Главная | Обратная связь

На крыше не должно быть больше шести человек одновременно. 1 страница

Наверняка были еще правила, но низ листка был оторван, и Гомеру они остались неизвестны. Он протянул бумагу Толстухе Дот и спросил Дебру Петтигрю:

– Почему там столько написано про крышу?

– С крыши видно океан, – ответила Дебра.

– И не только, – сказала Толстуха Дот. – Ночью оттуда видно чертово колесо и огни аттракционов.

– Здорово, – вздохнул Гомер.

– По мне так ничего особенного, – пожала плечами Толстуха Дот, – а вот черные любят смотреть на огоньки.

– Они иногда целые ночи просиживают на крыше, – добавила Дебра.

– А потом напиваются и падают вниз, – крикнула из спального крыла Флоренс Хайд.

– И еще бьют бутылки и режутся, – подхватила Айрин Титком.

– Но все‑таки не каждую ночь, – возразила Толстуха Дот.

– Однажды ночью один так напился и так упарился на прессе, что пошел спать в холодильную камеру. А проснулся с воспалением легких, – сказала Дебра Петтигрю.

– Нельзя просто так «проснуться с воспалением легких», – сказал Гомер. – Болезнь начинается гораздо сложнее.

– Извини, пожалуйста, – сердито буркнула Дебра.

– На эти правила никто не обращает внимания, – сказала Толстуха Дот. – Олив их каждый год вывешивает, но никто их не читает.

– Эти сезонные рабочие все равно как дети, – сказала Флоренс Хайд. – Если б Олив не покупала им еду, они бы умерли с голоду.

– Совсем не умеют организовать свою жизнь, – добавила Айрин Титком.

– Помню, у одного как‑то рука попала в дробилку, – сказала Дот Тафт. – Не просто кисть – вся рука.

– Кошмар, – поежилась Дебра Петтигрю.

– Да, кошмар, во что превратилась его рука, – кивнула Флоренс Хайд.

– Сколько швов наложили? – спросил Гомер.

– Знаешь, а ты ужасно любопытный, – проговорила Дебра Петтигрю.

– Но они же никому, кроме себя, вреда не делают, – философски заметила Айрин Титком. – Ну хватил лишнего, ну свалился с крыши… Никто пока что не умирал, правда?

– Пока нет, – сказала вдруг Грейс Линч. Она редко вступала в общий разговор, и теперь ее резкий, тонкий голос, усиленный пространством огромного чана, прозвучал так гулко и странно, что все замолчали.

Работа продолжалась. Вскоре приехал в зеленом фургоне Уолли; вместе с ним из машины вышла Лиз Тоуби с ведерком и кистью. Уолли спросил, хватает ли кистей и краски и не нужно ли чего‑нибудь еще.

– Всего лишь твой поцелуй, красавчик, – отозвалась Флоренс Хайд.

– Свози нас в кино, – подхватила Толстуха Дот.

– Сделай мне предложение! – крикнула Айрин Титком.

Уолли уехал под общий смех. Время было почти обеденное. Лиз‑Пиз явно опоздала, хотя обычно приезжала с Эрбом Фаулером более или менее вовремя. В это утро вид у Лиз был особенно надутый, и какое‑то время никто не решался с ней заговорить.

– Даже если у тебя месячные, поздороваться все равно могла бы, – сказала наконец Толстуха Дот.

– Доброе утро, – буркнула Лиз.

– Ла‑ди‑да, – пропела Айрин Титком.

Дебра Петтигрю толкнула Гомера в бок; он посмотрел на нее, и она ему подмигнула. Работа шла своим чередом. Скоро приехал Эрб Фаулер и предложил отвезти всех обедать в ресторанчик на дороге к Питьевому озеру.

Гомер глянул в сторону чана – Грейс Линч не появлялась. Она все скребла и терла дно и, судя по всему, не собиралась принимать приглашение Эрба. Гомер понимал, ему лучше уехать вместе со всеми, подальше от Грейс, но он утром решил осмотреть крышу дома сидра, отыскать то, что так загадочно отражало лунный свет. К тому же теперь он знал, что с крыши видно океан и чертово колесо в Кейп‑Кеннете, и ему очень захотелось залезть на крышу – не важно, что идет дождь.

Гомер вышел из дома вместе со всеми, надеясь, что Грейс Линч решит, будто он поехал на обед, и только возле машины сказал Эрбу Фаулеру, что остается. Тот вдруг сунул руку в карман и что‑то опустил в карман его джинсов. Когда все уехали, Гомер обнаружил презерватив и скорее полез на крышу.

Его появление переполошило чаек. Они взлетели шумно и суетливо, громко хлопая крыльями, и от неожиданности Гомер сам испугался, потому что не заметил их сразу – они сидели с подветренной стороны. Крыша была скользкая от дождя; хорошо еще, что скат оказался не очень крутой, иначе он вообще не смог бы залезть. С удивлением Гомер обнаружил, что к коньку крыши со стороны океана приторочены широкие и толстые старые доски. Скамейки! – подумал он. Хотя прибиты они были под углом, сидеть на них оказалось куда удобнее, чем на жести. Дождь все лил, Гомер сидел и пытался представить себе чудесный вид, открывающийся с крыши, но в такую погоду трудно было разглядеть даже дальние сады фермы, а океан и вовсе был скрыт от глаз, так что ему оставалось только воображать себе чертово колесо в Кейп‑Кеннете и как горят там в ясную ночь праздничные огни.

Он уже совсем промок и собирался спускаться вниз, как вдруг увидел складной нож – большой длинный клинок, воткнутый в скамейку возле конька крыши. Рукоятка ножа, сделанная из искусственного рога, была сломана в двух местах. Гомер попытался вытащить лезвие из доски, и рукоятка разломилась пополам у него в руке. Наверное, именно поэтому нож и оставили здесь – со сломанной рукояткой его не закроешь как следует, а носить просто так небезопасно, да и лезвие совсем заржавело.

И вся крыша кругом ржавая, ни одного чистого пятна – значит, лунный свет отражался не от нее. Гомер еще раз осмотрелся и заметил разбитое стекло – несколько больших кусков застряли в жестяном желобе. Должно быть, оно и отражает луну, решил Гомер.

Наверное, кто‑то разбил здесь бутылку из‑под пива или рома, виски или джина. Он попытался представить себе, как эти черные пьют ночью на крыше, но дождь промочил его насквозь, а ледяной ветер пробирал до костей. Медленно спускаясь по скату крыши к тому краю, где легче всего спуститься на землю, он обнаружил, что порезал руку, а войдя в дом, увидел, что кровь течет слишком сильно для такой маленькой ранки. Наверное, там застрял кусочек стекла, подумал он. Грейс Линч, должно быть, слышала, как он промывает ранку под кухонным краном, если только не догадалась, что он не уехал, еще раньше, когда он лазил по крыше. К удивлению Гомера, Грейс все еще сидела в чане.

– Помоги мне, – крикнула она. – Я не могу вылезти.

Это была ложь; она просто хотела подозвать его. Но сироты доверчивы и наивны, любая ложь слишком сложна для их бесхитростной и простой натуры, и Гомер, хотя с некоторым беспокойством, но все же ничего не подозревая, послушно подошел к чану. Грейс тут же схватила его за запястья. Железная хватка ее тонких пальцев ошеломила Гомера; он потерял равновесие и чуть не упал в чан, прямо на нее. Она была совсем раздета, но Гомера поразила даже не самая нагота, а страшные, торчащие кости Грейс. Она походила на голодное животное из зверинца средней руки, где зверей часто и сильно бьют. Крупные синяки темнели на ягодицах и бедрах, отпечатки больших пальцев на запястьях отливали густо‑лиловым цветом, но страшнее всего был желтовато‑зеленый кровоподтек на маленькой жалкой груди.

– Отпусти меня, – попросил Гомер.

– Я знаю, что там делают, откуда ты приехал! – выкрикнула Грей Линч, дергая его за руки.

– Да, – кивнул Гомер, методично отдирая ее пальцы, но она ловко вскарабкалась на стенку чана и сильно укусила его в руку.

Он понимал, что придется оттолкнуть ее, но боялся, что она расшибется. И тут оба услышали, что к дому, хлюпая по лужам, подъезжает фургон Уолли. Грейс Линч отпустила Гомера и поспешно оделась. Уолли сидел в фургоне под проливным дождем и сигналил, и Гомер выбежал узнать, что случилось.

– Быстрей лезь в машину, – крикнул Уолли. – Надо выручать моего придурочного папеньку – он что‑то натворил у Санборнов.

Гомер невольно вздрогнул. Он вырос в мире, где нет отцов, и не представлял себе, как человек, у которого отец есть, может назвать его «придурочным», пусть даже это и правда. На заднем сиденье машины лежал пакет с грейвенстинами. Гомер положил яблоки на колени, и Уолли поехал по Питьевому шоссе к магазину Санборнов. Милдред и Берт Санборны были давние друзья Сениора; он учился с ними в школе и одно время даже встречался с Милдред – до того, как познакомился с Олив, и до того, как Милдред вышла замуж за Берта.

Уоррен Титус, хозяин соседней скобяной лавки, стоял на крыльце их магазина и никого не пускал внутрь.

– Хорошо, что ты приехал, Уолли, – сказал он. – Твой папаша здорово нашалил.

Гомер и Уолли вбежали в магазин. Милдред и Берт удерживали Сениора в углу возле полок с бакалеей; Сениор уделал себя и пол вокруг мукой и сахаром. Вид у него был затравленный, и Гомер вспомнил Грейс Линч.

– Что случилось, папа? – спросил Уолли.

Увидев его, Милдред Санборн облегченно вздохнула, но Берт глаз не спускал с Сениора.

– Случилось, папа, – повторил Сениор.

– Не мог найти собачью еду и разозлился, – объяснил Берт Уолли, все еще глядя на Сениора: он боялся, что тот снова начнет чудить и порушит другие полки.

– Зачем ты искал собачью еду, папа? – спросил Уолли.

– Собачью еду, папа, – повторил Сениор.

– Похоже, он уже ничего не помнит, Уолли, – сказал Берт Санборн.

– Мы объясняли ему, что у него нет собаки, – подхватила Милдред.

– Помню‑помню, чем мы с тобой занимались, Милли! – выкрикнул Сениор.

– Ну, опять пошло‑поехало, – покачал головой Берт. – Успокойся, Сениор, – сказал он мягко. – Мы все тебе друзья.

– Мне нужно покормить Блинки, – сказал Сениор.

– У него в детстве была собака по кличке Блинки, – объяснила Уолли Милли Санборн.

– Сениор, если твой Блинки был бы жив, – сказал Берт Санборн, – он был бы старше нас.

– Старше нас, – повторил Сениор.

– Поехали домой, папа, – сказал Уолли.

– Домой, папа, – повторил Сениор и покорно поплелся вместе с Уолли и Гомером к фургону.

– Знаешь, что я тебе скажу, Уолли? – Уоррен Титус открыл перед ними дверцу фургона. – Это не от пьянки. От него сейчас не пахнет.

– Это что‑то другое, Уолли, – кивнул Берт Санборн.

– А ты кто? – Сениор уставился на Гомера.

– Гомер Бур, мистер Уортингтон, – ответил Гомер.

– Мистер Уортингтон, – повторил Сениор.

Минут пять они ехали в полном молчании, и вдруг Сениор закричал:

– Заткнитесь все!

Олив встречала их на подъездной дороге. На Сениора она даже не взглянула и обратилась к Уолли:

– Уж не знаю, что он пил сегодня утром, но точно не водку. От него не пахло. Я бы не разрешила ему взять машину, если бы он пил.

– Кажется, выпивка тут ни при чем, мама, – сказал Уолли.

С помощью Гомера он отвел Сениора в спальню, снял с него ботинки и уговорил лечь в постель.

– А знаешь, я как‑то раз трахнул Милли, – сказал Сениор сыну.

– Да, папа, конечно, – отозвался Уолли.

– Я трахнул Милли, трахнул Милли! – повторил Сениор.

Чтобы отвлечь отца, Уолли стал читать ему шуточные стишки. Когда‑то Сениор знал их уйму и выучил им Уолли, но теперь с трудом вспоминал, хотя Уолли читал медленно, строчку за строчкой.

– Папа, помнишь про герцогиню Кентскую? – спросил Уолли отца.

– Конечно, – кивнул Сениор, но не сказал больше ни слова.

– «Бедняжка герцогиня Кентская… – начал Уолли, но Сениор не подхватил, и Уолли продолжил: – Дыра у нее слишком тесная».

– Тесная, – повторил Сениор.

Уолли еще раз продекламировал первые две строчки:

Бедняжка герцогиня Кентская,

Дыра у нее слишком тесная.

– Слишком тесная! – крикнул Сениор. И пропел дальше:

Красотка слезами заливается:

«Без кувалды не получается».

О Боже, подумал Гомер. Сениор озадаченно молчал. Они посидели с ним еще немного и ушли, когда им показалось, что он заснул.

Внизу Гомер сказал Олив и Уолли, что, по его мнению, у Сениора какое‑то неврологическое заболевание.

– Неврологическое? – переспросила Олив.

– Как это? – удивился Уолли.

Наверху Сениор опять закричал:

– Слишком тесная!

У Гомера тоже была привычка повторять последнее слово, но тут был явно особенный случай, и в письме к д‑ру Кедру он прежде всего упомянул этот симптом. «Сениор все время повторяет концы фраз», – писал Гомер и прибавил еще, что отец Уолли забывает названия самых простых вещей; на днях не смог попросить сигарету – словно онемел, показывая на нагрудный карман сына. «Как будто слово „сигарета“ напрочь выскочило у него из головы, – писал Гомер. – А во время последней поездки по магазинам Сениор не мог открыть защелку на бардачке машины. И еще у него появилась странная манера снимать с себя пушинки. Такое впечатление, что ему кажется, будто на нем плохо почищенный пиджак».

Олив Уортингтон сказала Гомеру, что их семейный врач, старикашка еще древнее д‑ра Кедра, твердо уверен, что все странности Сениора «исключительно алкогольного происхождения».

– Док Перкинс уже совсем старый, мама, ему пора на покой, – заметил Уолли.

– Док Перкинс знает, что говорит, – ответила Олив. – Он помог тебе появиться на свет.

– Готов поспорить, это была нетрудная работа, – весело отозвался Уолли.

«Не сомневаюсь», – подумал Гомер. Ему казалось, что Уолли в этой жизни все достается легко, безо всяких усилий. Не за счет других, что было бы дурно, а само собой и как бы по праву. Словно он принц штата Мэн, будущий король Новой Англии и рожден, чтобы всегда быть первым.

Ответное письмо д‑ра Кедра было таким важным, что Гомер тут же отнес его миссис Уортингтон.

«Гомер, то, что ты мне описал, очень похоже на прогрессирующее органическое поражение мозга, – писал д‑р Кедр. – Для почтенного возраста, в каком находится мистер Уортингтон, выбор диагнозов не так уж велик, и я почти уверен, что у него болезнь Альцгеймера – разновидность старческого слабоумия. Это довольно редкое заболевание, я читал о нем в „Медицинском журнале Новой Англии“. Один из симптомов болезни – постоянное стряхивание с одежды воображаемых соринок, невропатологи называют это явление карфологией. По мере того как состояние больного ухудшается, что неминуемо при болезни Альцгеймера, он начинает повторять, как эхо, окончания фраз, которые слышит. Для этого тоже есть термин – эхолалия. А неспособность назвать даже самые обычные предметы, например сигареты, вызвана утратой способности узнавать их. То, что он не мог открыть бардачок в машине, то есть разучился совершать привычные действия, тоже типично для этой болезни и носит название „апраксия“. Ты обязательно должен убедить миссис Уортингтон показать мужа невропатологу. Я точно знаю, что по крайней мере один такой врач в Мэне есть. Но конечно, это всего лишь мое предположение».

– Болезнь Альцгеймера? – удивилась Олив.

– Ты хочешь сказать, что отец серьезно болен? – спросил Уолли.

Всю дорогу к невропатологу Уолли проплакал.

– Прости меня, папа, – говорил он отцу. Но Сениор даже казался довольным.

Невропатолог подтвердил диагноз д‑ра Кедра, и Сениор Уортингтон возликовал.

– Я болен! – повторял он гордо и чуть ли не счастливо, как будто ему объявили, что он выздоровел, хотя на самом деле болезнь была неизлечима. – Я болен! – восклицал Сениор и радовался, как ребенок.

У него стало так легко на душе, правда совсем ненадолго. Значит, он не простой пьяница! И у Олив точно гора с плеч свалилась. Она плакала на плече у сына; а Гомера крепко обняла. И поцеловала – никто, кроме сестры Анджелы и сестры Эдны, так его не обнимал. Миссис Уортингтон снова и снова повторяла слова благодарности: для нее случившееся имело огромный смысл. Мужа она давно разлюбила – если вообще любила когда‑нибудь, – но теперь снова могла уважать его и была бесконечно благодарна Гомеру и д‑ру Кедру за то, что они вернули Сениору чувство собственного достоинства, а вместе с ним и уважение жены.

Умиротворенный Сениор покинул этот мир в конце лета, незадолго до сбора урожая. Близкие не очень о нем скорбели – чувство облегчения пересилило горечь утраты. Все давно уже знали, что Сениор Уортингтон умирает, но то, что он все‑таки сумел умереть достойно – как сказал Берт Санборн, «от достойной болезни», – оказалось для всех приятной неожиданностью.

Обитатели обоих городков никак не могли понять, что еще за «Альцгеймер» унес в могилу Уортингтона‑старшего. В сороковые годы на побережье Мэна слов таких слыхом не слыхивали. Особенно недоумевали работники «Океанских далей», но Рей Кендел разрешил общее недоразумение.

– Сениора сокрушил «Палец Геймера», – как‑то раз объявил он.

Палец Геймера! Ну, теперь все ясно.

– Надеюсь, этот палец не заразный, – сказала Толстуха Дот.

– Может, им только богатые болеют? – размышлял Злюка Хайд.

– Нет, эта болезнь – неврологическая, – пытался объяснить Гомер. Впрочем, это объяснение имело смысл только для него одного.

Наступила пора сбора урожая, и у работников появилась новая прибаутка.

– Смотри будь начеку, – говорил кому‑нибудь Эрб Фаулер. – Не то нарвешься ненароком на палец Геймера.

Если Лиз Тоуби опаздывала, Флоренс Хайд, Айрин Титком или Толстуха Дот спрашивали ее: «Что случилось? Месячные. Или, может, палец Геймера под хвост попал?» А когда Грейс Линч приходила прихрамывая или с новым синяком, каждый думал про себя: «Да, видать, досталось ей ночью от старика Геймера».

– Знаешь, – сказал как‑то Уолли Гомеру, – ты должен стать врачом. По‑моему, у тебя к этому дар.

– Вот доктор Кедр – настоящий врач, – возразил Гомер. – А я просто бедуин.

 

* * *

 

Перед началом страды Олив Уортингтон украсила спальное крыло дома сидра свежими цветами, напечатала новые правила – почти такие же, что в прошлом году, – и повесила рядом с выключателем у кухонной двери. Тогда‑то она и предложила бедуину остаться с ней на зиму.

– Ненавижу, когда Уолли уезжает в университет, – сказала она. – А теперь, без Сениора, станет еще тоскливей. Я буду так рада, если ты согласишься, Гомер. Живи в комнате Уолли. Я буду знать, что ночую в доме не одна и по утрам есть с кем перемолвиться словом. – Она стояла на кухне возле окна, повернувшись спиной к Гомеру. За окном качался на волнах надувной матрас, на котором любил плавать Сениор, но Гомер не знал точно, на него смотрит Олив или нет.

– Не знаю, как отнесется к этому доктор Кедр, – сказал Гомер.

– Доктор Кедр мечтает, чтобы ты когда‑нибудь поступил в колледж, – ответила Олив. – И я с ним согласна. Я поговорю насчет тебя в кейп‑кеннетской школе. Может, они позанимаются с тобой, выяснят, что ты знаешь, а что еще надо подучить. У тебя ведь очень… странное образование. Доктор Кедр хотел бы, чтоб у тебя не было пробелов. – Гомер начал подозревать, что она цитирует письмо доктора. – И чтобы ты выучил латынь, – добавила Олив.

– Латынь, – повторил Гомер. Вот это уж точно работа д‑ра Кедра, подумал он, dura mater[6], старая добрая umbilicus[7]и все прочее. – Доктор Кедр хочет, чтобы я стал врачом, – сказал Гомер миссис Уортингтон. – Но я этого не хочу.

– Мне кажется, он хочет подстраховать тебя, если однажды ты передумаешь, – пояснила Олив. – Помнится, он писал не только о латыни, но и о греческом.

Они, должно быть, часто переписываются, подумал Гомер, а вслух сказал:

– Я хочу работать на яблочной ферме.

– Я тоже этого хочу, – кивнула Олив. – Мне нужна твоя помощь, особенно сейчас, на уборке. Я же не предлагаю тебе учиться целыми днями. Если поговорить в школе, они наверняка согласятся заниматься с тобой по особой программе – в качестве эксперимента.

– Эксперимента, – повторил Гомер. Для бедуина вся жизнь – эксперимент.

Он вспомнил про сломанный нож на крыше дома сидра. Что, если этот нож оказался там не случайно, а именно потому, что он, Гомер, должен был найти его? И осколок стекла, который подавал сигналы в лунные бессонные ночи… Может быть, и это какой‑то знак?

Он написал письмо доктору Кедру и попросил разрешения остаться в «Океанских далях». «Я готов изучать биологию, – писал Гомер, – и другие естественные науки, но так ли необходима латынь? Ведь никто уже давно не говорит на этом языке».

«И правда, зачем ему все эти знания?» – подумал Уилбур Кедр. То, что Гомер не знает греческого и латыни, было даже на руку доктору. Многие медицинские термины имеют греческие и латинские корни – например, коарктация аорты. Этот термин означает относительно мягкую форму врожденного порока сердца, которая постепенно компенсируется. У пациента в возрасте Гомера шумы в сердце могут вообще прекратиться. Только на рентгеновском снимке опытный врач сумеет распознать небольшое расширение аорты, а при легком течении болезни единственным серьезным симптомом остается разве что повышенное давление. «Так что, Гомер, не учи латынь, если не хочешь», – думал Уилбур Кедр.

Д‑р Кедр прикидывал, какой из пороков сердца лучше всего подойдет Гомеру, и начал склоняться в сторону стеноза клапана легочной артерии. «С самого рождения и в раннем детстве у Гомера Бура в сердце прослушивались сильные шумы», – внес он в его историю болезни, прикидывая, хорошо ли это звучит. «В двадцать один год, – записал он где‑то еще, – шумы почти не прослушиваются, но на рентгеновском снимке я по‑прежнему нахожу стеноз клапана легочной артерии». Он знал, что увидеть это на снимке почти невозможно. В том‑то и был фокус: порок сердца у Гомера обнаружить сумел бы далеко не каждый врач, зато в записях болезнь обозначена и сомневаться в ней не приходится.

«Если не хочешь, не учи латынь и греческий, – писал д‑р Кедр Гомеру. – Мы ведь живем в свободной стране».

Как раз в этом Гомер начинал сомневаться. В конверт со своим письмом Кедр вложил письмо Лужка. Уилбур Кедр считал, что Лужок круглый дурак, по дурак «на редкость упорный».

«Привет, Гомер, это я, Лужок», – писал тот. Правда, объяснял Лужок, теперь его зовут иначе – Роберт Трясини. «Мы – Трясини из Бангора, большая и крепкая мебельная семья».

«Мебельная семья?» – с недоумением подумал Гомер.

Дальше Лужок с воодушевлением рассказывал, как встретил девушку своей мечты и женился на ней, как избрал не колледж, а мебельное дело и как счастлив был выбраться наконец из Сент‑Облака. Он надеялся, что и Гомер тоже «выбрался» оттуда.

«Нет ли у тебя вестей от Фаззи Бука? – спрашивал Лужок Гомера. – Старина Кедр писал, что он процветает. Если ты знаешь его адрес, пришли мне, я ему напишу».

Адрес Фаззи Бука? Интересно, что имел в виду «старина Кедр», когда написал «Фаззи процветает»? ГДЕ процветает и КАК? – спрашивал себя Гомер. Но все же ответил Лужку, что Фаззи действительно процветает, только вот адрес его куда‑то запропастился; что работа на яблочной ферме полезна для здоровья и приятна во всех отношениях. Гомер писал, что в ближайшее время не собирается в Бангор, но если окажется там, обязательно заглянет в «Мебель Трясини», а вот идею Лужка о «встрече бывших питомцев Сент‑Облака» поддержать не может, да и д‑р Кедр никогда бы ее не одобрил. Гомер, конечно, скучает по сестре Анджеле, по сестре Эдне и по самому д‑ру Кедру, но стоит ли возвращаться в прошлое? «Приют для того и существует, чтобы вырасти и покинуть его навсегда, – писал Гомер Лужку. – Чтобы оставить сиротство в прошлом».

После этого Гомер написал Д‑ру Кедру.

«Что это значит – „Фаззи процветает“? – спрашивал он. – Процветает в качестве ЧЕГО? Я знаю, Лужок – идиот, но если уж вы решили сообщить ему что‑то про Фаззи Бука, не лучше ли сначала рассказать об этом мне?»

В свое время, в свое время, устало качал головой Уилбур Кедр. Он был очень обеспокоен. Д‑р Гингрич и миссис Гудхолл добились своего на очередном заседании попечительского совета. И совет потребовал, чтобы Кедр, следуя рекомендациям д‑ра Гингрича, писал отчеты об успехах и неудачах каждого усыновленного ребенка. А если дополнительная бумажная работа окажется обременительной, совет порекомендовал бы принять предложение миссис Гудхолл и поискать помощника, «Неужели им недостаточно моей летописи?» – удивленно спрашивал себя д‑р Кедр. В провизорской он позволил себе расслабиться, подышал немного эфиром и успокоился. Гингрич и Гудхолл, бормотал он, Ричхол и Гингуд… Гудджин и Холрич! В конце концов он даже развеселился.

– Чему это вы так радуетесь? – крикнула сестра Анджела из коридора.

– Гудболс и Динг‑Донг! – весело отозвался Уилбур Кедр. Горя жаждой мести, он отправился в кабинет сестры Анджелы. У него родился замечательный план относительно Фаззи Бука. Надо сделать два звонка: в Боуденский колледж, где Фаззи Бук, по его задумке, успешно закончит общее высшее образование, и в медицинскую школу Гарвардского университета, где тот станет одним из первых студентов курса. Администратору в Боудене он, представившись, объяснил, что один из фондов выделил его приюту деньги специально на медицинское образование особо одаренного студента, который чувствовал бы призвание работать в Сент‑Облаке. Не может ли он, д‑р Кедр, ознакомиться с личными делами выпускников последних лет, которые после окончания Боудена поступили на медицинские факультеты? Говоря с Гарвардом, он преподнес слегка видоизмененную историю: опять спросил разрешения приехать и ознакомиться с личными делами; но деньги, якобы пожертвованные приюту, на этот раз предназначались для студента, который будет проходить в Сент‑Облаке акушерскую практику.

Д‑ру Кедру предстояло совершить первое путешествие после погони за Кларой и первый раз после той мировой войны ночевать не в провизорской. Надо было узнать, как выглядят личные дела студентов в Боудене и в Гарвардской медицинской школе. И создать личное дело Ф. Бука. И там и там он попросил пишущую машинку и немного бумаги – «один из ваших бланков для личных дел облегчил бы мою задачу» – и сделал вид, что перепечатывает несколько имен и характеристик. «Здесь так много прекрасных молодых людей, – вздыхал он, – вот только не знаю, сумеет ли кто‑нибудь из них выдержать жизнь в Сент‑Облаке. Мы ведь так изолированы». И, поблагодарив за помощь, поставил на место ящики с личными делами, среди которых на соответствующем месте под буквой «Б» появилось личное дело Фаззи Бука.

По возвращении в Сент‑Облако д‑р Кедр отправил в Боуден и Гарвард запросы на документы особо приглянувшихся ему выпускников с припиской, что ограничил выбор несколькими кандидатами. Вскоре он получил по почте копии личных дел, среди которых были документы и Фаззи Бука.

Еще будучи в Гарварде, он абонировал на имя Фаззи бокс в кембриджском почтовом отделении и теперь отправил начальнику почты письмо с просьбой пересылать всю корреспонденцию Фаззи Бука в Сент‑Облако, но бокс сохранить – на тот случай, если молодой д‑р Бук по зову сердца отправится работать в какую‑нибудь дальнюю заокеанскую миссию. После этого послал в Кембридж пустой конверт и стал ждать его возвращения.

Конверт вернулся. Д‑р Кедр убедился, что система работает и можно действовать дальше. Он сочинил историю жизни Фаззи Бука у приемных родителей по фамилии Уиск, отправил ее в попечительский совет, приложив кембриджский адрес Фаззи, и занялся другими питомцами. К счастью, про Кудри Дея не надо было ничего придумывать, но имя «Рой Ринфрет» он печатал, морщась от отвращения; об остальных, включая Лужка, написал все как есть, правда, слова «Мебель Трясини» вызвали у него пароксизм смеха. Дойдя до Гомера Бура, задумался, стараясь как можно точнее и тщательнее подобрать слова, описывающие его сердечную болезнь.

Среди членов совета не было ни кардиолога, ни рентгенолога, ни даже хирурга – только очень старый терапевт, который, по глубокому убеждению д‑ра Кедра, за всю жизнь не прочел ни одной книги. Д‑ра Гингрича Кедр вообще считал не врачом, а пустым местом, как, впрочем, и всех психоаналитиков, а миссис Гудхолл намеревался запутать с помощью медицинской терминологии.

Памятуя о том, что людям льстит, когда им оказывают доверие, он конфиденциально сообщил совету попечителей, что самому Гомеру никогда не рассказывал о его больном сердце. Конечно, писал он, его довод может показаться спорным, но лишнее беспокойство только осложнило бы проблемы мальчика; ему не хотелось обременять Гомера этим опасным знанием, пока у него нет уверенности в отношениях с внешним миром. Но, написал д‑р Кедр, в самое ближайшее время он сообщит Гомеру о болезни, а Уортингтонов об этом уже проинформировал, может быть, именно потому они так заботливы и внимательны к Гомеру. Конечно, им он не стал рассказывать о шумах в сердце и прочих симптомах стеноза клапана легочной артерии, но совету попечитетелей, если угодно, с радостью изложит все до мельчайших подробностей. Тут он представил себе миссис Гудхолл, изучающую рентгеновский снимок, и опять едва не расхохотался.

Под конец он написал, что всецело согласен с советом: отчеты о жизни питомцев приюта – блестящая идея; он сам, составляя их, получил огромное удовольствие. Помощник же ему не нужен.

Наоборот, работая над отчетами, он ощущает «прилив сил», своего рода вдохновение. «Я всегда мысленно слежу за тем, как живется в новых семьях нашим питомцам», – закончил он.

«Только иногда от этих мыслей голова кругом идет», – вздохнул он про себя.

Д‑р Кедр очень устал; он даже забыл сделать обрезание новорожденному мальчику, которого сестра Анджела уже приготовила к операции; женщину, ожидавшую аборта, перепутал с другой, у которой накануне принимал роды, и сказал ей, что малыш здоров и прекрасно себя чувствует; случайно плеснул себе в лицо немного эфира, так что пришлось промывать глаза. Рассердился на себя за то, что заказал слишком много презервативов – повсюду натыкаешься на эти чертовы резинки; с тех пор как уехала Мелони, воровать их некому. А вспомнив о Мелони, расстроился еще больше.