Здавалка
Главная | Обратная связь

Синкретизм понимания



 

До сих пор мы имели дело с детьми, которые приблизительно понимали каждую из двух сравниваемых фраз. Относительно фраз, соответствующих пословицам, понимание не оставляет сомнения; о пословицах же можно сказать, что вербально они были поняты, то есть ребенок, читая их, составлял себе конкретное представление об их значении, упуская лишь из виду их моральный смысл. Однако у всех детей было чувство, что нужно приписать пословице символический смысл, причем оно проявлялось без всякого давления с нашей стороны. Мы полагаем, в таких условиях достаточно понимания, что описанные выше явления, несомненно, зависят от синкретизма рассуждения.

Откуда происходит это явление синкретизма? До сих пор мы рассматривали способность создавать схемы целого как такового и как результат неаналитических привычек мысли, которые вытекают из эгоцентризма. Наступил момент ближе исследовать этот механизм, перейдя к изучению синкретизма понимания. Действительно, на основании явлений, которые мы изучили в первых главах, можно допустить, что, когда ребенок слушает речь другого, эгоцентризм толкает его к мысли, что он понимает все, и мешает ему последовательно обсуждать слова и предложения своего собеседника. Вместо анализа подробностей того, о чем ему говорят, он рассуждает о целом. Он не старается приспособиться к собеседнику и именно из-за отсутствия приспособления думает схемами целого. В этом смысле можно говорить, что эгоцентризм противоречит анализу. Существует легкий способ изучить механизм такого образования синкретических схем: посмотреть, что происходит в наших опытах, когда одно из слов пословицы или соответствующие фразы неизвестны ребенку. Заинтересуется ли он этим словом, как это сделал бы неэгоцентрический ум, старающийся приспособиться к точке зрения собеседника, станет ли он анализировать это слово раньше, чем вести свое рассуждение далее, или предположит слово известным и будет рассуждать дальше, как если бы никакого затруднения не было? Мы видим, что эгоцентрические привычки мыслить оказываются сильнее и что ребенок рассуждает так, как если бы он не слушал собеседника, как если бы он все понял. А отсюда неизвестное слово усваивается в зависимости от глобальной схемы фразы или двух фраз. Синкретизм понимания как раз и состоит в том, что понимание деталей происходит — правильно или неправильно — лишь в зависимости от схемы целого. Итак, именно в синкретизме понимания мы найдем настоящее связующее звено между эгоцентрическими привычками мысли, уже нам известными из наших первых трех глав, и синкретизмом, который оттуда вытекает.

Чтобы сразу представить, что такое синкретизм понимания у ребенка, достаточно поразмыслить о способе, каким интуитивные умы переводят с иностранного языка, которым они плохо владеют, или понимают трудные предложения в их собственном языке. Им случается, например, понять целое иностранной фразы или целое страницы философского содержания, не понимая ни всех слов, ни всех деталей доказательства. Строится схема целого, относительно правильная (как это покажет впоследствии полное понимание), но опирающаяся всего на несколько пунктов, связанных спонтанно. Такая схема целого, во всяком случае, предшествует аналитическому пониманию.

Этот-то прием и употребляет ребенок. Он позволяет ускользнуть от своего внимания всем трудным словам в данной фразе. Потом он связывает понятые слова, делая из них схему целого, каковая позволяет затем истолковывать непонятные слова. Естественно, что этот синкретический прием может привести к глубоким заблуждениям, подобным тем, какие мы видели выше, но мы полагаем, что это самый экономный прием — и именно тот прием, который ведет ребенка к точному пониманию, разумеется, путем целой серии последовательных приближений и отбора.

Вот пример этого приема в одном из случаев с нашими пословицами.

 

Во (10 л.) отождествляет высказывание «Каждому в соответствии с его трудами» с фразой «Некоторые люди много суетятся, но ничего не делают». Он не знает слова «в соответствии» (selon), но он сразу же полагает, что его понимают и вот как. Он соединил эти два предложения только «потому, что это приблизительно одно и то же» : одно значит «Каждый делает свои дела, у каждого свой труд» , а другое — «Каждый хочет сделать что-нибудь, но он ничего не делает» . Схема, таким образом, в обеих фразах одинакова, за исключением антитезы. А что же значит «в соответствии» (selon)? «Что это значит? — Чтобы они пришли. Чтобы каждый пришел и взялся за работу ». Полчаса спустя мы просим Во повторить нам обе фразы наизусть. Он нам воспроизводит первую фразу так: «Каждый в соответствии на работу». Слово «в соответствии» приняло смысл «прийти» (venir). Действительно, Во воспроизводит нам соответствующую фразу следующим образом: «Некоторые люди идут напрасно. — Почему эти две фразы значат одно и то же? — Потому что некоторые люди ходили, но ничего не делали. Там [в пословице] они ходили, но что-то делали ».

 

Этот очень отчетливый случай показывает нам ребенка, не знающего слова, но не отдающего себе отчета в своем незнании. А отсюда незнакомое слово истолковывается в зависимости от схемы целого двух сравниваемых фраз. Следовательно, Во нисколько не старался детально анализировать во фразах то, что в них было непонятно. Он решил, что они значат то же самое, потом истолковал отдельные слова фраз, опираясь на образовавшуюся глобальную схему, независимо от неизвестного слова. Если мы связываем этот механизм понимания слов с синкретизмом, то потому, что это понимание идет от целого к части, как раз так, как при примитивном восприятии. Вот другие примеры.

 

Кауф (8 л. 8 м.) уподобляет пословицу «Баран всегда будет острижен» фразе «Люди маленького роста могут иметь большие заслуги», она не знает слова «заслуга» (mèrite) и заключает: «Это значит, что они могут стать большими позже». Неизвестное слово снова истолковывается в зависимости от глобальной схемы. Действительно, говорит нам Кауф, баран будет всегда острижен, потому что он, старея, толстеет. А отсюда обе фразы значат одно и то же, «потому что бараны могут стать толстыми, старея, они маленькие; люди, когда они маленькие, маленького роста, а старея, они толстеют [= у них большие заслуги в том смысле, который мы только что видели]».

Та же соответствующая фраза уподобляется Доном (9 л.) пословице «Мухи, которые жужжат вокруг лошадей, не двигают вперед дилижанса». И Дон делает вывод, что «заслуга» означает «что-то большое» или «большое число мух» . Здесь снова схема дает свой смысл неизвестному слову.

 

Нет нужды настаивать на этих фактах, наблюдаемых постоянно. Они объясняют явление вербализма. Если дети так легко пользуются незнакомым словом, не замечая, что они его не понимают, то не потому, что они считают себя в состоянии его определить. Исключенное из своего контекста слово для них ничего не значит, но в первый раз, когда они его встретили, общее контекста дало этому слову вполне достаточный смысл, благодаря синкретической связи всех терминов контекста и псевдологическим обоснованиям, всегда готовым возникнуть.

В то же время синкретизм понимания объясняет синкретизм рассуждения и служит мостом между эгоцентрической мыслью и явлениями, описанными в последних параграфах. Вот приблизительно как это происходит: слушая чужую речь, ребенок делает усилия, не столько, чтобы приспособиться к мысли другого или усвоить ее, сколько для того, чтобы уподобить ее своей собственной точке зрения и своему предшествующему ответу. А отсюда неизвестное слово не кажется ему неизвестным в той степени, каким бы оно казалось, если бы он делал усилия действительно приспособиться к другому лицу. Это слово, напротив, слито с непосредственным контекстом, который ребенку представляется достаточно понятным. Слишком новые слова не влекут никогда никакого анализа. Так что восприятие или понимание всегда синкретичны, ибо они не анализированы, а не анализированы они потому, что не адаптированы. От этого, так сказать, синкретизма «рецепции» (восприятия или понимания) к синкретизму рассуждения всего один шаг: простое осознание. Вместо того чтобы пассивно регистрировать: такая-то фраза «подходит» (чувство согласованности) к другой или факт, что луна не падает, «подходит» к факту, что луна очень высоко, ребенок может себя спросить, «почему» происходит так, или то же самое можно спросить у него; он создаст тогда связи или откроет разнообразные основания, которые выявят просто чувство «согласованности», которое он испытывает по всякому поводу. Алогизм детских «потому что» или отсутствие понятия случайности, о котором свидетельствует примитивное «почему», зависят тоже от синкретизма понимания и синкретизма восприятия, а синкретизм зависит от неумения приспособиться, порождаемого эгоцентризмом.

Мы можем, таким образом, в двух словах повторить задачу, которую мы обсуждали в § 2: «Рождаются ли синкретические связи предложений из аналогий в деталях или же наоборот?» Этот вопрос, который мы, впрочем, уже решили, утверждая, что между аналогиями в деталях и связями схем целого имеется взаимная зависимость, может быть поставлен по поводу синкретизма понимания и синкретизма восприятия так: понимает ли ребенок фразу в зависимости от слов, или, наоборот, он воспринимает целое в зависимости от деталей? Эти вопросы являются праздными, если речь идет о легких фразах или об обыденных предметах, но они становятся интересными, как только применяются к новым предметам.

Что же касается восприятия, то хотя вопросом этим еще нужно заняться, но уже теперь представляется возможным прийти к следующим заключениям: по поводу случая, приведенного Клапаредом, например, можно спросить себя: что руководит ребенком, узнающим нотную страницу среди многих других? Общий ли вид страницы, как утверждает гипотеза синкретизма, либо какая-нибудь частная подробность (конец строчки или же какая-нибудь фигура, образуемая нотными знаками)? Итак, существование «фигуры» целого и «фигуры» отдельных деталей взаимосвязано. Если имеется фигура целого, то это потому, что, кроме неразличимой массы, служащей фоном, случайно выбираются и становятся особо заметными некоторые подробности; благодаря этим-то выделяющимся деталям и получается целое — и наоборот. В этом нет ни софизма, ни банальной истины, чему может служить доказательством то, что мы, взрослые, привыкшие анализировать каждую группу нотных знаков и каждое слово, не видим больше ни фигуры целого, ни этих доминирующих деталей. Если для нас нет больше выделяющихся деталей, то потому, что нет больше фигуры целого, и наоборот. Но как только мы прищурим глаза, то видим, что некоторые группы нотных знаков, некоторые слова выделяются. То при их помощи страница принимает известную общую физиономию, то, напротив, общая фигура определяет детали в силу известного постоянного ритма. Так же точно в детском рисунке отличительные подробности и фигура целого солидарны. Вот почему, чтобы изобразить человеческую фигуру, ребенок довольствуется случайным соположением нескольких незначащих и нескольких существенных деталей (голова, пуговица, ноги, пупок и т. д.), которые мы бы выбрали совершенно иначе, ибо наше восприятие не синкретично в такой же мере. Сказать, что схема целого и анализ выделяющихся деталей взаимно зависят друг от друга, — это не значит сказать трюизм: тут имеются два ясно различимых элемента, из которых один влечет за собой другой, следуя ритму, легко поддающемуся наблюдению.

При синкретизме понимания дело происходит совершенно так же. В известных случаях кажется, что важна одна схема и что понимание слов идет потом. Вот пример.

 

Периль (10 л. 6 м.) отождествляет пословицу «Кто пил, тот и будет пить» с предложением «Кто поздно засыпает, поздно пробуждается», «потому что перед запятой находятся те же слова во фразе, помещено то же самое, слова повторены, в двух фразах имеется слово, которое повторяется» . Хотя Перилем, по-видимому, руководила одна схематизированная форма целого, он затем переходит к отождествлению смысла слов «Так как тот, который пил хочет еще пить, а который поздно засыпает, пробуждается тоже поздно» .

 

В других случаях кажется, что ребенок разыскивает слова, сходные только по смыслу или по звуку: «маленький» и «маленькие», «одежда» и «обычай» (habit et habitude) и т. д., что он, иначе говоря, отправляется от сравнения отдельных слов, но и здесь схема целого строится потом также отчетливо. Короче, в синкретизме понимания, как и в синкретизме восприятия, схемы целого и подробности солидарны. Одно может появиться раньше другого и быть от него независимым, но оно влечет за собой другое или влечется им в непрестанном колебании. Результатом этого ритма является, таким образом, все более и более подробный анализ деталей и все более и более полный синтез целого. А отсюда вначале воспринимаются лишь одни крупные или очень выдающиеся детали и строятся лишь очень грубые схемы целого. Вначале, следовательно, заметные детали и фигура целого более или менее смешиваются, потом анализ и синтез совместно развиваются за счет этого начального синкретизма.

Теперь понятно, почему в синкретическом рассуждении отношения между рассуждением путем явных аналогий и рассуждением путем включения глобальных схем так перепутаны: это обстоятельство снова зависит от того, что синкретизм рассуждения происходит от синкретизма понимания и восприятия через целую серию последовательных осознаний.

 

Заключение

 

При чтении результатов наших работ можно, пожалуй, подумать, что эгоцентрическая мысль, производящая явления синкретизма, ближе к аутистической мысли и к сновидению, чем к логической мысли. Факты, которые мы только что описали, действительно представляют различные аспекты, которые их роднят со сновидением или с мечтами: словесные сближения, даже каламбурные, и в особенности эта манера позволять мысли блуждать путем свободных ассоциаций до тех пор, пока не произойдет сближение двух предложений, ничего общего не имеющих на первый взгляд. Здесь не место более глубоко производить это сравнение между синкретизмом и аутистическим воображением. Мы, впрочем, уже обратили внимание на родство, существующее между патологическим истолкованием и детским обоснованием во что бы то ни стало. Однако, может быть, небесполезно отметить теперь же, что все принуждает нас рассматривать механизм синкретической мысли как посредующий момент между логической мыслью и тем, что психоаналитики смело назвали «символизмом» сновидений. В самом деле, как функционирует аутистическое воображение в сновидениях? Фрейд показал, что две существенные функции управляют образованием образов или псевдоконцептов сновидения и воображения в бодрственном состоянии: с одной стороны, сгущение (condensation), которое заставляет сливаться несколько различных образов в один (как, например, многих лиц в одно), с другой — перемещение (dèplacement), которое переносит с одного предмета на другой принадлежащие первому признаки (какое-нибудь лицо, например, понимается спящим, как его собственная мать, только потому, что имеет некоторые черты сходства с ней). И вот, как один из нас уже предположил[40], между двумя этими функциями и функциями обобщения (которое является видом сгущения) и абстракцией (которая есть вид перемещения) должны иметься промежуточные звенья. Синкретизм как раз и является самым существенным из этих звеньев. Подобно сновидению, он «сгущает» в одно целое элементы, объективно разнородные. Подобно сновидению, он «перемещает», в силу ассоциации идей, чисто внешних сходств или каламбурных ассонансов (habit, habitude), черты, которые должны были бы, казалось, применяться к одному определенному предмету. Но в то же время это сгущение и это перемещение не столь нелепы, как во сне (и не так проникнуты чувственным тоном) или в аутистическом воображении, — они близки даже к логическому сравнению. Можно, таким образом, считать, что они составляют переход между предлогическими механизмами мысли и механизмами логическими[41].

Действительно, не следует недооценивать мышления при помощи синкретических схем, ведущих ребенка, несмотря на все перипетии, которые мы видели, к постепенной адаптации. В этих схемах нет ничего непонятного, они просто слишком придуманы, слишком легковесны, чтобы ими можно было пользоваться при точном употреблении. Но рано или поздно они подвергнутся строгому отбору и взаимному сокращению, что их заострит и сделает из них прекрасный инструмент исследования в тех областях, где гипотезы полезны. Но в том возрасте, в котором мы изучили наших детей, это обилие схем стесняет приспособления, потому что оно еще слишком близко к аутистическому воображению.

Те же аналогии между синкретизмом и аутистическим воображением объясняют, почему детские ответы, полученные нами, так похожи на выдумку. Ведь часто должно было складываться впечатление, что дети, которых мы расспрашиваем, забавляются или по нашему адресу, или по поводу самого теста и что многочисленные решения, к которым они приходят, могли быть заменены другими, первыми встречными, и ребенок не испытал бы от этого никакого затруднения. В этом случае ценность изучаемых явлений, конечно, значительно пала бы. На это возражение всегда трудно ответить, ибо нет никакого критерия, позволяющего с уверенностью сказать, выдумывает ли ребенок или он верит в то, что говорит, когда его расспрашивают. Мы предлагаем в исследованиях, подобных нашим, употреблять три критерия, позволяющие, если их применить все три сразу, отличить выдумку от верования. Относительно только что описанных явлений мы полагаем, что выдумки не было и что сходство между полученными ответами и выдумкой происходит как раз в силу аналогии между синкретизмом и воображением, ибо выдумка есть одна из форм детского воображения. Вот три критерия, на основании которых мы делаем выводы, вместо того чтобы отрицать всякую ценность полученных нами результатов.

 

Первый критерий: единообразие или постоянство количественных результатов. Когда тот же самый опыт повторяют с большим числом испытуемых, то получают ответы, которые или похожи один на другой, или различны и не поддаются классификации. В первом случае имеется гораздо меньше шансов для того, чтобы считать это выдумкой, чем во втором: ответы, даваемые ребенком по его доброй воле и просто ради игры, могут подчиняться в отношении содержания и в отношении формы какому-нибудь закону так же хорошо, как и другие. Но что является весьма маловероятным, так это то, чтобы один и тот же вопрос, заданный 40 или 50 детям, вел всегда к выдумке вместо того, чтобы вызывать то подходящий ответ, то ответ выдуманный. А вот в опытах с нашими пословицами все ответы схожи как по содержанию, так и по форме.

Второй критерий: разница в возрасте детей. Некоторые вопросы вызывают выдумку у испытуемых известного возраста (например, 5—6 лет), дети не понимают их и делают из них игру. В 7 и 8 лет те же вопросы будут поняты, а потому и приняты всерьез. Когда все дети одного и того же возраста отвечают одинаково, то можно еще спросить себя, нет ли здесь выдумки в силу общего непонимания. Но если ответы приблизительно одинаковы у детей нескольких возрастных лет, то имеется меньше шансов считать, что это выдумка. Как раз так и обстоит дело с нашими пословицами. У детей в возрасте между 9—11 годами получаются одни и те же результаты, и испытуемые других возрастов дают такие же ответы. Можно заметить лишь более или менее чувствительное сокращение синкретизма вместе с годами.

Третий критерий: появление правильного ответа. В момент, когда ребенок доходит до правильного ответа, можно видеть, меняет ли ребенок прием, отрицает ли он вдруг то, чему он, казалось, верил до этого момента. В подобном случае имеются шансы, что прежде была выдумка. Если же, наоборот, имеется преемственность между приемами, которые вели к ошибке, и теми, которые ведут к правильному решению, если имеются нечувствительные переходы, то есть основание предполагать, что выдумки нет. В случае с нашими пословицами правильные ответы у каждого ребенка чередуются с ответами ложными и правильные ответы не исключают наличия синкретизма в способе, при помощи которого дети находят соответствие между пословицей и фразой. Таким образом, мы можем прийти к заключению, что полученные нами детские ответы не являются результатом выдумки. Однако никогда нельзя быть уверенным, что в некоторых индивидуальных случаях не было выдуманных ответов. Мы даже приобрели такую уверенность по поводу одного или двух примеров, которые отличались от других своей произвольностью. Кажущаяся выдумка, о которой свидетельствуют наши материалы, обязана тому обстоятельству, что синкретизм по самому своему механизму является промежуточным звеном между аутистической мыслью и мыслью логической, как, впрочем, и все другие проявления эгоцентрической мысли, что мы увидим далее[42].

 

 

Глава V

ВОПРОСЫ РЕБЕНКА ШЕСТИ ЛЕТ[43]

 

Изучение спонтанных детских вопросов — лучшее введение в логику ребенка. Анализируя речь двух детей (в главе I), мы уже намекали на классификацию детских вопросов, которая соответствует пониманию интересов каждого возраста к той или другой интеллектуальной операции (причинное объяснение, логическое доказательство, классификация и т. д.), и даже применили эту классификацию к вопросам Льва и Пи (§ 9 главы I). Сейчас своевременно систематически заняться этой проблемой; ее обсуждение будет служить для нас переходом от функционального изучения детского словесного понимания (главы I—IV) к анализу особенностей детской логики (часть II).

Итак, проблема, которую мы поставили себе для разрешения, такова: о каких интеллектуальных интересах или, если угодно, логических функциях свидетельствуют вопросы ребенка и как классифицировать эти интересы? Чтобы решить эту задачу, достаточно каталогизировать если не все вопросы, задаваемые в течение определенного времени ребенком, то хотя бы все те, которые он задает одному лицу, и распределить эти вопросы по роду ответов, которые ребенок ожидает получить. Однако эта классификация более тонка, чем кажется; поэтому прежде, чем приступить к делу, необходимо установить метод исследования.

Мы работали над следующими материалами: 1125 вопросов, заданных в течение 10 месяцев по собственному свободному желанию Дэлем, мальчиком 6—7 лет (6 л. 3 м. — 7 л. 1 м.), воспитательнице Вейль. Эти вопросы собирались ежедневно в течение двухчасовых бесед, которые были в некотором роде разговорными уроками, но такими, во время которых ребенок говорил, что хотел. Эти беседы начались задолго до составления «каталога», и ребенок с самого начала работы находился в совершенно естественной атмосфере. Следует отметить и еще одно очень важное обстоятельство: ребенок никогда не подозревал, что его вопросы записываются. Дэль относился к воспитательнице Вейль с подлинным доверием, она была одной из тех, к кому ребенок охотнее всего обращался с вопросами по поводу всего, что его интересовало. Предметы уроков: чтение, фотография, предметные уроки и т. д., конечно, влияли на задаваемые вопросы, но это неизбежно. Уроки отчасти сопровождались прогулками и играми, в ходе которых также велись наблюдения над ребенком, и все то, на что ребенок случайно наталкивался в это время, не менее содержания самих уроков влияло на направление его заинтересованности. Поэтому мы считаем, что единственное средство отделить случайные интересы ребенка от основных — это увеличить объем записи вопросов, сделанных в наиболее сходных условиях. Мы как раз так и поступали.

Наконец, само собой разумеется, что мы старались: 1) искусственно не вызывать вопросов и 2) делать отбор среди полученных.

Но так как работа сначала должна была служить для изучения вопроса «почему», в первые сеансы работы наблюдательницы были записаны полностью только вопросы с «почему». В течение нескольких недель другие вопросы то записывались, то не записывались (в некоторые дни вопросы записаны все, без исключения, но засчитывались лишь «почему»).

Записи с 201—450, 481—730 и 744—993 содержат фиксацию всех вопросов, заданных в течение соответствующего временного интервала. При статистической обработке мы будем принимать в расчет лишь эти три группы в 250 вопросов или одни только «почему».

 

I. «Почему»

 

Прежде чем приступить во всем объеме к большой проблеме о типах вопросов Дэля, попробуем разрешить особый, более узкий вопрос, который послужит введением к решению проблемы, — вопрос о типах «почему».

Вопрос о «почему» ребенка более сложен, чем это кажется на первый взгляд. Как известно, вопросы с «почему», которые появляются приблизительно к 3 годам (Штерн отмечает их в 2 года и 10 месяцев, 3 года и 1 месяц и т. д.; Скупин — в 2 года и 9 месяцев, Размуссен — между 2—3 годами и т. д.), очень обильны между этим периодом и 7 годами и характеризуют то, что принято называть вторым возрастом вопросов ребенка. Первый возраст характеризуется вопросами о месте и названии, второй — вопросами о причине и времени. Но самое обилие этих «почему» должно нас навести на мысль, что они представляют собою вопросы, так сказать, для всякого употребления — недифференцированные вопросы, которые по своему смыслу могут иметь в действительности много разных оттенков. Штерн правильно отметил, что первые «почему» имеют, по-видимому, скорее аффективный, чем интеллектуальный, характер, то есть вместо того, чтобы выражать словесное любопытство, они больше свидетельствуют о разочаровании, происходящем от отсутствия какого-либо желаемого предмета или от неосуществления ожидаемого события.

Остается узнать, каким образом ребенок переходит от этого, так сказать, аффективного любопытства к любопытству вообще, к более утонченным формам интеллектуального интереса, например к отысканию причин. Между двумя крайностями должна существовать целая серия нюансов, которые было бы очень важно отметить и классифицировать.

Если поверхностно рассматривать некоторую категорию «почему» детей, то и впрямь кажется, что они требуют в качестве ответа причинного объяснения. Вот, например, один из первых вопросов ребенка 3 лет: «Почему у деревьев листья?» Подобный вопрос, поставленный взрослым человеком (культурным или нет — безразлично), предполагал бы две группы ответов: одни — целевые (финальные) и начинающиеся со слова «чтобы» («чтобы сохранять у деревьев тепло», «чтобы дышать» и т. п.), другие — причинные, или логические, и начинающиеся со слов «потому что» («потому что они происходят от растений, которые имеют листья», «потому что у всех растений есть листья» и т. д.). Установить сразу, который из двух оттенков преобладает у ребенка, невозможно. Более того, может существовать еще множество других значений, скрытых в таком вопросе, но ускользающих от нашего понимания. Вопрос может быть чисто вербальным, просто выражать удивление и вовсе не требовать ответа. Действительно, так часто и бывает с вопросами детей, которые никому не задаются и составляют косвенный прием что-либо утверждать в такой форме, чтобы не вызывать противоречия. Часто случается, что если опоздаешь дать ответ ребенку, то он не ждет его и сам отвечает. Многие из этих эгоцентрических вопросов, если хорошенько разобраться, — лишь ложные вопросы. Тем не менее при последующей классификации мы не будем принимать в расчет этого факта. Как бы эгоцентричен ни был вопрос, он интересен уже тем, что поставлен именно в виде вопроса, и тип логического отношения, который он предполагает, всегда остается тем же, каким он был бы, если бы вопрос был задан кому-нибудь (причинность, финальность и т. д.). В этом отношении тот тип вопроса, о котором мы говорим, имеет больше значения у ребенка, чем у взрослого. Ребенок, может быть, хотел разрешить вопрос в духе антропоморфизма, безо всякого интереса к самому дереву, как бы спрашивая: «Кто поместил листья на деревья?» («Почему у деревьев листья? — Потому что Боженька их там поместил ».) У него могут быть и целевые (целенаправленные, финальные) и утилитарные заботы по отношению к человеку («Почему... (и т. д.) — Чтобы было красиво », «чтобы можно было стать в тень » и т. п.) или к самому дереву, которому ребенок может приписать более или менее ясные намерения («Потому что ему нравится» и т. п.); короче, всегда возможно большое количество толкований, если отделить «почему» ребенка от контекста.

Коллекции «почему» одного и того же ребенка, как, например, те, о которых мы будем здесь говорить, благодаря тому, что они допускают сравнения, должны служить для разрешения двух следующих проблем, неразрешимых без применения этой техники: 1) каковы возможные типы «почему», классифицируемые по логическому типу тех ответов, которые ребенок ожидает от других, или тех, которые он сам себе дает, и 2) каково происхождение этих типов?

 







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.