себе приковывает, а потому акты узнавания должны им, скорее, переживаться, чем мыслиться. Чтобы вызвать прошлое в форме образа, надо иметь способность отвлекаться от настоящего действия, надо уметь придавать цену бесполезному, нужна воля к грезам. Возможно, что один только человек способен к усилию этого рода. Но и мы, люди, восходя таким образом к прошлому, находим его всегда ускользающим, как бегущим от нашего взора, словно эта регрессивная память встречает сопротивле­ние в другой памяти, более естественной, которая, двигаясь вперед, влечет нас к действию и к жизни.

Когда психологи говорят о воспоминании как о сложив­шейся привычке, как о впечатлении, все глубже и глубже внедряющемся в нас посредством повторения, они забывают, что огромное большинство наших воспоминаний касаются таких событий и подробностей нашей жизни, к существу которых относится обладание определенной датой, а следо­вательно, невозможность когда-либо воспроизводиться. Вос­поминания, приобретаемые умышленно посредством повторе­ния, редки, исключительны. Напротив, регистрирование нашей памятью фактов и образов, единственных в своем роде, осуществляется непрерывно, во все моменты нашей жизни. Но мы скорее замечаем такие воспоминания, которые созна­тельно усваиваются нами, ибо как раз они нам наиболее полезны. А так как усвоение этих воспоминаний путем по­вторения того же самого усилия похоже на уже известный нам процесс приобретения привычки, то мы, естественно, обнаруживаем склонность выдвигать воспоминания этого рода на первый план, рассматривать их как образец всякого вос­поминания, т. е. видеть и в самопроизвольном воспоминании то же самое явление в зачаточном состоянии, как бы приступ к уроку, который предстоит выучить наизусть. Но как же


не заметить, что существует коренное различие между тем, что должно создаваться посредством повторения, и тем, что по самому существу своему не может повторяться? Самопро­извольное воспоминание является сразу совершенно закон­ченным; время ничего не может прибавить к этому образу, не извращая самой его природы; он сохраняет в памяти свое место и свою дату. Наоборот, усвоенное нами воспоминание выходит из-под власти времени, по мере того как урок все лучше и лучше выучивается; оно становится все более и более безличным, все более и более чуждым нашей прошлой жизни. Итак, повторение отнюдь не может иметь результатом превращение первого воспоминания во второе; его роль со­стоит просто в том, чтобы все полнее и полнее использовать те движения, в которые продолжается воспоминание первого рода, сорганизовать их в одно целое и построить таким об­разом механизм, создать новую телесную привычку. Но такая привычка есть воспоминание лишь постольку, поскольку я припоминаю, как я ее приобрел; а припоминаю это лишь постольку, поскольку обращаюсь к моей самопроизвольной памяти, которая датирует события и заносит каждое из них в свой список только один раз. Таким образом, из тех двух видов памяти, которые мы только что разграничили, первый является, так сказать, памятью по преимуществу. Память второго рода — та, которую обыкновенно изучают психоло­ги,— есть скорее привычка, освященная памятью, чем сама память...

Покажем, как при усвоении чего-либо обе памяти идут рука об руку, оказывая друг другу взаимную поддержку. Повседневный опыт показывает, что уроки, вызубренные при помощи двигательной памяти, повторяются автоматически; но из наблюдения патологических случаев явствует, что авто­матизм простирается здесь гораздо дальше, чем мы обыкно­венно думаем. Замечено, что душевнобольные дают иногда разумные ответы на ряд вопросов, смысла которых они не понимают; язык функционирует у них наподобие рефлекса. Страдающие афазией, не способные произвольно произнести ни одного слова, безошибочно вспоминают слова мелодии, когда ее поют. Они в состоянии также бегло произнести молитву, ряд чисел, перечислить дни недели или названия месяцев. Таким образом, механизмы, крайне сложные и до­статочно тонкие для того, чтобы произвести иллюзию разум­ности, могут, раз они построены, функционировать сами собой, а следовательно, обыкновенно подчиняются только


начальному толчку со стороны нашей воли. Но что происходит в то время, как мы их повторяем? Когда мы упражняемся, стараясь, например, выучить урок, то не присутствует ли невидимо в нашей душе с самого начала тот образ, который мы хотим воссоздать при помощи движений? Уже при первом повторении урока наизусть смутное чувство какого-то беспо­койства дает нам возможность узнать, что мы только что сделали ошибку, словно предостерегающий голос слышится нам в таких случаях из темных глубин нашего сознания. Сосредоточьте же ваше внимание на том, что вы испытываете, и вы почувствуете, что полный образ здесь, перед вами, но неуловим, как настоящий призрак, который исчезает в тот самый момент, когда ваша двигательная активность пытается фиксировать его очертания. Во время ряда новейших опытов, предпринятых, впроч«м, для совершенно иной цели, пациенты заявляли, что испытывают впечатление именно такого рода. Перед их глазами в течение нескольких секунд держали ряд букв, предлагая удержать последние в памяти. Но, для того чтобы помешать им подчеркнуть наблюдаемые буквы движе­ниями, соответствующими их произнесению, от испытуемых требовали непрерывного повторения одного и того же слога в течение того времени, пока они созерцали образ. В результате явилось своеобразное психологическое состояние, при котором людям казалось, что они находятся в полном обладании зрительного образа «не будучи, однако, в состоянии воспро­извести хотя бы малейшую его часть: в тот момент, когда они могли бы это сделать, строчка к их величайшему изум­лению исчезала. Говоря словами одного из них, в основе этого состояния было представление целого, своего рода все­охватывающая сложная идея, между отдельными частями которой чувствовалось невыразимое словами единство».

Это самопроизвольное воспоминание, которое, несомненно, скрывается позади воспоминания приобретенного, может об­наружиться, если на него внезапно падает луч света; но оно ускользает при малейшей попытке схватить его посредством умышленного припоминания. Исчезновение ряда букв, образ которых, как казалось наблюдателю, он удерживает в памяти, происходит тогда, когда наблюдатель начинает повторять буквы: «это усиление как бы выталкивает остальную часть образа за пределы сознания».

Проанализируйте теперь те приемы, которые рекомендует воображению мнемотехника, и вы найдете, что задача этого


искусства как раз и состоит в том, чтобы выдвигать на первый план стушевывающееся самопроизвольное воспоминание и предоставлять его, подобно воспоминанию активному, в наше распоряжение; для достижения этого надо прежде всего по­давить все бессильные потуги действующей или двигательной памяти. Способность к умственной фотографии, говорит один писатель, принадлежит, скорее, подсознанию, чем сознанию; она с трудом повинуется призывам воли. Чтобы упражнять ее, надо развить в себе такие привычки, как, например, уменье сразу удержать в памяти различные сочетания точек, даже не помышляя о сосчитывании их: необходимо до из­вестной степени подражать мгновенности этой памяти, если мы желаем подчинить ее себе. И все-таки она остается кап­ризной в своих проявлениях; а так как те воспоминания, которые она приносит с собой, носят на себе печать грез, то сколько-нибудь систематическое вмешательство ее в нашу духовную жизнь редко обходится без глубокого расстройства умственного равновесия.

Резюмируя предыдущее, мы скажем, что прошлое, как мы это и предвидели, может, по-видимому, накопляться в двух крайних формах: с одной стороны, в виде утилизиру­ющих его двигательных механизмов, с другой стороны, в виде индивидуальных образов-воспоминаний, которые зари­совывают все события, сохраняя их собственные очертания, их собственные краски, их место во времени. Первая из этих двух памятей действительно ориентирована в согласии с тре­бованиями нашей природы; вторая, предоставленная самой себе, избрала бы скорее противоположное направление. Пер­вая, приобретенная при помощи сознательного усилия, оста­ется в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно само­произвольная, обнаруживает такую же капризность при вос­произведении, как и верность в сохранении образов. Един­ственная правильная и надежная услуга, которую вторая память оказывает первой, состоит в том, что первая может лучше сделать свой образ при свете образов, доставляемых второй,— образов, которые предшествовали положению вещей, похожему на настоящее, или следовали за ним: в этом заключается ассоциация идей. Это единственный случай, когда память ретроспективная правильно подчиняется памяти повторяющей. Во всех других случаях мы предпочитаем по­строить механизм, который позволяет нам по мере надобности заново нарисовать образ, ибо мы прекрасно чувствуем, что не можем рассчитывать на его самопроизвольное появление.


 




Таковы две крайние формы памяти, если рассматривать каж­дую из них в чистом виде.

Заметим тотчас же: истинную природу воспоминания не удалось до сих пор распознать только потому, что исследо­ватели берут обычно его промежуточные и до известной сте­пени нечистые формы. Вместо того чтобы сначала разделить эти два элемента — образ-воспоминание и движение,— а потом поискать тот ряд операций, посредством которого им удается, потеряв кое-что из своей первоначальной чистоты, слиться друг с другом,— вместо всего этого рассматривают лишь смешанное явление, возникающее как результат их срастания. Будучи смешанным, явление это одной своей сто­роной представляет двигательную привычку, другой своей стороной — образ, более или менее сознательно локализован­ный... Мы перейдем теперь к рассмотрению этих промеж­уточных состояний и попытаемся выделить в них то, что приходится на долю зачаточного действия, и то, что относится к независимой памяти, т. е. к образам-воспоминаниям. Како­вы же эти состояния? Представляя одной своей стороной движения, они должны, согласно нашей гипотезе, продол­жаться в текущее восприятие; но вместе с этим в качестве образов они должны воспроизводить прошлые восприятия. Но тот конкретный акт, посредством которого наше прошлое снова схватывается нами в настоящем, есть узнавание.







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.