БОЛЬШАЯ КРОШКА И МАЛЕНЬКАЯ КРОШКА
Конечно, люди не могли заменить бобрятам их близких, но семья охотника сделала всё, чтобы зверьки почувствовали себя как дома. И бобрята скоро привыкли к новой жизни. Шепиэн у себя под кроватью устроил им домик со стенками из берёзовой коры; только одну сторону он оставил открытой – для входа. Гитчи Мигуон прорезал дыру в полу, укрепил в ней лоханку – вот и получился пруд, правда не очень просторный, но всё-таки он был величиной с нырялку; бобрята проводили там полдня и, плавая на поверхности воды, жевали листики и стебли. Каждый раз, когда бобрята вылезали из лоханки, они усаживались тут же и прихорашивались. Сначала они обсушивались, выжимая воду из шерсти передними лапками, потом причёсывались очень усердно собственной “гребёночкой”, которой их наделила природа: на задних лапках у бобров есть раздвоенный ноготь, им они и причёсываются. Всё это они проделывали так серьёзно, старательно и неторопливо, что Саджо не могла оставаться безучастной. Девочка усаживалась рядом с ними и помогала им как могла: кончиками своих пальцев она приглаживала их шёрстку то в одну сторону, то в другую; бобрятам это, видно, нравилось, и они ещё усерднее продолжали свою работу. Очень потешно они прихорашивались, особенно когда поднимали одну лапку высоко над головой, словно собирались плясать шотландский танец, а другой скребли себе бок. И есть они любили сидя. Усядутся и обгладывают кору с прутиков, вращают их между острыми зубами – ни дать ни взять два пастушка играют на свирелях. Иногда же, если это были очень молодые и нежные стебли, они съедали их целиком: засовывали один конец в рот, другой подталкивали лапками и грызли, грызли, грызли... Шум и треск, который бобрята при этом производили, был похож на шум двух неистово работающих швейных машин. Своей же позой, когда они запихивали в рот прутики, они напоминали двух шпагоглотателей, которым закуска из шпаг пришлась очень по вкусу. А молоко всё же им нужно было ещё давать. Саджо удалось выпросить у одной женщины в посёлке бутылочку с соской. Но пока сосал один, крепко ухватившись обеими лапками за горлышко бутылки, другой поднимал такой неистовый крик и возню, что в конце концов, случалось, переворачивал жестянку с молоком. Пришлось раздобыть ещё одну бутылочку с соской. С тех пор дети кормили бобрят одновременно: Саджо – одного, Шепиэн – другого. Скоро бобрята научились есть с блюдца. В молоко им стали крошить хлеб, и дело с кормёжкой пошло куда проще. Бобрята брали кашицу одной лапкой и быстро запихивали себе в рот, но боюсь, их манеры за едой не были очень хорошими, потому что они громко чавкали, сопели и часто разговаривали с полным ртом. Зато они отличались одним достоинством, которым не каждый из нас обладает: они никогда не забывали прибрать свои блюдца и заталкивали их куда-нибудь в угол или под печку. Нельзя сказать, чтобы они делали это очень аккуратно: если кашица была недоедена, то, передвигая блюдца, они расплёскивали и растаптывали остатки еды, оставляя по всей комнате липкие следы, так что нередко приходилось скоблить и отмывать пол по пути их следования. Саджо всегда собирала посуду бобрят и мыла так же, как мыла посуду “больших людей”. Бобрята знали своих хозяев, и, когда дети звали их: “Ундас, ундас, эмик, эмик!” (“Сюда, сюда, бобры, бобры!”), каждый шёл к тому, кто его всегда кормил. Сначала у них не было кличек. Но как-то Саджо вспомнила свой день рождения, печальные лица двух кукол; давно уже бобры вытеснили прежних любимиц из её сердца. “Да, – подумала девочка, – всё равно с куклами покончено”, и решила назвать бобрят их именами. Итак, одного бобрёнка назвали “Чикени”, а другого – “Чилеви”, что в переводе с индейского значит: “Маленькая Крошка” и “Большая Крошка”. Того, который был побольше, назвали “Чилеви”, а того, который был поменьше, – “Чикени”. Эти имена им очень подходили, потому что они действительно были очень маленькими и очень походили на две пушистые игрушки, которые вдруг ожили и спустились с полки. Очень скоро бобры привыкли к своим кличкам и тотчас вылезали из своего домика под кроватью Шепиэна, когда слышали, что их зовут. Однако их имена звучали настолько одинаково, что бобрята обычно приходили вдвоём, даже если звали только одного из них. Да и сами они были похожи, как две горошинки; разница в величине была очень небольшой, и дети часто путали зверьков. Дело осложнялось ещё и тем, что бобрята как-то смешно росли: сначала один рос быстрее, потом он вдруг переставал расти, и другой его догонял и перегонял. Сначала один бобрёнок был больше другого, потом другой. И дети делали неожиданное для себя открытие: оказывается, под именем “Большая Крошка” скрывался “Маленькая Крошка” и наоборот. Но стоило это обнаружить, как они снова менялись размерами, а когда на некоторое время становились одинаковыми, их вообще невозможно было отличить. И такая всё время происходила путаница, что Саджо в конце концов надумала дать им одно общее имя: “Крошки”. Но случайно всё само собой устроилось. Чилеви очень любил дремать под печкой между камнями. Однажды очень сильно запахло палёной шерстью, но никто не мог понять, в чём дело. Посмотрели в печку. Выгребли золу, постучали по трубе, однако ничего не обнаружили. Между тем запах гари становился всё сильнее. Наконец кто-то догадался заглянуть под печку. И что же оказалось? Чилеви безмятежно спал, а его пушистая шёрстка на спине припалилась и почернела. Получилось нечто вроде клейма, как у скота на фермах, и бобрят всё лето было легко отличать, друг от друга. Теперь, когда следовало позвать обожжённого, говорили “Чилеви”, а необожжённого – “Чикени”. Так они и привыкли к своим кличкам, и всё наконец уладилось. А что за говоруны были эти малыши Чилеви и Чикени! Они всё время неугомонно болтали, иногда издавая очень странные звуки. А когда кто-нибудь из детей обращался к ним, что случалось весьма часто, бобрята вместе отвечали потешными взвизгиваниями. Стоило бобрятам заметить, что в хижине происходит что-то интересное – носят дрова или воду, подметают пол, смеются и говорят громче обыкновенного или же зашёл кто-нибудь из чужих, – они выскакивали из своего убежища узнать, в чём дело, и начинали возиться и проказничать. Известно было, что, когда бобрята получали угощение со стола, они тащили его к себе в домик и там ели или прятали про запас. Поэтому, когда они, как непослушные дети, мешали разговаривать с гостями и нужно было от них отделаться, им давали кусочек хлеба. Зверьки удалялись, но ненадолго. Скоро они снова приходили за хлебцем и снова убегали, а потом опять возвращались к столу. Очень быстро они поняли, что, когда приходят гости, можно получить хлеб. Не упускали они и других возможностей поживиться, и, как только хозяева садились за стол, бобрята уже начинали вертеться около них, тянуть за платье, кричать, карабкаться на колени. А получив требуемое, они, тряся головой и пружиня ножками, убегали в свой домик под кроватью. Бобрята были неразлучны с детьми и всё время следовали за ними по пятам. Очень смешно передвигались они на своих коротеньких ножках: когда зверьки бежали, казалось, что катятся на колесиках две игрушки, которые кто-то завёл и они не могут остановиться. Всё, что бобрята находили на полу – мокасины, щепки или другие предметы, – они начинали таскать по комнате из угла в угол. Потом, когда бобрята подросли и стали сильнее, даже дрова начали исчезать из ящика около печки – они волокли их к себе в дом под кроватью и там отдирали острыми зубами волокна древесины, чтобы устлать свои постельки, которые всегда отличались чистотой и аккуратностью. Если бобрята замечали на полу какую-нибудь небольшую вещицу – принадлежность одежды, – они поспешно, пока хозяин не успеет спохватиться, тащили её к себе в дом. Бобрята играли всем, что только находили, но всё-таки любимыми их игрушками были щепки и метла. Мне кажется, что им нравился шум, который получался в этой игре. Больше всего они любили бороться. Став на задние ножки и обхватив короткими ручками шею противника, они упирались головой в чужое плечо и пробовали повалить друг друга. Это давалось нелегко. Их широкие хвосты и большие перепончатые лапы служили им хорошей опорой, и зверьки напрягали все силы – толкались, храпели, пыхтели, сопели до тех пор, пока кто-нибудь из них, почувствовав, что теряет равновесие, не начинал отступать; второй продолжал наступление, тесня противника что есть мочи. Иногда отступающий, собрав все силы, переходил в наступление, и тогда борцы двигались в противоположную сторону. И так взад, вперёд и вкруговую бобрята отступали, наступали, кружились совсем как в вальсе. Борьба сопровождалась пыхтением, взвизгиванием, вздохами; топали лапки, хлопали хвосты. В конце концов один из хвостов подгибался и отступающий падал на спину. Тогда борьба моментально прекращалась, и противники дружно улепётывали, как два провинившихся проказника. Состязания всегда проходили весело и забавно, и дети не могли насмотреться на зверьков. Подумать только, сколько у бобрят было дел и как они были заняты целый день: состязание в борьбе, игра на свирели, глотание шпаг, выпрашивание лакомых кусочков, таскание дров и всякие шумные проказы; бывали дни, что они успокаивались, только уходя спать. Очень занятная и шумная была эта пара, с ними некогда было скучать. Но случалось иногда, что бобрята вдруг притихнут. Бывало, усядутся они рядышком, тихие, словно мышки, прижав передние лапки к груди, загнув хвост вперёд, и, не издавая ни единого звука, смотрят вокруг и прислушиваются, словно стараясь вникнуть в смысл окружающей жизни. Когда они сидели так, Саджо опускалась перед ними на колени и рассказывала им сказку, размахивая в такт пальцем прямо перед их носиками, словно она управляла хором. А они сидели тихо, слушали и следили за пальцем и вдруг начинали кивать головами вперёд и назад, из стороны в сторону, как обычно делают бобры, когда бывают довольны. Они раскачивались всем тельцем и кивали так сильно, что опрокидывались назад и катались по полу, и тогда казалось, будто они поняли смысл сказки и теперь просто надрываются от смеха[9]. Шепиэн в таких случаях держался в стороне, боясь уронить своё мужское достоинство, хотя в глубине души он, наверно, не прочь был бы принять участие в дружеской беседе. То, что он считал себя взрослым, не раз мешало ему позабавиться. Иногда малышам становилось тоскливо, и они так жалобно скулили в своей маленькой, тесной каморке, что Саджо, которая знала, почему они тоскуют – ведь и она была сиротой, – брала их на руки и напевала им тихую песенку, стараясь убаюкать их. Бобрята прижимались к ней, вцепившись крепко друг дружке в шерсть, словно боясь расстаться, и тыкались носиками в шею девочки. Скоро горе рассеивалось, бобрята переставали скулить; глубоко вздохнув и счастливо бормоча что-то, они забывались в крепком сне. Ведь они были бездомными сиротками, эти смешные шалуны; они полюбили детей охотника так, как любили отца и мать, которых потеряли, но не могли забыть. Особенно Чикени любил Саджо. Он был слабее Чилеви, спокойнее и нежнее. Чилеви отличался весёлым, бесшабашным нравом, он был одним из тех, для кого жизнь – лишь шутка. Чикени же нередко охватывали приступы тоски, и он часто сидел, забившись в угол. В такие минуты его нужно было приласкать, взять на руки. Очень часто он скулил по ночам около кровати Саджо и не успокаивался до тех пор, пока девочка не укладывала его рядом с собой. А Чилеви тем временем громко похрапывал в каморке, развалившись на спине. Когда Чикени попадал в беду – разобьёт ли нос около печки или проиграет состязание в борьбе, – он бежал к Саджо, ища сочувствия. Саджо всегда жалела его, потому что он был более слабым; она опускалась на колени, а Чикени карабкался к ней на руки и устраивался там, успокоенный и счастливый. А Чилеви приходил, чтобы его приласкали, только когда уставал от проказ. Тогда и он забирался на колени к Саджо; бывало, примостится около Чикени, повздыхает немного, а потом затихнет, видимо довольный своими похождениями. Саджо сидела тихо, боясь пошевельнуться, пока бобрята не пожелают слезть. Теперь уже нетрудно было их отличить друг от друга. Чилеви был сильнее, отважнее и предприимчивее, чем его братишка; он потешно шалил и, казалось, не без удовольствия стукался лбом о ножки стола, ронял вещи себе на лапки или летел кувырком в ящик с дровами. Он был любопытен, как попугай, и совал свой нос всюду, куда только мог. Однажды проказник взобрался на край ведра с водой, которое не успели убрать с пола, и, решив, вероятно, что это нырялка, со всего размаху бросился на дно. Ведро с грохотом опрокинулось, вода разлилась по полу. И что же? Чилеви был удивлён не меньше других. Несмотря на всю свою бесшабашность, он способен был на глубокую привязанность, и, подобно тому как Чикени ходил по пятам за Саджо, он ходил за Шепиэном – конечно, если только не был занят какой-нибудь новой проделкой. Длительную разлуку со своим братцем Чилеви переносил с трудом. Всюду, куда бобрята отправлялись, они брели друг за дружкой или странствовали бок о бок. Когда же случалось им разлучиться, они начинали звать и искать друг друга. И когда встречались снова, то усаживались рядышком, прислонившись головками и вцепившись друг дружке в шерсть. Но недолго могли они просидеть тихо. Дело чаще всего заканчивалось борьбой, что происходило во всех радостных случаях. И Саджо часто думала, как было бы жестоко разлучить их.
Глава VII ТОРГОВЕЦ
Как-то раз Большое Перо сказал детям, что бобрят можно выпустить на волю. Теперь они уже были довольно большие, очень сильные и живые, и дети боялись, что зверьки куда-нибудь забредут и навсегда потеряются. Но отец уверял их, что бобрята никогда не уйдут из дому, если с ними хорошо обращаться, что они обязательно вернутся в свою каморку, как вернулись бы в настоящий бобровый дом. Он сказал, что зверьки очень быстро соскучатся и будут отсутствовать не больше часа или двух. Итак, настал наконец незабываемый, прекрасный, волнующий день, когда в первый раз преграда, заслонявшая нижнюю часть двери хижины, была снята и бобры направились к выходу. Только вышли они не сразу. Сначала они заглядывали во все углы, словно прислушивались к каким-то звукам, поводили носиками, как будто чуяли какие-то запахи, которых вовсе не было. Они сделали две или три попытки, прежде чем наконец рискнули направиться прямо к озеру. Саджо и Шепиэн сопровождали их по бокам, как телохранители. Бобры переступали ножками вначале очень медленно и осторожно, часто присаживались, словно высматривая, нет ли поблизости волков и медведей. Было очень занятно наблюдать их осторожность. А когда они приблизились к озеру, то вдруг ускорили шаг, побежали мелкой рысцой, потом поскакали галопом и – бух! – шлёпнулись в воду, но затем тотчас же выскочили обратно на берег, словно недоумевая, что это за огромная лоханка. Но скоро они опять были в воде и плавали, ныряли, визжали, плескались, усиленно работая хвостами. “Совсем как настоящие бобры”, – подумала Саджо. Очень скоро они принялись сгрызать молодые побеги тополя; спрятавшись в высокой траве или в тростниках у самого берега, они разгрызали эти прутики на небольшие куски и с удовольствием сдирали с них кожицу. Весело было на озере: бобры боролись, бегали взад и вперёд по берегу, догоняли своих хозяев, бросались в воду и выскакивали оттуда. Чикени и Чилеви совали свои носики в каждую ямку и наконец обнаружили на берегу, под водой, пустую нору мускусной крысы. Это убежище пришлось им как раз по вкусу, потому что хозяйка была такого же роста, как и они. Бобрята залезли в норку и начали рыть. Земля летела во все стороны, расплывалась в озере тёмным облаком; сквозь взбаламученную воду ничего нельзя было разглядеть. Малыши долго не появлялись. Шепиэн не мог понять, что это значит. Он побрёл в озеро и, пошарив рукой под водою, нащупал норку, но бобрят там не оказалось. – Саджо, – закричал он встревоженный, – они пропали! Дети не на шутку забеспокоились. Они обыскали все тростники и заросли на берегу... когда вдруг услышали позади себя жалобные, испуганные всхлипывания: Чилеви и Чикени бежали за ними вдогонку с быстротой, на которую только способны были их коротенькие ножки. Дело было так: наработавшись вдоволь, они поплыли под взбаламученной водой и, никем не замеченные, вышли на берег в каком-то другом месте. Теперь малыши устали. И вот они уселись поудобнее, как два пушистых гномика, и начали скрести, вытирать и приглаживать свою шёрстку; а когда кончили прихорашиваться, то важно и торжественно пошли рядышком по тропинке прямо к хижине. Получив по ломтику хлеба, они отправились в свою берестяную каморку, взобрались на зелёную подстилку, прижались друг к дружке и крепко заснули. Так кончился для бобрят первый чудесный день на воле. – Теперь это настоящие бобры, – сказала Саджо. С тех пор каждый день, стоило только открыть дверь хижины, как бобрята бежали к озеру. Часами они возились, откапывая какую-то старую бочку, которую им посчастливилось найти. В бочке не было дна; бобрята оттащили её в сторону – видно, это место казалось им безопасным. (Можно было подумать, что местность кишит драконами, так подозрительно зверьки оглядывались кругом.) Выбрав место, бобрята установили бочку стоймя в воде на уровне с берегом, так что получилось нечто вроде нырялки. К огромному удовольствию Саджо и Шепиэна, они построили над этой бочкой потешную бобровую хатку. Вот и обзавелись бобрята своим домиком с маленькой комнаткой внутри, с подводным входом, тоннелем и нырялкой. Правда, домик был не слишком устойчив и плохо обмазан, но всё равно это было отличное убежище. Потом бобрята набрали всяких прутиков, побегов тополя и ивы и устроили плот-кормушку напротив подводного входа в хатку, как это делают большие бобры, только их кормушка была гораздо меньше. Конечно, все эти прутики гнили в воде и не попадали бобрятам в пищу, да и вообще лето не время, чтобы делать запасы, и шаткая хатка плохо защищала их от дождя. Но бобрята об этом не беспокоились. Ведь в хижине их всегда ждали теплая постелька и вкусный хлеб, и иногда они даже получали по ложке, другой варенья – у каждого было даже свое маленькое блюденко для этого угощения. И если принять всё это во внимание, они, эти малыши, были обладателями довольно-таки большого имущества. Им не нужны были бы ни забавная хатка, ни плот-кормушка – ничего, если бы только они не получали столько радости от того, что сами строили, сами подгрызали и валили маленькие деревья, рыли землю и играли с песком (строить домики из песка, должно быть, гораздо интереснее, чем делать песочные пирожки) и делали всё, что так нравится делать бобрам и без чего они не могут жить счастливо. Саджо и Шепиэн с большим интересом следили за тем, что делали зверьки. Часто дети помогали им в работе, и, если удавалось достать какой-нибудь строительный материал – палки, хворост, землю, – или же прикатить камень, бобрята сейчас же тащили их к себе на стройку. Иногда маленькие строители вылезали на берег, с ног до головы покрытые грязью, заигрывали с детьми и лезли к ним на колени. И тут начиналась потеха. Шепиэн построил вигвам на берегу, у самой воды, и в нём отдыхали и прятались от зноя не только дети, но и бобры. Особенно частым гостем у ребят был Чикени – он всё искал свою Саджо и всегда прибегал туда, когда она его звала. Зато Чилеви, маленький искатель приключений и ужасный проказник, бывало, только заглянет в вигвам и опять исчезнет. Он всё время где-то пропадал. Сам-то он, конечно, знал, что никуда не исчез, так думали только окружающие, но бобрёнок в этом не разбирался. Его непрерывно искали и находили в самых неожиданных местах. То вдруг он окажется у Шепиэна в вигваме, когда думали, что там уже никого нет, или же в каморке под кроватью, когда предполагали, что он в вигваме; то он прятался в бобровой хатке, то под пирогой, где его нередко заставали спящим. А только найдут его, он усядется на задние лапки, загнув хвост вперёд, и начнёт раскачиваться всем телом, вертеться волчком и кивать головой, словно пляшет или радуется, что ловко всех провёл. Если случалось какое-нибудь неожиданное происшествие, то виновником его неизменно бывал не кто иной, как Чилеви, и во всех скандалах голос сорванца-бобрёнка заглушал все остальные голоса; его можно было слышать из самых неожиданных мест и в любое время. Нельзя сказать, чтобы Чикени был тихоней, – и он не прочь был повозиться, как всякий бобрёнок. Только иногда он вдруг прервёт свою игру, словно что-то промелькнёт в его головке, – быть может, это было смутное воспоминание о родном пруде, – и тогда, если около него не было Саджо, он, бывало, брёл на своих неуклюжих ножках искать её. Найдёт, усядется рядышком и начнёт прихорашиваться. Потом ляжет возле девочки, положит свою мордочку к ней на колени и станет лепетать что-то на своём таинственном бобровом языке – должно быть, рассказывать, что за беда с ним случилась; или же лежит с полузакрытыми сонными глазами, издавая какие-то тихие звуки, то ли от удовольствия, то ли от тоски, а может быть, он что-то лепетал о любви – мы этого не знаем. Очень, очень хорошие друзья были эти двое, и там, где появлялся один, скоро появлялся и другой. И теперь, вспоминая те далекие счастливые дни в Обисоуэй, все шалости, проказы и работу (не слишком тяжёлую), все эти игры, я затрудняюсь вам сказать, кто из этой компании был счастливее – те ли, у кого были две ноги, или же те, у кого их было четыре. Одно могу сказать: что это была весёлая, счастливая четвёрка из Долины Лепечущих Вод.
Ломтики хлеба становились меньше и меньше. Прошло уже несколько дней, как Большое Перо отправился за запасами, а он всё ещё не возвращался. Мука почти вся вышла. Дети и бобры стали недоедать. Но однажды, когда дружная четвёрка вернулась с прогулки, они застали в хижине Гитчи Мигуона. Он выглядел серьёзным и очень озабоченным, хотя большой мешок муки и какие-то свёртки с продуктами лежали на полу. Тут же стоял белый человек, незнакомец, держа в руках какой-то ящик. Большое Перо ласково приветствовал сына и дочь, но не улыбнулся им, как обычно; почему – дети не могли понять. Незнакомец тоже стоял молча. Что-то было неладно. Даже бобрята словно почуяли беду и сидели притихшие, будто выжидая, – животные часто чувствуют настроение людей. Шепиэн понял, что отец сказал гостю по-английски, потому что он учился в школе. – Вот они. Какого вы себе берёте? Что это может значить? Что он хотел этим сказать? С тоской, внезапно защемившей сердце, Шепиэн взглянул на сестру. Она ещё ничего не поняла. – Дайте мне получше присмотреться к ним, – ответил незнакомец отцу. – Пусть побегают немного. Это был толстый человек с багровым лицом и холодными голубыми глазами. “Как стекло или лёд”, – подумал про себя Шепиэн. В карих глазах Большого Пера засветилась грусть, когда он взглянул на детей. Он попросил незнакомца подождать немного, пока он поговорит с сыном и дочкой. – Саджо и Шепиэн, моя дочь и мой сын, – сказал Гитчи Мигуон по-индейски, – я должен вам кое-что сказать. Теперь Саджо уже поняла, что пришла беда. Она придвинулась к Шепиэну и робко взглянула на незнакомца. – Почему... почему он так уставился на бобрят? – Дети, – продолжал отец, – вот новый скупщик пушнины из Посёлка Пляшущих Кроликов. Того человека, с кем я имел дело раньше и кто был нашим другом, уже нет. Теперь хозяйничает новая торговая компания, и они требуют, чтобы я уплатил долг. Мой долг велик, и я не смогу его уплатить, пока не кончится зимняя охота. Старые хозяева всегда рассчитывались с индейцами весной, но эти ждать не хотят. Вы сами знаете – у нас дома нет никаких запасов. И теперь мы ничего не получим, пока я не уплачу свой долг. Что же делать? Мне придётся вместе с другими индейцами нашего селения отправиться далеко, на озеро Мускодейсинг, чтобы грузить товары для белых хозяев. Моя работа оплатит долг, но я не получу денег до своего возвращения. Чем же вы будете жить всё это время? Я не могу бросить вас здесь голодными. Этот человек оставит нам провизию, – Большое Перо указал на мешок и другие свёртки, – но взамен он хочет... он хочет взять одного из бобрят. Отец замолчал. Никто не пошевелился, даже бобрята. – Ручные бобры высоко ценятся, – продолжал Большое Перо. – Зверёк останется в живых. Но мне тяжело за вас, мои дети, и... – он посмотрел на Чилеви и Чикени, – и за маленького бобрёнка, с которым нам придётся расстаться. Шепиэн стоял выпрямившись, безмолвно; его чёрные глаза в упор смотрели на торговца. Саджо, не веря своим ушам, прошептала: – Разве это правда? Нет, этого не может быть! Но Шепиэн не проронил ни слова, только обнял сестрёнку и продолжал сурово смотреть на человека, который пришёл, чтобы отнять у них радость. Он подумал о своём ружье – оно было заряжено и стояло совсем близко, в углу. Но можно ли ослушаться отца? Шепиэн не двинулся с места. Торговец съёжился под взглядом этого четырнадцатилетнего мальчика и, схватив одного из бобрят, поспешил посадить его в ящик и задвинул крышку. – Значит, через два дня мы увидимся в посёлке, – сказал он, кивнув головой Гитчи Мигуону, взял ящик под мышку и захлопнул за собой дверь. Тогда Саджо тихо опустилась на колени возле брата и уткнулась лицом в его рукав. Торговец выбрал Чикени. А Чилеви вдруг стало очень страшно. Недоумевая, в чём дело, он спрятался в своём домике.
Глава VIII ©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.
|