Здавалка
Главная | Обратная связь

БОЛЬШАЯ КРОШКА И МАЛЕНЬКАЯ КРОШКА



 

Конечно, люди не могли заменить бобрятам их близких, но семья охотника сделала всё, чтобы зверьки почувствовали се­бя как дома. И бобрята скоро привыкли к новой жизни.

Шепиэн у себя под кроватью устроил им домик со стенка­ми из берёзовой коры; только одну сторону он оставил откры­той – для входа. Гитчи Мигуон прорезал дыру в полу, укрепил в ней лоханку – вот и получился пруд, правда не очень просторный, но всё-таки он был величиной с нырялку; бобрята проводили там полдня и, плавая на поверхности воды, жевали листики и стебли.

Каждый раз, когда бобрята вылезали из лоханки, они усаживались тут же и прихорашивались. Сначала они обсу­шивались, выжимая воду из шерсти передними лапками, по­том причёсывались очень усердно собственной “гребёночкой”, которой их наделила природа: на задних лапках у бобров есть раздвоенный ноготь, им они и причёсываются.

Всё это они проделывали так серьёзно, старательно и нето­ропливо, что Саджо не могла оставаться безучастной. Девоч­ка усаживалась рядом с ними и помогала им как могла: кончиками своих пальцев она приглаживала их шёрстку то в одну сторону, то в другую; бобрятам это, видно, нравилось, и они ещё усерднее продолжали свою работу. Очень потешно они прихорашивались, особенно когда поднимали одну лапку высоко над головой, словно собирались плясать шотландский танец, а другой скребли себе бок. И есть они любили сидя. Усядутся и обгладывают кору с прутиков, вращают их между острыми зубами – ни дать ни взять два пастушка играют на свирелях. Иногда же, если это были очень молодые и нежные стебли, они съедали их целиком: засовывали один конец в рот, другой подталкивали лапками и грызли, грызли, грызли... Шум и треск, который бобрята при этом производили, был похож на шум двух неистово работающих швейных машин. Своей же позой, когда они запихивали в рот прутики, они напоминали двух шпагоглотателей, которым закуска из шпаг пришлась очень по вкусу.

А молоко всё же им нужно было ещё давать. Саджо уда­лось выпросить у одной женщины в посёлке бутылочку с со­ской. Но пока сосал один, крепко ухватившись обеими лапка­ми за горлышко бутылки, другой поднимал такой неистовый крик и возню, что в конце концов, случалось, переворачивал жестянку с молоком. Пришлось раздобыть ещё одну бутылоч­ку с соской. С тех пор дети кормили бобрят одновременно: Саджо – одного, Шепиэн – другого.

Скоро бобрята научились есть с блюдца. В молоко им стали крошить хлеб, и дело с кормёжкой пошло куда проще. Бобрята брали кашицу одной лапкой и быстро запихивали себе в рот, но боюсь, их манеры за едой не были очень хоро­шими, потому что они громко чавкали, сопели и часто разго­варивали с полным ртом. Зато они отличались одним достоин­ством, которым не каждый из нас обладает: они никогда не забывали прибрать свои блюдца и заталкивали их куда-нибудь в угол или под печку. Нельзя сказать, чтобы они де­лали это очень аккуратно: если кашица была недоедена, то, передвигая блюдца, они расплёскивали и растаптывали остат­ки еды, оставляя по всей комнате липкие следы, так что неред­ко приходилось скоблить и отмывать пол по пути их следова­ния. Саджо всегда собирала посуду бобрят и мыла так же, как мыла посуду “больших людей”.

Бобрята знали своих хозяев, и, когда дети звали их: “Ундас, ундас, эмик, эмик!” (“Сюда, сюда, бобры, бобры!”), каждый шёл к тому, кто его всегда кормил.

Сначала у них не было кличек. Но как-то Саджо вспомни­ла свой день рождения, печальные лица двух кукол; давно уже бобры вытеснили прежних любимиц из её сердца. “Да, – подумала девочка, – всё равно с куклами покончено”, и решила назвать бобрят их именами. Итак, одного бобрёнка назвали “Чикени”, а другого – “Чилеви”, что в переводе с индейского значит: “Маленькая Крошка” и “Большая Крошка”. Того, который был побольше, назвали “Чилеви”, а того, который был поменьше, – “Чикени”. Эти имена им очень подходили, потому что они действительно были очень маленькими и очень походили на две пушистые игрушки, которые вдруг ожили и спустились с полки. Очень скоро бобры привыкли к своим кличкам и тотчас вылезали из своего домика под кроватью Шепиэна, когда слышали, что их зовут. Однако их имена зву­чали настолько одинаково, что бобрята обычно приходили вдвоём, даже если звали только одного из них. Да и сами они были похожи, как две горошинки; разница в величине была очень небольшой, и дети часто путали зверьков. Дело ослож­нялось ещё и тем, что бобрята как-то смешно росли: сначала один рос быстрее, потом он вдруг переставал расти, и другой его догонял и перегонял. Сначала один бобрёнок был больше другого, потом другой. И дети делали неожиданное для себя открытие: оказывается, под именем “Большая Крошка” скры­вался “Маленькая Крошка” и наоборот. Но стоило это обнару­жить, как они снова менялись размерами, а когда на некото­рое время становились одинаковыми, их вообще невозможно было отличить.

И такая всё время происходила путаница, что Саджо в конце концов надумала дать им одно общее имя: “Крошки”. Но случайно всё само собой устроилось. Чилеви очень любил дремать под печкой между камнями. Однажды очень сильно запахло палёной шерстью, но никто не мог понять, в чём дело. Посмотрели в печку. Выгребли золу, постучали по трубе, однако ничего не обнаружили. Между тем запах гари стано­вился всё сильнее. Наконец кто-то догадался заглянуть под печку. И что же оказалось? Чилеви безмятежно спал, а его пушистая шёрстка на спине припалилась и почернела. Полу­чилось нечто вроде клейма, как у скота на фермах, и бобрят всё лето было легко отличать, друг от друга. Теперь, когда следовало позвать обожжённого, говорили “Чилеви”, а необож­жённого – “Чикени”. Так они и привыкли к своим кличкам, и всё наконец уладилось.

А что за говоруны были эти малыши Чилеви и Чикени! Они всё время неугомонно болтали, иногда издавая очень странные звуки. А когда кто-нибудь из детей обращался к ним, что случалось весьма часто, бобрята вместе отвечали потеш­ными взвизгиваниями.

Стоило бобрятам заметить, что в хижине происходит что-то интересное – носят дрова или воду, подметают пол, смеются и говорят громче обыкновенного или же зашёл кто-нибудь из чужих, – они выскакивали из своего убежища узнать, в чём дело, и начинали возиться и проказничать. Известно было, что, когда бобрята получали угощение со стола, они тащили его к себе в домик и там ели или прятали про запас. Поэтому, когда они, как непослушные дети, мешали разговаривать с гостями и нужно было от них отделаться, им давали кусочек хлеба. Зверьки удалялись, но ненадолго. Скоро они снова приходили за хлебцем и снова убегали, а потом опять возвращались к столу.

Очень быстро они поняли, что, когда приходят гости, можно получить хлеб. Не упускали они и других возможностей пожи­виться, и, как только хозяева садились за стол, бобрята уже начинали вертеться около них, тянуть за платье, кричать, ка­рабкаться на колени. А получив требуемое, они, тряся головой и пружиня ножками, убегали в свой домик под кроватью.

Бобрята были неразлучны с детьми и всё время следовали за ними по пятам. Очень смешно передвигались они на своих коротеньких ножках: когда зверьки бежали, казалось, что ка­тятся на колесиках две игрушки, которые кто-то завёл и они не могут остановиться.

Всё, что бобрята находили на полу – мокасины, щепки или другие предметы, – они начинали таскать по комнате из угла в угол. Потом, когда бобрята подросли и стали сильнее, даже дрова начали исчезать из ящика около печки – они во­локли их к себе в дом под кроватью и там отдирали острыми зубами волокна древесины, чтобы устлать свои постельки, которые всегда отличались чистотой и аккуратностью. Если бо­брята замечали на полу какую-нибудь небольшую вещицу – принадлежность одежды, – они поспешно, пока хозяин не успеет спохватиться, тащили её к себе в дом. Бобрята играли всем, что только находили, но всё-таки любимыми их игруш­ками были щепки и метла. Мне кажется, что им нравился шум, который получался в этой игре.

Больше всего они любили бороться. Став на задние ножки и обхватив короткими ручками шею противника, они упира­лись головой в чужое плечо и пробовали повалить друг друга. Это давалось нелегко. Их широкие хвосты и большие перепон­чатые лапы служили им хорошей опорой, и зверьки напряга­ли все силы – толкались, храпели, пыхтели, сопели до тех пор, пока кто-нибудь из них, почувствовав, что теряет равно­весие, не начинал отступать; второй продолжал наступление, тесня противника что есть мочи. Иногда отступающий, собрав все силы, переходил в наступление, и тогда борцы двигались в противоположную сторону. И так взад, вперёд и вкруговую бобрята отступали, наступали, кружились совсем как в вальсе.

Борьба сопровождалась пыхтением, взвизгиванием, вздо­хами; топали лапки, хлопали хвосты. В конце концов один из хвостов подгибался и отступающий падал на спину. Тогда борьба моментально прекращалась, и противники дружно улепётывали, как два провинившихся проказника. Состязания всегда проходили весело и забавно, и дети не могли насмотреться на зверьков.

Подумать только, сколько у бобрят было дел и как они бы­ли заняты целый день: состязание в борьбе, игра на свирели, глотание шпаг, выпрашивание лакомых кусочков, таскание дров и всякие шумные проказы; бывали дни, что они успокаивались, только уходя спать. Очень занятная и шумная была эта пара, с ними некогда было скучать.

Но случалось иногда, что бобрята вдруг притихнут. Быва­ло, усядутся они рядышком, тихие, словно мышки, прижав передние лапки к груди, загнув хвост вперёд, и, не издавая ни единого звука, смотрят вокруг и прислушиваются, словно ста­раясь вникнуть в смысл окружающей жизни. Когда они сиде­ли так, Саджо опускалась перед ними на колени и рассказывала им сказку, размахивая в такт пальцем прямо перед их носиками, словно она управляла хором. А они сидели тихо, слушали и следили за пальцем и вдруг начинали кивать голо­вами вперёд и назад, из стороны в сторону, как обычно делают бобры, когда бывают довольны. Они раскачивались всем тель­цем и кивали так сильно, что опрокидывались назад и ката­лись по полу, и тогда казалось, будто они поняли смысл сказки и теперь просто надрываются от смеха[9].

Шепиэн в таких случаях держался в стороне, боясь уронить своё мужское достоинство, хотя в глубине души он, наверно, не прочь был бы принять участие в дружеской беседе. То, что он считал себя взрослым, не раз мешало ему позабавиться.

Иногда малышам становилось тоскливо, и они так жалобно скулили в своей маленькой, тесной каморке, что Саджо, кото­рая знала, почему они тоскуют – ведь и она была сиротой, – брала их на руки и напевала им тихую песенку, стараясь убаюкать их. Бобрята прижимались к ней, вцепившись крепко друг дружке в шерсть, словно боясь расстаться, и тыкались носиками в шею девочки. Скоро горе рассеивалось, бобрята переставали скулить; глубоко вздохнув и счастливо бормоча что-то, они забывались в крепком сне. Ведь они были бездомными сиротками, эти смешные шалуны; они полюбили детей охотника так, как любили отца и мать, которых потеряли, но не могли забыть.

Особенно Чикени любил Саджо. Он был слабее Чилеви, спокойнее и нежнее. Чилеви отличался весёлым, бесшабаш­ным нравом, он был одним из тех, для кого жизнь – лишь шутка. Чикени же нередко охватывали приступы тоски, и он часто сидел, забившись в угол. В такие минуты его нужно было приласкать, взять на руки. Очень часто он скулил по ночам около кровати Сад­жо и не успокаивался до тех пор, пока девочка не укладывала его рядом с собой. А Чи­леви тем временем громко похрапывал в каморке, развалив­шись на спине.

Когда Чикени попадал в беду – разобьёт ли нос около печ­ки или проиграет состязание в борьбе, – он бежал к Саджо, ища сочувствия. Саджо всегда жалела его, потому что он был более слабым; она опускалась на колени, а Чикени ка­рабкался к ней на руки и устраивался там, успокоенный и счастливый.

А Чилеви приходил, чтобы его приласкали, только когда уставал от проказ. Тогда и он забирался на колени к Саджо; бывало, примостится около Чикени, повздыхает немного, а потом затихнет, видимо довольный своими похождениями. Саджо сидела тихо, боясь пошевельнуться, пока бобрята не пожелают слезть.

Теперь уже нетрудно было их отличить друг от друга. Чи­леви был сильнее, отважнее и предприимчивее, чем его бра­тишка; он потешно шалил и, казалось, не без удоволь­ствия стукался лбом о ножки стола, ронял вещи себе на лап­ки или летел кувырком в ящик с дровами. Он был любопы­тен, как попугай, и совал свой нос всюду, куда только мог. Однажды проказник взобрался на край ведра с водой, кото­рое не успели убрать с пола, и, решив, вероятно, что это нырялка, со всего размаху бросился на дно. Ведро с грохотом опрокинулось, вода разлилась по полу. И что же? Чилеви был удивлён не меньше других.

Несмотря на всю свою бесшабашность, он способен был на глубокую привязанность, и, подобно тому как Чикени хо­дил по пятам за Саджо, он ходил за Шепиэном – конечно, ес­ли только не был занят какой-нибудь новой проделкой.

Длительную разлуку со своим братцем Чилеви переносил с трудом. Всюду, куда бобрята отправлялись, они брели друг за дружкой или странствовали бок о бок. Когда же случа­лось им разлучиться, они начинали звать и искать друг друга. И когда встречались снова, то усаживались рядыш­ком, прислонившись головками и вцепившись друг дружке в шерсть. Но недолго могли они просидеть тихо. Дело чаще всего заканчивалось борьбой, что происходило во всех ра­достных случаях.

И Саджо часто думала, как было бы жестоко разлу­чить их.

 

Глава VII

ТОРГОВЕЦ

 

Как-то раз Большое Перо сказал детям, что бобрят мож­но выпустить на волю. Теперь они уже были довольно боль­шие, очень сильные и живые, и дети боялись, что зверьки ку­да-нибудь забредут и навсегда потеряются. Но отец уверял их, что бобрята никогда не уйдут из дому, если с ними хоро­шо обращаться, что они обязательно вернутся в свою камор­ку, как вернулись бы в настоящий бобровый дом. Он сказал, что зверьки очень быстро соскучатся и будут отсутствовать не больше часа или двух.

Итак, настал наконец незабываемый, прекрасный, волну­ющий день, когда в первый раз преграда, заслонявшая ниж­нюю часть двери хижины, была снята и бобры направились к выходу.

Только вышли они не сразу. Сначала они заглядывали во все углы, словно прислушивались к каким-то звукам, пово­дили носиками, как будто чуяли какие-то запахи, которых вовсе не было. Они сделали две или три попытки, прежде чем наконец рискнули направиться прямо к озеру.

Саджо и Шепиэн сопровождали их по бокам, как телохра­нители.

Бобры переступали ножками вначале очень медленно и осторожно, часто присаживались, словно высматривая, нет ли поблизости волков и медведей. Было очень занятно наблюдать их осторожность. А когда они приблизились к озеру, то вдруг ускорили шаг, побежали мелкой рысцой, потом поска­кали галопом и – бух! – шлёпнулись в воду, но затем тотчас же выскочили обратно на берег, словно недоумевая, что это за огромная лоханка. Но скоро они опять были в воде и пла­вали, ныряли, визжали, плескались, усиленно работая хвостами.

“Совсем как настоящие бобры”, – подумала Саджо.

Очень скоро они принялись сгрызать молодые побеги то­поля; спрятавшись в высокой траве или в тростниках у само­го берега, они разгрызали эти прутики на небольшие куски и с удовольствием сдирали с них кожицу.

Весело было на озере: бобры боролись, бегали взад и впе­рёд по берегу, догоняли своих хозяев, бросались в воду и вы­скакивали оттуда.

Чикени и Чилеви совали свои носики в каждую ямку и наконец обнаружили на берегу, под водой, пустую нору мус­кусной крысы. Это убежище пришлось им как раз по вкусу, потому что хозяйка была такого же роста, как и они. Бобря­та залезли в норку и начали рыть. Земля летела во все сторо­ны, расплывалась в озере тёмным облаком; сквозь взбаламу­ченную воду ничего нельзя было разглядеть.

Малыши долго не появлялись. Шепиэн не мог понять, что это значит. Он побрёл в озеро и, пошарив рукой под водою, нащупал норку, но бобрят там не оказалось.

– Саджо, – закричал он встревоженный, – они пропали!

Дети не на шутку забеспокоились. Они обыскали все тростники и заросли на берегу... когда вдруг услышали поза­ди себя жалобные, испуганные всхлипывания: Чилеви и Чи­кени бежали за ними вдогонку с быстротой, на которую толь­ко способны были их коротенькие ножки. Дело было так: на­работавшись вдоволь, они поплыли под взбаламученной во­дой и, никем не замеченные, вышли на берег в каком-то дру­гом месте.

Теперь малыши устали. И вот они уселись поудобнее, как два пушистых гномика, и начали скрести, вытирать и пригла­живать свою шёрстку; а когда кончили прихорашиваться, то важно и торжественно пошли рядышком по тропинке прямо к хижине. Получив по ломтику хлеба, они отправились в свою берестяную каморку, взобрались на зелёную подстилку, прижались друг к дружке и крепко заснули. Так кончился для бобрят первый чудесный день на воле.

– Теперь это настоящие бобры, – сказала Саджо.

С тех пор каждый день, стоило только открыть дверь хи­жины, как бобрята бежали к озеру. Часами они возились, от­капывая какую-то старую бочку, которую им посчастливи­лось найти. В бочке не было дна; бобрята оттащили её в сто­рону – видно, это место казалось им безопасным. (Можно было подумать, что местность кишит драконами, так подозри­тельно зверьки оглядывались кругом.) Выбрав место, бобря­та установили бочку стоймя в воде на уровне с берегом, так что получилось нечто вроде нырялки. К огромному удоволь­ствию Саджо и Шепиэна, они построили над этой бочкой по­тешную бобровую хатку. Вот и обзавелись бобрята своим домиком с маленькой комнаткой внутри, с подводным входом, тоннелем и нырялкой. Правда, домик был не слишком устой­чив и плохо обмазан, но всё равно это было отличное убе­жище.

Потом бобрята набрали всяких прутиков, побегов тополя и ивы и устроили плот-кормушку напротив подводного входа в хатку, как это делают большие бобры, только их кормушка была гораздо меньше. Конечно, все эти прутики гнили в воде и не попадали бобрятам в пищу, да и вообще лето не время, чтобы делать запасы, и шаткая хатка плохо защищала их от дождя. Но бобрята об этом не беспокоились. Ведь в хи­жине их всегда ждали теплая постелька и вкусный хлеб, и иногда они даже получали по ложке, другой варенья – у каждого было даже свое маленькое блюденко для этого угощения. И если принять всё это во внимание, они, эти малыши, были обладателями довольно-таки большого имущества. Им не нужны были бы ни забавная хатка, ни плот-кормушка – ничего, если бы только они не получали столько радости от того, что сами строили, сами подгрызали и валили малень­кие деревья, рыли землю и играли с песком (строить домики из песка, должно быть, гораздо интереснее, чем делать песоч­ные пирожки) и делали всё, что так нравится делать бобрам и без чего они не могут жить счастливо.

Саджо и Шепиэн с большим интересом следили за тем, что делали зверьки. Часто дети помогали им в работе, и, если удавалось достать какой-нибудь строительный материал – палки, хворост, землю, – или же прикатить камень, бобрята сейчас же тащили их к себе на стройку. Иногда маленькие строители вылезали на берег, с ног до головы покрытые грязью, заигрывали с детьми и лез­ли к ним на колени. И тут начиналась потеха.

Шепиэн построил вигвам на берегу, у самой воды, и в нём отдыхали и прятались от зноя не только дети, но и бобры. Особенно частым гостем у ребят был Чикени – он всё искал свою Саджо и всегда прибегал туда, когда она его звала.

Зато Чилеви, маленький искатель приключений и ужас­ный проказник, бывало, только заглянет в вигвам и опять ис­чезнет. Он всё время где-то пропадал. Сам-то он, конечно, знал, что никуда не исчез, так думали только окружающие, но бобрёнок в этом не разбирался. Его непрерывно искали и находили в самых неожиданных местах. То вдруг он окажется у Шепиэна в вигваме, когда думали, что там уже никого нет, или же в каморке под кроватью, когда предполагали, что он в вигваме; то он прятался в бобровой хатке, то под пирогой, где его нередко заставали спящим. А только найдут его, он усядется на задние лапки, загнув хвост вперёд, и начнёт рас­качиваться всем телом, вертеться волчком и кивать головой, словно пляшет или радуется, что ловко всех провёл.

Если случалось какое-нибудь неожиданное происшествие, то виновником его неизменно бывал не кто иной, как Чилеви, и во всех скандалах голос сорванца-бобрёнка заглушал все остальные голоса; его можно было слышать из самых неожи­данных мест и в любое время.

Нельзя сказать, чтобы Чикени был тихоней, – и он не прочь был повозиться, как всякий бобрёнок. Только иногда он вдруг прервёт свою игру, словно что-то промелькнёт в его головке, – быть может, это было смутное воспоминание о родном пруде, – и тогда, если около него не было Саджо, он, бывало, брёл на своих неуклюжих ножках искать её. Найдёт, усядется рядышком и начнёт прихорашиваться. Потом ляжет возле девочки, положит свою мордочку к ней на колени и ста­нет лепетать что-то на своём таинственном бобровом язы­ке – должно быть, рассказывать, что за беда с ним случи­лась; или же лежит с полузакрытыми сонными глазами, из­давая какие-то тихие звуки, то ли от удовольствия, то ли от тоски, а может быть, он что-то лепетал о любви – мы этого не знаем. Очень, очень хорошие друзья были эти двое, и там, где появлялся один, скоро появлялся и другой.

И теперь, вспоминая те далекие счастливые дни в Обисоуэй, все шалости, проказы и работу (не слишком тяжёлую), все эти игры, я затрудняюсь вам сказать, кто из этой компа­нии был счастливее – те ли, у кого были две ноги, или же те, у кого их было четыре. Одно могу сказать: что это была весё­лая, счастливая четвёрка из Долины Лепечущих Вод.

 

Ломтики хлеба становились меньше и меньше. Прошло уже несколько дней, как Большое Перо отправился за запа­сами, а он всё ещё не возвращался. Мука почти вся вышла. Дети и бобры стали недоедать.

Но однажды, когда дружная четвёрка вернулась с про­гулки, они застали в хижине Гитчи Мигуона. Он выглядел серьёзным и очень озабоченным, хотя большой мешок муки и какие-то свёртки с продуктами лежали на полу. Тут же стоял белый человек, незнакомец, держа в руках какой-то ящик.

Большое Перо ласково приветствовал сына и дочь, но не улыбнулся им, как обычно; почему – дети не могли понять. Незнакомец тоже стоял молча.

Что-то было неладно. Даже бобрята словно почуяли беду и сидели притихшие, будто выжидая, – животные часто чув­ствуют настроение людей.

Шепиэн понял, что отец сказал гостю по-английски, пото­му что он учился в школе.

– Вот они. Какого вы себе берёте?

Что это может значить? Что он хотел этим сказать?

С тоской, внезапно защемившей сердце, Шепиэн взглянул на сестру. Она ещё ничего не поняла.

– Дайте мне получше присмотреться к ним, – ответил незнакомец отцу. – Пусть побегают немного.

Это был толстый человек с багровым лицом и холодными голубыми глазами. “Как стекло или лёд”, – подумал про се­бя Шепиэн.

В карих глазах Большого Пера засветилась грусть, когда он взглянул на детей. Он попросил незнакомца подождать немного, пока он поговорит с сыном и дочкой.

– Саджо и Шепиэн, моя дочь и мой сын, – сказал Гитчи Мигуон по-индейски, – я должен вам кое-что сказать.

Теперь Саджо уже поняла, что пришла беда. Она придви­нулась к Шепиэну и робко взглянула на незнакомца.

– Почему... почему он так уставился на бобрят?

– Дети, – продолжал отец, – вот новый скупщик пушни­ны из Посёлка Пляшущих Кроликов. Того человека, с кем я имел дело раньше и кто был нашим другом, уже нет. Теперь хозяйничает новая торговая компания, и они требуют, что­бы я уплатил долг. Мой долг велик, и я не смогу его упла­тить, пока не кончится зимняя охота. Старые хозяева всегда рассчитывались с индейцами весной, но эти ждать не хотят. Вы сами знаете – у нас дома нет никаких запасов. И теперь мы ничего не получим, пока я не уплачу свой долг. Что же делать? Мне придётся вместе с другими индейцами нашего селения отправиться далеко, на озеро Мускодейсинг, чтобы грузить товары для белых хозяев. Моя работа оплатит долг, но я не получу денег до своего возвращения. Чем же вы бу­дете жить всё это время? Я не могу бросить вас здесь голод­ными. Этот человек оставит нам провизию, – Большое Перо указал на мешок и другие свёртки, – но взамен он хочет... он хочет взять одного из бобрят.

Отец замолчал. Никто не пошевелился, даже бобрята.

– Ручные бобры высоко ценятся, – продолжал Большое Перо. – Зверёк останется в живых. Но мне тяжело за вас, мои дети, и... – он посмотрел на Чилеви и Чикени, – и за маленького бобрёнка, с которым нам придётся расстаться.

Шепиэн стоял выпрямившись, безмолвно; его чёрные гла­за в упор смотрели на торговца.

Саджо, не веря своим ушам, прошептала:

– Разве это правда? Нет, этого не может быть!

Но Шепиэн не проронил ни слова, только обнял сестрёнку и продолжал сурово смотреть на человека, который пришёл, чтобы отнять у них радость. Он подумал о своём ружье – оно было заряжено и стояло совсем близко, в углу. Но можно ли ослушаться отца? Шепиэн не двинулся с места.

Торговец съёжился под взглядом этого четырнадцатилет­него мальчика и, схватив одного из бобрят, поспешил поса­дить его в ящик и задвинул крышку.

– Значит, через два дня мы увидимся в посёлке, – ска­зал он, кивнув головой Гитчи Мигуону, взял ящик под мышку и захлопнул за собой дверь.

Тогда Саджо тихо опустилась на колени возле брата и ут­кнулась лицом в его рукав.

Торговец выбрал Чикени.

А Чилеви вдруг стало очень страшно. Недоумевая, в чём дело, он спрятался в своём домике.

 

Глава VIII







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.