 |
|
Мексиканская история
Карла‑Хайнца Румменигге я все‑таки никогда не считал своим врагом. По‑другому обстояло дело с Ули Штайном. Взаимопонимания между нами быть не могло. Мне бы и строчки не хотелось посвящать этому типу. Однако это могут истолковать как проявление трусости.
Штайн владеет арсеналом запрещенных приемов, при этом его удары, к сожалению, в большинстве случаев приходятся ниже пояса. Честолюбие, стремление быть первым – нормальные и абсолютно законные свойства человеческой натуры. Я это понимаю. Однако Штайн считает, что для достижения намеченной цели достаточно опорочить соперника. И я не могу понять его постоянную склонность к распространению клеветы.
Штайн очень хороший вратарь, я охотно это признаю. Не жду, что он скажет подобное обо мне. Хотя он должен воздерживаться от совершенно противоположных оценок моей игры, чтобы выглядеть объективным. Его присутствие в Мексике было для меня почти невыносимым. Я попросил второго тренера дать мне возможность тренироваться подальше от косых взглядов и ядовитых слов пышущего ненавистью «коллеги». Хорст Кёппель был любезен и понял меня.
Однако этого маневра было недостаточно, чтобы, успокоить нашего второго вратаря. Он продолжал сеять обиды и враждебность. Сам Беккенбауэр не раз убеждался в подлости Штайна: тот назвал Франца «набитым дурнем». В конце концов дело закончилось заслуженным отчислением Штайна и досрочным его возвращением в Гамбург.
Его отъезд принес облегчение. Обрели свою обычную любезность и те, с кем он сидел за столом. Они теперь подходили ко мне, хлопали по плечу, поздравляли: «Здорово. Ты показал класс в воротах. Так и действуй».
Ангельское терпение Беккенбауэра по отношению к этому сосредоточию изъянов характера осталось для меня загадкой. Возможно, он был образцово сдержанным потому, что, как говорили журналисты, знал: Штайн за компанию с Хенессом, Аугенталером и Якобсом нарушали режим. В «Ла Мансьон Галинда» курсировали упорные слухи о неких любовных похождениях…
Однако убедительным мне кажется другое объяснение. Однажды вскоре после своего тренерского дебюта Франц сказал мне доверительно: «Ты был бы моим настоящим капитаном».
Я смутился. Ведь это звание принадлежало Румменигге. Со временем Франц убедился, что в моем лице он столкнулся с бескомпромиссной личностью. Быть может, он хотел видеть в Штайне противовес мне, «возбуждающую» меня фигуру? Штайн должен был понять эту тактику. Уязвило ли его такое открытие? Распространял ли он по этой причине глупые и скверные сплетни обо мне? И к тому же безнаказанно!
Во время перерыва в матче ФРГ – Уругвай он разлегся на газоне, снял трико, подставив шкуру неимоверно палящему солнцу. Казалось, он только и ждал солнечного удара. О чем он думал? Кто стал бы вместо меня в ворота, получи я травму?
А нашу игру против датской команды Штайн демонстративно наблюдал с трибуны, «сверху вниз». Но истина гласит, что и на вершине Гималаев карлик остается карликом… У Штайна никогда больше не будет шанса. Слишком много суматохи вокруг его персоны. Станет ли наследным принцем Иммель? Почему бы и нет? Он одарен. Быть может, ему не хватает стабильности и опыта. Но у него есть время. Меня пока еще рано списывать в архив.
Совместная жизнь – жизнь не из легких. Неужели столкновения и раздоры на самом деле неизбежны? Давайте немного помечтаем, вообразим, что сборной предстоит очередной матч. И вот вражда, косые взгляды, раздражение Изжиты. Все проблемы растворились в Чувстве коллективизма. Насколько выше была бы готовность команды благодаря этой гармонии! Насколько больше шансов на победу обрела бы она!
Я хотел бы быть более миролюбивым и спокойным. Возможно, мне удастся слегка умерить свой темперамент. Зачастую я слишком прямолинеен и открыт. Если что‑то не по мне, я не умею играть в дипломатию. Францу Беккенбауэру это было не по душе. Наверное, потому, что у него самого похожий характер. И он тоже совершает глупости, которые на следующий день должен както исправлять… Это он делает по‑баварски. А я – покельнски, с несколько большим шумом.
Несмотря на все ссоры и столкновения, мексиканские итоги катастрофическими для нас не были. По крайней мере, со спортивной точки зрения. Первая игра: ФРГ – Уругвай. Южноамериканцы остро атакуют. Помесь английского футбольного стиля и южного темперамента. Мы подавлены. Нас добивает жара. Ничейный результат: 1:1 – просто чудо.
Вторая игра: ФРГ – Шотландия. Тоже матч не из легких, вновь выматывающая жара. Наших полузащитников не видно на поле, нападение действует вяло и беззубо. Проигрывая 0:1, мы с большим трудом вырываем победу 2:1.
Датчане были подвижными, гибкими и атлетичными. И они преподали нам урок. Артисты мяча из Копенгагена знали, как им разрушить игру соперника. Всю работу организовал их немецкий тренер Зепп Пионтек. Мы проиграли – 0:2.
Страх перед матчем со сборной Марокко. Марокканцам достаточно опередить нас на один мяч – и мы вылетим. Лучше бороться с сильной командой, чем с никому не известным аутсайдером. Трудная победа с минимальным счетом 1:0.
Ведьмин котел Монтеррея: ФРГ – Мексика. Свисток. Беснующаяся масса. Вокруг творится черт знает что. Я не удивился бы, если бы все это как‑то подействовало на судью. Но он остается объективным, беспристрастным.
У меня не так много работы. Но за несколько минут до окончания игры следует опасный удар головой. Я дотягиваюсь до мяча и перебрасываю его через перекладину. Повезло. Финальный свисток. Результат – 0:0. Запасные игроки бегут ко мне: «Класс, Тони! Ты отлично стоял! Твой последний бросок нас спас». «Я уже видел мяч в сетке», – поздравляет меня Руди Фёллер. И тут же бодро продолжает: «Ты и останешься самым лучшим! Возьмешь два, минимум два, одиннадцатиметровых. Наверняка. Тебе это удастся! В противном случае я съем свои бутсы вместе с шипами!»
На трибунах крики и рев. Мексиканские болельщики колотят в барабаны. Шум адский. Как раз то, что мне нужно. В этом гвалте я чувствую себя распрекрасно. Мне нужен этот вызов трибун, требующий что‑то доказывать, вступить в поединок с могучим соперником. Это главное в моей жизни. Борьба за то, чтобы не позволить взять верх над собой.
Счастье отворачивается от мексиканцев – их вратарь должен первым занять место в своей клетке.
Аллофс делает свой ход – 1:0.
Теперь моя очередь. Мексиканец поправляет мяч, отходит назад. Барабанная дробь у меня за спиной. Мексиканский нападающий все ближе, он надвигается на меня. Отрываюсь от земли и лечу влево. Негрете бьет в правый угол – 1:1. Проваливаюсь в черную дыру, я повержен. Но уж следующий мяч будет моим! Бреме выстреливает еще резче Аллофса – 2:1.
Назад, на линию ворот. Очередного из бьющих мексиканцев зовут Кирарте. Задержать реакцию, Харальд. Ты должен быть, как авиалайнер, на старте у которого все турбины работают на полных оборотах, но тормоза еще удерживают его в неподвижности. Мяч летит по центру. Я падаю вправо, но в последний миг мне удается отбить его коленом.
Маттеус делает свое дело быстро – 3:1.
Как в трансе я парирую следующий одиннадцатиметровый. Пьер Литтбарски доводит счет до 4:1. Я не понимаю, почему наша команда взрывается от радости.
Пьер кидается ко мне.
– Класс, Тони! Это твоя игра. Мы…
– Оставь свои глупости, я должен еще сейчас…
– Ничего ты больше не должен! Игра позади! Позади, ты слышишь! Мы выходим дальше, в полуфинал!
Пьер говорил правду. Милый малыш Пьер. 4:1 в пользу ФРГ. Три гола разницы. Мексиканцы уже не могли сравнять счет.
Но я не сумел предаться безоглядной радости. Я знал, насколько важной для публики была бы эта победа мексиканцев, и теперь ощущал ее безмерное разочарование. Перед глазами встали картины невообразимой бедности, царящей за стенами стадиона. Футбол сродни надежде. А теперь у этих людей она отнята.
Победа и грусть. Так я воспринимал это.
Переполненный счастьем Руди Фёллер мчался ко мне. Для него и других я был сегодня кайзером, королем, господом богом и героем дня. Я испытывал чувство гордости, но не преувеличивал сделанного мною, прекрасно осознавая, что я – лишь точка над «i» в этой командной победе. Без моей команды я никто…
Перед встречей с командой Франции я посмотрел франко‑бразильский футбольный балет. Сказочно красивое зрелище. Двойные пасы. Атаки, будто сошедшие с книжных картинок. Акробатические удары. Не было только одного – защиты. Они жили на поле и не мешали делать то же самое другим. Играли и позволяли играть сопернику. Свойственное южным широтам великодушие. Беккенбауэр расценил игру бразильцев так: «Если придется играть с ними, нам это будет не трудно. В их действиях есть очень слабое место: они стремятся играть эстетично. Это у них общепринято, они дают поиграть другим. Достаточно лишь вовремя помешать им развивать свои атаки, и с ними будет покончено».
Те же рекомендации вполне годились и в отношении французов. Кроме того, существовал еще один неблагоприятный для них фактор: футбольные звезды Севильи‑82 и победного для них чемпионата Европы 1984 года стали старше и не выглядели больше такими свежими. Вольфганг Рольф попросту «выключил» из игры Мишеля Платини. Этого было достаточно, чтобы сбить с ритма всю французскую команду.
Впоследствии я слышал не раз о пресловутой психологической зажатости французов перед лицом «жестоких немцев». Это преувеличение, глупая болтовня, имеющая отношение скорее не к спорту, а к пережиткам прошлого в головах писак и политиков на обоих берегах Рейна. На спорт, словно на экран, проецируются отжившие стереотипы и старые предрассудки. Для меня все это слишком сложно. В Севилье мы выиграли потому, что французы, поведя в счете 3:1, сочли игру сделанной. В Мексике мы победили, определив для себя верную тактику игры: не давать им разворачиваться свободно, дестабилизировать игру звезд, нарушить ритм. Не позволять им играть красиво.
Из Мексики мы возвращались, не испытывая радости победителей.
Тем более ошарашивающим для нас был триумфальный прием во Франкфурте. На центральной площади нас чествовали 15 тысяч болельщиков. Мы были счастливы. «Гордимся вами!» – кричал с балкона бургомистр Франкфурта доктор Моог, когда команду приветствовали ликующие толпы.
Калле не было. Мне пришлось отвечать как вице‑капитану: «Этот прием согревает сердце. Горжусь, что играю за ФРГ, горжусь, что я немец».
Шквал аплодисментов. Кажется, я затронул весьма чувствительную струнку, потому что письма затем стали приходить ко мне мешками: «Наконец нашелся тот, кто снова говорит о национальной гордости». «Браво! Можно ли стыдиться любви к отечеству!»
Неужто мы, немцы, дошли до того, что уже не считаем нужным извиняться за то что мы немцы?
Я осознал теперь одну вещь: нужно очень внимательно следить за своими словами и поступками. Как игроки сборной, мы представляем ФРГ – хотим мы этого или нет.
С горячностью молодого носорога я неизменно пытался в былые времена прошибить стену лбом. При этом и железобетонная стена не особо меня впечатляла. Ho поскольку мудрость, как известно, приходит с годами, сегодня у меня несколько иной взгляд на вещи. Мы все рано или поздно должны идти на уступки. Я не тороплюсь теперь категорично отказаться от приглашения на прием. К примеру, если НФС намечает посещение Белого дома вместе с нами, я отправляюсь туда, как и все остальные. В данном случае уже охотно. Спорт занял прочное место в общественной жизни нации. Некоторые люди при этом переносят на футбольное поле свою внутреннюю душевную воинственность, иллюзорно видя там почву для национальных чувств. Это достойно сожаления, однако, пожалуй, неизбежно. Оба эти явления – национализм и футбол – вышли из 19‑го века. Случайное ли это совпадение? Сегодня победа или поражение – лишь для немногих безобидный и не значащий ничего особенного чисто спортивный результат. Футбол вторгся в политику. Лавина писем после моего выступления с балкона во Франкфурте подтверждает это.
Прежде чем футбол стал таким, какой он есть сегодня благодаря выработке точных правил игры, он был детским состязательным развлечением. Если в деревне резали поросенка, то молодежь гоняла свиной пузырь, и каждый пытался подцепить его получше. Поединок был своего рода клапаном для выпуска пара. Скопившаяся агрессивность находила выход.
Эта «разряжающая» функция присуща и сегодняшнему футболу, хотя и в более скрытой, упорядоченной форме. Впрочем, возможно найдутся и зрители, которые охотно наблюдали бы, как игроки рвут друг друга на части.
Агрессивность переносится зачастую и на относительно безобидные виды спорта. Но тяга к насилию и жестокости по большей части находится под контролем. Национализм и шовинизм тоже играют свою роль, проявляясь в нравах наших болельщиков. Однако это вовсе не значит, что они присутствуют и в головах играющих на поле. Держу пари, что, несмотря на весь национальный запал трибун, там не сыщется и 5 процентов готовых умереть «за фатерланд». Куда охотнее они «умрут» сто раз «спортивной» смертью во время напряженного международного матча. Через нас. Это куда лучше войны. Далеко не каждый, кто приходит на стадион, думает только о спорте. Но ведь и не каждый приходящий в церковь думает исключительно о боге.
Спортивный шовинизм не имеет зримых последствий. Победитель выигрывает все, но и для проигравшего поражение вовсе не означает немедленного конца света. В сущности победа – это сумма многих выигранных единоборств.
До сих пор я никогда не стыдился того, что я немец. Я гордился заслуженными похвалами своей игре. Наш национальный гимн я пою без малейшего стеснения – для меня это то в большей, то в меньшей степени волнующий момент. За многое я благодарен своей стране и доволен обществом, которое дало мне спорт – этот трамплин для социального взлета, возможность кое‑чего добиться и приличный заработок. Поэтому в отличие от Бориса Беккера и других я буду и в дальнейшем платить свои налоги в ФРГ. Я ощущаю себя именно патриотом, но вовсе не националистом.
Уколы и секс
После чемпионата мира‑86 у нас развернулись горячие дебаты. Завязались они вокруг проблемы чрезмерной медицинской опеки команды в Мексике.
В узком кругу я пожаловался на пренебрежение к нам, предоставленность самим себе после недель весьма интенсивной врачебной опеки со стороны профессора Лизена и его медицинской команды.
Возможно, что такая опека необходима, если вспомнить об условиях игр в Мексике, разреженном горном воздухе, жаре. Да и гигиенические условия были скорее экзотичными. И все же вся процедура казалась мне чересчур назойливой, не гибкой и не дающей возможности выбора.
Во‑первых, мы должны были выпивать ежедневно по три литра минерального напитка, обогащенного микроэлементами. Этому было дано довольно правдоподобное объяснение: под воздействием экстремальных физических нагрузок организм несет ощутимые потери электролитов и солей. Кажется, вполне логичным компенсировать или замещать эти потери. Нужно восстановить потерянное, чтобы предотвратить истощение и сохранить в организме воду. Словом, все футболисты послушно, хотя зачастую и против воли, наливались этой минералкой. На третий день нас всех прохватил понос. Мне кажется, напиток был слишком концентрированным и подавался чересчур холодным.
Ежедневно в полдень мы запивали нашим электролитным пойлом целую кучу таблеток: магнезия, железо, витамин В в больших дозах, витамин Е, пара гормончиков для лучшего привыкания к высоте… Рядом со столом, за которым я сидел вместе с Клаусом Аллофсом, Пьером Литтбарски и Вольфгангом Рольфом, стояла пальма в деревянном, наполненном землею ящике. Года этак через два, по моим расчетам, на ней должны вырасти болты. Мы закапывали в ящик все таблетки железа. Такое количество химии, на мой взгляд, было чрезмерным, хотя нам разъясняли, что для красных кровяных телец, начиная с определенной бедной кислородом высоты, требуется очень много железа.
Причиной поноса стали огромные дозы магнезии. Это подтвердил один мой знакомый врач из Кельна. Так же как и я, он оценил чрезмерный таблеточный режим скептически: «Я никогда бы не проглотил больше десяти разных таблеток в день, – сказал он. – К тому же неизвестно, как в конечном счете будут реагировать они друг на друга: могут усиливать действие друг друга, а могут оказаться несовместимыми».
Цель магнезийной терапии – снять напряжение с мышц и тем самым уберечь нас от судорог. С медицинской точки зрения метод давно устарел.
Кроме таблеток на нас обрушился и град уколов. Профессор Лизен собственноручно сделал около 3 тысяч из них.
Кололи нас чем только возможно: растительным экстрактом для укрепления защитной системы организма, витаминами С и B12 в больших дозах, экстрактом пчелиного меда – чтобы поддержать сердце и кровообращение, экстрактом телячьей крови – для адаптации к высокогорью. Плюс к этому еще и таблетки витамина Е. По‑моему, для нас это было чересчур. Кроме, может быть, вымотанных «итальянцев» Бригеля и Румменигге, которые привыкли в Италии к меньшим по продолжительности и интенсивности тренировкам, чем мы в бундеслиге.
Мое недоверие к таблеткам сильно огорчало профессора Лизена. Берти Фогтс тоже был обижен, когда однажды после тренировки в ответ на его предложение проделать «ускорение» я постучал по лбу. Пришлось как‑то обосновать свой отказ. «Это разрушает липиды, лактаты, молочную кислоту», – так складно формулируют в подобном случае спортивные врачи. Но Берти был неумолим: «Ускорения!».
И я ускорялся до воспаления ахиллова сухожилия. Оно мучило меня шесть недель…
При каждом анализе мои показатели лактатов оказывались все хуже, чем у «спринтеров» на футбольном поле. Ничего удивительного: в конце концов я вратарь, а не марафонец. Тем не менее мне было настоятельно рекомендовано совершать ежедневную получасовую пробежку по лесу.
Внимание медиков не могло, естественно, не распространиться и на наш стол. Диета включала в себя много мяса, картофель, мучные блюда, воду и фруктовые соки. Твердой рукой Пьер Литтбарски был разлучен со своим любимым напитком – кока‑колой. Я – абсолютный гурман дома, поклонник жаркого, гамбургеров, свиных ножек, основательных домашних обедов – должен был довольствоваться выверенными дозами глюкозидов, липидов, витаминов и гидрокарбонатов.
С урчащим животом я отказался повиноваться. Мятеж был поднят мной еще в 1985‑м во время нашей ознакомительной поездки в Мексику. Целую неделю я сознательно питался только салатами и яичницей. Из прочего употреблял лишь минеральную воду и немного пива вечером.
Всех остальных игроков во время поездки мучил понос. Здоровым оставался один я!
Во время чемпионата мира 1986 года шесть недель я не прикасался к мясу. Был уже научен опытом.
Однако профессор не уставал повторять: «Тони, это же невозможно. Гидрокарбонат… Какое легкомыслие!»
Я не сдавался. Тогда к профессору присоединились другие озабоченные голоса: «Харальд, это же чистое безумие. Ты не можешь целыми неделями…»
«Почему же не могу? Я прекрасно себя чувствую. И хватит об этом».
Специалисты в области питания, безусловно, весьма симпатичные люди, их добрые советы заслуживают всяческого внимания. Но им следует быть чуть терпимее. Допускать исключения из своих правил. Ведь абсолютной истины не существует и в том, что касается спортивной диеты тоже.
Бывший теннисный чемпион Маккинрой попытался в 1986 году вернуться на корт. Чтобы скорее набрать наилучшую спортивную форму, он питался исключительно «рационально» (молоко и т. д.) и не спускал глаз с таблицы калорийности. Он налился здоровьем. Поистине прекрасно выглядел. Вот только успеха не имел. А в пору своего спортивного расцвета Маккинрой чихать хотел на все предписания диетологов. И побеждал, несмотря на свою нездоровую диету, состоящую из мороженого и гамбургеров.
От проклятого снотворного я отказался еще более энергично. Предписание Лизена: «Снотворное необходимо, потому что выспавшийся игрок чувствует себя лучше». Для меня такое обоснование было недостаточным. От бессонницы я предписываю себе от одного до трех бокалов пива. После этого я сплю, как сытый медведь.
Так почему же не «Кельнское» вместо пилюль снотворного?
После некоторого первоначального сопротивления с моей особой терапией примирились. Однажды в тренировочном лагере Кайзерау я попросил у нашего опекуна Хорста Шмидта немного пива. Он побледнел, украдкой оглянулся вокруг себя и что‑то зашептал на ухо Берти Фогтсу. Во второй порции мне было категорически отказано. Я разъярился. И только после храбро отвоеванной порции пива заснул сном праведника.
Вокруг пищи, сна, сексуальных потребностей спортсменов либо создается слишком много проблем, либо эти проблемы вообще игнорируются. Казарменное в психологическом и сексуальном смысле положение накануне и во время турнира угнетает меня, пожалуй, в меньшей степени, чем моих коллег. Сама возможность, шанс завоевать мировое первенство целиком овладевают мною на 4 – 6 недель. Моя семья отступает при этом на задний план: ее близость доставила бы мне гораздо больше забот, чем радостей.
Я объясняю это так: Мексику отделяют от ФРГ примерно 12 тысяч километров. Предположим, я, подобно Румменигге, отправляюсь в эту поездку с женою и детьми. Поселяю их в отеле поблизости от нашего тренировочного лагеря. И вдруг кто‑то из детей заболевает. Это может случиться и дома. Но тогда удаленность приглушит эмоции. И все происходящее в меньшей степени будет давить на меня. Ведь все равно я не смог бы летать за 12 тысяч километров. Но если мой ребенок лежит с гриппом и сорокаградусной температурой поблизости, в гостиничной постели, то мне, конечно, не до футбола.
Я понимаю коллег, которые, подобно Карл‑Хайнцу Фёрстеру, ни при каких условиях не хотят отказываться от семейной жизни. «Моя жена должна быть со мной», – требует он.
Почему же нет? По мне, так его благоверная может жить рядом с ним. Если он в итоге будет лучше играть, это в наших же интересах.
Прагматизм вместо твердолобого упрямства. Я против стрижки под одну гребенку и фельдфебельских манер. Я вовсе не аскет, но во время таких важных турниров, как чемпионат мира, могу вовсе обойтись без моей жены.
На это время я забываю о любви и думаю лишь о моей цели: стать чемпионом, лучшим вратарем мира. Времени на удовольствия и страсти не остается.
Сознательно или нет, но все чувства переключаются на победу. «Сублимируются», как называет это мой друг врач доктор Калленберг. «Инстинкты, эмоции, физическое состояние, подчиненные правильно выбранной спортивной цели, пробуждают больший потенциал, чем секс».
Я разделяю эту точку зрения. И поэтому я – за воздержание. За сосредоточенность на поставленную задачу.
Эпилог к теме чрезмерной медицинской опеки. В конце сентября 1986 года мы оказались в Копенгагене; сборная проводила товарищескую встречу с датчанами.
Профессор Лизен прознал из газет о моем ворчании по поводу его врачебных методов и средств. Это его задело.
– Господин Шумахер, мне нужно с вами поговорить, – он был явно не в духе.
– Ясно, профессор, когда вам угодно. Что касается меня, то хоть сейчас на этом самом месте.
– Было бы лучше, если бы о ваших претензиях к моей работе я узнавал бы от вас, а не из прессы.
– Это вышло непреднамеренно. Я говорил в узком кругу, среди друзей, и вовсе не собирался посвящать в эти проблемы общественность.
– Тем не менее я нахожу это достойным сожаления, потому что возникло впечатление, что вы меня…
– У меня не было намерения нападать на вас, ставить под сомнение вашу компетентность или подрывать вашу репутацию. Намеревайся я это сделать, обратился бы к научным авторитетам. И все‑таки, по‑моему, вовсе не случайно, что все футболисты, выступавшие в команде на чемпионате мира, играют сегодня слабо, выглядят в бундеслиге далеко не лучшим образом. Они смертельно устали. Мое критическое замечание я считаю вполне справедливым: после интенсивной опеки медиков мы остались без всякого внимания с их стороны. Нас накачали в Мексике, а после предоставили самим себе.
– Это потому, что вы не обращались за помощью или советом, – попытался возразить профессор Лизен.
Абсурдный ответ. Могу ли я быть собственным врачом? Могу ли поставить обоснованный диагноз своей депрессии и усталости?
Можно превозмочь боль, преодолеть сомнение. Но с усталостью ничего не поделаешь. У человеческого организма, этой почти совершенной машины, существуют границы возможностей, машина изнашивается. Она не отвечает больше растущим требованиям спортивного соперничества. Наступает естественное истощение.
А нагрузки все растут. Медицинская помощь, активная терапия почти не помогают. И тогда появляется искушение прибегнуть к стимуляторам.
Одна из главных опасностей для спортсменов мирового класса заключается в том, что, часто оказываясь в таких стрессовых ситуациях, они попадают в зависимость от препаратов.
Мы наслышаны о подобных случаях в велоспорте. На протяжении десятилетий там в ходу слово «допинг», а числу допинговых скандалов, в которых замешаны велосипедисты, давно уже потерян счет. Амфетамины, анаболики… снадобья, известные сегодня каждому. С допингом пытаются бороться, вводя систематический контроль.
Допинг и футбол? Мыслимо ли это вообще? В отличие от велосипедистов футболисты после каждого матча не представляют пробирки с мочой на анализ, за исключением чемпионатов Европы и мира. Выходит, то, что не фиксируется, вообще не может существовать? Это верно лишь относительно. И в футбольном мире также существует допинг – разумеется, это абсолютный секрет, страшная тайна, табу.
Признаюсь чистосердечно: однажды на тренировке я испытал на себе действие медикамента с допинговым эффектом. Эта штука называется каптагон.
Популярны также различные составы от кашля, содержащие эфедрин. Как я выяснил, это вещество стимулирует агрессивность, повышает выносливость.
Последствия скверны: граница возможностей организма преодолена, насильственно нарушена. Продолжительное время вы расходуете свой биологический капитал без хорошо знакомого предупредительного сигнала организма: «Больше не могу!»
Затем – стремительная усталость, не проходящая несколько дней.
Несмотря на изнеможение, к вам не приходит несущий покой и отдых сон. Полное безразличие к интимной жизни.
Из этого приключения я понял для себя следующее: повторное обращение к допингу не только опасно для жизни, но и просто унизительно. Словом, нужно держаться подальше от таких экспериментов.
Ночь, но я без сна. Широко раскрытые глаза уставлены в потолок. Меня бросает то в жар, то в холод. Болит каждый мускул на теле.
Я сотворил эту глупость скорее из любопытства вскоре после чемпионата Европы 1984 года. Принял стимулятор, чтобы испытать машину марки «организм» на запредельные нагрузки. Я хотел заставить организм превысить определенную для него 100‑процентную мощность и работать с удвоенной силой. Хотелось знать, насколько я был способен превозмочь самого себя. Кроме того, я был травмирован, беспокоился за свою форму и боялся за мышцы, сухожилия и кости.
Я страдал из‑за сверхнагрузок и жил на грани депрессии, причиной которой были очень высокие требования ко мне. Тогда и решился поставить на карту свое здоровье, поступив со своей «машиной» как взбесившийся гонщик, выжимающий все из мотора своего спортивного автомобиля: на приборной доске горят все красные лампы, стрелка тахометра показывает 9 – 10 тысяч оборотов в минуту. И тем не менее – полный газ! Я сознательно рисковал погибнуть.
Сумасшествие. Безответственность. Глупость.
Врачи предостерегали меня, описывая побочные эффекты стимуляторов, но я хотел приобрести собственный опыт, не удовлетворяясь одной только глюкозой в качестве источника энергии.
Впоследствии я никого не винил. В конце концов я сам для себя был подопытным кроликом. Впрочем, «кролик» – не слишком подходящее сравнение. Я чувствовал себя скорее паровозом с предельным давлением пара в котле.
Так было и на тренировках, и на разминке накануне кубковых встреч и игр бундеслиги.
Был ли мой случай единственным в своем роде?
Осень 1984 года в Кельне. Правление клуба в очередной раз заводит разговор о «ключевой игре». Вновь речь идет якобы о жизни и смерти клуба. И тогда некоторые из игроков «Кельна» испытывают эту штуку – торопливо и обреченно мы глотаем средство от кашля, содержащее огромные дозы эфедрина. Подкрепленные этим напитком, футболисты, как черти, носятся по полю. Матч мы выиграли. Но какой ценой. После долгого и мучительного периода упадка сил решаем: никогда больше! Никто из нас никогда не склонит другого к этому безумству.
Но мои кельнские коллеги и я вовсе не единственные, кто не устоял перед искушением попробовать на себе допинг. В бундеслиге с допингом связаны давние традиции.
Раньше, совсем молодым игроком, я при случае исполнял обязанности «шофера» при многих звездах клуба. На своем маленьком желтом «Р‑5» я частенько отвозил с полдюжины наших ведущих игроков к одному кельнскому врачу. Накануне важных игр они получали у него пилюли и уколы. Мне казалось странным, что абсолютно здоровые люди так накачивают себя медикаментами.
Некоторые из них вообще не могли представить свою дальнейшую карьеру без этих пилюль, поддерживающих форму. Пилюли и результаты – для них это были две части уравнения, которое прочно вошло в их жизнь.
Существенная деталь: этот врач обслуживал известных спортсменов, когда с допингом было связано много сенсаций. Допускаю, что к этим препаратам относились анаболики, амфетамины и различные другие стимуляторы. Тогда все было так же, как это обстоит и сегодня.
И в национальной сборной были игроки, которые в обращении с «подкрепляющей медициной» стали просто чемпионами мира. Среди них был один из мюнхенских футболистов, которого мы прозвали «ходячей аптекой». Он понимал толк в медицине и испытывал действие специальных препаратов на самом себе. Если разобраться, то можно установить четкую зависимость между употреблением допинга и количеством травм у футболистов. Разрыв мышечных волокон у игрока зачастую свидетельствует о том, что футболист играет под воздействием допинга. При этом теряется ощущение предела собственных возможностей. Поэтому не удивительно, что мышцы и суставы не выдерживают. Предохранительная система организма отключена, и мускулы «бастуют».
Допинг – точно такой же яд, как и наркотики. Руки прочь от этой проклятой дьявольщины. Знаю, что особенно опасна она для людей неустойчивых. Нужно разъяснять ее пагубность и предотвращать применение. Подумайте: если из «фольксвагена»‑жука выжать 500 лошадиных сил, то проедешь на нем в лучшем случае пару кругов.
Травма
Футбол – спорт не для хлипких мальчиков, а для закаленных мужчин, способных выдерживать сверхнагрузки.
В профессиональном спорте футболист – это прежде всего объект выгодного вложения денег. Болезни и травмы снижают количество выступлений и связаны поэтому с финансовыми потерями. В этом мире царит требование постоянно добиваться успеха. Искушение активной медицинской обработкой поставить на ноги больного игрока велико. На врачей и футболистов нередко оказывают нажим менеджеры и тренеры. Разрыв крестообразных связок колена требует восьми – двенадцатимесячного лечения. Тренер считает, что шести месяцев для этого вполне достаточно.
Я живу в постоянном страхе перед травмой, которая на долгое время может вывести меня из строя. До сих пор мне удавалось внушать себе, будто боль – это плод собственного воображения, поэтому я способен не обращать внимания на свои поврежденные кости. Примером для меня остается Зепп Майер. С травмами, несмотря на все недуги, он с блеском провел одну за другой более 400 игр подряд.
Глубокая рана на колене – я играю дальше. Зубы стиснуты до хруста. Потом больница, двенадцать швов. А в следующую субботу я снова в воротах. Я не терплю жалостливости. До сих пор мне всегда удавалось забыть о боли.
1980 год. Чемпионат Европы в Италии. На тренировке я падаю и неудачно приземляюсь на руки. Подозрительный хруст. Моментальный отек подтверждает мои худшие опасения: безымянный палец на левой руке сломан, сама рука ни к черту не годится. Спокойно, Тони, только не раскрывай рта. Если Дерваль или врач команды пронюхают про перелом, тебя немедленно отошлют домой. Запасной вратарь Франке тут же встанет вместо меня. И кто даст гарантию, что мое место в сборной сохранится за мной?
О своей беде я сообщаю только Рюдигеру Шмитцу. Мы обсуждаем ситуацию в моем гостиничном номере. И очень скоро перед нами появляется эскиз – мы изобретаем специальную вратарскую перчатку. С встроенным гипсовым манжетом. Благодаря ему сломанный безымянный палец будет опираться на средний и окажется в неподвижности. Спасение ли это?
Рюдигер спешит в Метцинген. Там живет фабрикант моих перчаток Гебхард Ройш. Швабские перчаточники схватывают суть дела на лету и тут же изготавливают две специальные перчатки: по одной для сухой и дождливой погоды. «Дражайшие половины» в багаже, Рюдигер летит из Штутгарта назад в Рим.
Финал чемпионата Европы. Сломанный палец ведет себя безупречно. Остальной Тони Шумахер тоже. Мы становимся чемпионами континента.
Ликование и восторг. После победы я наконец признаюсь Дервалю и другим официальным лицам. Изумленные физиономии: испуг, облегчение и наконец благодарность.
Они атакуют меня вопросами. Осознавал ли я свою ответственность? Не боялся ли подвести?
«Только при мысли, что в сегодняшней игре сломаю себе еще пару пальцев», – улыбался я теперь уже без всякого напряжения, уверенный в том, что остаюсь первым номером в команде.
Сколько помню себя, моим соперником всегда была боль. Разрывы мышечных волокон, операции на мениске, хирургический «ремонт» во время отпуска. Порой это выглядит так: в субботу я еще играю последний матч сезона. А в понедельник взбираюсь на операционный стол профессора Шнайдера. После двенадцати проведенных в больнице недель мне остается до начала тренировок еще одна на «отдых» дома. Только таким образом я могу привести себя в порядок к первой игре сезона.
«Ты – номер один. И должен оставаться им. Это вопрос твоего существования! Ты не должен предоставлять второму вратарю шанса выбить почву у тебя из‑под ног». Дружба, конкурентная борьба… ожидание своего шанса… надежда на травму соперника… вратарская судьба…
Истерзанное тело. Ни сантиметра, который бы не был бит, топтан. Новоявленный гладиатор? Стонут кости – нужно играть дальше. Максимальный риск, полная самоотдача. Мне, к сожалению, не посчастливилось, подобно итальянскому вратарю Дино Зоффу, стоять за спиной отлично играющей обороны. Мой самый большой друг Жан‑Мари Пфафф тоже оказался в этом смысле в лучшем положении в своем Мюнхене, чем я. Он спокойно поддерживает репутацию лучшего вратаря мира. Судьба не делала мне таких подарков.
По заключению профессора Шнайдера, я представляю собой полную противоположность эталону атлета. Уже несколько лет я страдаю от тяжелого повреждения крестообразных связок колена, причиной которого стало одно из игровых столкновений. Следствием этой серьезно мешающей мне травмы являются так называемые дрожащие колени. Дело усугубляют мои Х‑образные ноги – симптом унаследованной слабости в области колена. Я сильно устаю в воротах. Нагрузка на крестообразные связки колена чрезмерна. Операция может быть сделана хоть завтра, однако ее последствия непредсказуемы. Профилактика – вот единственное приемлемое для меня на сегодня решение. Профессор Шнайдер говорит по этому поводу: «Я могу оперировать. Но без всякой гарантии. При условии последующего многомесячного абсолютного покоя. Однако мы можем попытаться предпринять и кое‑что другое. Чтобы компенсировать слабость ног, я предлагаю вам интенсивную тренировку. Вы должны тренировать четырехглавую мышцу бедра – четыре мышечных каната над коленом – столь интенсивно, чтобы они укрепили коленную чашечку. Счастье, что вы одержимы тренировками. Вам удастся это сделать».
Профессору Шнайдеру известно, что я тренируюсь изо всех сил, он знает о моих крайне высоких требованиях к самому себе. Знает об упорстве в работе над собой. Я тренируюсь до полусмерти, точно так же, как Курт Бендлин, еще один пациент профессора Шнайдера. Последний иногда пытается найти этому объяснение.
«Десятиборец Бендлин, – говорит Шнайдер, – это артист боли. Он чувствует удовлетворение лишь после изнурительнейшей физической нагрузки. Тренировка – его наркотик. Его Евангелие».
Все это вполне относится и ко мне. Сталкиваясь с медициной, я держусь стоически, забывая о боли. Радикальные методы предпочитаю мягким; по мне лучше немедленный укол, чем длительный массаж. Мазохизм ли это? Самоистязание? Расплата за то, что я много зарабатываю, оторвался от тех, с кем вырос, своим прыжком уложил в больницу Баттистона? Три хороших вопроса. А ответить на них невозможно. С уверенностью можно сказать лишь одно: моя одержимость в тренировках – путь к самоутверждению. «К самодовольству», – говорит Рюдигер, мой менеджер, когда у него скверное настроение.
Среди футболистов, в том числе и среди игроков сборной, всегда есть такие, кто, подобно детям, слегка склонен к садизму. Однажды в тренировочном лагере происходило следующее: один сумасшедший накаливал на пламени свечи чайную ложку и прикладывал ее к руке коллеги, словно в фильме о диком Западе – тавро для бычка! Все жертвы этой так называемой шутки визжали, будто их резали. Я нет. Выдержал молча.
Моя жена Марлис не могла в это поверить. «Тогда попробуй сама, – предложил я. – Можешь загасить сигарету на моей руке». Марлис храбро взяла сигарету. Уже пахло паленым волосом и поджаренным мясом. Но я не дрогнул и лишь подвинул руку, чтобы, если понадобится, подхватить лишившуюся чувств Марлис.
Я хочу быть таким же, как Рокки. А он не из слабачков. Мне слишком хорошо известно, что я должен изгнать недуги из своих костей. Поддержание формы – это длительная борьба. Мысль об отпуске просто пугает меня. Я боюсь, что за время продолжительных пауз между тренировками мои мускулы и связки ослабеют. А если я развалюсь тогда на составные части? В любом случае планомерные тренировки лучше, чем отпуск. Тренируюсь два раза в день. А в промежутках разрешаю себе наслаждаться прелестями отпуска: возиться с детьми, делить досуг с Марлис, общаться с родителями и друзьями. И все‑таки где‑то в подсознании при этом гнездится страх полюбить сладкое безделье. Марлис в ужасе:
– Послушай, ты сошел с ума? Мы в отпуске! Не делай ничего эти три недели!
У меня находится лишь слабая отговорка:
– Нет, дорогая. Я не могу этого себе позволить в моем положении. Вообрази себе, что это мне вдруг так понравится, что я не захочу больше возвращаться на свою живодерню…
Но душевные недуги страшнее раздробленных костей. Раны, переломы видны, душевные травмы – нет. Их ощущают глубоко внутри, где‑то в неопределенном месте тела. И они способны свести с ума.
После чемпионата мира, в августе и сентябре 1986 года, я был в состоянии полного отчаяния. Тысяча дьяволов обрабатывала мои нервы наждачной бумагой. Моя ошибка при фланговом ударе аргентинцев в финале, после которой счет стал 1:0, глубоко задела меня. У меня наконец появились две свободные от игры недели, но я не мог никуда уехать, поскольку детям нужно было в школу.
За три дня отпуска, проведенных дома, я досыта налюбовался, как Марлис полоскает белье, гладит его и занимается уборкой. После этого я осторожно сунулся на тренировочный стадион. Меня подгоняли потребность занять себя, страх остаться наедине с моим мексиканским поражением.
Тренер Кесслер покрутил пальцем у виска: «Остынь ты, псих. Ни о какой тренировке не может быть и речи. Ступай отдохни, побездельничай. И перестань валять дурака!» И снова непроглядная скука. Я слонялся по дому, путался под ногами у Марлис. Позади больше 70 международных матчей, чемпионаты Европы и мира. После шести лет, проведенных без отпуска, я был слишком заведен. И просто не мог отключиться. Деньги я заработал. Признание обрел. У меня милая жена, двое здоровых детей. А я, патентованный идиот, боюсь утратить боевой дух. Хуже того. Я поймал себя на мысли, что жалею об отсутствии обычных «больничных» каникул. Это было уже слишком.
Куда еще способен завести меня страх перед серыми буднями? Марлис вообще не может представить себе, как в один прекрасный день я буду обходиться без своей «смирительной рубашки» – футбола. «Ты не права, – слабо возражаю я. – Моя мечта – жить на крестьянском дворе среди буйной зелени. Тишина. Абсолютный покой. Никакого стресса. Никаких расстройств, и нет необходимости, которой я должен был подчинять себя до сих пор ради места под солнцем для нас. Я мечтаю о безоблачно спокойной, мирной жизни».
Марлис не только красива, но и умна. Она попросту посмеивается над моими грезами. И молчит. Ведь она знает наверняка, что я в очередной раз обманываю самого себя.
При футбольном стрессе постоянная необходимость добиваться успеха доставляет своего рода удовольствие. Ты приводишь в трепет толпу и сам трепещешь вместе с нею. Успех. Аплодисменты. Бурные эмоции, которые трудно чем‑либо заменить.
Футбол – это страсть, которая пожирает. И требует все больших сил.
У меня была цель. Я достиг ее и стою на самом верху, где воздух разрежен и прозрачен. Но я все еще не удовлетворен. Это так. Когда наконец взбираешься на гору, ее вершина разочаровывает тебя своей банальностью. Главное – восхождение. Находясь на самом верху, можно ли предаваться грусти при мысли о спуске или восхождении на другую гору… которая еще выше и круче?
Стремление покорять все новые вершины. Не признак ли это чрезмерной самоуверенности?
Моя мать огорченно вздыхает: «Люди, думающие как ты, никогда и ничем до конца не удовлетворены». Как и раньше, ее волнует испепеляющее меня честолюбие.
По правде говоря, я не боюсь смерти. Ее образ в саване и с косой нисколько не тревожит меня. Там может быть лишь прекрасней, чем здесь сейчас…
Там не существует проблем. Лишь радость и мир. Когда‑нибудь мы все снова встретимся там, наверху. Я в это твердо верю. Потом хорошие люди, как и плохие, получат последний шанс заслужить место среди избранных. Когда мое существование перестанет приносить мне радость, я желаю себе тишины, вечной тишины.
В сентябре 1986 года после чемпионата мира мне вновь стало невмоготу: неуверенность в воротах, боязнь фланговых подач. Изнурительные тренировки, чтобы изгнать страх. Напрасно. Я гораздо лучше чувствовал себя за воротами, чем в них. Подавленный психологически, я замкнулся, ушел в глухую оборону. Страдал от депрессии.
«Что будет с вратарем сборной?», «Ошибка Шумахера» – такими и Подобными им были газетные заголовки. Во время игры в Мюнхене несколько тупоголовых распевали: «Финал проигран из‑за Шумахера».
Что я мог поделать? Мне казалось, что лишь смерть способна спасти от депрессии, принести желанное умиротворение.
Никогда больше не требовать от себя невозможного, никогда не позволять собственному честолюбию подстегивать себя.
Жизнь может быть адом. Означает ли это, что смерть несет покой и тихое пристанище?
«Прекрати, – сердились Марлис и Рюдигер, когда я размышлял об этих вещах вслух. – Не своди с ума себя и нас в придачу!» Как могли, они старались избавить меня от моих страхов, от бремени, которое накладывает успех. Слава богу, что оба были рядом. Мои дети, моя семья. Без них я попадал бы гораздо чаще в лапы серых волков депрессии.
«Вперед, Тони, – заводит меня Рольф Герингс. – У тебя просто дурь в голове. Фланговые удары никогда же не были для тебя проблемой. Будь агрессивнее. Финал в Мексике? Забудь! Баттистон? И его забудь!»
В течение августа и сентября 1986 года уверенность не возвращалась ко мне.
«Сейчас ты опоздал с выходом, Тони. Давай еще раз! Браво! Еще шаг влево! Отбивать кулаком!» – командует Рольф. И продолжает: – Бег всегда надежнее, чем полет. Попытайся перехватывать мяч. Лучше всего действовать кулаками. Только кулаками». Тренер обращался со мною как с выздоравливающим. Собственно говоря, я и был таковым.
В один из понедельников октября спустя месяцы после того напрасного козлиного прыжка на «Ацтеке» я вдруг почувствовал, что наконец пришел в себя. Появилось желание вновь взять в руки мяч.
«Отлично, ты покидаешь резерв, – порадовался Геринге и с торжеством в голосе добавил, – ты – снова прежний Тони». Мексиканский синдром был преодолен и излечен. Мяч вновь стал добычей, а я – тигром. Дела пошли на лад, я вновь ощутил радость жизни.
Предстояло еще испытать себя в настоящем деле. Но когда? Рольф Геринге, как всегда, терпеливо ждал случая.
Тринадцатый тур, низко нависшие дождевые тучи, сыро и холодно. Самый скверный игровой день в первенстве, наименьшее число болельщиков на стадионах.
Рюдигер Фолльборн, вратарь «Байера» из Леверкузена, снова проводит очень хорошую игру против западноберлинской команды. Пресса провозглашает 23‑летнего футболиста уже членом сборной. «Спешить не стоит», – уверяет тот; у него есть время, он еще слишком молод. А затем он прибавляет следующее: «Но те, кто сильно играет сегодня, уже довольно стары».
Да, в этот день 10 ноября 1986 года, я снова был старым. Я выздоровел. Мог сражаться, спасать команду. Да, я был снова старым, но совсем в ином смысле, чем тот, который вкладывал в свои слова Фолльборн. Спали сковывавшие меня путы, я вновь был свободен.
«Невероятно то, что показал в воротах Шумахер», – таким было мнение нюрнбергского тренера Хоера.
Мои мускулы чутко слушались, подчиняясь внутренним рефлексам, нужные движения следовали уже через сотые доли секунды. Я выложился в этой игре. Мои товарищи и тренеры радовались. Мы выиграли 3:1.
На следующий день «Бильд‑цайтунг» в своей шкале оценок вернула меня на первое место: это означало мировой уровень игры.
«Тони, ты спас нас», – восторгались большинство коллег. Комплименты ласкали мой слух. После полных отчаяния недель, зияющей пустоты внутри, после вопросительных взглядов и неопределенного будущего я оказался вдруг на самом верху. Наверху, откуда открывается новый горизонт.
«Даже вратарь национальной сборной Тони Шумахер, которому изрядно досталось от критиков, показал прежний класс игры», – смог сообщить «Вельт ам Зоннтаг» болельщикам. Рюдигеру Фолльборну нужно еще, пожалуй, подождать. Надеюсь, что он терпелив.