Главная | Обратная связь

Глава четырнадцатая 22 страница

– Все, – сказал Синцов.

Что еще он мог добавить, чем мог убедить?

Малинин долго молча смотрел на него.

В противоположность веселому Елкину этот угрюмый человек, постаревший, сидя в отделе партийного учета, не имел второго, запасного мнения, на всякий случай. У него было о людях одно-единственное мнение – хорошее или плохое, он им или верил, или нет. И если верил, то до конца, а если не верил хоть в чем-то, не верил вообще.

Если б у него оставалась доля сомнения в том, что весь рассказ Синцова – правда, он бы и не подумал сделать то, на что готов был сейчас решиться. Он продолжал сомневаться только в одном: имеет ли он, Малинин, полное право сделать это?

«Имею! – решил он наконец. – Сам же иду, сам же рядом буду... И Губеру докажу... А не докажу – тогда поглядим».

– Значит, так, – после молчания сказал Малинин. – Коммунистический батальон сейчас сформирован в районе, но там не только коммунисты и комсомольцы, беспартийный актив тоже. Я иду туда. Сегодня ночью доказал, отпустили... За ночь еще несколько взводов скомплектовали. Командиров пока нет, я за старшего в своем взводе, так что запишу тебя с собой. Через час пойдем в батальон, на Плющиху. Ну как, писать тебя? – спросил Малинин, вынимая из кармана галифе сложенную пополам школьную тетрадку.

– Что вы спрашиваете?

Малинин подошел к столу, вынул из кармана гимнастерки очки, никак не шедшие к его крупному, сильному лицу, раскрыл тетрадку и провел пальцами по списку. В списке значилось двадцать шесть номеров. Он обмакнул ручку, добавил номер двадцать седьмой и вывел каллиграфическим почерком: «Синцов...»

– Имя, отчество?

– Иван Петрович.

«И.П.» – написал Малинин, промокнул тетрадь пресс-папье, положил обратно в карман галифе и только тогда сказал:

– Явимся – доложу комиссару батальона. Как решит... А я свое мнение скажу.

Он не подчеркнул этой фразы, хотя она значила многое. Он шестнадцать лет просидел за учетным столом и только два года назад, испортив зрение, перешел в инструкторы. Здесь, в районе, его мнение имело вес, особенно в таком деле, как проверка кадров, как доверие или недоверие. Тем сильней, конечно, была и его ответственность за этого сидевшего напротив человека, и Малинин прекрасно понимал это, хотя и не подчеркивал.

Слова Малинина о том, что он еще доложит комиссару, прошли мимо сознания Синцова. Он был слишком счастлив открывшейся перед ним возможности сегодня же вместе с Малининым попасть в коммунистический батальон.

– Никогда в жизни вам этого не забуду, – сказал он.

– А зачем помнить? – ответил Малинин со своей обычной угрюмой повадкой. – Если б я тебе с барахлом места до Казани достал, вот это бы надо помнить, – усмехнулся он. – Вчера человек двадцать обещали век не забыть. А тебе что ж, помогаю опять на войну попасть! Так ты все равно попадешь. Один черт, только лишняя волокита была бы.

– Ладно, молчу, – сказал Синцов. – Я просто рад, что вы мне поверили. Могли не поверить, а поверили. Вот и все.

– А всем верить нельзя, – по-своему поняв это замечание, как вообще жалобу на бдительность, сердито отозвался Малинин. – Всем верить – в трубу вылетишь. Да и черт с тобой, что вылетишь, – Советскую власть по ветру пустишь. Хотел бриться, да отдумал, – снова сам себя перебил он. – Если хочешь, брейся, там, на подоконнике, моя бритва и кисточка. Время еще есть...

Наскоро намылившись, Синцов стал сдирать неподатливую трехдневную бороду.

– Квасцы там поищи; ишь кровищи-то, словно борова зарезали. – Малинин взглянул через плечо на его исцарапанное лицо.

Но где лежат квасцы, объяснить не успел. В дверь постучали, Малинин неприветливо отозвался: «Ну...» – и дверь скрипнула и открылась. Синцов прекратил поиски квасцов и повернулся. В дверях стояла высокая худощавая женщина с рюкзаком в руках.

– Здравствуй, принесла вот тебе, – сказала она, и Малинин шагнул ей навстречу.

Синцов понял, что это пришла жена Малинина, и, стараясь не слушать их разговор, стал убирать за собой после бритья, но отдельные фразы все равно доносились до него.

– Вот это хорошо, – одобрил Малинин, – а этого не надо. Сказал, не надо, – значит, не надо. Две смены хватит.

– Возьми, куда ж их оставлять! – настаивала жена.

Но Малинин буркнул, что он не верблюд, а носильщиков не будет... Потом Синцов не расслышал несколько фраз, потом Малинин сказал:

– На, тут четыреста.

– Зачем же все-то? А себе? – сказала жена.

– А для чего мне теперь деньги? – спросил Малинин, и это, кажется, испугало жену – она всхлипнула.

Синцов все убрал и, не зная, что делать дальше, продолжал сидеть спиной к Малинину и его жене. «Наверное, сейчас они обнялись на прощание, и если что-то и говорят друг другу, то очень тихо», – подумал он.

– На пару белья, – вдруг сказал за его спиной Малинин, и на колени Синцову полетела пара старого, заштопанного, но чистого белья. – А то, я вижу, ты без запаса. Жена понатащила тут лишнего.

Синцов повернулся и увидел, что жены Малинина уже нет в комнате. Они так тихо и незаметно простились, что он и не слышал, как она вышла.

Малинин затолкал в рюкзак бритвенный прибор, надел поверх своего синего полувоенного костюма старое черное драповое пальто и такую же черную драповую кепку и вскинул на плечо стоявшую в углу винтовку.

– Пошли!

Когда они вышли на улицу, Малинин остановился на тротуаре и, запрокинув голову, оглядел здание райкома, словно запоминая его перед разлукой.

– Сколько вы тут проработали? – спросил Синцов.

– В райкоме – с двадцать третьего, а в этом доме – как переехал сюда, с двадцать шестого. Стекла зеркальные были, – неожиданно добавил Малинин, – еще с царского времени, и в одну ночь, с одной бомбы почти все повыбило, а? Пришлось, как ларек, фанерой заколачивать!

Малинин видел вчера и позавчера то же самое, что видел Синцов, но по своему положению райкомовского работника знал больше, чем видел. Конечно, и вчера и позавчера пена кипела на поверхности, но под этой поверхностью обстановка и на самом деле была грозная. Эвакуация проводилась громадная и на последнем этапе такая сверхпоспешная, что паника могла выйти еще большая, чем вышла. На фронте был прорыв, туда уже трое суток, как в ненасытную прорву, пихали все, что было под руками, но положение еще и теперь оставалось тяжелым.

Секретарь райкома Голубев, к которому Малинин, улучив минуту, зашел проститься сегодня в пять утра, поглядел ему в глаза и сказал:

– Вчера сгоряча разрешил тебе уйти в батальон, а сегодня жалею. Нужен был бы ты мне здесь...

– А там? – Малинин готов был сделать так, как ему скажут, но в душе не хотел, чтобы секретарь изменил свое решение.

– Там тоже нужен, – сказал Голубев. – Наверное, вас почти сразу в бой кинут.

Они были в кабинете вдвоем, а работали вместе уже восемь лет.

– Как сегодня с Москвой? Только так... – Малинин рассек воздух своей тяжелой ладонью, показывая, что или не говорить, или если уж говорить, то напрямик.

И Голубев ответил напрямик:

– Позавчера, по-моему, полной ясности не было. А сейчас понемногу выравнивается. Видимо, ни при каких обстоятельствах не сдадим Москву, но как бы не пришлось у самых окраин драться. И на улицах. Этого не исключают.

Такое настроение было у секретаря райкома, и Малинин не имел оснований ему не верить. Это был человек, хорошо известный Малинину, обдумывающий свои слова и не склонный говорить лишнее.

«Может быть, и правда, придется драться на улицах, – думал Малинин, идя рядом с Синцовым по Плющихе. – А что значит на улицах? А то вот и значит, что здесь, на улице, на Плющихе! В этом доме – немцы, а в том – мы. Или за Крымским мостом – немцы, а по эту сторону – мы, не пускаем их к центру. То и значит, как в восемнадцатом году были уличные бои с юнкерами, только помножить на сто!»

Он шел, пробуя привыкнуть к этой мысли, но она все равно не укладывалась в голове.

– Может, завтра сразу на фронт пойдем, – сказал он Синцову после долгого молчания.

Синцов кивнул. Он шел и думал о том, найдется ли в батальоне для него винтовка или их будут вооружать прямо на фронте.

Школа ФЗУ, где теперь была казарма коммунистического батальона, стояла в глубине двора, за высоким кирпичным забором. У забора толпилось человек двадцать штатских.

– А вот и остальной взвод, – сказал Малинин. – Сперва хотели в райкоме встретиться, а потом тут сбор назначили. Ближе к делу.

Он с неожиданной молодцеватостью подтянул на плече винтовку и подошел к собравшимся.

Это были почти все немолодые люди, многие в очках, у некоторых были рюкзаки, у других – вещевые мешки, у двоих – маленькие чемоданчики, а у одного даже аккуратно увязанная бельевая корзинка... Трое или четверо были с охотничьими ружьями, двое – с винтовками, один – с висевшим на ремне поверх пальто наганом. Все были подпоясаны, и хотя одеты кто во что горазд, но старались подогнать одежду так, чтобы было ловчее в походе.

Когда Малинин и Синцов подошли, собравшиеся подшучивали над седоватым мужчиной с бельевой корзинкой.

– Трофимов опять рыбу удить собрался, ишь как его жена упаковала! Там и харчи на два дня, и «белая головка», и подушечка-думочка... Все как положено!

– А где твои удочки, Трофимов? Забыл, что ли?

– А-а, Малинин, Малинин пришел! – сразу окликнули Малинина несколько голосов.

Как видно, его почти все знали.

– Старшой по команде пришел, значит, пора строиться, – сказал кто-то.

– А где Иконников? – пересчитав всех глазами, спросил Малинин. – Не явился?

– Не придет Иконников, – отозвался человек с корзинкой, которого называли Трофимовым. – Я заходил за ним, там команда работает, подвал откапывает... А он в подвале.

– А как они, – спросил Малинин, – дают о себе знать?

– Пока стучат, что живые.

Кто-то невесело усмехнулся, что хуже нет этих подвалов, лучше уж принимать смерть на своей жилплощади!

– Раз Иконников не придет, значит, все! – сказал Малинин.

Построились по двое. Малинин стал впереди, а Синцов оказался один в последнем ряду. Так, колонной, и зашли в просторный двор ФЗУ мимо часового в гражданском. Он пропустил их, по-свойски поздоровавшись с Малининым:

– Здравствуйте, Алексей Денисыч!

– Здравствуй, – отозвался недовольный этим штатским приветствием Малинин.

Он оставил вновь прибывших на дворе и прошел в помещение, к комиссару батальона, доложить о прибытии.

Не возвращался он долго, минут двадцать. Наконец вернулся, еще более хмурый, чем обычно.

– Трофимов, – сказал он человеку с корзинкой, – тебя, когда отсутствую, назначаю старшим по команде. Сообщаю: сегодня назначен день занятий. В течение дня должны прибыть командиры рот. На взвод сегодня получим пятнадцать винтовок, а там видно будет. Общие занятия – начало в десять, а пока можно греться в казарме. Для нас отведена комната девятнадцать, вторая с правой руки. А ты, Синцов, – Малинин посмотрел на Синцова так, словно у него болели зубы и каждый произносимый звук доставлял ему боль, – останься. Пойдем к комиссару.

«Вон оно, начинается», – подумал Синцов.

– Привел, спрашивайте, – все так же хмуро сказал Малинин, когда они вошли к комиссару батальона.

Комиссар батальона сидел в классе за учительским столом; позади него была доска, исчерканная мелом.

Малинин присел боком за ученический стол. Синцов стоял.

Комиссар батальона был хорошо одетый человек лет пятидесяти, в толстом вязаном свитере и темно-синем костюме со старым орденом Красного Знамени. Рядом на стул были брошены кожаное пальто и пыжиковая шапка. На столе перед комиссаром лежал маузер с прикрепленной к кобуре серебряной дощечкой.

– Вы садитесь, – вместо приветствия сказал он Синцову. – Надо подумать, как с вами быть. А то я заявил – не надо нам таких, – а вот товарищ Малинин недоволен.

– Ваше дело – приказывать, при чем тут мое неудовольствие! – сказал Малинин.

– Как приказывать, я еще не вспомнил, – усмехнулся комиссар. – Вот обмундируюсь, вспомню, тогда начну приказывать. А пока давайте посоветуемся. Мне товарищ Малинин рассказал в общих чертах вашу историю, – снова обратился он к Синцову. – Но, может, вы какие-нибудь детали сами хотите добавить?

У комиссара были зачесанные на косой пробор отливающие сталью сивые волосы, узкое умное лицо, насмешливо поджатые губы и такие же насмешливые глаза за дорогими очками в золотой оправе.

– Что ж добавлять, – сказал Синцов, глядя в эти насмешливые глаза. – Только кишки мотать!

С отчаяния у него это получилось грубо, но как раз его грубость почему-то произвела хорошее впечатление на комиссара.

– Ну, уж сразу и кишки! Хоть у меня фамилия и немецкая, но я вам не немец, чтобы кишки мотать. Их вам и так уж помотали, судя по рассказу товарища Малинина. Но вот в чем мое сомнение, если вы в состоянии его разрешить – возражайте! Если бы вы были гражданское лицо, то стоял бы только вопрос доверия: товарищ Малинин доверяет вам, а я ему. Но вы кадровый военнослужащий, не получится ли, что мы вроде как бы укрываем вас у себя?

– Э-эх, Николай Леонидович, о каком укрывательстве речь, слушать чудно! – не выдержал Малинин.

Комиссар блеснул на него очками и продолжал свое:

– Вы находитесь в кадрах и, чтобы объяснить свои прошлые поступки и вновь получить назначение на фронт, должны явиться в соответствующую организацию. По-моему, этими вопросами занимается Особый отдел, или допускаю, что вам следует явиться в прокуратуру округа, поскольку здесь вы в зоне ее действия. А помещается она – я как раз живу рядом – недалеко отсюда, на Молчановке. Вот туда и рекомендую явиться. А вашу историю я не прошу повторять, потому что это все равно не переменит моего решения. Вот так, все, – тихо, но беспощадно заключил он, и Синцову стало понятно, что вежливость и гладкость его речи всего-навсего привычная форма выражения.

– Напиши ему хоть сопроводительную, товарищ Губер, – вдруг на «ты» сказал Малинин. – А то ведь у человека документов никаких нет. Хорошо, в райкоме он на меня напал, я его в лицо помню.

– Хорошо, – коротко, без неудовольствия, сказал Губер, открыл лежавший на столе блокнот, вынул из кармана вечное перо, отвинтил его и начал писать.

– Ваша фамилия Синев? – спросил он, написав две первые строчки.

– Синцов, – поправил его Синцов, – И.П.

– «Синцов И.П.», – повторил Губер, вписывая фамилию, и, написав еще несколько строчек, расписался, дернул лист из блокнота, согнул его пополам и отдал Синцову. – Печати у нас нет – на веру! Примут на веру – хорошо, не примут... – Он пожал плечами.

– Разрешите идти? – спросил побледневший Синцов.

– Пожалуйста.

Синцов со злостью, четко, по-военному, повернулся через левое плечо и вышел, печатая шаг драными сапогами.

Губер и Малинин остались одни и молча встретились глазами. Малинин глубоко вздохнул, его душил гнев.

– Говори, Малинин, а то задохнешься, ишь, как тебя выворачивает. Говори неофициально, приказа еще нет, комиссар я пока только милостью райкома, да и мы с тобой старые знакомые...

– Формалист ты ласковый, – мрачно прохрипел Малинин. – Как ты только комиссаром бригады был, не пойму!

– Да еще в Первой Конной, заметь, – усмехнулся Губер. – Но это ведь когда было! А с тех пор у себя в главке уже десятые штаны протираю. Пятнадцать лет с иностранцами торгую, испортился... Видишь, как вопросы решаю.

– Оно и видно. Забыл душу в портфеле, а портфель дома оставил.

– Интересно это от тебя слышать, Малинин. А ты знаешь, как тебя самого зовут, за глаза, конечно?

– Знаю, – сказал Малинин. – Малинин и Буренин...

– Вот именно, – снова усмехнулся Губер. – Это за то, что у тебя двадцать лет вся райкомовская арифметика в голове и все вопросы с ответами сходятся, как в учебнике! А теперь ты вдруг широко жить решил! Война все спишет, так, что ли? Все порядки побоку? Вот уже от кого не ожидал!

– Ладно, – сказал Малинин. – Испугался того, чтоб он, – Малинин показал пальцем на дверь, словно там еще стоял Синцов, – все тебе самому рассказал, испугался, что тогда по-другому решишь, а теперь молчи! Совестно – так молчи и ко мне не придирайся...

– А что совестно? – сказал вдруг покрасневший и потерявший защитно-насмешливое выражение лица Губер. – Я поступил правильно: он военнослужащий, явится в прокуратуру, там решат так, как нужно решить.

– Все и везде сейчас как нужно решают? – прервал его Малинин.

– Ну, все ли, не все, – сказал Губер, – но в военной прокуратуре сумеют, я думаю, разобраться, и он прекрасным образом и без нас попадет на фронт.

– Ну и хорошо, ну и молчи, сделал и молчи, не объясняй, – снова махнул рукой Малинин и, поднявшись со стула, приложив руку к своей черной утиной кепке, спросил: – Разрешите идти во взвод?

Синцов тем временем уже подходил к зданию военной прокуратуры на Молчановке. По дороге он два раза развернул и два раза перечитал бумажку, написанную Губером. Почерк у Губера был такой красивый, решительный, подпись такая солидная, что бумажка и в самом деле казалась документом, хотя на ней не стояло печати. «В прокуратуру Московского военного округа», – было написано на ней, и пониже: «Направление». «Направляется к вам тов. Синцов И.П. для изложения имеющегося у него личного заявления. Комиссар коммунистического батальона Фрунзенского района, бригадный комиссар запаса Н. Губер».

У здания прокуратуры стояла старая «эмка», и в ней дремал военный шофер. Окна здания были заклеены крест-накрест бумажными полосами, но это не помогло – половина их была выбита. Синцов толкнул дверь и вошел. Из вестибюля вели внутрь две двери; у одной стоял часовой, у другой, приоткрытой, никого не было. Синцов прошел через эту дверь в комнату с двумя круглыми столами и стульями для ожидающих и двумя деревянными окошечками в стене. На одном была надпись: «Выдача пропусков», на другом – «Прием почты», но оба они были закрыты. Синцов постучал, потом постучал сильнее. Дверь приоткрылась, и в нее заглянул часовой.

– Чего шумите? – окликнул он Синцова. – Нет тут никого, нечего и стучать.

– Мне нужно пройти в прокуратуру.

– Нет тут никого, не стучите.

– Тогда я к вам обращусь.

– Нечего и ко мне обращаться, – отрубил часовой. – Выходите из помещения! Пропуск у вас есть?

– Нет.

– Ну и нечего вам тут делать, не пущу... Уходите, ну? – угрожающе крикнул часовой, и подталкиваемый им Синцов очутился на улице.

«Эмка», в которой сидел шофер, уже уехала, улица была совершенно пуста. Синцов понял, что снова обращаться к часовому бесполезно, и решил ждать на улице. Должен же кто-нибудь из работников прокуратуры рано или поздно подъехать или подойти сюда.

Битый час, содрогаясь на холодном ветру и теряясь в догадках, почему никто не входит и не выходит из прокуратуры, Синцов ходил взад и вперед по тротуару перед ее зданием.

Наконец не выдержал и снова вошел в вестибюль; часовой посмотрел на него тяжелым, подозрительным взглядом и, словно увидев его впервые, зло спросил:

– Вам чего?

– Может, вызовете ко мне дежурного по прокуратуре?

– Не буду я вам никого вызывать. Здесь не положено расхаживать, уходите, а не то задержу!

– Задерживайте, – сказал Синцов с полной готовностью.

Но задерживать его не входило в планы часового.

– Уходите, а то оружие применю! – растерянно огрызнулся он. – И перед домом не шатайтесь: не положено!

При этих словах он даже нагнул вперед винтовку. Синцов равнодушно посмотрел на винтовку, на направленный на него штык, повернулся спиной к часовому и, не сказав ни слова, вышел. Оставалось ждать: быть может, все же кто-нибудь войдет или выйдет... Теперь он уже ходил не мимо дверей, а мерил шагами тротуар на другой стороне, наискосок от прокуратуры.

Улица словно вымерла. Синцов потерял счет времени и снова зашел в вестибюль. «Добьюсь, чтобы задержали! Нагрублю, откажусь уйти. А что же еще делать?»

Он вошел с этим решением, ожидая, что в третий раз столкнется с мрачным часовым, с которым они уже осточертели друг другу, но часовой за это время сменился. На посту стоял маленький красноармеец с девичьим чернобровым лицом.

– Товарищ боец, – сразу вынимая из кармана бумажку и идя прямо на часового, решительно сказал Синцов, – вот мое направление. Вызовите дежурного или доложите ему. У меня срочное дело.

Красноармеец принял из рук Синцова бумажку, Синцов отдал ее и сделал шаг назад. Красноармеец оценил это и, искоса смерив дистанцию между собой и подателем бумаги, стал читать ее. Несколько секунд уважение к подписи «Бригадный комиссар запаса» боролось в нем с недоверием к бумаге без печати. Наконец, еще раз искоса взглянув на Синцова, он снял трубку стоявшего на тумбочке телефона.

– Товарищ дежурный по прокуратуре, докладывает часовой. Тут явился гражданин с направлением в прокуратуру от бригадного комиссара, фамилию не разбираю. Просит, чтоб вы спустились на минуту... Есть! Слушаю... Сейчас придет дежурный, – сказал он Синцову и протянул ему обратно бумагу.

Минут через пять из двери вышел военюрист третьего ранга. Молодой, худощавый, с блестевшими от воды, только что наспех зачесанными волосами и с багровым пятном на правой щеке. Кажется, военюрист, перед тем как ему позвонили, спал за столом, навалясь щекой на кулак. Он прочел бумаг у, вернул ее и посмотрел на Синцова.

– Почему без печати?

Синцов ответил, что в коммунистическом батальоне нет печати. Дежурный кивнул – это простое объяснение в те дни не могло удивить его.

– Ну, а что вам, собственно, надо в прокуратуре? Почему вас направили?

– Меня направили по моему личному вопросу, – сказал Синцов и оглянулся. Что ж, вот так, здесь, стоя в вестибюле, и рассказывать все, что он должен рассказать? – Я попрошу, чтоб вы или тот, кому вы прикажете, уделили мне полчаса.

Дежурный еще раз посмотрел на Синцова. Лицо этого человека вызывало доверие – открытое, усталое, честное лицо. Одежда, правда, была сборная, не по росту и грязная, а сапоги больно уж драные. Но дежурный вспомнил, что человек пришел с бумагой из коммунистического батальона, и подумал, что, рассчитывая получить обмундирование, многие, уходя из дому, надевают что придется. Наверно, честный человек: нечестные люди в такое время держатся подальше от военных прокуратур. Но слушать то, что ему будет рассказывать этот человек, дежурный не мог, и отправить его еще к кому-то тоже не мог, и не мог объяснить причину, по которой он не может сделать ни того, ни другого.

А причина заключалась в том, что, кроме двух часовых – одного сменившегося и сейчас спавшего и другого, заступившего на пост, – он, военюрист третьего ранга Половинкин, был единственным лицом, находившимся сейчас в помещении окружной военной прокуратуры. Третьего дня, получив соответствующее приказание, прокуратура передислоцировалась в другое место, на одну из подмосковных станций. Архив был эвакуирован, а текущие дела перевезены на новое место дислокации. В прокуратуре уже вторые сутки оставались лишь пустые шкафы, телефоны, два часовых и он, дежурный, обязанный направлять по новому адресу тех, кто сюда явится или позвонит и кому будет положено сообщать этот адрес. Разговаривать с Синцовым здесь, внизу, дежурный не мог, потому что должен был дежурить наверху, у своего телефона. Брать его с собой наверх не считал возможным, потому что каждому, кто поднялся бы на второй этаж прокуратуры, стало бы ясно, что она уехала! А этого посторонним было вовсе не положено знать!

– Вот что, – сказал дежурный, обдумав сам с собой все возможности, – вы подождите тут, в комнате, в бюро пропусков. Я нахожусь на дежурстве, не могу отрываться на выслушивание вашего дела, а тем, кто сможет, я, как они освободятся, скажу. Или вызовем, или спустятся, поговорят с вами. Пусть он там подождет, – пальцем показал он часовому на комнату с двумя окошечками. – Я разрешаю...

– Хорошо, спасибо, – сказал Синцов. – Только я уже, наверно, три часа жду.

– Что ж, придется еще подождать.

Дежурный не знал, сколько придется ждать Синцову, но его предложение подождать не было лицемерным. Час назад ему позвонил с нового места один из начальников и сказал, что скоро вернется сюда с группой работников. Имея в виду эту группу, дежурный и сказал Синцову «подождите».

Он поднялся к себе, а Синцов стал ждать. Сначала он ждал нетерпеливо, считая минуты. Потом, потеряв счет, заснул, проснулся и, выскочив в вестибюль с поспешностью только что проснувшегося человека, сказал часовому:

– Соедините меня с дежурным!

Решительный тон подействовал на часового, тот набрал номер, вызвал дежурного и сказал ему:

– Этот, которого вы ждать оставили, просит с вами поговорить. Дать трубку?

Очевидно, ответ последовал утвердительный, потому что он протянул трубку Синцову.

– Ну что там? – послышался недовольный голос.

– Товарищ военюрист третьего ранга, – сказал Синцов, – так никто меня и не вызвал!

– Подождите, вызовут.

– Но ведь мне в часть возвращаться надо, – отчаянно солгал по телефону Синцов. – У меня самовольная отлучка будет...

Несколько секунд в трубке было молчание.

– Ладно, сядьте там внизу, раз вам так горит, напишите все, что хотели сообщить прокуратуре, и оставьте. Когда напишете, скажите часовому, он позвонит, я спущусь, возьму.

Синцов еще несколько секунд продолжал стоять, прижимая трубку к уху. Оставалось делать то, что сказал дежурный. Ничего другого не придумаешь... Доверить все бумаге, оставить здесь, а там видно будет.

«А я пойду обратно в батальон», – вдруг решительно и с облегчением подумал он.

Он нащупал в кармане ватника пачку сложенных вчетверо листов бумаги, взятых еще в райкоме у Малинина, чтоб написать письмо Маше, вернулся в бюро пропусков и нашел там ручку с погнутым, но еще годным пером. Попробовав перо и слив из двух чернильниц в одну остатки чернил, он разгладил листы, лег грудью на стол и, не останавливаясь и не задумываясь, стал писать страницу за страницей.

Когда он, дописав восьмую страницу, закончил изложение всех обстоятельств, на улице уже начало темнеть.

Он хотел перечесть все подряд, но, поглядев в окно, махнул рукой и в самом низу последнего листа написал последнюю фразу:

«Среди всех своих действий считаю неправильными два: что не явился в Особый отдел части, стоявшей по месту моего выхода из окружения, а вместо этого уехал, как мною было изложено выше, и что, подходя к Москве, не обратился на КПП, а обошел его. За достоверность всех изложенных мной фактов несу всю меру дисциплинарной ответственности».

Он подписался, поставил число, потом перечел последние строчки и после слова «дисциплинарной» вписал «и партийной».

В вестибюле повторилась прежняя процедура. Синцов попросил часового вызвать дежурного, тот позвонил по телефону, и через несколько минут дежурный показался в дверях.

– Написали? – Он взял из рук Синцова листки, сперва взглянул в начало: верно ли адресовано? – потом перевернул и бегло взглянул в конец. – Гд е вас искать, когда ознакомятся, написали?

– Да, в начале. – Синцов показал дежурному то место, где было написано: «Коммунистический батальон Фрунзенского района в настоящее время находится по адресу: Плющиха, здание ФЗУ № 2».

Показал и, спохватившись, вытащил из кармана ту бумажку, которой снабдил его Губер.

– Товарищ военюрист третьего ранга! Напишите на моем направлении, что меня задержали до вечера, а то ведь отлучка...

Он немного прилгнул: дело было не в том, когда он вернется, ему надо было, чтоб Губер увидел, что он действительно был в прокуратуре.

– Хорошо, напишу, что находились здесь до восемнадцати часов, – сказал дежурный.

– И печать, если можно, поставьте!

Дежурный поморщился, – придется подниматься на второй этаж, снова спускаться и подниматься, – хмыкнул, собираясь отказать, но потом передумал, – сердце не камень! – забрал синцовскую бумажку, вышел и через две минуты вернулся.

– Берите! – с раздражением доброго человека, недовольного собственной добротой, сказал он Синцову.

Выйдя на потемневшую улицу, Синцов развернул бумагу.

На ней не было печати, но был маленький штамп: «Московская окружная военная прокуратура». Под этим штампом было написано: «Находился в прокуратуре до восемнадцати часов. 18.Х. с.г.». Потом стояло большое красивое «П» и уходящий вниз росчерк фамилии, так и оставшейся ему неизвестной.

Когда вскоре после отбоя первой за вечер воздушной тревоги к Губеру пришел караульный начальник и сказал, что у ворот стоит человек по фамилии Синцов и заявляет, что он отлучился из казармы с его, Губера, увольнительной, а теперь вернулся и должен явиться к комиссару, Губер усмехнулся, поправил очки и сказал, чтобы этого человека пустили к нему, а заодно вызвали Малинина.

Синцов зашел к Губеру первым. Малинина еще не было.

– Ну, что, товарищ Синцов, – насмешливо сказал Губер, – военная прокуратура закрыта на ремонт, или вы не нашли Молчановки, или что еще?

Синцов вынул записку Губера и положил перед ним.

Губер внимательно прочел записку, как будто он не сам ее писал, потом повернул бумажку наискось и вслух прочел надпись дежурного по прокуратуре: «Находился в прокуратуре до восемнадцати часов».

– Что ж, выходит, разобрались с вашим делом и отправили вас обратно к нам? Так, что ли? – подняв лицо от бумажки, спросил Губер.

– Нет. Не так.

– А подробней?

Синцов рассказал об оставленном в прокуратуре заявлении.

– И там вы изложили все, что говорил мне о вас Малинин?

– Все, – сказал Синцов.