 |
|
Перемещение точки сборки
Через пару дней мы с доном Хуаном отправились в горы. Где-то на полпути к предгорьям мы сели отдохнуть. Днем раньше дон Хуан решил найти подходящее место для объяснения некоторых сложных аспектов искусства овладения осознанием. Обычно он предпочитал идти к ближайшей горной гряде на западе. Однако на этот раз он избрал восточные вершины. Они были намного более высокими и находились дальше. Мне они казались более зловещими, темными и более массивными. Но я не мог сказать точно, было ли это личное впечатление или мне каким-то образом передалось восприятие гор доном Хуаном.
Я открыл свой рюкзак. Его собрали для меня женщины видящие из группы дона Хуана, и я обнаружил, что они положили туда сыр. У меня возникло легкое чувство досады, поскольку, хотя я и любил сыр, он у меня не очень хорошо усваивался. Но невозможно было отказаться от него, раз уж он там был.
Дон Хуан указал на это, как на мою слабость, и стал насмехаться надо мной. Вначале это привело меня в замешательство, но затем я понял, что при отсутствии сыра я совсем не скучал по нему. Дело было в том, что неутомимые шутники из отряда дона Хуана всегда клали мне в рюкзак большой кусок сыра, который я, конечно же, всегда съедал.
– Прикончи его в один присест, – посоветовал мне дон Хуан с коварным блеском в глазах, – и тебе не нужно будет больше о нем беспокоиться.
Наверное, под влиянием его слов у меня возникло сильное желание съесть сразу весь кусок. Дон Хуан смеялся так сильно, что я заподозрил его соучастие в направленных против меня происках членов его группы.
Уже более серьезным тоном он предложил заночевать здесь, в предгорьях, а затем через день-два добраться до самых высоких вершин. Я согласился.
Дон Хуан осторожно спросил меня, не вспомнил ли я еще что-нибудь относительно четырех настроений сталкинга. Я признался, что пробовал делать это, но меня подводит моя память.
– Помнишь ли ты, что я учил тебя природе безжалостности? – спросил он. – Безжалостности, как противоположности жалости к самому себе?
Я не мог вспомнить. Дон Хуан, казалось, обдумывал свои дальнейшие слова. Затем он остановился. Уголки его губ изогнулись в гримасе притворного бессилия. Он пожал плечами, встал и быстро пошел к находившемуся чуть поодаль небольшому плоскому участку на вершине холма.
– Все маги безжалостны, – сказал он, когда мы расположились на этой площадке, – но ты знаешь это. Мы обстоятельно обсудили эту тему.
После долгого молчания он сказал, что мы должны продолжить обсуждение абстрактных ядер магических историй. Но он предполагает говорить о них все меньше и меньше, потому что приближается время, когда мне придется открыть их самому и позволить им обнаружить свое значение.
– Как я уже говорил тебе, – сказал он, – четвертое абстрактное ядро магических историй называется нисхождением духа или «быть сдвинутым намерением». История гласит, что для того, чтобы позволить тайнам магии открыться человеку, о котором мы говорим, духу необходимо обрушиться на него.
Дух выбирает момент, когда человек является обезумевшим, незащищенным, и совершенно безжалостно обнаруживает свое присутствие, сдвигая точку сборки человека в определенную позицию. Это место с тех пор называется магами «местом без жалости». Таким образом, безжалостность стала первым принципом магии.
Первый принцип не следует смешивать с первым результатом магического ученичества, которым является перемещение между обычным и повышенным осознанием.
– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, – пожаловался я.
– Я хочу сказать, что, по всей видимости, сдвиг точки сборки является первым событием, которое реально происходит с учеником магии, – ответил он, – так что для ученика вполне естественно считать, что именно это и является первым принципом магии. Но это не так. Безжалостность – вот первый принцип магии. Но мы уже обсуждали это раньше. Сейчас я только пытаюсь помочь тебе вспомнить.
Я мог бы честно сказать, что не имею понятия, о чем идет речь, но меня не покидало странное ощущение, что я знаю это.
– Постарайся вызвать вспоминание того, как я впервые стал учить тебя безжалостности, – потребовал он. – Вспоминание связано с перемещением точки сборки.
Он подождал минуту, чтобы посмотреть, выполню ли я его инструкции. Поскольку было очевидно, что я ничего не могу вспомнить, он продолжил свои объяснения. Он сказал, что для осуществления такого таинственного акта, как сдвиг в повышенное осознание, все, что необходимо человеку, – это присутствие духа.
Я заметил, что на этот раз либо его заявления слишком непонятны, либо я слишком туп, поскольку абсолютно не могу уследить за ходом его мысли. Он твердо ответил, что мое замешательство не имеет значения, и настаивал, что по-настоящему важна только одна вещь – мое понимание того, что просто контакт с духом может вызвать любое движение точки сборки.
– Я уже говорил тебе, что нагуаль является проводником духа, – продолжал он. – Поскольку он на протяжении всей жизни безупречно делает более четким свое связующее звено с намерением, и, поскольку он обладает большей энергией, чем обычный человек, он может позволить духу проявляться через него. Итак, первое, что испытывает ученик магии – это сдвиг его уровня осознания, сдвиг, вызванный простым присутствием нагуаля. И я хочу, чтобы ты понял, что в действительности для сдвига точки сборки не существует какой-то особой процедуры. Ученика касается дух, и его точка сборки сдвигается, только и всего.
Я сказал ему, что его утверждение приводит меня в замешательство, поскольку противоречит с таким трудом добытой мною на собственном опыте истине: переход в повышенное осознание осуществляется при помощи искусного, хотя и необъяснимого приема дона Хуана, благодаря которому он манипулирует моим восприятием. На протяжении многих лет наших с ним взаимоотношений, он время от времени переводил меня в состояние повышенного осознания простым ударом по спине. Я сказал ему об этом противоречии.
Он ответил, что шлепок по спине был, скорее, уловкой для захвата моего внимания и устранения сомнений из моего ума, чем настоящим приемом для манипулирования моим восприятием. Он назвал это простым трюком, соответствующим его сдержанному характеру. Ничуть не шутя, он добавил, что, на мое счастье, он человек простой и не склонен к диким выходкам, иначе вместо простых уловок мне пришлось бы пройти через устрашающие ритуалы, прежде чем он смог бы изгнать все сомнения из моего ума и позволить духу переместить мою точку сборки.
– Все, что мы должны сделать, чтобы позволить магии овладеть нами – это изгнать из нашего ума сомнения, – сказал он. – Как только сомнения изгнаны, – все, что угодно, становится возможным.
Он напомнил мне одно событие, свидетелем которому я стал несколько лет назад в Мехико, событие, казавшееся для меня непостижимым до тех пор, пока он не объяснил его, используя парадигму магии.
То, свидетелем чего я стал, было хирургической операцией, выполненной одним знаменитым целителем, использовавшим психофизические приемы. Пациентом был мой друг, целителем – женщина, которая его оперировала, войдя в чрезвычайно драматический транс.
Я мог наблюдать, как, используя кухонный нож, она вскрыла ему полость живота в области пупка, отделила его больную печень, промыла ее в ковше со спиртом, вложила обратно и закрыла бескровный разрез простым надавливанием рук.
В полутемной комнате находилось еще несколько человек, ставших свидетелями этой операции. Некоторые, подобно мне казались заинтересованными наблюдателями. Остальные были помощниками целительницы.
После операции я немного поговорил с наблюдателями. Все они подтвердили, что видели то же, что и я. Когда позже я разговаривал с моим другом, который был пациентом целительницы, – он сказал, что на протяжении операции он испытывал тупую постоянную боль в животе и ощущение жжения в правом боку.
Я передал все это дону Хуану и даже позволил себе циничное объяснение. Я сказал ему, что полумрак в комнате, по моему мнению, создавал все условия для проявления ловкости рук, с помощью которой можно было создать иллюзию извлечения внутренних органов из брюшной полости с последующей промывкой их в спирте. Эмоциональный шок, вызванный драматическим трансом исцелительницы, который я тоже считал не более чем трюком, – помогал создать атмосферу чуть ли не религиозного таинства.
Дон Хуан немедленно ответил, что это было циничное мнение, а не циничное объяснение, потому что я никак не объяснил тот факт, что мой друг действительно выздоровел. Затем дон Хуан предложил иную точку зрения, которая основывалась на знании магов. Он объяснил, что все происходившее было основано на том замечательном факте, что целительница обладала способностью сдвигать точку сборки строго определенного количества людей, присутствовавших на сеансе. Единственная хитрость, если только можно назвать это хитростью, заключалась в том, что число людей, находившихся в комнате, не могло превышать то, которым она могла управлять.
Ее драматический транс и сопровождавший его театральный эффект, по его мнению, были или хорошо продуманным приемом, используемым целительницей для захвата внимания всех присутствующих, или неосознанным приемом, продиктованным самим духом. В любом случае они были самым подходящим средством для создания единства мысли, необходимого целительнице для изгнания сомнений из умов присутствующих и перевода их в повышенное осознание.
Когда она разрезала тело кухонным ножом и извлекала печень, это не было, как подчеркнул дон Хуан, ловкостью рук. Все это действительно происходило, но только в состоянии повышенного осознания, и находилось вне сферы повседневного здравого смысла.
Я спросил у дона Хуана, как целительница могла сместить точки сборки присутствовавших, не касаясь их. Он ответил, что сила целительницы, являющаяся природным даром или изумительным достижением, послужила проводником духа.
– Именно дух, – сказал он, – а не целительница, был тем, что сдвигало точку сборки.
– Тогда я объяснил тебе, хотя ты и не понял ни слова, – продолжал дон Хуан, – что искусство и сила целителя заключается в том, чтобы устранить всякое сомнение из умов присутствующих на сеансе. Сделав это, она дала возможность духу сместить их точки сборки. Когда же эти точки смещаются, все становится возможным. Присутствующие попадают в ту область, где чудеса являются чем-то обычным.
Он многозначительно заявил, что та целительница, безусловно, была также и магом и что, если я постараюсь вспомнить операцию, то пойму, что она была безжалостна по отношению ко всем присутствующим, особенно – к больному.
Я повторил ему все, что смог припомнить об операции. Ровный женский голос целительницы драматически изменился, став, когда она вошла в транс, дребезжащим, глубоким мужским голосом. Этот голос объявил, что дух воина древних доколумбовых времен овладел телом целительницы. Как только прозвучало это заявление, поведение целительницы драматически изменилось. Она стала одержимой. Она явно стала абсолютно уверенной в себе и приступила к операции с полной уверенностью и твердостью.
– Я предпочитаю слово «безжалостность» словам «уверенность» и «твердость», – заявил дон Хуан. – Эта целительница должна была быть безжалостной, чтобы создать надлежащую обстановку для вмешательства духа.
Он утверждал, что такие труднообъяснимые случаи, как эта операция, на самом деле очень просты. Понимание их усложнено из-за нашей приверженности к думанию. Если мы не думаем, все становится на свои места.
– Но это настоящий абсурд, дон Хуан, – сказал я, искренне уверенный в своей правоте.
Я напомнил ему, что он требовал от своих учеников серьезного мышления и даже критиковал своего собственного учителя за то, что тот не был хорошим мыслителем.
– Конечно, я настаиваю, чтобы каждый вокруг меня мыслил ясно, – сказал он. – И я объясняю каждому, кто захочет слушать, что единственный способ думать ясно, – это не думать вообще. Я был убежден, что тебе понятно это магическое противоречие.
Я решительно восстал против неясности этого утверждения. Он смеялся и подшучивал над тем, что я вынужден защищаться. Затем он снова объяснил, что для мага существует два способа мышления. Первый – это обыденный способ, который управляется обычным положением его точки сборки. Это беспорядочное мышление, которое не совсем отвечает его потребностям и порождает в его голове изрядный сумбур. Второй – точное мышление. Оно функционально, экономно и очень немного оставляет невыясненным. Дон Хуан заметил, что для преобладания этого способа мышления необходим сдвиг точки сборки, или, по крайней мере, обыденный способ мышления должен прекратиться, чтобы дать возможность переместиться точке сборки. Таково кажущееся противоречие, которое на самом деле не является противоречием вообще.
– Мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил кое-что, сделанное тобой в прошлом, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты вспомнил особое движение своей точки сборки. Для этого ты должен перестать думать так, как думаешь обычно. Тогда возьмет верх второй способ мышления, который я называю ясным, и заставит тебя вспомнить.
– Но как я могу перестать думать? – спросил я, хотя отлично знал, что он скажет в ответ.
– Намереваясь движения своей точки сборки, – сказал он. – Намерение приманивается глазами.
Я сказал дону Хуану, что мой разум колеблется между моментами колоссальной прозрачности, когда все кажется предельно ясным, – и погружениями в глубокую умственную усталость, когда я вообще не понимаю, о чем он говорит. Он попытался ободрить меня и объяснил, что такая нестабильность вызвана легкими флуктуациями моей точки сборки, которая до сих пор еще не стабилизировалась в положении, достигнутом ею несколько лет назад. Колебания эти вызваны остаточным чувством жалости к себе.
– Что это за новое положение, дон Хуан? – спросил я.
– Несколько лет назад, – и это как раз то, что я хотел заставить тебя вспомнить, – твоя точка сборки достигла места без жалости, – ответил он.
– Прошу прощения?..
– Место без жалости – это положение безжалостности, – объяснил он. – Но ты знаешь все это. Однако пока ты не вспомнишь всего сам, давай скажем, что безжалостность, будучи особым положением точки сборки, проявляется у магов через глаза. Они становятся как бы покрытыми тонкой мерцающей пленкой. У магов лучистые глаза. Чем больше они сияют, тем более безжалостным является маг. Сейчас, например, глаза у тебя тусклые.
Он объяснил, что когда точка сборки сдвигается к месту без жалости, глаза начинают сиять. Чем прочнее фиксируется точка сборки в этом новом положении, тем лучистее становятся глаза.
– Попытайся вспомнить то, что ты уже знаешь об этом, – настаивал он.
На мгновение он замолчал, а потом заговорил, не глядя на меня.
– Вспоминание не имеет ничего общего с припоминанием[32], – продолжал он. – Припоминание связано с обыденным способом мышления, тогда как вспоминание зависит от движения точки сборки.
Ключом к движению точки сборки является пересмотр[33] собственной жизни, к которому прибегают маги. Маги начинают свой пересмотр с думания, с воспоминаний о наиболее важных событиях своей жизни. От простого думания они затем переходят к реальному пребыванию в месте события. Когда им удается оказаться на месте события, они с успехом сдвигают свою точку сборки именно в то положение, в котором она находилась, когда это событие происходило. Полное воспроизведение события с помощью сдвига точки сборки известно как вспоминание магов.
Он взглянул на меня, словно желая убедиться в том, что я слушаю.
– Наша точка сборки постоянно смещается, – объяснил он. – Очень незначительно. Маги полагают, что для того, чтобы заставить свою точку сборки сместиться в нужное место, они должны использовать намерение. А поскольку невозможно узнать, что такое намерение, то маги позволяют своим глазам приманивать его.
– Право, все это для меня совершенно непостижимо, – сказал я.
Дон Хуан положил руки под голову и растянулся на земле. Я последовал его примеру. Долгое время мы не разговаривали. Ветер гнал по небу облака. От их движения у меня слегка закружилась голова. Затем головокружение внезапно сменилось знакомым ощущением страдания.
Каждый раз при встречах с доном Хуаном я испытывал, особенно в минуты отдыха и молчания, переполняющее чувство отчаяния, стремление к чему-то такому, чего я не мог выразить словами. Когда я был один или с другими людьми, такое чувство никогда не охватывало меня. Как объяснил дон Хуан, то, что я ощущал и истолковывал как стремление, было в действительности вызвано внезапным движением моей точки сборки.
Когда дон Хуан заговорил снова, звук его голоса заставил меня вздрогнуть. Я сел.
– Ты должен вспомнить, когда твои глаза впервые засияли, – сказал он, – Как раз тогда твоя точка сборки впервые достигла места без жалости. Безжалостность овладела тобой. Безжалостность делает глаза магов лучистыми, и это сияние приманивает намерение. Каждому положению, в которое сдвигается их точка сборки, соответствует особый блеск их глаз. Поскольку их глаза обладают собственной памятью, маги способны вызвать вспоминание любого места, вызвав связанный с каждым из этих мест блеск глаз.
Он объяснил, что маги придают так много значения лучистости своих глаз и своему взгляду потому, что глаза непосредственно связаны с намерением. Эта, на первый взгляд, противоречивая истина заключается в том, что глаза имеют лишь поверхностное отношение к миру повседневной жизни. В глубинном плане глаза связаны с абстрактным.[34]
Я не мог представить себе, как мои глаза могут хранить информацию такого рода, и сказал ему об этом.
Дон Хуан ответил, что человеческие возможности настолько безграничны и таинственны, что маги, вместо того, чтобы размышлять об этом, предпочитают использовать их без надежды понять, что они собой представляют.
Я спросил его, влияет ли намерение на глаза обычных людей.
– Конечно! – воскликнул он. – И ты знаешь об этом, но только на таком глубинном уровне, что это уже безмолвное знание. У тебя нет достаточной энергии, чтобы объяснить это даже самому себе.
Обычный человек знает о своих глазах то же самое, но у него еще меньше энергии, чем у тебя. Единственное преимущество магов над обычным человеком заключается в том, что они накапливают свою энергию. Это обеспечивает более точное и четкое связующее звено с намерением, и, естественно, означает также, что они могут вспоминать по своей воле, используя сияние своих глаз для сдвига точки сборки.
Дон Хуан прервал свою речь и стал пристально смотреть на меня. Я отчетливо чувствовал, что его глаза направляли, подталкивали, тянули нечто неопределенное внутри меня. Я не мог оторваться от его взгляда. Его концентрация была такой интенсивной, что это и в самом деле вызывало во мне чисто физическое ощущение – казалось, что я находился в печке. И вот совершенно неожиданно мой взгляд оказался обращенным внутрь. Это было похоже на пребывание в рассеянном мечтательном состоянии, но к этому примешивалось странное чувство интенсивного осознания самого себя и отсутствия мыслей. В полном сознании я смотрел внутрь, в ничто.
Гигантским усилием я вывел себя из этого состояния и вскочил.
– Что ты со мной сделал, дон Хуан?
– Иногда ты бываешь абсолютно несносен, – сказал он. – Приводящая в ярость расточительность. Твоя точка сборки только что была в положении, наиболее благоприятном для вспоминания всего, что пожелаешь, а что сделал ты? Ты все испортил, спросив меня, что я с тобой сделал.
Немного помолчав, он улыбнулся, увидев, что я снова сел.
– Но занудство является твоим величайшим достоинством, – заметил он. – Так на что же мне жаловаться?
Мы оба громко расхохотались. Это была личная шутка.
Несколько лет назад я был очень тронут и смущен огромным желанием дона Хуана помочь мне. Я никак не мог понять, почему он проявил в отношении меня столько доброты. Было очевидно, что он не нуждается во мне ни в каком смысле. Он явно не был во мне заинтересован. На горьком жизненном опыте я понял, что ничто не делается просто так. Я терялся в догадках относительно того, зачем же я ему все-таки нужен, и это ужасно беспокоило меня.
Однажды я весьма цинично напрямик спросил дона Хуана, какая ему польза от нашего знакомства, добавив при этом, что теряюсь в догадках на этот счет.
– Ты все равно не поймешь, – ответил он.
Его ответ вызвал у меня раздражение. Я с вызовом сказал ему, что не считаю себя глупцом, и он может хотя бы попытаться объяснить мне это.
– Хорошо, я скажу, но даже если ты поймешь, тебе это вовсе не понравится, – сказал он с улыбкой, с которой всегда поддевал меня, – Как видишь, я стараюсь щадить тебя.
Я был задет и потребовал, чтобы он сказал, что имеет в виду.
– Ты уверен, что хочешь услышать правду? – спросил он, зная, что я никогда не скажу «нет», даже если от этого будет зависеть моя жизнь.
– Конечно, хочу, даже если ты просто дразнишь меня, – ответил я.
Он стал смеяться, словно это была хорошая шутка, и, чем больше он смеялся, тем сильней становилось мое раздражение.
– Не вижу ничего смешного, – сказал я.
– Иногда не стоит трогать лежащую в основе правду, – сказал он. – Эта правда подобна краеугольному камню, глыбе, на которой покоится целая куча разных вещей. Если мы начнем пристально рассматривать эту глыбу, результат может оказаться малоутешительным. Я предпочитаю этого не делать.
Он снова рассмеялся. Его глаза, светившиеся озорством, казалось, подталкивали меня к дальнейшим расспросам. И я снова стал настаивать на том, чтобы он мне все рассказал. Я старался говорить спокойно, но настойчиво.
– Хорошо, я скажу, если ты так хочешь, – проговорил он со вздохом человека, который уступает неразумной просьбе. – Во-первых, я хотел бы сказать, что все, что я делаю для тебя – это не из корысти. Ты не должен платить за это. Как ты знаешь, я был безупречен в отношении тебя. Ты знаешь также, что эта моя безупречность не есть капиталовложение. Я не прошу тебя ухаживать за мной, когда я стану слабым и не смогу обходиться без посторонней помощи. Но в то же время я, действительно, получаю нечто бесценное от нашей с тобой связи – своего рода вознаграждение за безупречное обращение с этой глыбой, лежащей в основании. А получаю я за это именно то, что тебе, возможно, не понравится или будет трудно понять.
Он умолк и пристально посмотрел на меня с дьявольским блеском в глазах.
– Так расскажи об этом, дон Хуан, – воскликнул я; его тактика промедления все больше раздражала меня.
– Я хочу, чтобы ты имел в виду, что я говорю это только потому, что ты настаиваешь на этом, – сказал он, продолжая улыбаться.
Он снова помолчал. К тому времени я совсем рассердился на него.
– Если ты судишь обо мне по тому, как я обращаюсь с тобой, – сказал он, – ты должен признать, что я был образцом терпения и постоянства. Но ты не знаешь, что для того, чтобы добиться этого, я должен был бороться за безупречность так, как никогда прежде. Для того, чтобы общаться с тобой, я должен был ежедневно перебарывать себя и сдерживаться, что было для меня невероятно мучительным.
Дон Хуан был прав. Сказанное им не понравилось мне. Я пытался не подавать виду, изображая саркастическую гримасу.
– Я не так плох, дон Хуан, – сказал я. – К моему удивлению, мой голос прозвучал весьма ненатурально.
– О да, конечно же, ты так плох, – сказал он серьезно. – Ты мелочен, мнителен, расточителен, упрям, несдержан, тщеславен. Кроме того, ты угрюм, тяжеловесен и неблагодарен. Твоя способность к индульгированию безгранична, но хуже всего то, что у тебя слишком преувеличенное представление о себе, не подкрепленное абсолютно ничем. Я могу сказать, что меня начинает тошнить от одного твоего присутствия.
Я хотел было рассердиться, начать протестовать, кричать, что он не имеет права так говорить обо мне, но не мог произнести ни слова. Я был раздавлен. Я онемел.
Выражение моего лица после того, как я выслушал всю, лежащую в основе, правду, было, наверное, таким нелепым, что вызвало у дона Хуана бурю смеха. Казалось, он сейчас задохнется.
– Я предупреждал, что тебе это не понравится или ты не поймешь, – сказал он. – Мотивы воинов очень просты, но тонкость, с которой они действуют, должна быть непревзойденной. Воин получает редчайшую возможность, истинный шанс быть безупречным вопреки его основным чувствам. Ты дал мне такой уникальный шанс.
Действуя свободно и безупречно, я омолаживаюсь и обновляю свое изумление. То, что я получаю от наших с тобой отношений, действительно бесценно для меня. Это я у тебя в долгу.
Он смотрел на меня, и его глаза сияли, но без всякого лукавства.
Дон Хуан начал объяснять, что он делал.
– Я – нагуаль. Я сдвигаю твою точку сборки сиянием своих глаз, – сказал он как само собой разумеющееся. – Глаза нагуаля могут делать это. Это не трудно. В конце концов, глаза всех живых существ могут сдвигать чью-то еще точку сборки, особенно если их глаза сфокусированы на намерении. Однако обычно глаза людей сфокусированы на окружающем мире в поисках пищи… В поисках убежища…
Он слегка толкнул меня локтем.
– В поисках любви, – добавил он и расхохотался.
Дон Хуан постоянно дразнил меня по поводу моих «поисков любви». Он никогда не забывал тот наивный ответ, который я когда-то дал ему на вопрос о том, чего я ищу в жизни. Он подводил меня к признанию, что у меня нет ясной цели. И когда я сказал, что ищу любовь, он взвыл от смеха.
– Хороший охотник гипнотизирует жертву глазами, – продолжал он. – Взглядом он, действительно, сдвигает точку сборки жертвы, и все же его глаза направлены на мир только в поисках пищи.
Я спросил его, могут ли маги гипнотизировать людей своим пристальным взглядом. Он сказал, посмеиваясь, что меня, на самом деле, интересует, могу ли я гипнотизировать взглядом женщин, несмотря на тот факт, что мои глаза сфокусированы на мире в поисках любви. Уже серьезно он добавил, что предохранительным клапаном для магов является то, что к тому времени, когда их глаза действительно сфокусируются на намерении, они больше не заинтересованы в гипнотизировании кого бы то ни было.
– Но для того, чтобы маги могли использовать сияние своих глаз для перемещения своей собственной или чьей-либо еще точки сборки, – продолжал он, – им необходимо быть безжалостными. То есть, им должно быть известно особое положение точки сборки, называемое местом без жалости. И особенно это касается нагуалей.
Он сказал, что каждый нагуаль развивает тип безжалостности, специфический для него одного. В качестве примера он взял меня и сказал, что, из-за моей нестабильной природной конфигурации, я кажусь видящим светящейся сферой, состоящей не из четырех шаров, сжатых в один, – что является обычным для структуры нагуалей, – но сферой, состоящей только из трех сжатых шаров. Такая конфигурация заставляет меня автоматически скрывать свою безжалостность под маской индульгирования и слабости[35].
– Нагуали сильно вводят в заблуждение, – продолжал дон Хуан. – Они всегда создают впечатление чего-то, чем на самом деле не являются. И делают это с таким совершенством, что все, включая тех, кто хорошо их знает, попадаются на их удочку.
– Я, действительно, не понимаю, как ты можешь говорить, что я притворяюсь, – возразил я.
– Ты выдаешь себя за слабого и индульгирующего человека, – сказал он. – Ты производишь впечатление великодушного человека, сострадающего другим. И все убеждены в твоей искренности. Они могут поклясться, что ты именно таков.
– Но я, и правда, такой!
Дон Хуан согнулся от хохота.
Характер нашей беседы начинал мне не нравиться. Я хотел внести максимальную ясность. Я неистово доказывал, что был искренен во всех своих проявлениях, и требовал привести пример, подтверждающий противоположное. Он сказал, что я непременно обращался с людьми с неуместным великодушием, создавая у них ложное впечатление о себе как о непринужденном открытом человеке. Я тут же возразил, что открытость – это важная черта моего характера. Он засмеялся и заявил, что если бы это было правдой, то тогда зачем я требовал, не говоря об этом вслух, чтобы люди, с которыми я общаюсь, в конце концов, осознавали, что я их обманываю. Доказательством этого служит то, что когда они оказывались не в состоянии понять, что я лгу, и принимали мою псевдослабость за чистую монету, я демонстрировал им ту самую холодную безжалостность, которую я пытался скрывать.
Его слова привели меня в отчаяние, ведь я не мог согласиться с ними. Я продолжал молчать. Я не хотел показать, что уязвлен. Пока я раздумывал, как мне реагировать, он поднялся и пошел прочь. Я остановил его, схватив за рукав. Это непроизвольное движение испугало меня самого и рассмешило его. Он снова сел с выражением удивления на лице.
– Я не хотел показаться грубым, – сказал я, – но я должен узнать об этом больше. Все это огорчает меня.
– Заставь свою точку сборки двигаться, – приказал он. – Раньше мы уже обсуждали безжалостность. Вспомни о ней.
Он посмотрел на меня с искренней надеждой, хотя, должно быть, и видел, что я ничего не могу вспомнить. Поэтому он продолжал говорить об образцах безжалостности нагуалей. Он сказал, что его собственный метод заключается в том, что он подвергает людей мощному воздействию (обрушивает на людей шквал) принуждения и отказа, скрывающихся за мнимым пониманием и рассудительностью.
– Но как насчет всех тех объяснений, которые ты мне давал? – спросил я. – Разве они не являются следствием подлинной рассудительности и желания помочь мне понять?
– Нет, – отвечал он. – Они есть следствие моей безжалостности. Я с жаром возразил, что мое собственное желание понять было искренним. Он похлопал меня по плечу и объяснил, что мое желание понять, действительно, является искренним, но мое великодушие – нет. Он сказал, что нагуали скрывают свою безжалостность автоматически, даже против своей воли.
Когда я слушал его объяснения, у меня возникло странное подспудное ощущение, что когда-то мы уже подробно обсуждали идею безжалостности.
– Я не являюсь рациональным человеком, продолжал он, глядя мне в глаза, – но только кажусь таким, поскольку моя маска настолько эффективна. То, что тебе кажется рассудительностью, на самом деле есть отсутствие жалости, потому что именно этим и является безжалостность – отсутствием жалости. Ты же, скрывая отсутствие жалости под маской великодушия, кажешься непринужденным и открытым. Но на самом деле ты настолько же великодушен, как я рассудителен. Мы оба – притворщики. Мы довели до совершенства искусство скрывания того, что мы не чувствуем жалости.
Он сказал, что полное отсутствие жалости у его бенефактора скрывалось под маской беспечного шутника, неистребимым желанием которого было подшучивать над каждым, с кем он сталкивался.
– Маской моего бенефактора был счастливый невозмутимый человек, которого ничто в этом мире не заботит, – продолжал дон Хуан. – Но на самом деле, подобно всем нагуалям, он был холоден, как арктический ветер.
– Но ведь ты же не холодный, дон Хуан, – сказал я искренне.
– Я, несомненно, холодный, – сказал он. – А тем, что приносит тебе впечатление тепла, является эффективность моей маски.
Он продолжал объяснять, что маска нагуаля Элиаса выражалась в сводящей с ума дотошности и аккуратности, которая создавала ложное впечатление заботливости и основательности.
Он начал описывать поведение нагуаля Элиаса. Говоря, он продолжал наблюдать за мной. И, наверное, из-за его пристального взгляда я не мог сосредоточиться на том, что он мне говорил. Я с огромным трудом заставил себя собраться с мыслями. Еще минуту он наблюдал за мной, а затем продолжил свои объяснения относительно безжалостности, но я уже больше не нуждался в них. Я сказал ему, что я вспомнил то, что он хотел: момент, когда мои глаза впервые засияли. В самом начале своего ученичества я добился, причем совершенно самостоятельно, смещения уровня моего осознания. Моя точка сборки достигла положения, называемого местом без жалости.
Место без жалости
Дон Хуан говорил мне, что нет нужды разговаривать о деталях моего вспоминания. Во всяком случае, сейчас, потому что разговор об этом – лишь вспомогательное средство для того, чтобы привести к вспоминанию. Если точка сборки однажды сдвинется, опыт будет полностью пережит заново. Он добавил, что лучшая помощь для полного вспоминания – прогулка. Поэтому мы встали и пошли не спеша в полном молчании по горной тропинке, пока я не вспомнил все.
На окраине местечка Гуаймас в северной Мексике, расположенного на пути из Ногалеса, штат Аризона, мне вдруг стало ясно, что с доном Хуаном творится что-то неладное. Уже около часа он был необычайно молчалив и мрачен, но я не обращал на это внимания, пока его тело не начала сводить судорога. При этом его подбородок так бился о грудь, словно шейные мускулы не могли больше выдерживать тяжести головы.
– Тебя укачало в дороге, дон Хуан? – встревожившись, спросил я. Он не ответил. Он тяжело дышал. В течение первых нескольких часов нашей поездки с ним все было в порядке. Мы без конца говорили о самых разных вещах. Когда мы остановились в городе Санта Ана чтобы заправиться, он даже отжался несколько раз от крыши машины, разминая мышцы плеч.
– Что с тобой, дон Хуан? – спросил я.
Я ощутил в животе спазмы беспокойства. Не поднимая свесившейся на грудь головы, он пробормотал, что хочет посетить один определенный ресторан. И едва слышным дрожащим голосом сообщил, как туда добраться.
Я припарковал машину на соседней улице за квартал от ресторана. Когда я открыл дверцу машины со своей стороны, он схватил меня за руку железной хваткой. С превеликим трудом он с моей помощью выбрался из машины через водительское сидение. Ступив на тротуар, он ухватился за мои плечи обеими руками, чтобы выпрямиться. В зловещем молчании, еле передвигая ноги, мы спустились по улице к ветхому строению, в котором находился ресторан.
Дон Хуан повис на моей руке всем телом. Его дыхание было таким учащенным, и его била такая сильная дрожь, что я запаниковал. Я оступился и вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть вместе с доном Хуаном на тротуар. От волнения я совсем потерял голову. Заглянув в его глаза, я увидел, что они совершенно тусклые и лишены своего обычного блеска.
Мы кое-как вошли в ресторан, и услужливый официант подскочил к нам, чтобы помочь дону Хуану, как если бы был предупрежден о том, что с ним происходит.
– Как вы себя чувствуете сегодня? – пронзительно завопил он на ухо дону Хуану.
Он буквально донес дона Хуана от двери к столику, усадил его, а затем исчез.
– Он тебя знает, дон Хуан? – спросил я, когда мы сели. Не глядя на меня, он пробормотал что-то невразумительное. Я встал и прошел на кухню в поисках этого официанта.
– Знаете ли вы старика, который пришел сюда со мной? – спросил я, когда, наконец, нашел его.
– Конечно, знаю, – сказал он с видом человека, у которого хватит терпения ответить только на один вопрос. – Это старик, у которого бывают приступы.
После этого заявления все стало на свои места. Я знал теперь, что в дороге с ним случился небольшой приступ. Конечно, я никак не мог его предотвратить, но все же чувствовал себя беспомощным и обеспокоенным. Предчувствие того, что самое худшее еще впереди, вызвало у меня неприятное чувство в животе.
Я вернулся к столу и молча сел. Внезапно появился все тот же официант с двумя мисками креветок и двумя тарелками супа из морской черепахи. Мне пришло в голову, что, наверное, в этом ресторане подают только креветок и черепаховый суп, или что дон Хуан всегда заказывает именно эти блюда, когда бывает здесь.
Официант так громко заговорил с доном Хуаном, что перекрыл шум, создаваемый находившимися в ресторане посетителями.
– Надеюсь, вам понравится наша еда! – завопил он. – Если я вам понадоблюсь, поднимите только руку, и я тут же окажусь рядом.
Дон Хуан кивнул в знак согласия, и официант ушел, сочувственно похлопав дона Хуана по спине.
Дон Хуан жадно ел, время от времени чему-то улыбаясь. Я был настолько встревожен, что одна лишь мысль о еде вызывала у меня отвращение. Но после определенного момента с ростом беспокойства у меня стало расти и чувство голода. Я попробовал пищу и нашел, что она невероятно вкусна.
Поев, я почувствовал себя немного лучше, хотя все оставалось по-прежнему и беспокойство мое не уменьшилось.
Когда дон Хуан наелся, он поднял руку над головой. В ту же минуту подскочил официант и вручил мне счет.
Я рассчитался с ним, и он помог дону Хуану встать. Поддерживая под руку, он вывел его из ресторана. Официант даже помог ему выйти на улицу и сердечно распрощался с ним.
С таким же трудом, как и в первый раз, мы вышли к машине. Дон Хуан всей тяжестью своего тела навалился на мою руку, едва дыша и останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы перевести дух. Официант стоял в дверях, словно желая убедиться в том, что я смогу поддержать дона Хуана.
Ему понадобилось минуты две-три, чтобы забраться в машину.
– Скажи мне, что я могу для тебя сделать, дон Хуан? – спросил я умоляюще.
– Разверни машину, – приказал он дрожащим, едва слышным голосом. – Я хочу поехать на другой конец города в магазин. Они там тоже меня знают. Они мои друзья.
Я сказал, что не знаю, где находится магазин, о котором он говорит. Он что-то неразборчиво забормотал, выражая гнев, и топнул об пол машины обеими ногами. Губы его недовольно надулись, и немного слюны скатилось на его рубаху. Затем он, казалось, испытал мгновенное просветление. Я ужасно нервничал, глядя на его усилия привести в порядок свои мысли. В конце концов ему все-таки удалось рассказать мне, как добраться до лавки.
Я был до предела встревожен, боясь, что приступ дона Хуана имел последствия более серьезные, чем я думал. Мне захотелось избавиться от него, сплавить родственникам или друзьям, но я никого из них не знал. Я вообще не знал, что делать. Повернув в обратную сторону, я поехал к магазину, который, по его словам, находился на другом конце города.
Я подумывал, не вернуться ли мне в ресторан и не расспросить ли официанта о родственниках дона Хуана. Хотелось верить, что кто-нибудь в том магазине знает его. Чем больше я думал о положении, в которое попал, тем больше жалости испытывал к самому себе. Дон Хуан закончился. Я испытывал ужасающее чувство потери и обреченности. Я явно терял его, но мое чувство утраты перекрывалось досадой от того, что мне приходится возиться с ним в таком его немощном состоянии.
Я кружил по городу около часа, разыскивая этот магазин, и никак не мог найти его. Дон Хуан признался, что он мог ошибаться и что магазин, возможно, находится в другом городе. К тому времени я совершенно выбился из сил и не представлял, что делать дальше.
В нормальном состоянии осознания я всегда испытывал странное чувство, что я знаю о доне Хуане больше, чем мой разум. Сейчас, под влиянием его умственного расстройства, я был уверен, хотя и не знал почему, что где-то в Мексике его друзья ожидают его, хотя где именно, я понятия не имел.
Я измучился не только физически. К моему состоянию примешивалось беспокойство и чувство вины. Меня терзала мысль о том, что я связан по рукам и ногам немощным стариком, который наверняка смертельно болен. И я чувствовал вину из-за того, что был настолько непреданным ему.
Я остановил машину на побережье. Понадобилось около десяти минут, чтобы вывести дона Хуана из машины. Мы направились в сторону океана, но когда подошли ближе, дон Хуан отпрянул, как мул, и заявил, что дальше не пойдет. Он пробормотал, что вода бухты Гуаймас пугает его.
Он повернул назад и повел меня на главную площадь – пыльную «плаза», где не было даже скамеек. Дон Хуан сел на обочину. Проехала машина для уборки улиц, вращая свои стальные щетки, которые совершенно не смачивались водой. Она подняла облако пыли, и я закашлялся.
Я был настолько расстроен возникшей ситуацией, что у меня мелькнула мысль оставить его сидящим здесь. Но я тут же устыдился этой мысли и похлопал дона Хуана по спине.
– Пожалуйста, постарайся вспомнить, куда я должен тебя отвезти, – сказал я мягко. – Куда ты хочешь, чтобы я тебя повез?
– Я хочу, чтобы ты пошел к черту! – ответил он хриплым, резким голосом.
Видя, как дон Хуан разговаривает со мной, я начал подозревать, что с ним приключился не удар, а какая-то другая болезнь. Очевидно, она повлияла на его мозг, в результате чего он стал безумным и агрессивным. Внезапно он встал и пошел прочь от меня. Я обратил внимание на то, каким немощным он стал. Он постарел в течение нескольких часов. Исчезла его природная энергия. Теперь это был ужасно старый, слабый человек.
Я бросился подать ему руку. Волна сильной жалости захлестнула меня. Это себя я видел старым, слабым, едва способным ходить, и это было нестерпимо. Слезы навернулись у меня на глаза, правда, не от жалости к дону Хуану, а от жалости к самому себе. Я сжал его руку и дал ему молчаливое обещание, что буду заботиться о нем, несмотря ни на что.
Я совсем ушел в жалость к себе, как вдруг ощутил сильную пощечину. Прежде чем я опомнился, дон Хуан ударил меня снова, на этот раз по затылку. Он стоял передо мной, дрожа от ярости. Его рот был полуоткрыт и непроизвольно дергался.
– Кто ты? – заорал он каким-то неестественным голосом. Он обратился к куче зевак, которые немедленно начали собираться вокруг нас.
– Я не знаю, кто этот человек, – сказал он им. – Помогите мне. Я одинокий старый индеец. Он – иностранец, и хочет убить меня. Они всегда поступают так с беспомощными старыми людьми: убивают их, чтобы развлечься.
Раздался ропот неодобрения. Многие молодые рослые люди смотрели на меня угрожающе.
– Что ты делаешь, дон Хуан? – громко спросил я его. Я хотел убедить толпу, что я был с ним.
– Я не знаю тебя! – закричал дон Хуан. – Оставь меня в покое!
Он повернулся к толпе и попросил присутствующих помочь ему. Он хотел, чтобы они задержали меня до прихода полиции.
– Держите его! – требовал он. – Кто-нибудь, позовите, пожалуйста, полицию! Они знают, что делать с этим человеком.
Я имел представление о мексиканской тюрьме. Никто не будет знать, где я. Мысль о том, что пройдут месяцы, пока кто-нибудь заметит мое отсутствие, заставила меня действовать с невероятным проворством. Я отшвырнул первого же молодого парня, приблизившегося ко мне, а затем бросился бежать, охваченный паникой. Я знал, что этим спасаю свою жизнь. Несколько молодых людей бросились за мной. Пока я мчался по направлению к главной улице, я сообразил, что в таком маленьком городке, как Гуаймас, патрульные полицейские передвигаются пешком. Никого из них не было поблизости. Боясь встречи с ними, я заскочил в первый же магазинчик, попавшийся на моем пути.
Я сделал вид, что старательно выбираю покупку. Молодые люди, преследовавшие меня, с шумом пробежали мимо. У меня быстро возник план: купить как можно больше вещей.
Я рассчитывал, что люди в магазине примут меня за туриста. Затем я попрошу кого-нибудь помочь мне донести пакеты до моей машины.
Некоторое время я выбирал то, что мне было нужно. В магазине я нанял юношу, чтобы он помог мне нести пакеты. Но когда я приблизился к своей машине, то увидел стоящего возле нее дона Хуана, вокруг которого по-прежнему толпился народ. Он разговаривал с полицейским, который что-то записывал.
Все было бесполезно. Мой план провалился. Путь к машине был отрезан. Я велел молодому человеку оставить пакеты на тротуаре, сказав ему, что скоро должен подъехать мой друг и доставить меня в отель. Он ушел, а я остался, прячась за грудой пакетов, которыми я прикрывал свое лицо, стараясь не попасться на глаза дону Хуану и окружавшей его толпе.
Я видел, как полицейский изучает мои калифорнийские номера. Теперь я был совершенно уверен в том, что погиб.
Обвинение сумасшедшего старика было слишком серьезным. А тот факт, что я сбежал, только усилит мою вину в глазах полицейского. Кроме того, мне страшно не хотелось вступать в объяснения с полицейским, который наверняка проигнорирует правду, только бы арестовать иностранца.
Я стоял у входа в магазин около часа. Полицейский ушел, но толпа вокруг дона Хуана осталась, а он кричал и возбужденно размахивал руками. Я был слишком далеко, чтобы расслышать слова. Но я мог представить их смысл по его отрывистым, возбужденным выкрикам.
У меня возникла отчаянная необходимость в новом плане. Можно было поселиться в гостинице и пожить там пару дней, прежде чем рискнуть добраться до машины. Я хотел было вернуться в магазин и вызвать такси. Я никогда не пользовался такси в Гуаймасе и даже не знал, существует ли оно здесь вообще. Но мой план тут же рухнул при мысли о том, что если полиция достаточно компетентна, и если они приняли всерьез слова дона Хуана, то обязательно проверят отели. Возможно, полицейский отошел от дона Хуана именно для этого.
Я сообразил, что есть еще одна возможность – добраться до автобусной станции и сесть на автобус, идущий в любой пограничный город. Или сесть хотя бы на какой-нибудь автобус, идущий из Гуаймаса в любом направлении. Однако и от этой идеи пришлось немедленно отказаться. Я был уверен, что дон Хуан сообщил полицейскому мое имя, и тот наверняка уже предупредил автобусные компании.
Мой разум захлестнула слепая паника. Я сделал несколько коротких вдохов, чтобы успокоить нервы.
Тут я заметил, что толпа вокруг дона Хуана стала рассасываться. Вернулся полицейский со своим напарником, и оба они не спеша пошли в конец улицы. В этот момент я внезапно ощутил не поддающееся контролю побуждение. Это было так, как если бы мое тело устранило связь с умом. Я направился к своему автомобилю, прихватив с собой все пакеты. Не испытывая ни малейшего страха или заботы, я открыл багажник, положил в него все пакеты, затем отворил дверцу машины. Дон Хуан стоял рядом на тротуаре, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я посмотрел на него с совершенно не свойственной мне холодностью. Никогда в жизни я не испытывал подобного чувства. Это не было ни ненавистью, ни гневом. Он даже не раздражал меня. То, что я чувствовал, вовсе не походило ни на смирение, ни на терпимость. И это, определенно, не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, ужасающее отсутствие жалости. В этот момент меня меньше всего заботило происходившее с доном Хуаном или со мной.
Дон Хуан встряхнулся верхней частью тела, как собака, вышедшая из воды. И тут, словно все это было лишь дурным сном, он снова стал тем человеком, которого я знал. Он быстро вывернул свою куртку наружу подкладкой. Это была двухсторонняя куртка, бежевая с одной стороны и черная с другой. Сейчас он был одет в черную куртку. Он бросил в машину свою соломенную шляпу и тщательно причесал волосы. Затем вытащил воротник рубашки поверх воротника куртки, вмиг сделавшись моложе на много лет. Не говоря ни слова, он помог мне перенести в машину оставшиеся пакеты. Привлеченные шумом открывающихся и закрывающихся дверей автомобиля, двое полицейских бегом вернулись к нам, свистя в свои свистки. Дон Хуан проворно бросился им навстречу. Он внимательно выслушал их и заверил, что им не о чем беспокоиться. Он объяснил, что, должно быть, они встретились с его отцом, старым немощным индейцем, у которого не все в порядке с головой. Разговаривая с ними, он открывал и закрывал дверцы автомобиля, как бы проверяя замки. Еще он перенес пакеты из багажника на заднее сидение. Его подвижность и юношеская сила совершенно не походили на движения старика, каким он был несколько минут назад. Я знал, что он ведет себя так в расчете на полисмена, который видел его раньше. На месте этого полисмена я бы ни на минуту не усомнился, что передо мной сын старого безумного индейца.
Дон Хуан указал название ресторана, где знают его отца, и затем бесстыдно дал им взятку.
От меня не требовалось что-либо объяснять полицейским. Было что-то, что делало меня твердым, холодным, эффективным, молчаливым.
Не говоря ни слова, мы сели в машину. Полицейские так меня ни о чем и не спросили. Казалось, они настолько устали, что и не пытались сделать это. Мы уехали.
– Что это ты выкинул там, дон Хуан? – спросил я, и холодность моего тона удивила меня самого.
– Это был первый урок безжалостности, – сказал он. Он заметил, что по пути в Гуаймас он предупреждал меня о предстоящем уроке безжалостности.
Я признался, что не обратил на это внимания, подумав, что мы просто беседуем, чтобы нарушить монотонность езды.
– Я никогда не беседую просто так, – сказал он строго. Тебе давно уже пора знать об этом. Сегодня днем я намеренно создал соответствующую ситуацию, чтобы сдвинуть твою точку сборки в определенное место, где исчезает жалость. Это место известно как место без жалости.
– Перед магами стоит задача, – продолжал он, – достичь места без жалости с минимальной помощью. Нагуаль лишь создает нужную ситуацию, ученик же сам приводит свою точку сборки в движение.
Сегодня ты сделал именно это. Я помогал тебе, возможно, немного переигрывая, сдвинув свою собственную точку сборки в положение, которое сделало меня немощным стариком, чьи действия невозможно предсказать. Я не просто притворялся старым и немощным, я был старым.
Озорной блеск в его глазах свидетельствовал о том, что он наслаждается моментом.
– В том, что я сделал, не было особой нужды, – продолжал он. – Я мог направить тебя к сдвигу точки сборки, и не применяя столь жесткой тактики, но я ничего не мог с собой поделать. Поскольку это событие больше не повторится, я хотел выяснить, смогу ли я хотя бы отчасти действовать так, как мой бенефактор. Поверь мне, я удивил себя не меньше, чем тебя.
Я чувствовал себя невероятно легко. У меня не было затруднений в восприятии того, что он говорил. Не возникало также никаких вопросов, поскольку я понимал все, не нуждаясь в объяснениях.
Затем он сказал нечто такое, что я уже знал, но не мог выразить вслух, поскольку не был способен найти подходящих для описания слов. Он сказал, что все, что делают маги, является следствием движения их точки сборки. И что такие сдвиги управляются количеством энергии, имеющейся в их командах.
Я сказал дону Хуану, что знаю все это, и даже больше. На это он ответил, что внутри каждого человеческого существа есть гигантское темное озеро безмолвного знания, о существовании которого каждый из нас знает интуитивно. Он сказал, что я могу интуитивно знать его, возможно, с несколько большей, чем средний человек, ясностью, поскольку следую по пути воина. Еще он добавил, что маги являются единственными существами на Земле, кто сознательно выходит за пределы интуитивного уровня, подготавливая себя к осуществлению двух трансцендентальных задач: во-первых, постичь, что существует точка сборки, во-вторых, заставить, эту точку сборки двигаться.
Он еще и еще раз подчеркнул, что самые изощренные знания, которыми владеют маги, являются потенциальным достоянием всех нас как воспринимающих существ, – в том числе и знание о том, что содержание восприятия зависит от положения точки сборки.
В этом месте его объяснений мне стало чрезвычайно трудно сосредоточиться на том, что он говорит, и не потому, что я отвлекся или устал, но из-за того, что мой разум невольно начал играть в игру предугадывания его слов. Похоже, какая-то неведомая часть внутри меня безуспешно пыталась найти соответствующие слова для выражения мыслей. По мере того, как дон Хуан говорил, я начал чувствовать, что могу предугадывать, какие именно мои безмолвные мысли он сейчас выскажет. Меня поражало понимание того, что его выбор слов был всегда точнее, чем мог бы быть мой собственный. Но предвидение его слов также уменьшало мою концентрацию.
Я резко свернул на обочину дороги. В этот момент у меня впервые в жизни возникло осознание собственной раздвоенности. Внутри меня существовали две совершенно обособленные части. Одна была чрезвычайно старой, спокойной и равнодушной. Она была тяжелой, темной и связанной со всем остальным. Это была та часть меня, которая ни о чем не беспокоилась, поскольку была равной всему остальному. Она всем наслаждалась, ничего не ожидая. Другая часть была светлой, новой, воздушной[36], подвижной. Она была нервной и быстрой. Она беспокоилась о себе, потому что была ненадежной[37], и не наслаждалась ничем просто потому, что не имела способности связать себя с чем бы то ни было. Она была одинокой, поверхностной и уязвимой. Это была та часть меня, из которой я смотрел на мир.
Я сознательно осмотрелся из этой части. Повсюду я видел обширные фермерские поля; и эта ненадежная, воздушная, беспокойная часть меня застряла между гордостью в отношении индустриальной мощи человека и печалью при взгляде на величественную древнюю пустыню Сонора, превращенную в аккуратный пейзаж со вспаханными полями и окультуренными растениями.
Старой темной и тяжелой части меня не было до этого никакого дела. И две части вступили в спор друг с другом. Воздушная часть меня хотела, чтобы тяжелая приняла на себя ответственность, а тяжелая хотела, чтобы другая часть меня прекратила терзаться и наслаждалась.
– Почему ты остановился? – спросил дон Хуан.
Его голос вызвал реакцию, но было бы не совсем верно сказать, что то, что прореагировало, было мною. Звук его голоса, казалось, заставил затвердеть воздушную часть меня, после чего я стал таким, как всегда.
Я рассказал дону Хуану о понимании, которое возникло у меня относительно моей раздвоенности. Когда он начал объяснять это с точки зрения положения точки сборки, я утратил свое отвердение. Воздушная часть меня вновь приобрела свое качество воздушности, как и в первый раз, когда я впервые заметил свою раздвоенность, и я снова знал то, что объяснял мне дон Хуан.
Он сказал, что когда точка сборки сдвигается и достигает места без жалости, позиция рационализма и здравого смысла становится шаткой. Ощущение, что я имею более старую, темную и безмолвную сторону, было точкой зрения[38], предшествующей разуму.
– Я точно знаю, о чем ты говоришь, – сказал я ему. – Я знаю многое, но не могу выразить свое знание в словах. Я не знаю, с чего начать.
– Я уже упоминал об этом, – сказал он. – То, что происходит с тобой, и то, что ты называешь раздвоенностью, является взглядом из нового положения твоей точки сборки. С этого положения ты можешь чувствовать более старую сторону человека, а то, что знает более старая часть человека, называется безмолвным знанием. Это и есть то знание, которое ты еще не можешь выразить словами.
– Но почему? – спросил я.
– Для того чтобы выразить его, тебе необходимо иметь и использовать гораздо больше энергии, – ответил он. – Сейчас у тебя такой энергии нет. Безмолвное знание – это нечто такое, что есть у каждого из нас, – продолжал он. – Это нечто такое, что в совершенстве всем владеет и в совершенстве все знает. Но оно не может думать и поэтому не может говорить о том, что знает. Маги полагают, что когда человек начинает осознавать, что он знает, и хочет отдавать себе отчет в том, что он знает, – он утрачивает это знание. Безмолвное знание, которое ты не можешь описать, является, конечно, намерением, духом, абстрактным. Ошибка человека заключается в том, что он хочет познать его непосредственно, так же, как он познает мир повседневной жизни. Но чем больше он желает этого, тем более эфемерным оно становится.
– Не мог бы ты объяснить это более простыми словами, дон Хуан? – спросил я.
– Это значит, что ради мира разума[39] человек отказывается от безмолвного знания, – ответил он. – Чем крепче он держится за мир разума, тем более эфемерным становится намерение.
Я завел машину, и мы поехали молча. Дон Хуан не пытался указывать мне направление или подсказывать, как управлять машиной, что он часто делал, чтобы обострить мою самозначительность. Я не имел четкого представления о том, куда еду. Однако что-то во мне знало, куда надо ехать. Я дал возможность проявиться именно этой своей части.
Поздним вечером мы прибыли к большому дому магов партии дона Хуана, расположенному в сельской местности штата Синалоа на северо-западе Мексики. Путешествие, казалось, совсем не заняло времени. Я не помнил подробностей нашей поездки. Я знал лишь то, что по пути мы не разговаривали.
Дом казался пустым. Не было никаких признаков того, что в нем есть люди. Тем не менее, я знал, что друзья дона Хуана находятся в доме. Хотя я никого не видел, но чувствовал их присутствие.
Дон Хуан зажег несколько керосиновых ламп, и мы с ним сели за массивный стол. Казалось, дон Хуан собирается поесть. Пока я раздумывал о том, что мне сказать или сделать, бесшумно вошла женщина и поставила на стол тарелку с едой. Я не ожидал ее появления, и когда она вышла из темноты на свет, как бы материализовавшись из ничего, я невольно открыл рот от изумления.
– Не пугайся, это я, Кармела, – сказала она и исчезла снова, растворившись во тьме.
Я чуть было не завопил от ужаса. Дон Хуан так смеялся, что я подумал: все в доме слышат его. Я уже было решил, что они сейчас придут, но никто не появился.
Я попытался есть, но мне не хотелось. Тогда я начал думать о женщине. Я ее не знал. То есть, я почти узнал ее, но мне никак не удавалось извлечь воспоминание о ней из тумана, обволакивавшего мои мысли. Я силился прояснить свой ум, но почувствовал, что на это потребуется слишком много энергии, и сдался.
Почти тотчас после того, как я перестал думать о ней, я начал испытывать странное цепенящее беспокойство. Сначала я подумал, что меня угнетали темнота, массивный дом и тишина в нем и за его пределами. Но затем моя подавленность возросла до невероятных размеров, особенно после того, как я услышал слабый лай собаки вдали. В какой-то момент я подумал, что мое тело вот-вот взорвется. Дон Хуан немедленно вмешался. Он подскочил ко мне и нажал на спину так, что во мне что-то щелкнуло. Это нажатие принесло мне немедленное облегчение.
Когда я успокоился, то понял, что вместе с беспокойством, которое чуть было не поглотило меня, я утратил ясное ощущение знания обо всем на свете. Я больше не мог предвидеть, как дон Хуан выразит то, что я знал сам.
После этого дон Хуан приступил к своему самому необычному объяснению. Вначале он сказал, что источником беспокойства, которое овладело мной со скоростью степного пожара, было внезапное движение моей точки сборки, вызванное неожиданным появлением Кармелы, и моей неизбежной попыткой сдвинуть свою точку сборки туда, где я был бы способен полностью узнать ее.
Он посоветовал мне свыкнуться с мыслью о том, что время от времени у меня будут возникать такого рода приступы тревоги, поскольку моя точка сборки будет продолжать двигаться.
– Любое движение точки сборки подобно умиранию, – сказал он. – Все в нас рассоединяется, а затем вновь присоединяется к источнику еще большей силы. Такое увеличение энергии воспринимается как убийственная тревога.
– Что мне делать, когда это случается? – спросил я.
– Ничего, – ответил он, – просто ждать. Вспышка энергии пройдет, опасно лишь не знать, что с тобой происходит. Когда ты знаешь, реальной опасности нет.
Затем он заговорил о древнем человеке. Он сказал, что древний человек самым непосредственным и наилучшим образом знал, что делать и как делать что-либо. Но, выполняя все действия так хорошо, он начал развивать эгоизм, который принес ему чувство, что он может предвидеть и заранее намечать действия, которые он привык выполнять. Вот так появилось представление об индивидуальном «я», которое начало диктовать человеку характер и диапазон его действий. По мере того, как ощущение индивидуального «я» усиливалось, человек постепенно утрачивал естественную связь с безмолвным знанием. Современный человек, будучи наследником этого процесса, в конечном счете, обнаруживает, что настолько безнадежно отстранен от источника всего сущего, что единственное, что ему остается, это лишь выражать свое отчаяние в насильственных и циничных действиях саморазрушения. Дон Хуан утверждал, что причиной человеческого цинизма и отчаяния является та небольшая частица безмолвного знания, которая у него еще осталась, и, во-первых, дает человеку намек на его древнюю связь с источником всего сущего, а во-вторых, чувство того, что без этой связи у него нет надежды на покой, удовлетворение, достижение.
Мне показалось, что в словах дона Хуана есть противоречие. Я напомнил, как однажды он говорил мне, что война является естественным состоянием для воина и что покой для него противоестественен.
– Правильно, – согласился он. – Но война для воина не означает совершение поступков, которыми движет индивидуальная или коллективная глупость или бессмысленное насилие. Война для воина – это тотальная борьба против индивидуального «я», которое лишает человека его силы.
Затем дон Хуан сказал, что настало время продолжить разговор о безжалостности – самой главной предпосылке магии. Он сообщил об открытии магами того, что любой сдвиг точки сборки означает отход от чрезмерной озабоченности своей индивидуальностью, которая является отличительным признаком современного человека. Еще он сказал, что, как полагают маги, именно позиция точки сборки делает современного человека убийственным эгоистом, существом, полностью поглощенным своим образом себя.
Потеряв надежду когда-либо вернуться к источнику всего, человек искал утешение в собственной личности (в самости). Занимаясь этим, он преуспел в закреплении своей точки сборки в строго определенном положении, увековечив тем самым собственный образ себя. Итак, с уверенностью можно сказать, что любое перемещение точки сборки из ее привычного положения приводит к движению прочь от человеческой саморефлексии и сопутствующей ей самозначительности.
Дон Хуан описал самозначительность, как силу, порождаемую человеческим образом самого себя. Он повторял, что это именно та сила, которая удерживает точку сборки фиксированной в ее нынешнем положении. По этой причине главной задачей на пути воина является развенчание самозначительности. Все, что делают маги, направлено на достижение этой цели.
Он объяснил, что маги разоблачили самозначительность и установили, что она есть жалость к себе, маскирующаяся под нечто иное.
– Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, – сказал он. – Жалость к себе – это реальный враг и источник человеческого страдания. Без некоторого количества жалости к себе человек был бы не в состоянии быть таким важным (значимым, значительным) для себя, каков он есть. Но когда включается сила самозначительности, она обретает свой собственный импульс, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа самозначительности есть то, что придает ей ее фальшивое ощущение ценности.
Это его объяснение, которое было бы непонятным для меня при обычных условиях, показалось мне вполне убедительным. Но вследствие все еще присущей мне двойственности, оно показалось немного упрощенным. Казалось, дон Хуан нацеливает свои слова и мысли на определенную цель. И этой целью был я в моем обычном состоянии осознания.
Продолжая свои объяснения, дон Хуан сказал, что маги абсолютно уверены в том, что, сдвигая точку сборки с ее обычного положения, мы достигаем состояния бытия, которое можно назвать только безжалостностью. Благодаря своим практическим действиям маги знают, что как только их точка сборки сдвигается, – разрушается их самозначительность. Лишившись привычного положения точки сборки, их образ себя больше не поддерживается. А без сильного сосредоточения на образе самих себя они теряют самосострадание, а с ним и самозначительность. Таким образом, маги правы, говоря, что самозначительность – это просто замаскированная жалость к себе.
Затем он шаг за шагом начал анализировать то, что произошло со мной днем. По его словам, нагуаль в роли лидера и учителя должен действовать в такой же степени эффективно, как и безупречно. Поскольку у него нет возможности рационально планировать направление своих действий, он всегда позволяет духу указать направление. В качестве примера он привел сегодняшний случай, когда, по его словам, он не знал, как действовать до тех пор, пока <