Владимир Соловьев и наши дни ⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 2
------------------------------------------------------------------------ Оригинал находится на сайте: Библиотека "Вехи" ------------------------------------------------------------------------
(К двадцатилетию со дня смерти)[1]
Со дня физической смерти Владимира Соловьёва прошло двадцать лет, то есть промежуток времени совершенно ничтожный с исторической точки зрения. Людям нашего поколения пришлось пережить этот промежуток времени в сознательном возрасте. В это время лицо мирового переворота успело определиться в очень существенных чертах, - хотя далеко ещё не во всех. Во всяком случае, глубина изменения в мире социальном, в мире духовном и в мире физическом же такова, что она будет измеряться, вероятно, столетиями. Значительность пережитого нами мгновения истории равняется значительности промежутка времени в несколько столетий. Вл. Соловьёв жил и занимал совершенно особое положение, играл роль, смысл которой далеко ещё не вполне определён, в русском обществе второй половины XIX века. В этом периоде зачиналась и подготовлялась эпоха, наступившая непосредственно вслед за его кончиной; он скончался в июле 1900 года, то есть за несколько месяцев до наступления нового века, который сразу обнаружил своё лицо, новое и непохожее на лицо предыдущего века. Я позволяю себе сегодня, чисто догматически, без всякого критического анализа, в качестве свидетеля, не вовсе лишенного слуха и зрения и не совсем косного, указать на то, что уже январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, что самое начало столетия было исполнено существенно новых знамении и предчувствий. Вл. Соловьёву судила судьба в течение всей его жизни быть духовным носителем и провозвестником тех событий, которым надлежало развернуться в мире. Рост размеров этих событий ныне каждый из нас, не лишившийся зрения, может наблюдать почти ежедневно. Вместе с тем каждый из нас чувствует, что конца этих событий ещё не видно, что предвидеть его невозможно, что совершилась лишь какая-то часть их, - какая, большая или малая, мы не знаем, но должны предполагать скорее, что свершилась часть меньшая, чем предстоит. Если Вл. Соловьёв был носителем и провозвестником будущего, а я думаю, что он был таковым, и в этом заключается смысл той странной роли, которую играл в русском и отчасти в европейском обществе, - то очевидно, что он был одержим страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия. Его весьма бренная физическая оболочка была как бы приспособлена к этому; весьма возможно, что человек вполне здоровый, трезвый и уравновешенный не вынес бы этого постоянного стояния на ветру из открытого в будущее окна, этих постоянных нарушений равновесия. Такой человек просто износился бы слишком скоро, он занемог бы или сошёл бы с ума. Наше время сравнивали с временем великой французской революции. Такое сравнение напрашивается само собой, ибо в нём заключена правда, но не вся правда. Чем дальше развертываются события, тем больше утверждаюсь я в мысли, что такое сравнение недостаточно, - оно слишком осторожно, в некоторых случаях даже трусливо. Всё отчётливее сквозят в нашем времени черты не промежуточной эпохи, а новой эры, наше время напоминает не столько рубеж XVIII и XIX века, сколько первые столетия нашей эры. На рубеже XVIII и XIX века европейский мир кипел в котле переворотов, конечно не только политических. Заново перестраивалось человеческое общество, разбушевалась социальная стихия, мир раскололся на две части: старые сословия умирали, отходили, уступали, новые - вступали в жизнь. Первоисточником переворотов была Франция; эта самая немузыкальная в мире страна весь мир наполнила звуками своей музыки. Эти звуки были грозны и величественны, то били барабаны революционных наполеоновских армий - и только. Такая музыка взрывает лишь поверхностные покровы человеческой души, она освобождает социальную стихию, но она ещё не властна разбудить всю человеческую душу, во всём её объеме. Человек с проснувшимся социальным инстинктом - ещё не целый человек, он разбужен ещё не до конца, он ещё не представляет из себя совершенного орудия борьбы: ибо в составе его души есть ещё сонные, неразбуженные или омертвелые, а потому - легко уязвимые части. Словом, я хочу сказать, что рубеж XVIII и XIX века, время великой французской революции, имеет черты какого-то ещё неразвитого и первичного времени. В первом столетии нашей эры обстановка была несколько иная. В историческое действие вступил весь известный в то время мир. Разумеется, прежде всего, как и у нас в Европе, была взрыта стихия политическая и вслед за ней стихия социальная, но это произошло сравнительно давно, довольно задолго до рождения Иисуса Христа. К тому времени, о котором мы стараемся вспомнить, на теле Римской империи уже не было ни одного не наболевшего места; оно во всех направлениях было покрыто ранами сверх рубцов от старых ран; только снившаяся кое-кому "древняя доблесть" (virtus antiqua) давно перепылала в огне гражданской войны. Конечно, мир, как и у нас в Европе, был расколот прежде всего пополам; старая половина таяла, умирала и погружалась в тень, новая вступала в историю с варварской дикостью, с гениальной яростью. Но сквозь величественные и сухие звуки римских труб, сквозь свирепое и нестройное бряцание германского оружия уже всё явственнее был слышен какой-то третий звук, не похожий ни на те, ни на другие; долго, в течение двух-трех столетий, заглушался этот звук, которому, наконец, суждено было покрыть собою все остальные звуки. Я говорю, конечно, о третьей силе, которая тогда вступила в мир и, быстро для истории, томительно долго для отдельных людей - стала равнодействующей между двумя мирами, не подозревавшими о её живучести. В те времена эта сила называлась христианством. Никаких намеков на существование подобной третьей силы европейский XVIII век нам ещё не дает. Различны сравниваемые нами эпохи, и существо этого различия заключается, конечно, в атмосфере, в том воздухе, которым приходилось дышать людям той и другой эпохи. Историческая наука до сих пор не знает, не умеет учесть этой атмосферы; но она ведь и является часто решающим моментом, то есть только знание о ней и помогло бы нам установить истинные причины многих событий первостепенной важности, Вот это-то обстоятельство и заставляет нас гадать об атмосфере той эпохи, которую мы хотим припомнить. Гадая об атмосфере двух сравниваемых эпох, я думаю, что в людях первых веков нашей эры было гораздо больше косности, чем в людях XVIII - XIX века. Человек, косный по природе, часто проявляет животные черты, притом черты, роднящие его с животным не в его силе, инстинктах, ловкости, а в его слабости, в беспомощности, в беспамятстве. Чем решительнее и грознее изменяется окружающий мир, тем чаще человек стремится не заметить этого, заткнуть уши, потушить сознание и притвориться, что ничего особенного не происходит. В этой косной спячке человек надеется выиграть время, протянуть его незаметно, и всегда, между прочим, проигрывает, как жук, притворяющийся мертвым слишком долго, до тех пор, пока его не клюнет птица. Вот почему я думаю, что в эпоху, когда мир уже весь был охвачен огнём, когда уже все его тело, и физическое, и социальное, было покрыто трещинами и ранами, - люди спали крепче, чем когда-либо; сон этот можно сравнить со сном иных людей вчерашнего и сегодняшнего дня. Великолепно написано, например, в "Историях" и "Летописи" Тацита, каким крепким сном спали люди, ежедневно боровшиеся между собой и не подозревающие о том, что их борьбу уже осеняет третья сила, что все голоса их боевых труб уже заглушаются голосом третьей трубы. Если можно так выразиться, спали крепчайшим сном вечно бодрствовавшие и призвавшие на помощь всё древнее лукавство цивилизаторов - римляне; не менее крепко спали и варвары, сквозь сон и храп кулаком наотмашь сгоняя цивилизаторов со своего тела, попирая при этом все бывшие и будущие законы человеческих обществ, как их умеет попирать во все века только народ; крепко спал, между прочим, сам гениальный Тацит, описывавший все эти деяния через сто лет после смерти Христа, не подозревая по-видимому, что ветер дует не из Рима, не из Германии, не из Британии, не из Испании, не из Малой Азии, а с какого-то нового материка. Об этом материке помнили когда-то элеаты и Платон; но цивилизованных заставил забыть о нём Аристотель; а нецивилизованным вспоминать было не о чем. Я говорю так долго об этих давних порубежных временах потому, что стараюсь восстановить в слабой памяти атмосферу эпохи, сходную с атмосферой, которой дышал Вл. Соловьёв. Его житейский подвиг был велик потому, что среди необозримых равнин косности и пошлости пришлось ему тащиться с тяжелой ношей своей тревоги, с его "сожжённым жестокой думой лицом", как говорил А. Белый [2]. Он жил в мире Александра III, позитивизма, идеализма, обывательщины всех видов. Люди дьявольски беспомощно спали, как многие спят и сегодня; а новый мир, несмотря на всё, неудержимо плыл на нас, превращая годы, пережитые и переживаемые нами, в столетие. Почти неуместным, неловким кажется сейчас вспоминать Вл. Соловьёва по поводу случайной годовщины. Вспоминать тома, в которых немногие строки отвечают сегодняшнему дню; но это потому, что не исполнились писания, далеко не все черты новой эры определились. Нам предстоит много неожиданного; предстоят события, ставящие крест на жизнях и миросозерцаниях дальновиднейших людей, что происходило уже в ближайшие к нам годы не однажды. Куда же поместить нам сегодня разные знакомые лики Соловьёва, где найти для них киот? Нет такого киота, и не надо его; ибо все знакомые лики Соловьёва - личины, как ясно указывал в воспоминаниях о нем А. Белый; а я уверен, что это -лучшее, что до сих пор было сказано о Вл.Соловьёве. Соловьёв философ - личина, публицист - тоже личина, Соловьёв - славянофил, западник, церковник, поэт, мистик - личины; Соловьёв, как говорит А. Белый, был всегда "мучим несоответствием между всей своей литературно-философской деятельностью и своим сокровенным желанием ходить перед людьми". Сейчас, в наши дни, уже слишком ясно, что без некоего своеобразного "хождения перед людьми" всякая литературно-философская деятельность бесцельна и по меньшей мере мертва. Целью моих слов была только попытка указать то место, которое для некоторых из нас занимает сегодня память о Вл. Соловьёве. Место это ещё полускрыто в тени, не освещено лучами ещё никакого дня. Это происходит потому, что не все черты нового мира определились отчетливо, что музыка его ещё заглушена, что имени он ещё не имеет, что третья сила далеко ещё не стала равнодействующей и шествие её далеко не опередило величественных шествий мира сего. Вл. Соловьёв, которому при жизни "не было приюта меж двух враждебных станов" [3], не нашёл этого приюта и до сих пор, ибо он был носителем какой-то части этой третьей силы, этого, несмотря ни на что, идущего на нас нового мира. Двенадцать
Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем божьем свете!
Завивает ветер Белый снежок. Под снежком — ледок. Скользко, тяжко, Всякий ходок Скользит — ах, бедняжка!
От здания к зданию Протянут канат. На канате — плакат: «Вся власть Учредительному Собранию!» Старушка убивается — плачет, Никак не поймет, что значит, На что такой плакат, Такой огромный лоскут? Сколько бы вышло портянок для ребят, А всякий — раздет, разут...
Старушка, как курица, Кой-как перемотнулась через сугроб. — Ох, Матушка-Заступница! — Ох, большевики загонят в гроб!
Ветер хлесткий! Не отстает и мороз! И буржуй на перекрестке В воротник упрятал нос.
А это кто?— Длинные волосы И говорит в полголоса: — Предатели! — Погибла Россия! Должно быть, писатель — Вития...
А вон и долгополый — Стороночкой и за сугроб... Что нынче не веселый, Товарищ поп?
Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ?
Вон барыня в каракуле К другой подвернулась: — Уж мы плакали, плакали... Поскользнулась И — бац — растянулась!
Ай, ай! Тяни, подымай!
Ветер весёлый. И зол и рад.
Крутит подолы, Прохожих косит. Рвет, мнет и носит Большой плакат: «Вся власть Учредительному Собранию!» И слова доносит:
...И у нас было собрание... ...Вот в этом здании... ...Обсудили — Постановили: На время — десять, на ночь — двадцать пять... ...И меньше ни с кого не брать... ...Пойдем спать...
Поздний вечер. Пустеет улица. Один бродяга Сутулится, Да свищет ветер...
Эй, бедняга! Подходи — Поцелуемся...
Хлеба! Что впереди? Проходи!
Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба Кипит в груди... Черная злоба, святая злоба...
Товарищ! Гляди В оба!
Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни Кругом — огни, огни, огни...
В зубах цигарка, примят картуз, На спину надо бубновый туз!
Свобода, свобода, Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Холодно, товарищи, холодно!
— А Ванька с Катькой в кабаке... — У ей керенки есть в чулке!
— Ванюшка сам теперь богат... — Был Ванька наш, а стал солдат!
— Ну, Ванька, сукин сын, буржуй, Мою, попробуй, поцелуй!
Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята — Чем, чем занята?..
Тра-та-та!
Кругом — огни, огни, огни... Оплечь — ружейные ремни...
Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста!
Как пошли наши ребята В Красной Армии служить — В Красной Армии служить — Буйну голову сложить!
Эх ты, горе-горькое, Сладкое житьё! Рваное пальтишко, Австрийское ружьё!
Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи благослови!
Снег крутит, лихач кричит, Ванька с Катькою летит — Елекстрический фонарик На оглобельках... Ах, ах, пади!
н в шинелишке солдатской С физиономией дурацкой Крутит, крутит черный ус, Да покручивает, Да пошучивает...
Вот так Ванька — он плечист! Вот так Ванька — он речист! Катьку-дуру обнимает, Заговаривает...
Запрокинулась лицом, Зубки блещут жемчугом... Ах ты, Катя, моя Катя, Толстоморденькая...
У тебя на шее, Катя, Шрам не зажил от ножа. У тебя под грудью, Катя, Та царапина свежа!
Эх, эх, попляши! Больно ножки хороши!
В кружевном белье ходила — Походи-ка, походи! С офицерами блудила — Поблуди-ка, поблуди!
Эх, эх, поблуди! Сердце ёкнуло в груди!
Помнишь, Катя, офицера — Не ушел он от ножа... Аль не вспомнила, холера? Али память не свежа?
Эх, эх, освежи, Спать с собою положи!
Гетры серые носила, Шоколад Миньон жрала. С юнкерьем гулять ходила — С солдатьем теперь пошла?
Эх, эх, согреши! Будет легче для души!
...Опять навстречу несётся вскач, Летит, вопит, орет лихач...
Стой, стой! Андрюха, помогай! Петруха, сзаду забегай!..
Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах! Вскрутился к небу снежный прах!..
Лихач — и с Ванькой — наутёк... Ещё разок! Взводи курок!..
Трах-тарарах! Ты будешь знать, . . . . . . . . . . . . . . . Как с девочкой чужой гулять!..
Утек, подлец! Ужо, постой, Расправлюсь завтра я с тобой!
А Катька где?— Мертва, мертва! Простреленная голова!
Что, Катька, рада?— Ни гу-гу... Лежи ты, падаль, на снегу!
Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!
И опять идут двенадцать, За плечами — ружьеца. Лишь у бедного убийцы Не видать совсем лица...
Всё быстрее и быстрее Уторапливает шаг. Замотал платок на шее — Не оправится никак...
— Что, товарищ, ты не весел? — Что, дружок, оторопел? — Что, Петруха, нос повесил, Или Катьку пожалел?
— Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил... Ночки черные, хмельные С этой девкой проводил...
— Из-за удали бедовой В огневых её очах, Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча, Загубил я, бестолковый, Загубил я сгоряча... ах!
— Ишь, стервец, завел шарманку, Что ты, Петька, баба, что ль? — Верно душу наизнанку Вздумал вывернуть? Изволь! — Поддержи свою осанку! — Над собой держи контроль!
— Не такое нынче время, Что бы нянчиться с тобой! Потяжеле будет бремя Нам, товарищ дорогой!
И Петруха замедляет Торопливые шаги...
Он головку вскидавает, Он опять повеселел...
Эх, эх! Позабавиться не грех!
Запирайти етажи, Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба!
Ох ты горе-горькое! Скука скучная, Смертная!
Ужь я времячко Проведу, проведу...
Ужь я темячко Почешу, почешу...
Ужь я семячки Полущу, полущу...
Ужь я ножичком Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воронышком! Выпью кровушку За зазнобушку, Чернобровушку...
Упокойся, господи, душу рабы твоея...
Скучно!
Не слышно шуму городского, Над невской башней тишина, И больше нет городового — Гуляй, ребята, без вина!
Стоит буржуй на перекрестке И в воротник упрятал нос. А рядом жмется шерстью жесткой Поджавший хвост паршивый пес.
Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный, как вопрос. И старый мир, как пес безродный, Стоит за ним, поджавши хвост.
Разыгралась чтой-то вьюга, Ой, вьюга, ой, вьюга! Не видать совсем друг друга За четыре за шага!
Снег воронкой завился, Снег столбушкой поднялся...
— Ох, пурга какая, спасе! — Петька! Эй, не завирайся! От чего тебя упас Золотой иконостас? Бессознательный ты, право, Рассуди, подумай здраво — Али руки не в крови Из-за Катькиной любви? — Шаг держи революционный! Близок враг неугомонный!
Вперед, вперед, вперед, Рабочий народ!
...И идут без имени святого Все двенадцать — вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль...
Их винтовочки стальные На незримого врага... В переулочки глухие, Где одна пылит пурга... Да в сугробы пуховые — Не утянешь сапога...
В очи бьется Красный флаг.
Раздается Мерный шаг.
Вот — проснётся Лютый враг...
И вьюга пылит им в очи Дни и ночи Напролет!...
Вперёд, вперёд, Рабочий народ!
...Вдаль идут державным шагом... — Кто ещё там? Выходи! Это — ветер с красным флагом Разыгрался впереди...
Впереди — сугроб холодный. — Кто в сугробе — выходи! Только нищий пёс голодный Ковыляет позади...
— Отвяжись ты, шелудивый, Я штыком пощекочу! Старый мир, как пёс паршивый, Провались — поколочу!
...Скалит зубы — волк голодный — Хвост поджал — не отстаёт — Пёс холодный — пёс безродный... — Эй, откликнись, кто идет?
— Кто там машет красным флагом? — Приглядись-ка, эка тьма! — Кто там ходит беглым шагом, Хоронясь за все дома?
— Всё равно, тебя добуду, Лучше сдайся мне живьем! — Эй, товарищ, будет худо, Выходи, стрелять начнем!
Трах-тах-тах!— И только эхо Откликается в домах... Только вьюга долгим смехом Заливается в снегах...
Трах-тах-тах! Трах-тах-тах! ...Так идут державным шагом — Позади — голодный пёс. Впереди — с кровавым флагом, И за вьюгой неведим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди — Исус Христос. О стихотворении Блока "Двенадцать (12)". Поэма написана Александром Блоком в начале 1918 года. В ней отразилась позиция автора по отношению «Двенадцать» — поэма о революционном Петрограде, поэма о крови, о грязи, о преступлении, о падении Снежная вьюга революции начинается с первых же строк поэмы; и с первых же её строк черное небо и белый Черный вечер, Так через всю поэму проходят, переплетаясь, два внутренних мотива. Черный вечер — кровь, грязь, Хаос событий, хаос вьюги, хаос возмущенной стихии, сквозь которую видны обрывки проносящихся лиц, Злоба, грустная злоба И вот на этом фоне, под нависшим черным небом, под падающим белым снегом, «идут двенадцать человек...» И этот «красногвардеец» Петруха, уже поднявший нож на Катьку («У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от Смерть Катьки не прощается Петрухе. «Ох ты горе горькое, скука скучная, смертная!» И пусть не Черное не прощается, черное не оправдывается — оно покрывается той высшей правдой, которая есть в Ободряя друг друга, двенадцать не прибегают к мечтаниям, они ищут утешение лишь в неизбежности ещё больших тягот («Потяжелее будет нам, товарищ дорогой!»). Готовность к любым мукам и есть их ... И идут без имени святого Но что же вселяет в них решимость и бесповоротность, готовность ко всему и отсутствие жалости? Что, И даже не «старый мир», воплощенный в образе «паршивого пса», к которому герои Блока испытывают что- Нет, в «лютом враге» явно есть нечто всеобщее, соизмеримое с масштабами революционного насилия: Это главная примета «нового мира», в который, как принято было считать, вступают герои Блока: всеобщая и непрерывная вооруженность против всего и вся, готовность в любом «переулочке глухом» В статье «Интеллигенция и революция» Блок писал, что революция — это вырвавшаяся на волю народная стихия. «Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозный вихрь, как снежный буран, всегда несет новое, неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это ее частности, это не меняет ни общего Образ Христа органически вырастает из строя поэмы, взаимодействия эпических и лирических мотивов и Двенадцать (12) апостолов нового мира не видят Христа (он «за вьюгой невидим»), они окликают его, просят Раздаются выстрелы — вьюга отвечает на них смехом. Смех кружит в этой поэме Блока, как метель, В «Двенадцати» поэт и стихия впервые сходятся один на один и лицом к лицу. Всё мешается в этих сценах: Несовместимость, несоединимость — и вместе с тем роковая связь. Сложность и противоречивость собственного отношения к Христу Блок вносит в поэму "Двенадцать". Для официальной Вопрос так и остался неразрешенным: кто они — действительно носители нового, в ком сама их бесконечная злоба к миру «свята» и плодотворна, или же это только очередная вариация «русского бунта, бессмысленного и беспощадного», который неминуемо должен закончиться треклятым «вечным покоем», засвидетельствованным фигурой Христа? Возможность этого и многих других толкований заложена в самой художественной природе поэмы.
***
Поэма была написана Блоком в январе 1918 года, почти через год после Февральской революции, и всего Поэма сочинялась единым духом, в послереволюционном, застывшем от холода Петрограде, в состоянии Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его — призывы к Александр Блок за полгода до поэмы, лето 1917, Зимний дворец …Я задал вопрос о том, как была написана поэма Двенадцать (12), и Александр Александрович охотно рассказал: 3 марта по новому стилю поэма «Двенадцать» была опубликована, что показательно, в газете эсеров «Знамя …В 1917—18 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался — Ю. П. Анненков «Воспоминания о Блоке». Блок рассказывал, что начал писать «Двенадцать» с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, …В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот — Александр Блок. «Поздние статьи». В апреле 1920 года Блок добавляет эти слова, полные внутренней борьбы и сомнения: «Оттого я и не Дом на углу Пряжки и Офицерской, виден балкон квартиры, где была написана поэма «Двенадцать» Показательно, что Ахматова также отказалась участвовать в другом литературном вечере, когда узнала, Вечер «Арзамаса» в Тенишевском училище. Люба читает «Двенадцать». От участия в вечере — отказались — — А. А. Блок. Записные книжки. 13 мая 1918. Гумилёв в своём кругу утверждал, что Блок, написав «Двенадцать» послужил «делу Антихриста» — «вторично …О. Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: «Стихи Александра Александровича Из людей, близких Блоку, приняли и поддержали его буквально считанные единицы. Среди них: Мейерхольд, Но даже с чисто творческой точки зрения это яркое и в целом недопонятое произведение сразу же встало Михаил Савояров в роли «босяка» — с почтовой открытки 1915 года «Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» Шкловский имел в виду Михаила Савоярова, популярного в те годы в Петрограде шансонье, работавшего в …Но не только сам текст и образный ряд стихов в представлении самого Блока был связан с «пониженным» и …Люба, наконец, увидала Савоярова, который сейчас гастролирует в «миниатюре» рядом с нами. — Зачем — А. А.Блок. Записные книжки. 20 марта 1918. Сам Блок «Двенадцать» почти никогда не читал, и читать не умел. Как правило, с чтением поэмы выступала Однако не только Савояров. Среди стихов поэмы часто чувствуются интонации и даже прямые цитаты Читая «Двенадцать» и некоторые одновременно написанные с ними газетные статьи Блока, даже его близкие Читаю с трепетом Тебя. «Скифы» (стихи) — огромны и эпохальны, как Куликово поле"... По-моему, Ты слишком — Андрей Белый, из письма Блоку от 17 марта 1918 г. И словно отвечая на письмо Андрея Белого и подтверждая его опасения, в стихах Зинаиды Гиппиус, прямо Нарастающая разруха, смута и нападения со всех сторон приводят Блока к углубляющемуся творческому Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет? Шум и грохот «мировой истории», с которого начиналась поэма «Двенадцать», постепенно затихнул, уступив Поэма «Двенадцать», однако, успела пробить брешь в широкую толпу, ту толпу, которая никогда раньше — Ю. П. Анненков «Воспоминания о Блоке». Ранней осенью 1918 года я встретил на Невском проспекте Александра Блока. Поэт стоял перед витриной Андрей Белый. ©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.
|