 |
|
Глава четырнадцатая 28 страница
Женщина была из Подольска и жаловалась, что добровольно записалась в дивизию в санитарки, а теперь, когда всех разверстали по батальонам, ее не берут.
– Вас утром не было, приходила к заместителю к вашему, рыженький такой, молоденький...
– Не к заместителю, – нравоучительно поправил ее Малинин, – а к командиру батальона. Это командир батальона был.
– Ну, мне все равно, – сказала женщина. – Так он двух молодых санитарок взял, а я, говорит, ему уже не по штату. Конечно, он сам еще молоденький, я понимаю...
– Вы это бросьте, – сердито сказал Малинин, – бросьте эти намеки, понятно вам?
– Выходит, мне теперь обратно в Подольск ехать?
– Может, и так.
– Не поеду! Вы человек взрослый, вы понимать должны! Я тридцать лет по больницам работаю, только в нашей железнодорожной – двадцатый. Мне чего надо? Мне ничего не надо. Мне только обидно, что у вас такие неопытные санитарки работают. Мало чего еще умеют; только и счастья, что молодые. Я троих перевяжу, пока они одного, – вот что мне обидно!
– Раненых не только перевязывать, их и с поля боя выносить надо, – сказал Малинин. – А на поле боя сила нужна и молодость.
– А ты что-то не больно молодой, – поглядев на Малинина, сказала женщина.
– Это верно, – согласился он.
– А на войне место себе нашел, с летами не посчитался?
– Ну и что?
– Ну и все! Пущай твоего рыженького, если что, молодые вытягивают, раз он на них лучше надеется, а уж тебя, старичка, я на плечи взвалю!
– Значит, разделение труда, – усмехнулся Малинин такому неожиданному ходу мыслей.
– Валенки у меня свои, – сказала женщина. – Только уж шинельку дайте. Моя шинелька черная, на снегу приметная. – Она считала вопрос решенным; так оно и было. – На-ка вот, – порывшись в кармане шинели, вытащила она и положила перед Малининым на стол бумажку.
– Что это? – не глядя, спросил он.
– Путевка подольская, – отозвалась женщина. – А ты как думал? Я не Христа ради к тебе пришла. Меня райком в армию отбирал.
Малинин ничего не ответил, взял бумажку, написал на ней что-то карандашом, потом приостановился, посмотрел на женщину и спросил:
– Ушанку тебе выписывать?
– А это как будешь звать! – весело откликнулась она, и в голосе ее послышались привычные нотки разбитной больничной няни. – «Тетей Пашей» будешь звать – тогда и в платке сойду, а «бойцом Куликовой» – выписывай ушанку!
– Ладно, выпишу. – Малинин приписал еще строчку и отдал женщине бумажку. – Идите становитесь на котловое и вещевое. А в остальном – вернется командир батальона, согласуем. Еще зайдете. – Он кивнул, не вставая, и женщина с бумажкой в руках пошла к выходу.
Теперь Синцов хорошо увидел ее лицо в крупных морщинах, лицо женщины уже старой, но еще сильной многолетнею привычкой к упорному и несладкому труду. Проходя мимо Синцова, она мельком взглянула на него. В глазах у нее еще светилось торжество одержанной победы.
«А какая победа? – подумал Синцов. – Идти санитаркой в батальон, в роту, в самое пекло! Другая бы какая-нибудь за тысячу верст убежала от такой победы...»
– Что, обижаться пришел? – с места в карьер спросил Малинин, показав Синцову, чтобы он сел.
И Синцов сел на еще теплую табуретку.
Малинин смотрел на него, и чем яснее видел, до какой степени подавлен Синцов, тем его собственное лицо делалось все мрачнее. Принимая на себя ответственность за какого-нибудь человека, Малинин имел привычку с этой минуты думать о нем больше, чем о себе самом.
Синцов не знал, что вопрос о выдаче ему нового партбилета проходил через бюро полка вовсе не так гладко, как ему показалось.
До бюро Малинин целый час говорил с секретарем.
«Написал ты о нем хорошо, как говорится, за словом в карман не полез, – сказал секретарь, – и по существу возражений нет. Но подумай сам, ты в этих делах опытнее меня: не рано ли нам ставить вопрос о человеке, всего полтора месяца назад утратившем партийный билет?»
На это Малинин сердито возразил, что, может, и на фронт тогда посылать рано. А то на фронт посылать не боялись, за пулеметом на кирпичном заводе против немецкой атаки оставить не побоялись, орденом за это наградить не побоялись, а партийный документ выдать боимся.
«Я лично не боюсь, – сказал он. – А насчет «рано», так из той роты, после кирпичного завода, в строю двое: он да я. Что ж, можно и еще подождать...»
Этот вопрос был снят, но зато возник другой.
Речь шла о том путаном, по мнению секретаря, объяснении, которое давал Синцов о потере партбилета и других документов.
«То ли так, то ли этак, то ли память отшибло... Плохо верится!»
«А какой расчет ему врать? Сказал бы, что закопал, да и все».
«Возможно, сперва сгоряча придумал, считал, так лучше, – а потом хоть и вышло хуже, да пятиться уже поздно. Что, разве не бывает?»
«Чего не бывает!.. – сказал Малинин. – Но я лично ему верю. Давай ставь на бюро: как люди поверят...»
Люди поверили. Но уже потом, после бюро, секретарь, сидя вместе с Малининым, который помогал ему оформить протокол, все-таки вздохнул и сказал:
«Тебе, конечно, виднее, как старому кадровику, но боюсь, что дивпарткомиссия с таким объяснением об утере партбилета не утвердит наше решение».
«Поживем – увидим», – ответил тогда Малинин, уверенный в своей правоте.
И вот пожили, увидели!
Малинин узнал об этом еще два часа назад, когда секретарь полкового бюро позвонил и сказал, что из дивизии придет фотограф и надо подготовить всех принятых, кроме Синцова.
Малинин ничего не ответил, но про себя молча решил, что опять дойдет с этим делом до комиссара дивизии. Правда, дивизии не везло. В ней с начала войны сменялся уже третий комиссар. Тот комиссар, которому Малинин после боя на кирпичном заводе лично отдал письменное объяснение Синцова и через которого потом запрашивал об учетной карточке, теперь лежал в госпитале. Тогда тот комиссар сказал про Синцова, что дело ясное, пусть воюет, а придет время, заслужит, поставим вопрос и о восстановлении в партии. Теперь того комиссара не было, был новый, и с ним надо было начинать разговор наново. «Ну что ж, начну наново, – упрямо подумал Малинин, – а надо будет, так и повыше напишу».
Прихода Синцова он ждал и даже удивился бы, если б тот не пришел; это значило бы, что Синцов не верит в свою правоту.
– Такие дела, Синцов! – после долгого молчания, первым прерывая его, сказал Малинин.
– Не утвердили? – спросил Синцов.
– Пока задержали.
– Почему?
– Пока не знаю.
– А думаете?
– Думаю, все потому же...
– Алексей Денисович, можно на полную откровенность? – спросил Синцов голосом, предвещавшим мало хорошего.
– Валяй. – Малинин понимал, что Синцов оглушен неожиданностью и должен выговориться...
«Ну что ж, пусть. Раз накипело, все равно не удержит, скажет. И пусть лучше мне, чем другому».
– Значит, на полную откровенность? – повторил Синцов.
– А ты не пугай меня, – сказал Малинин. – Я правды не боюсь, и неправды тоже.
– А тогда скажите, – Синцов побледнел, – что дороже: человек или бумага?
– А ты как думаешь? – В голосе Малинина негромко звякнуло железо.
Но Синцов не обратил на это внимания.
– Я сейчас думаю, что бумага дороже. Лежит она где-нибудь в лесу, гниет и думает обо мне: «Врешь! Считаешь, ты без меня человек? Нет, без меня ты не человек! Не ты виноват, не ты меня бросил, а все равно жить тебе без себя не дам!»
– Это она тебе говорит. А ты ей? – все с тем же тихим железом в голосе спросил Малинин.
– А я молчу, Алексей Денисович! Заявления пишу, объяснения... Жду, кто кого перетянет: я или бумага.
– Если только бумага там, в лесу, гниет, зачем об ней хлопочешь? А если там партбилет твой, то в партию тебя силком не тащили, сам шел и сам знал, какая партбилету цена! И раз стоишь на своем, на том, что не зарывал, раз хоть удави, а стоишь на своем, значит, не так это просто. Зарыл или порвал – один человек, а соврал – другой...
– А как быть тому, кто правду сказал? Научимся мы когда-нибудь людям верить, или это нам лишнее? – перебил его Синцов.
– А ты на кого обижаться сюда пришел? – в свою очередь перебил его Малинин. Как бы ни сочувствовал он Синцову, как бы крепко ни связывала их боевая жизнь, были в его взглядах пункты, по которым он никогда не смягчал суждений. – На меня? Что сам советовал тебе подать, а теперь не настоял? Правильно. Но рано. Я еще от своего слова не отступился. Или на партбюро? Тоже рано, и оно еще последнего слова не сказало... На дивизионную парткомиссию обижаешься? А ты кого-нибудь из нее в глаза видел? – вдруг сам себя оборвав, спросил Малинин.
– Покуда нет, откуда же?
– И они тебя не видели! А нашим с тобой бумажкам не верят! – усмехнулся Малинин. – Может, им, как и тебе, человек дороже бумажек! Может, им на тебя сначала посмотреть надо, а потом решать! Не допускаешь? А я вот допускаю. Но и допускаю, с другой стороны, что там какой-нибудь сухарь сидит, которого снизу не размочишь, которого только сверху размочить можно. Партия большая, в ней разные люди бывают. Это уж не ты мне, а я тебе говорю, раз на полную откровенность! Но замахиваться на партию не смей! – вдруг повысил он голос и даже встал при этих словах. – «Когда это мы верить людям научимся?» – передразнил он Синцова. – Ишь ты, какой быстрый! Из своей болячки целый лозунг вывел!
– Болячка-то болит, Алексей Денисович, – сказал Синцов и тоже встал.
Он не был задет вспышкой Малинина: чувствовал, что Малинин расстроен происшедшим не меньше, чем он сам.
– На, держи, – через стол протянул ему руку Малинин, по своей привычке, как всегда, когда здоровался и прощался, хмурясь и не глядя в глаза.
– Алексей Денисович, – пожимая руку Малинину, не удержался и бухнул Синцов, – а скажите: орден мне по тем же причинам не придержат? Что-то долго не вручают.
Малинин только усмехнулся нелепости этого предположения. Откровенность Синцова ему даже понравилась: за ней стояло доверие.
– Я вижу, ты вовсе психованный стал. Говорят, генерал ордена уже три дня в сумке возит. Позавчера артиллеристам вручал, вчера – в девяносто втором. Возможно, еще сегодня у нас будет.
Синцов попросил разрешения идти, но у самых дверей повернулся и порывисто повторил то же самое, что однажды сказал Малинину еще в Москве, в райкоме:
– Что бы там ни было со мной, а вашего отношения я никогда не забуду.
– А-а! – небрежно махнул рукой Малинин. – Встретишь после войны в Москве на улице, скажешь: «Здравствуй, Малинин!» – и на том спасибо! – Он снова махнул рукой, пошел вдоль стола и круто повернулся спиной: выслушивать благодарности было не в его привычке.
Пошагав взад и вперед по подвалу и искоса кинув взгляд на дверь, закрывшуюся за Синцовым, Малинин глубоко вздохнул, сел за стол, вынул из кармана гимнастерки письмо, надел очки и медленно, словно проверяя, действительно ли там может быть написано то, что он читает, в третий раз за день перечел от начала до конца. Письмо было из госпиталя, а в нем было написано, что его сын Виктор лежит с ампутированной правой рукой, благополучно поправляется после ранения, но просит пока ничего не сообщать матери. Перечитывая письмо, Малинин остановился на слове «благополучно». Снял очки, положил их перед собой на стол и уперся взглядом в стену.
Жене сообщить все-таки надо, иначе, если долго не будет писем, решит, что убит. Ее надо утешить, а самому жаловаться некому. Не такая должность, чтоб жаловаться. Просто надо привыкнуть к мысли, что сын в семнадцать лет остался без правой руки. А привыкнуть к этому трудно.
Дверь распахнулась, и в подвал ввалился комбат, старший лейтенант Рябченко. Он быстро ссыпался по лестнице, брякая по каменным ступеням не положенными по форме кавалерийскими шпорами. Молодцевато сидевшая на широких молодых плечах длинная шинель завивалась при ходьбе вокруг начищенных сапог, а на его рыжеватеньком, востроносом петушином лице было одновременно выражение веселья и озабоченности.
– Письмо получил? – весело спросил он.
– Получил. – Малинин спрятал письмо в карман.
– Через час генерал приедет, ордена вручать, – все так же весело сказал Рябченко. – И мой там, еще июльский. Думал, замотали, пока по госпиталям крутился. Нет, оказывается, вышел все-таки!
Садясь на табуретку, он от радости даже хлестнул себя по сапогу перчатками и раскинул настежь полы шинели.
– Обещал, что приедет, а на прощание всем подряд, кто в штабе был, духу дал: «Почему, говорит, два дня на своем боевом участке ни одного «языка» мне взять не можете?» Это командиру полка. А потом мне: «А у вас, говорит, знаю, вчера «языка» взяли, а не довели, дураки!..» И откуда он только вызнал?
– От политотдела, – спокойно сказал Малинин. – Я это в политдонесении вчера указал.
– Ну и зря! – сказал Рябченко.
– Разговор старый и напрасный.
Рябченко огорченно махнул рукой и не стал спорить.
– Ну, скажи, – помолчав, воскликнул он, – что за люди у нас такие невоспитанные? Воспитываем, воспитываем их, как будто понимают, а потом пленному р-раз – и пулю в лоб!
– Не одни мы воспитываем, – сказал Малинин. – С одного конца – мы, с другого – немцы. Мы ему говорим: не трогай! А он в Кузькове своими глазами видел, как немцы наших живьем в избе пожгли. Наука на науку. Ему бы после этого Кузькова впору самому Гитлеру или Геббельсу руки-ноги поотрывать, но он не знает, доживет ли еще до этого. Скорей всего, нет. А тут ему, пока суд да дело, вместо Гитлера под горячую руку просто ефрейтор попался!
– Значит, оправдываешь?
– Не оправдываю, я объясняю для себя: как так, люди у нас не звери, а бывает, зверствуют? Много фашисты сил положили, чтобы довести их до этого!
– А как же тебя все-таки теперь понимать?
– А так понимать, что надо работать, чтобы повторения таких случаев не было. А этот случай я как факт своей недоработки записал, поэтому и в политдонесение включил. Хотя ты и против сора из избы, но сор из избы – плохо, а сор в избе – еще того хуже.
– Ну, а тут, батя, как без меня дела? – помолчав и посмотрев в хмурое лицо Малинина, спросил Рябченко.
– Тут дела, как сажа бела: прислали фотографа, сняли людей для партдокументов. А Синцову от ворот поворот.
– Да что они там дурака ломают! – вскинулся Рябченко. – Мы же оба с тобой писали, поддерживали... Чего им еще?..
– Да, мы с тобой, комбат, конечно, сила, – усмехнулся его молодой горячности Малинин и бросил на Рябченко из-под своих хмурых бровей добрый, почти ласковый взгляд. – Большая сила! – И, помолчав, добавил: – Да только, видно, не всюду.
Генерал приехал ровно через час, на санках командира полка Баглюка. Сзади генерала и Баглюка сидел адъютант, а лошадью правил сам Баглюк.
Рябченко и Малинин вышли встречать генерала. Четверо награжденных, не считая самого Рябченко, – Синцов, его командир взвода Караулов и двое бойцов из стрелковых рот – были вызваны к штабу батальона заблаговременно и тоже, стоя поодаль, ожидали приезда генерала.
Первым с саней соскочил Баглюк и, передав вожжи адъютанту, сказал:
– Отведи за дом.
Генерал тоже легко выскочил из саней. Он был среднего роста, но рядом с очень высоким Баглюком казался маленьким. Был он одет не в папаху, а в ушанку, в перекрещенный сверху ремнями полушубок и валенки. Расстегнутый верхний крючок полушубка позволял увидеть краешки красных генеральских петлиц на кителе. Усы у генерала Орлова были как две черные короткие щеточки; лицо желтоватое, татарское, а узкие глаза, тоже черные, как усы, веселые и еще не старые.
Рябченко подал команду «смирно», генерал принял рапорт, скомандовал «вольно», потом радостно глянул на небо, на заходившее за лес солнце и сказал, чтобы прямо сюда вынесли какой-нибудь столик.
– Тут и вручим, на солнышке, чем в ваши катакомбы лезть, тем более – у вас там карболкой пахнет.
Он был в прекрасном настроении по многим причинам.
Вчера вечером их собрали в штабе, познакомили с планом наступательной операции в масштабе армии, запросили у всех командиров дивизий последние сведения о силах находящегося перед ними противника и приказали на основе армейской директивы каждому планировать бой в своей полосе наступления.
Судя по армейской директиве, главный удар, очевидно, предполагалось наносить не на участке их армии, но по всему было ясно, что наступление планируется большое и пусть хоть на второстепенном участке, но и они будут участвовать! И то слава богу!
Все последнее время генерал как бы своим собственным телом чувствовал: немцы жмут и жмут на нас, а мы, несмотря на всю силу этого нажима, хотя и подаемся назад, но еле-еле, почти незаметно. Он чувствовал это своим телом и телом своей обескровленной боями дивизии. Он знал, что сзади подошли вторые эшелоны, но пополнения ему уже давно не давали, и он понимал, что эта жестокая скупость неспроста. Словом, предчувствие перемен к лучшему висело в воздухе уже с неделю, но вчерашний вызов в армию – это не предчувствие, это уже канун дела!
На совещании в ответ на вопрос: что ему еще дополнительно нужно? – генерал по старому знакомству с командующим попросил себе, конечно, побольше и получил отпор. Командующий, усмехнувшись, сказал ему: «Хоть я у тебя, Михаил Николаевич, и служил когда-то под началом, а все же не жди, что дам тебе больше, чем положено». Но и этот отпор его не обескуражил: сколько даст, столько даст, как-нибудь да вытянем побольше! Главное – что будет наступление! Это его бесконечно веселило.
Вернувшись, генерал весь остаток вечера и всю ночь просидел с начальником штаба за первой прикидкой плана, утром оставил его работать одного, а сам поехал в полк к Баглюку, решив сделать разом три дела: вручить награды, нажать насчет «языка» для уточнения обстановки перед фронтом дивизии и, наконец, побывать самому на всех трех НП батальонов, потому что именно здесь, у Баглюка, будет удобней всего наносить удар и он хотел еще раз сам проверить это на местности.
В двух батальонах он уже побывал, «языка» ему взять обещали, даже дали честное солдатское слово, а то, что он увидел с НП обоих батальонов, только подтверждало его предварительные наметки. Вдобавок ко всему солнце светило вовсю, а немцы не стреляли...
– Ишь веселый нынче, смеется! – глядя на генерала, вполголоса сказал Синцову стоявший рядом с ним командир взвода лейтенант Караулов, прослуживший в этом полку три года действительной и девять сверхсрочной.
– Может быть, принял за обедом немножко, – сказал Синцов.
Но Караулов решительно покачал головой:
– Не берет. Из наших, из алтайских староверов, пива и то не пьет.
– А может, он и сам старовер?
– Сам-то он партийный, – не пожелав понять шутки, сказал Караулов, – а из семейства из старообрядческого.
Он не любил шуток вообще, а тем более над начальством, и недовольно покосился на Синцова: не попробует ли тот еще шутить? Но Синцов не пробовал, зная обидчивость Караулова. Получив лейтенантское звание, не кончая училища, за недюжинную храбрость в боях, Караулов переживал свою малограмотность и на всякий случай пресекал любые шутки подчиненных.
Увидев, что Синцов не улыбается, он смягчился. Синцова он уважал, знал, что тот начал войну политруком, и если бы Синцов вновь стал политруком, Караулов считал бы в порядке вещей служить под его началом. Но пока Синцов был командиром отделения во взводе у него, у Караулова, Караулов ничего не спускал ему, впрочем, как и всем другим.
– Ты не гляди, что он смеется, – сказал он Синцову, с восторгом глядя на генерала. – Сейчас тебе смеется, а через минуту уже так крут бывает, так крут! – Караулов с удовольствием покрутил в воздухе своим внушительным кулаком, показывая, как крут бывает командир дивизии, случись что-нибудь не по нем.
За это время из подвала вынесли стол. Генерал снял через голову полевую сумку и передал ее адъютанту. Адъютант вынул из сумки пять красных коробочек, пять удостоверений, заглянул в удостоверения, заглянул в коробочки, потом подложил удостоверения под каждую коробочку и, приблизившись к генералу, сказал ему что-то.
Генерал повернулся, улыбка сбежала с его лица, и лицо сразу стало строгим и красивым.
Рябченко самому предстояло получить орден, поэтому команду подал Баглюк.
Вытягиваясь «смирно», Синцов подумал о стоявшем тут же рядом Малинине. «Почему так: я получаю, а Малинин – нет? И даже не заикнешься ему об этом: начнешь говорить – не даст кончить!»
– Старший лейтенант Рябченко! Подойдите, примите награду, – прозвучал голос генерала.
И Рябченко, разбрасывая полы шинели, сделал три быстрых шага и встал перед генералом, закинув вверх побледневшее лицо с выглядывавшими из-под сбитой набекрень ушанки рыжими полубачками.
Караулов получал награду предпоследним, а Синцов – последним. Когда генерал выкрикнул Караулова, прочел приказ Военного совета и поздравил его, у Караулова лоб покрылся испариной от волнения.
– Очень рад за вас, Караулов! – сказал генерал, подсовывая поудобнее руку под гимнастерку Караулова, чтобы привинтить ему орден Красного Знамени. – И рад, что именно я вам этот орден вручаю! Шесть лет, половину вашей солдатской службы, мы с вами вместе служили и вместе каждый год ждали: вот-вот война... И вот вы уже лейтенант, и боевой орден у вас на груди. Приятно за нашу дивизию!
У Караулова даже губы задрожали, когда он это услышал, и Синцов, вызванный в свою очередь, выйдя вперед, еще чувствовал за своей спиной тяжелое дыхание взволнованного Караулова.
Генерал прочел приказ. Синцов стоял «смирно», и адъютант так, словно он сам не мог поднять руки, расстегнул ему крючки на полушубке и ножичком проткнул дырку в гимнастерке. Генерал взял Красную Звезду, положил ее на ладонь, не спеша отвинтил гайку и, просунув под гимнастерку Синцова холодную, застывшую на морозе руку, стал привинчивать Звезду.
В эту минуту Синцов увидел его лицо совсем близко от себя и вспомнил, как впервые увидел его в каске и в мокрой плащ-палатке на плечах в октябре в Дорохове, когда он приехал отбирать себе в дивизию пополнение и в ответ на вопрос: кто пойдет? – весь коммунистический батальон шагнул ему навстречу.
Привинтив орден, генерал отступил на полшага и протянул Синцову маленькую крепкую руку.
– Поздравляю! – сказал он, снизу вверх посмотрев на Синцова. – В дивизии с какого дня?
– С девятнадцатого октября, с московским пополнением прибыл.
– Из Фрунзенского коммунистического батальона! – с оттенком гордости напомнил Малинин.
– Хорошее было пополнение, – похвалил генерал и снова поднял глаза на Синцова. – Коммунист?
– Да! – сказал Синцов и встретился глазами с Малининым.
Нет, напрасно Малинин так на него посмотрел: сейчас он ничего не добавит к этому, ни о чем не попросит! Не то место и не тот случай. А что он ответил «да!», то как же иначе? Пусть комиссар батальона поправит его, если это не так.
Но Малинин не поправил его, и он, сделав три шага назад, стал обратно в строй награжденных.
Генерал, оглядев их, забросил руки за спину, перевел взгляд на Баглюка, потом снова на награжденных и, еще секунду помедлив, сказал, что дивизия до сих пор с честью выполняла все приказы командования, но впереди еще более ответственные задания, и он уверен, что награжденные сегодня товарищи так же, как и все другие бойцы и командиры дивизии, с честью выполнят их.
– А пока, на сегодня, – в узких глазах генерала шевельнулись огоньки, – есть одна маленькая задача...
Баглюк, уже побывавший при награждении в двух других батальонах и знавший, что предстоит, тяжко переступил с ноги на ногу и набычил свою крутолобую, большую голову.
– Вот, я вижу, ваш командир полка подполковник Баглюк, – заметив это и поведя глазами в его сторону, сказал генерал, – уже ежится, потому что при вас скажу ему: эту задачу еще вчера надо было решить. Но дело поправимое и сегодня: надо взять к утру «языка». И живого, а не мертвого! У кого есть настроение?
Синцову показалось, что генерал с ожиданием посмотрел прямо на него, хотя на самом деле генерал смотрел не на него, а на стоявшего плечом к плечу с ним Караулова.
– Достанем, товарищ генерал! – принимая вызов, сказал Синцов и, шагнув вперед, почувствовал плечо Караулова; Караулов шагнул одновременно с ним, но молча.
– Ладно, договорились, – не по-военному, а как-то вдруг попросту, по-товарищески, сказал генерал. – Позиции противника, подходы к ним хорошо знаете?
– Так точно! – на этот раз откликнулся Караулов.
– Значит, можете показать место, где думаете пройти? – спросил генерал.
Он хотел выполнить последнюю часть своего плана: сходить на НП батальона, но, чтобы избавиться от обычных уговоров сварливого Баглюка: «Не ходите», «Вам не положено», – решил взять с собой не его, а Караулова и этого младшего сержанта.
– Может быть, лучше посмотрим с НП полка, товарищ генерал, – делая, как он уже сам понимал, безнадежную попытку удержать командира дивизии, сказал Баглюк.
– На твой НП я всегда попаду, а вот на ту щель, в которую ребята за «языком» собираются пролезть, хочу с батальонного НП взглянуть. Сюда я не каждый день добираюсь, – сказал генерал. – Вы тут оставайтесь, товарищ Баглюк, занимайтесь своими делами. А со мною они, – кивнул он на Караулова и Синцова, – и командир батальона пойдут.
– Разрешите хотя бы пока здесь, в батальоне, ужин подготовить! – сказал расстроенный Баглюк.
– Слава богу, догадался! – весело сказал генерал и, не вполне уверенный, что Баглюк догадался до конца, добавил: – Поужинаю вместе со всеми награжденными. – Он повернулся к Караулову: – Как, Караулов? Одна чарка не повредит перед разведкой?
– Мне-то не повредит, товарищ генерал! – сказал Караулов. – Да вы, боюсь, свою чарку не выпьете.
– Опоздал. – Генерал рассмеялся. – Опоздал, Караулов! Раньше привычки не имел, верно! Но с тех пор, как нарком норму положил, пью в приказном порядке. А ты, – генерал повернулся к своему адъютанту, стоявшему в недоумении: берет его генерал с собой или оставляет? – сбегай пока к минометчикам.
– Можно им позвонить, – вмешался Баглюк.
– Сбегай к минометчикам, – игнорируя его замечания, сказал генерал, – и передай Фирсову, что я прошу у него прощения. Хотя и дал слово, сегодня не приду награждать, завтра. Не успеваю!
Адъютант недовольно козырнул и побежал выполнять приказание, а генерал повернулся и, не оглядываясь, быстро пошел в другую сторону, огибая развалины дома. На НП батальона он уже был и, куда идти, знал. Рябченко, метя снег полами шинели, поспешил за ним вместе с Карауловым и Синцовым. Сначала они прошли по закрытому от немцев обратному скату холма, потом по овражку с протоптанной на дне тропинкой, потом влезли в ход сообщения и пошли по нему к чуть заметному бугру над самым обрывом. Когда-то там была каменная беседка; сейчас она обвалилась, но как раз под ней, под прочной кирпичной кладкой ее фундамента, был вырыт и удачно замаскирован наблюдательный пункт Рябченко.
Теперь первым шел Рябченко, за ним Караулов, потом генерал. Замыкал Синцов.
Караулов все время заметно придерживал шаг, словно хотел своей большой, квадратной спиной заслонить генерала от немцев. Так оно, наверное, и было.
– Эй! – генерал шутливо, но сильно толкнул Караулова в спину. – Не задерживайся, а то ноги отдавлю. – Караулов прибавил шагу, а генерал, чуть отстав от него, крикнул Рябченко: – Как, старший лейтенант, не замерзнете в своей кавалерийской? Шинель, правда, у вас хоро... – И не договорил.
Мина разорвалась рядом с ходом сообщения. Синцов бросился лицом вниз, инстинктивно закинув руки на затылок. А когда он поднялся, то увидел, что генерал лежит на дне хода сообщения, головой к его ногам, смотрит на него, закатив широко открытые глаза, и беззвучно шевелит губами.
Синцов, бросившись на колени, стал приподнимать его. Под расстегнутым полушубком на груди все было разорвано, торчали обрывки сукна, и был виден кусок голого, залитого кровью тела. Он приподнимал генерала за плечи, все выше и выше, и вдруг услышал булькающий звук, который показался ему голосом, но это была хлынувшая из горла кровь.
Он встретился глазами с Карауловым, который примащивался в тесном ходу сообщения, чтобы ловчей принять генерала на руки.
– Отпусти! – сказал Караулов. – Помер!.. – Снял ушанку и заплакал.
В парке, сзади, у штаба батальона, кучно разорвался минный залп, и все снова затихло.
Немцы под вечер напоминали о своем существовании – били по развалинам барского дома. Первая мина была случайный недолет...
– На шинель возьмем, – сказал Рябченко и стал стаскивать с себя шинель, но как-то странно, неловко. – Помоги снять, – охнув, сказал он Караулову. – У меня в кисти осколок. – И Синцов увидел, что кисть левой руки у него вся в крови.
– А чего шинель марать! – сквозь слезы сказал Караулов. – Я донесу.
Полушубок его был окровавлен сверху донизу: вся кровь из горла генерала хлынула прямо на Караулова. Даже на лице у него были брызги крови, которые он размазал вместе со слезами по щекам.
Он взял мертвого на руки так, как приладился брать его, еще думая, что он живой, поднялся сперва на колени, а потом в рост и с ношей на руках пошел по ходу сообщения обратно к штабу.
Синцов шел впереди него, иногда оглядываясь.
– Может, вдвоем возьмем? – спросил Синцов, когда они прошли шагов пятьдесят.
Но Караулов только помотал головой.
Лицо у него было побагровевшее от напряжения, а из глаз все еще лились слезы. Так он до самого штаба не уступил и не разделил ни с кем своей ноши, никому не отдал своего командира дивизии.