Главная | Обратная связь

Национальное своеобразие и отсталость России

Роль религии в русской истории для Милюкова была актуальной. Характеризуя духовную атмосферу на рубеже XIX—XX вв., он выделил следующую черту: «Религия находила себе место в нормальной человеческой психологии и являлась высшим видом знания, совмещающим и эмпирический, и рациональный, и мистический источники знания».

На лик русской культуры наложили отпечаток условия восприятия Русью христианства в X в. и само состояние восточного христианства в это время. Милюков подчеркивал, что к моменту принятия христианской религиозной культуры «древ­нехристианское искусство успело окончательно сделаться византийским» и не проявило никакого внутреннего движения и развития.

Таким образом, на параметры важнейших характеристик православия оказали влияние факторы времени и пространства. Для истории России решающим было обстоятельство вступления в православный мир последней. Константинополь, отмечал Милюков, «вовсе не был единственным центром восточно-христианского искусства. Египет и Сирия, Малая Азия и Персия, Балканские страны вложили свою долю в его развитие». Также серьезным минусом для России было неорганичное происхождение православия — «веры пришлой». Поэтому она и оказалась в России, как считал Милюков, не жизнеспособной: «Новая вера (христианство) с самого начала перешла на Русь с чертами аскетизма; христианский идеал выдвинут был специально иноческий, монашеский. Для мира, для жизни, для действительности этот аскетический идеал был слишком высок и чужд. Для аскетического идеала мир, в свою очередь, был слишком греховен и опасен».

Характеризуя восточную православную культуру и результаты восприятия византийского православия на Россию, Милюков пришел к выводу, что Россия — это тоже Европа, но Европа отсталая. Он выделил внутренние и внешние причины отсталости России. Среди внешних влияний Милюков отличал византийские (для раннего периода русской истории, вплоть до XVII в.) и западные (для Нового времени, начиная с XVII в.). В качестве внутренних («органических») причин отсталости России он назвал низкий уровень религиозности в Древней Руси и то обстоятельство, что «ни идея критики, ни идея терпимости, ни идея внутреннего, духовного христианства не были по плечу тогдашнему русскому обществу». Усугублял положение, по Милюкову, формализм старинного русского благочестия и, как неизбежное следствие слабости внутренней и духовной жизни, государственное покровительство. В этих условиях Иосиф Волоцкий заключил неизбежный союз с государством. Происходит национализация веры и церкви.

Россия «более или менее пассивно восприняла византийское искусство таким, каким она находила его в разные периоды его влияния». В устах Милюкова такое заявление прозвучало как комплимент. Подобно П.Я. Чаадаеву, Милюков отрицательно оценивал роль Византии по отношению к нашей стране. Отличие от Чаадаева было в том, что Милюков не считал правильным обвинять православную религию в русской отсталости: «Для этой отсталости были другие органические причины, действие которых распространялось и на религию». Русское искусство, по Милюкову, «пережило и отразило в себе разные византийские влияния и, таким образом, приняло участие в его эволюции». Причем, если византийское влияние оказывало отрицательное воздействие на отечественную культуру, то влияние национальных, самобытных форм было животворным. Их первые проникновения Милюков выявил в московской архитектуре конца XV в.: «Усвоив итальянскую технику, русские мастера взяли реванш — перенесли деревянные формы национальной архитектуры на камень. К середине XVI в. «полностью выработались элементы русского самобытного архитектурного стиля, в России процветали и выдвигались на первый план национальные особенности». А к XVII в., по наблюдению Милюкова, они были осуждены как измена византийской старине. Именно в XVII в., считал Милюков, произошел разрыв традиции, преемственности: «И без того бедная духовным содержанием национальная жизнь была еще более обессилена болезненной операцией — отсечением всего национального как ложного». Ответственность за разрыв он возложил на московские власти, которые в такой форме защищали византийское начало. Им противостояла провинция, защищавшая национальное начало. В XVII в. центром национального сопротивления, по Милюкову, было Поволжье и особенно Ярославль, богатый торговый город. «Ярославский стиль распространился на Ростов, Борисоглебск, Углич». Победу Москвы в этой борьбе Милюков оценил как поражение национального начала и победу византийского. «Разрывы» в русской истории Милюков полагал основной причиной отсталости и элементарности.

Милюков считал, что архаизм присущ восточной православной культуре как обязательная принадлежность стиля. Заметим, что чуждый пониманию внутренней сути православия и считающий его пережитком старины Милюков не случайно сосредоточил свое внимание на внешних, как бы стилевых, Узнаваемых читателем чертах православия. В восточном православии «секуляризация» (т. е. развитие светских, реалистических тенденций) православного искусства происходила под воздействием внешнего фактора, т. е. поздних западных воздействий XVII в. Данное явление в области церкви и искусства, с его точки зрения, присуще истории России уже Нового времени, когда оно и стало представлять важную линию ее развития.

Истоки элементарности и отсталости России Милюков рассматривал в прямой связи с силой византийского влияния и тем поражением, которое русская церковь нанесла национальному развитию русского искусства в XVII в. «Собственно говоря, сама Византия подготовила ту тесную связь государства и церкви, которая составляет одну из самых характерных черт русской церковности». Милюков постоянно подчеркивал отсутствие творческого потенциала для Руси и России у византийских заимствований: «Таким образом, греческий устав оказался ярмом, неудобоносимым для лучшего из русских монастырей (Печерского) в цветущую пору его существования».

Оценка, данная Милюковым духовному состоянию «массы», была очень низкой: «Гораздо быстрее, чем поднимался уровень массы, падал ему навстречу уровень пастырей». «Отдаляясь постепенно от Византии и лишившись постоянного притока греческих духовных сил, Россия не имела еще достаточно образовательных средств, чтобы заменить греческих пастырей своими, так же хорошо подготовленными». «Только постепенно, хотя и очень рано, в заимствованный с Востока стиль начали проникать самостоятельные русские черты». Это влияние шло бессознательно на первых порах. «Иноземный продукт акклиматизировался в России за это время. В чем же состояли эти национальные отличия, приобретенные на Руси христианством?»

В дальнейшем, в течение XVI столетия, «перед учреждением патриаршества русская церковь нравственно и духовно эмансипировалась от Византии». Положительным фактором данное обстоятельство в глазах Милюкова не стало, так как «эмансипация была совершена при непосредственном содействии государственной власти, в прямых интересах великого князя московского». Политической доминанте русской церкви, по мнению Милюкова, противопоставить было нечего. Однако «национализация» русской церкви была внешней, обрядной: «считать русскую народность, без дальних справок, истинно христианской значило бы сильно преувеличивать степень усвоения русскими истинного христианства».

Подчеркивая внешние, «материальные» признаки воздействия православия на Россию, Милюков признавал за ними некоторую способность к самостоятельному развитию (например, в архитектуре, как наиболее тесно связанной с конкретной житейской обстановкой). Он как бы «выводил» из соприкосновения с материальной стороной — духовную, рассматривая ее параллельно (любимый прием Милюкова), обычно со знаком минус (как пережитка). Чтобы объяснить слабость и отсталость России духовным наследием православия, Милюков, как бы между прочим, упоминает о способности развития материальной сферы у нас в России, «как везде», наводя читателя на мысль о закономерности, уже знакомой ему в марксистском варианте. Для убеждения же читателей Милюков считал, что все средства хороши, в том числе и марксистские.

Милюков одновременно и отрицал, и признавал русское национальное своеобразие: «Русское благочестие действительно приобрело особый отпечаток, отличавший его не только от Запада, но и от Востока. Содержание русской веры стало образно и национально». Размышляя о судьбах национального своеобразия, он поставил вопрос о проникновении русских форм в старый византийский стиль, о содержании конкретных форм русского национального своеобразия, очертив для этого своеобразия строгие хронологические рамки (до XVII в.). Свой вывод о «болезненном и обильном последствиями разрыве между интеллигенцией и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился веком раньше... первой и главной причиной разрыва были вопросы совести» он считал серьезным вкладом в науку. «Русскому человеку в середине XVII в., — писал Милюков, — пришлось проклинать то, во что столетием раньше его учили свято веровать. Для только что пробужденной совести переход был слишком резок. Естественно, что масса отказалась на этот раз следовать за своими руководителями. Предоставленная самой себе, она очутилась в совершенных потемках».

Милюков считал, что Россия потеряла собственное «национальное содержание» к XVIII в., т. е. еще до Петра I, при котором к нам устремился поток немецких, французских, итальянских и английских влияний. Всем им противостоять страна была не в состоянии. Именно с петровского времени Россия была обречена на отсталость. Милюков пишет о наличии лишь элементов национального стиля, которые сохранились в русском искусстве «исключительно для декоративных целей». «Самостоятельное» стало не внутренним существом, а лишь внешним атрибутом. Исключений немного. Так, русские древние рукописи, по мнению Милюкова, заключали в себе огромные богатства орнамента, нашедшие проявление в русской промышленности и ставшие национальным достоянием. Если допетровскую эпоху Милюков называет «национальной», то петровскую «подражательной». С XVIII в. борются перекрещивающиеся влияния «Восток — Запад».

Милюков предложил своеобразную концепцию соединения, разорванных исторических нитей. Однако это «соединение» (например, в создании национального стиля русской архитектуры) происходило на нездоровой подражательной основе. Историк не отрицает попыток создания «настоящего национального стиля» в отдельные эпохи. Самостоятельный путь развития он обнаружил в архитектуре середины XIX в., когда, по словам Милюкова, на короткое время русская архитектура все же «нашла себе путь самостоятельного развития», увидев его в возвращении к традициям XVII в.

Милюков полагал, что он выявил некую фатальную закономерность. Он считал, что в истории России можно говорить лишь об отдельных и непродолжительных попытках самостоятельного развития. К сожалению, они всегда уступают место -более грандиозным задачам, а те неизбежно обрекают на неудачу поиски национального стиля. Так, «догоняя современные европейские образцы, русское искусство (XVIII в.) порвало нить своего органического развития». «Оставив трудные и нерешительные попытки найти ощупью собственную дорогу, оно послушно отдалось в учение европейским мастерам», чему способствовала атмосфера, которую во многом определял «законодатель вкуса и главный заказчик» — государство. 1890-е гг. характеризовались новым разрывом традиций и бунтом молодежи, которая «спешила разорвать все связи с прошлым».

Ориентируя читателя «на пространстве нескольких веков», Милюков настойчиво проводит мысль об отставании России от Запада. Понятию национального своеобразия Милюков предпочитает термин «национализация», ограничивая его хронологическими рамками и подчиняя критерию, в качестве которого рассматривает итоги развития Западной Европы.

У Милюкова прозвучал вопрос и о влиянии русской культуры на западноевропейские страны и южных славян. Замечательна сноска Милюкова, где говорится о серьезности воздействия, которое оказала в начале XX в. русская икона на современного человека, в том числе и на западного. Он увидел здесь «соединение разорванных исторических концов».

Периодизация

Милюков выделил четыре судьбоносных рубежа, или ступени, в истории России. «Первая ступень — это быт племенной, в которой государства еще нет, и люди связаны между собой кровной связью — родством, либо настоящим, либо придуманным. На второй ступени является уже государственная связь, но она еще очень некрепка, и вместо целого большого государства, — общество раздроблено на множество маленьких, в которых господствуют крупные собственники, завладевшие общими и племенными землями и вооружившие своих слуг, чтобы вместе с ними защищать своих подданных и нападать на чужих. Эта вторая ступень называется феодальным бытом». Третий период Милюков связывал с московскими князьями и становлением самодержавия: «На третьей ступени один самый сильный или самый ловкий хищник уничтожает или покоряет остальных и подчиняет своей власти все население одного языка и одной веры, создавая, таким образом, единую нацию и организуя постоянное войско для защиты государства. Эту третью ступень и можно называть военно-национальным государством». Милюков предпочитает точно не датировать обозначенных им процессов. Однако упоминания о хронологических рамках третьего периода он дал и в работе 1905 г. «Исконные начала» и «требования жизни» в русском государственном строе». Данный период длился с XVI в. вплоть до 6 августа 1905 г., когда Россия, по Милюкову, благодаря учреждению Думы сделала первый шаг в направлении превращения военно-национального государства в промышленно-правовое. «Мало-помалу, — писал Милюков, — военная деятельность такого государства ослабевает, уступая место мирному развитию промышленности». Данная периодизация в большей степени характеризует теоретические основания положения Милюкова в освободительном движении дореволюционной России. В «Очерках» Милюков обозначил принципиальные рубежи в истории России. Он считал водоразделом XVII в. — время раскола. Понятие периодизации для творчества Милюкова в конце XIX в. было противоестественным, так как он придерживался концепции «разорванных концов и начал исторического развития», которые затем «вновь связываются». Задача историка виделась в поиске неких устойчивых тенденций. Данное убеждение Милюкова принадлежит к числу коренных, т. е. тех, которых он придерживался всю жизнь. Уже после революции историк писал: «Мы видим после первоначального, очень острого наскока на положение, существовавшее до революции, — постепенное возвращение к прежнему, но с новым запасом опыта и с новым импульсом к внутреннему развитию».