КОМПРОМИСС ЧЕТВЕРТЫЙ 5 страница
Жбанков пребывал на вершине блаженства. Мне все это стало надоедать. Алкоголь постепенно испарился. Я заметил, что Эви поглядывает на меня. Не то с испугом, не то с уважением. Жбанков что-то горячо шептал Белле Константиновне. — Давно в газете? — спрашиваю. — Давно, — сказала Эви, — четыре месяца. — Нравится? — Да, очень нравится. — А раньше? — Что? — Где ты до этого работала? — Я не работала. Училась в школе. У нее был детский рот и пушистая челка. Высказывалась она поспешно, добросовестно, слегка задыхаясь. Говорила с шершавым эстонским акцентом. Иногда чуть коверкала русские слова. — Чего тебя в газету потянуло? — А что? — Много врать приходится. — Нет. Я делаю корректуру. Сама еще не пишу. Писала статью, говорят — нехорошо... — О чем? — О сексе. — О чем?! — О сексе. Это важная тема. Надо специальные журналы и книги. Люди все равно делают секс, только много неправильное... — А ты знаешь, как правильно? — Да. Я ходила замуж. — Где же твой муж? — Утонул. Выпил коньяк и утонул. Он изучался в Тарту по химии. — Прости, — говорю. — Я читала много твои статьи. Очень много смешное. И очень часто многоточки... Сплошные многоточки... Я бы хотела работать в Таллинне. Здесь очень маленькая газета... — Это еще впереди. — Я знаю, что ты сказал про газету. Многие пишут не то самое, что есть. Я так не люблю. — А что ты любишь? — Я люблю стихи, люблю битлз... Сказать, что еще? — Скажи. — Я немного люблю тебя. Мне показалось, что я ослышался. Чересчур это было неожиданно. Вот уж не думал, что меня так легко смутить... — Ты очень красивый! — В каком смысле? — Ты — копия Омар Шариф. — Кто такой Омар Шариф? — О, Шариф! Это — прима!.. Жбанков неожиданно встал. Потянул на себя дверь. Неуклюже и стремительно ринулся по цементной лестнице к воде. На секунду замер. Взмахнул руками. Произвел звериный, неприличный вопль и рухнул... Поднялся фонтан муаровых брызг. Со дна потревоженной реки всплыли какие-то банки, коряги и мусор. Секунды три его не было видно. Затем вынырнула черная непутевая голова с безумными, как у месячного щенка. глазами. Жбанков, шатаясь, выбрался на берег. Его худые чресла были скульптурно облеплены длинными армейскими трусами. Дважды обежав вокруг коттеджа с песней "Любо, братцы, любо!", Жбанков уселся на полку и закурил. — Ну как? — спросила Белла. — Нормально, — ответил фотограф, гулко хлопнув себя резинкой по животу. — А вы? — спросила Белла, обращаясь ко мне. — Предпочитаю душ. В соседнем помещении имелась душевая кабина. Я умылся и стал одеваться. "Семнадцатилетняя провинциальная дурочка, — твердил я, — выпила три рюмки коньяка и ошалела..." Я пошел в гостиную, налил себе джина с тоником. Снаружи доносились крики и плеск воды. Скоро появилась Эви, раскрасневшаяся, в мокром купальнике. — Ты злой на меня? — Нисколько. — Я вижу... Дай я тебя поцелую... Тут я снова растерялся. И это при моем жизненном опыте... — Нехорошую игру ты затеяла, — говорю. — Я тебя не обманываю. — Но мы завтра уезжаем. — Ты будешь снова приходить... Я шагнул к ней. Попробуйте оставаться благоразумным, если рядом семнадцатилетняя девчонка, которая только что вылезла из моря. Вернее, из реки... — Ну, что ты? Что ты? — спрашиваю. — Так всегда целуется Джуди Гарланд, — сказала Эви. — И еще она делает так... Поразительно устроен человек! Или я один такой?! Знаешь, что вранье, примитивное райкомовское вранье, и липа, да еще с голливудским налетом — все знаешь и счастлив, как мальчишка... У Эви были острые лопатки, а позвоночник из холодных морских камешков... Она тихо вскрикивала и дрожала... Хрупкая пестрая бабочка в неплотно сжатом кулаке... Тут раздалось оглушительное: — Пардон! В дверях маячил Жбанков. Я отпустил Эви. Он поставил на стол бутылку водки. Очевидно, пустил в ход свой резерв. — Уже первый час, — сказал я, — нас ждут в райкоме. — Какой ты сознательный, — усмехнулся Жбанков. Эви пошла одеваться. Белла Константиновна тоже переоделась. Теперь на ней был строгий, отчетно-перевыборный костюмчик. И тут я подумал: ох, если бы не этот райком, не эта взбесившаяся корова!.. Жить бы тут и никаких ответственных заданий... Яхта, речка, молодые барышни... Пусть лгут, кокетничают, изображают уцененных голливудских звезд... Какое это счастье — женское притворство!.. Да, может, я ради таких вещей на свет произошел!.. Мне тридцать четыре года, и ни одного, ни единого беззаботного дня... Хотя бы день пожить без мыслей, без забот и без тоски... Нет, собирайся в райком... Это где часы, портреты, коридоры, бесконечная игра в серьезность... — Люди! У меня открылось второе дыхание! — заявил Жбанков. Я разлил водку. Себе — полный фужер. Эви коснулась моего рукава: — Теперь не выпей... Потом... — А, ладно! — Тебя ждет Лийвак. — Все будет хорошо. — Что значит — будет? — рассердился Жбанков. — Все уже хорошо! У меня открылось второе дыхание! Поехали! Белла включила приемник. Низкий баритон выкрикивал что-то мучительно актуальное: Истины нет в этом мире бушующем, Мы пили снова и снова. Эви сидела на полу возле моего кресла. Жбанков разглагольствовал, то и дело отлучаясь в уборную. Каждый раз он изысканно вопрошал: "Могу ли я ознакомиться с планировкой?" Неизменно добавляя: "В смысле — отлить..." И вдруг я понял, что упустил момент, когда нужно было остановиться. Появились обманчивая легкость и кураж. Возникло ощущение силы и безнаказанности. — В гробу я видел этот райком! Мишка, наливай! Тут инициативу взяла Белла Константиновна: — Мальчики, отделаемся, а потом... Я вызову машину. И ушла звонить по телефону. Я сунул голову под кран. Эви вытащила пудреницу и говорит: — Не можно смотреть. Через двадцать минут наше такси подъехало к зданию райкома. Жбанков всю дорогу пел: Не хочу с тобою говорить, Вероятно, таинственная Маня олицетворяла райком и партийные сферы... Эви гладила мою руку и шептала с акцентом волнующие непристойности. Белла Константиновна выглядела строго. Она повела нас широкими райкомовскими коридорами. С ней то и цело здоровались. На первом этаже возвышался бронзовый Ленин. На втором — тоже бронзовый Ленин, поменьше. На третьем — Карл Маркс с похоронным венком бороды. — Интересно, кто на четвертом дежурит? — спросил, ухмыляясь, Жбанков. Там снова оказался Ленин, но уже из гипса... — Подождите минутку, — сказала Белла Константиновна. Мы сели. Жбанков погрузился в глубокое кресло. Ноги его в изношенных скороходовских ботинках достигали центра приемной залы. Эви несколько умерила свой пыл. Уж чересчур ее призывы шли вразрез с материалами наглядной агитации. Белла приоткрыла дверь: — Заходите. Лийвак говорил по телефону. Свободная рука его призывно и ободряюще жестикулировала. Наконец он повесил трубку. — Отдохнули? — Лично я — да, — веско сказал Жбанков. — У меня открылось второе дыхание... — Вот и отлично. Поедете на ферму. — Это еще зачем?! — воскликнул Жбанков. — Ах, да... — Вот данные относительно Линды Пейпс... Трудовые показатели... Краткая биография... Свидетельства о поощрениях... Где ваши командировочные? Штампы поставите внизу... Теперь, если вечер свободный, можно куда-то пойти... Драмтеатр, правда на эстонском языке, Сад отдыха... В "Интуристе" бар до часу ночи... Белла Константиновна, организуйте товарищам маленькую экскурсию... — Можно откровенно? — Жбанков поднял руку. — Прошу вас, — кивнул Лийвак. — Здесь же все свои. — Ну, разумеется. — Так уж я начистоту, по-флотски? — Слушаю. Жбанков шагнул вперед, конспиративно понизил голос: — Вот бы на кир перевести! — То есть? — не понял Лийвак. — Вот бы, говорю, на кир перевести! Лийвак растерянно поглядел на меня. Я потянул Жбанкова за рукав. Тот шагнул в сторону и продолжал: — В смысле — энное количество водяры заместо драмтеатра! Я, конечно, дико извиняюсь... Изумленный Лийвак повернулся к Белле. Белла Константиновна резко отчеканила: — Товарищ Жбанков и товарищ Довлатов обеспечены всем необходимым. — Очень много вина, — простодушно добавила Эви. — Что значит — много?! — возразил Жбанков. — Много — понятие относительное. — Белла Константиновна, позаботьтесь, — распорядился секретарь. — Вот это — по-флотски, — обрадовался Жбанков, это — понашему! Я решил вмешаться. — Все ясно, — говорю, — данные у меня. Товарищ Жбанков сделает фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра. — Учтите, письмо должно быть личным... Я кивнул. — Но при этом его будет читать вся страна. Я снова кивнул. — Это должен быть рапорт... Я кивнул в третий раз. — Но рапорт самому близкому человеку... Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами. Кажется, все-таки обдал... — И не увлекайтесь, товарищи, — попросил он, — не увлекайтесь. Дело очень серьезное. Так что в меру... — Хотите, я вас с Довлатовым запечатлею? — неожиданно предложил Жбанков. — Мужики вы оба колоритные... — Если можно, в следующий раз, — нетерпеливо отозвался Лийвак, — мы же завтра увидимся. — Ладно, — согласился Жбанков, — тогда я вас запечатлею " более приличной обстановке... Лийвак промолчал... ...Внизу нас ждала машина с утренним шофером. — На ферму заедем, и все, — сказала Белла. — Далеко это? — спрашиваю. — Минут десять, — ответил шофер, — тут все близко. — Хорошо бы по дороге врезку сделать, — шепнул Жбанков, — горючее на исходе. И затем, обращаясь к водителю: — Шеф, тормозни возле первого гастронома. Да смотри не продай! — Мне-то какое дело, — обиделся шофер, — я сам вчера того. — Так, может, за компанию? — Я на работе... У меня дома приготовлено... — Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется? — А как же?! Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков, вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу. — На самолет опаздываю, мужики... Такси, понимаешь, ждет... Ребенок болен... Жена, сука, рожает... Через минуту он выплыл с двумя бутылками кагора. Водитель протянул ему мутный стакан. — Ну, за все о'кей! — Наливай, — говорю, — и мне. Чего уж там! — А кто будет фотографировать? — спросила Эви. — Мишка все сделает. Работник он хороший. И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры, стоимостью чуть ли не пять тысяч. Жбанкову японской камеры не досталось. "Все равно пропьет", — заявил редактор. Жбанков фотографировал аппаратом "Смена" за девять рублей. Носил его в кармане, футляр был потерян. Проявитель использовал неделями. В нем плавали окурки. Фотографии же выходили четкие, непринужденные, погазетному контрастные. Видно, было у него какое-то особое дарование... Наконец мы подъехали к зданию дирекции, увешанному бесчисленными стендами. Над воротами алел транспарант: "Кость — ценное промышленное сырье!" У крыльца толпилось несколько человек. Водитель что-то спросил по-эстонски. Нам показали дорогу...Коровник представлял собой довольно унылое низкое здание. Над входом горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени. Белла Константиновна, Жбанков и я вышли из машины. Водитель курил. Эви дремала на заднем сиденье. Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой. — Главный агроном Савкин, — назвался он, — проходите. Мы вошли. За дощатыми перегородками топтались коровы. Позвякивали колокольчики, раздавались тягостные вздохи и уютный шорох сена. Вялые животные томно оглядывали нас. ...Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога... Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А эта — чемодан набитый говядиной и отрубями... Впрочем, я их совсем не знаю... — Проходите, проходите... Мы оказались в тесной комнатке. Пахло кислым молоком и навозом. Стол был покрыт голубой клеенкой. На перекрученном шнуре свисала лампа. Вдоль стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат. Навстречу поднялась средних лет женщина в зеленой кофте. На пологой груди ее мерцали ордена и значки — Линда Пейпс! — воскликнул Савкин. Мы поздоровались. — Я ухожу, — сказал главный агроном, звоните по местному — два, два, шесть... Мы с трудом разместились. Жбанков достал из карм фотоаппарат. Линда Пейпс казалась немного растерянной. — Она говорит только по-эстонски, — сказала Бел. — Это не важно. — Я переведу. — Спроси ее чего-нибудь для понта, — шепнул Жбанков. — Вот ты и спроси, — говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно спросил: — Который час? — Переведите, — оттеснил я его, — как Линда добилась таких высоких результатов? Белла перевела. Доярка что-то испуганно прошептала. — Записывайте, — сказала Белла, — Коммунистическая партия и ее ленинский Центральный Комитет... — Все ясно, — говорю, — узнайте, состоит ли она в партии? — Состоит, — ответила Белла. — Давно? — Со вчерашнего дня. — Момент, — сказал Жбанков, наводя фотоаппарат. Линда замерла, устремив глаза в пространство. — Порядок, — сказал Жбанков, — шестерик в кармане. — А корова? — удивилась Белла. — Что — корова? — По-моему, их нужно сфотографировать рядом. — Корова здесь не поместится, — разъяснил Жбанков, — а там освещение хреновое. — Как же быть? Жбанков засунул аппарат в карман. — Коров в редакции навалом, — сказал он. — То есть? — удивилась Белла. — Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею. Я тронул Беллу за рукав: — Узнайте, семья большая? Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела: — Семья большая, трое детей. Старшая дочь кончает школу. Младшему сыну — четыре годика. — А муж? — спрашиваю. Белла понизила голос: — Не записывайте... Муж их бросил. Наш человек! — почему-то обрадовался Жбанков. — Ладно, — говорю, — пошли... Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее старательно уложенные волосы поблескивали от лака. Мы вышли на улицу. Шофер успел развернуться. Эви в замшевой курточке стояла у радиатора. Жбанков вдруг слегка помешался. — Кыйк, — заорал он по-эстонски, — все! Вперед, товарищи! К новым рубежам! К новым свершениям! Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и уехал. Белла Константиновна подписала его наряд. Вечер был теплый и ясный. За рекой багровел меркнущий край неба. На воде дрожали розовые блики. В дом идти не хотелось. Мы спустились на пристань. Некоторое время молчали. Затем Эви спросила меня: — Почему ты ехал в Эстонию? Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного — сидеть вот так, молчать, не думать?.. — Снабжение, — говорю, — у вас хорошее. Ночные бары... — А вы? — Белла повернулась к Жбанкову... — Я тут воевал, — сказал Жбанков, — ну и остался... Короче — оккупант... — Сколько же вам лет? — Не так уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой. Был вестовым у полковника Адера... Ранило меня... — Расскажите, — попросила Белла, — вы так хорошо рассказываете. — Что тут рассказывать? Долбануло осколком, и вся любовь... Ну что, пошли? В доме зазвонил телефон. — Минутку, — воскликнула Белла, на ходу доставая ключи. Она скоро вернулась. — Юхан Оскарович просит вас к телефону. — Кто? — спрашиваю. — Лийвак... Мы зашли в дом. Щелкнул выключатель — окна стали темными. Я поднял трубку. — Мы получили ответ, — сказал Лийвак. — От кого? — не понял я. — От товарища Брежнева. — То есть как? Ведь письмо еще не отправлено. — Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее вас... нас, — деликатно поправился Лийвак. — Что же пишет товарищ Брежнев? — Поздравляет... Благодарит за достигнутые успехи... Желает личного счастья... — Как быть? — спрашиваю. — Рапорт писать или нет? — Обязательно. Это же документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева оформит его задним числом. — Все будет готово к утру. — Жду вас... ...Девушки принялись возрождать закуску. Жбанков и я уединились в спальне. — Мишка, — говорю, — у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми... Что это не ты... И не я... Что это какой-то идиотский спектакль... А ты просто зритель... — Знаешь, что я тебе скажу, — отозвался Жбанков, — не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать — жить не захочется. Все, кто думает, несчастные... — А ты счастливый? — Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться... — Что же делать? — Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя... — Что же делать? — — Не думать. Водку пить. Жбанков достал бутылку. — Я, кажется, напьюсь, — говорю. — А то нет! — подмигнул Жбанков. — Хочешь из горла. — Там же есть стакан. — Кайф не тот. Мы по очереди выпили. Закусить было нечем. Я с удовольствием ощущал, как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и резкими...
На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь: — Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого Жискара, блядь, д'Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты говоришь — корова!.. — Дурень ты мой, дурень, — любовалась им Белла, — пойдем, киса, я тебя спать уложу... — Ты очень грустный, — сказала мне Эви, — что-нибудь есть плохое? — Все, — говорю, — прекрасно! Нормальная собачья жизнь... — Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть. — Вот и Мишка говорит — пей! — Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться... — Что несложно, — говорю. — Ты очень красивый. — Старая песня, а как хорошо звучит! Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то закончить этот идиотский день. Сколько их еще впереди?.. Эви села на пол возле моего кресла. — Ты непохожий, как другие, — сказала она. — У тебя хорошая карьера. Ты красивый. Но часто грустный. Почему? — Потому что жизнь одна, другой не будет. — Ты не думай. Иногда лучше быть глупым. — Поздно, — говорю, — лучше выпить. — Только не будь грустный. — С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу на просторы большой журналистики... — У тебя есть машина? — Ты спроси, есть ли у меня целые носки. — Я так хочу машину. — Будет. Разбогатею — купим. Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса. — И мы пойдем, — сказала Эви, — ты уже засыпаешь. — Сейчас. Я выпил и снова налил. — Пойдем. — Вот уеду завтра, найдешь какого-нибудь с машиной. Эви задумалась, положив голову мне на колени. — Когда буду снова жениться, только с евреем, — заявила она. — Это почему же? Думаешь, все евреи — богачи? — Я тебе объясню. Евреи делают обрезание... — Ну. — Остальные не делают. — Вот сволочи! — Не смейся. Это важная проблема. Когда нет обрезания, получается смегма... — Что? — Смегма. Это нехорошие вещества... канцерогены. Вон там, хочешь, я тебе показываю? — Нет уж, лучше заочно... — Когда есть обрезание, смегма не получается. И тогда не бывает рак шейки матки. Знаешь шейку матки? — Ну, допустим... Ориентировочно... — Статистика показывает, когда нет обрезания чаще рак шейки матки. А в Израиле нет совсем... — Чего? — Шейки матки... Рак шейки матки... Есть рак горла, рак желудка... — Тоже не подарок, — говорю. — Конечно, — согласилась Эви. Мы помолчали. — Идем, — сказала она, — ты уже засыпаешь. — Подожди. Надо обрезание сделать... Я выпил полный фужер и снова налил. — Ты очень пьяный, идем... — Мне надо обрезание сделать. А еще лучше — отрезать эту самую шейку к чертовой матери! — Ты очень пьяный. И злой на меня. — Я не злой. Мы — люди разных поколений. Мое поколение — дрянь! А твое — это уже нечто фантастическое! — Почему ты злой? — Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет... — Уже час ночи, — сказала Эви. Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я — на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики... Потом все исчезло... ...Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат. Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом. — Ну как? — спросил он. — Не спрашивай. — Когда я буду стариком, — объявил Жбанков, — на пишу завещание внукам и правнукам. Вернее, инструкцию. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая? — Ну? — Это будет одна-единственная фраза: "Не занимайтесь любовью с похмелья!" И три восклицательных знака. — Худо мне. Совсем худо. — И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал. — А где наши дамы? — Готовят завтрак. Надо вставать, Лийвак ждет... Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку. Через пять минут текст был готов. "Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться с Вами радостным событием. В истекшем году мне удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы..." ("...с одной коровы" я написал умышленно. В этом обороте звучала жизненная достоверность и трогательное крестьянское простодушие). Конец был такой: "...И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом!" Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил... — Завтракать, — позвала Белла. Эви нарезала хлеб. Я виновато с нею поздоровался. В ответ — радужная улыбка и задушевное: "Как ты себя чувствуешь?" — Хуже некуда, — говорю. Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки. — Ни грамма, — засвидетельствовал он. — Пейте кофе, — уговаривала Белла, — через минуту садимся в такси. От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать. — Какие-то бабки еще шевелятся, — сказал Жбанков, вытаскивая мелочь. Затем он посмотрел на Беллу Константиновну: — Мать, добавишь полтора рубля? Та вынула кошелек. — Я из Таллинна вышлю, — заверил Жбанков. — Ладно, заработал, — цинично усмехнулась Белла. Раздался автомобильный гудок. Мы собрали портфели, уселись в такси. Вскоре Лийвак пожимал нам руки. Текст, составленный мною, одобрил безоговорочно. Более того, произнес короткую речь: — Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад был познакомиться. Надеюсь, эта дружба станет традиционной. Ведь партийный работник и журналист где-то, я бы сказал, — коллеги. Успехов вам на трудном идеологическом фронте. Может, есть вопросы? — Где тут буфет? — спросил Жбанков. — Маленько подлечиться... Лийвак нахмурился. — Простите мне грубое русское выражение.. Он выждал укоризненную паузу. — ...Но вы поступаете, как дети! — Что, и пива нельзя? — спросил Жбанков. — Вас могут увидеть, — понизил голос секретарь, — есть разные люди... Знаете, какая обстановка в райкоме... — Ну и работенку ты выбрал, — посочувствовал ем Жбанков. — Я по образованию — инженер, — неожиданно сказал Лийвак. Мы помолчали. Стали прощаться. Секретарь уже перебирал какие-то бумаги — Машина ждет, — сказал он. — На вокзал я позвоню. Обратитесь в четвертую кассу. Скажите, от меня... — Чао, — махнул ему рукой Жбанков. Мы спустились вниз. Сели в машину. Бронзовый Ленин смотрел нам вслед. Девушки поехали с нами... На перроне Жбанков и Белла отошли в сторону. — Ты будешь приходить еще? — спросила Эви. — Конечно. — И я буду ехать в Таллинн. Позвоню в редакцию. Чтобы не рассердилась твоя жена. — Нет у меня жены, — говорю, — прощай, Эви. Не сердись, пожалуйста... — Не пей так много, — сказала Эви. Я кивнул. — А то не можешь делать секс. Я шагнул к ней, обнял и поцеловал. К нам приближались Белла и Жбанков. По его жестикуляции было видно, что он нахально лжет. Мы поднялись в купе. Девушки шли к машине, оживленно беседуя. Так и не обернулись... — В Таллинне опохмелимся, — сказал Жбанков, — есть около шести рублей. А хочешь, я тебе приятную вещь скажу? Жбанков подмигнул мне. Радостная, торжествующая улыбка преобразила его лицо. — Сказать? Мне еще Жора семьдесят копеек должен!..
КОМПРОМИСС ДЕВЯТЫЙ
"САМАЯ ТРУДНАЯ ДИСТАНЦИЯ. Тийна Кару родилась в дружной семье, с золотой медалью окончила школу, была секретарем комитета ВЛКСМ, увлекалась спортом. Тут нужно выделить одну характерную деталь. Из многочисленных видов легкой атлетики она предпочла бег на 400 метров, а эта дистанция, по мнению специалистов, наиболее трудоемкая в спорте, требует сочетания быстроты и выносливости, взрывной силы и напряженной воли к победе. Упорство, последовательность, аскетический режим — вот факторы, которые определили биографию Тийны, ее путь к намеченной цели. Окончив школу, Тийна поступает на химическое отделение ТГУ, участвует в работе СНО, охотно выполняет комсомольские поручения. На последнем курсе она. становится членом КПСС. Затем она — аспирантка института химии АН ЭССР. Как специалиста-химика Тийну интересует механизм воздействия канцерогенных веществ на организм человека. Диссертация почти готова.
— Ты свободен? Мне надо с тобой поговорить. Я пришел в кафе "Райа". Заказал джина. Она сказала: — Я четыре года замужем. До сих пор все было хорошо Летом Руди побывал в Москве. Затем вернулся. Тут все и началось... — ? — Происходит что-то странное. Он хочет... Как бы тебе объяснить... Мы стали чужими... Я напрягся и внятно спросил: — В половом отношении? — Именно. — Чем же я могу помочь? — То есть почему я к тебе обратилась? Ты единственный аморальный человек среди моих знакомых. Вот я и хочу проконсультироваться. — Не понимаю. — Обсудить ситуацию. — Видишь ли, я даже с мужчинами не обсуждаю эти темы. Но у моего приятеля есть книга — "Технология секса". Я возьму, если хочешь. Только ненадолго. Это его настольная книга. Ты свободно читаешь по-русски? — Конечно. Принес ей "Технологию". Книга замечательная. Первую страницу открываешь, написано "Введение". Уже смешно. Один из разделов начинается так: "Любовникам с непомерно большими животами можем рекомендовать позицию — 7". Гуманный автор уделил внимание даже таким презренным существам, как любовники с большими животами... Отдал ей книгу. Через неделю возвращает. — Все поняла? — Кроме одного слова — "исподволь". Объяснил ей, что значит — исподволь. — Теперь я хочу овладеть практическими навыками. — Благословляю тебя, дочь моя! ©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.
|