 |
|
Пока Барбос чесал густой загривок
Крутиков А.В. – Арсэль – чечен просветленный
| |
Книга, написанная от лица журналиста, волею судьбы попавшего на Кавказ, даёт возможность читателю вместе с героем повести совершить увлекательное путешествие в мир, где чудеса становятся правдой жизни. Читатель встретится с интересными, необычными людьми: ясновидящими, йогами, мусульманскими мистиками – суфиями, узнает о легендарном камне – Даре Ориона, сыгравшем важную роль в судьбе героев, и наконец, узнает об Арсэле, удивительном святом отшельнике, ставшим лучшим другом и наставником герою-повествователю. Эта живая, занимательная автобиографическая хроника мемуарного характера о духовной жизни героя-журналиста на Кавказе в 80-е годы не оставит читателя равнодушным.
Книга адресована широкому кругу читателей.
ISBN 3-00-013249-x
© А.В. Крутиков
© „WV Weltall Verlag e. K.“,Offenbach, 2004 (рус)
Оглавление
От автора
Глава 1. Дар Ориона
Мать и арабистка.
"Чёрный человек".
Славянофилы.
В редакции.
Арсланбек и Ахмад.
Муслим и Муса.
Грозненские йоги.
Шамбыздаг и следы Шамбалы.
Гробница Мир-Ислема
Клюев и Лунин.
Глава 2. Суфии
Встреча с Али.
Вампалы и витязи.
Алтайский призрак.
Сабир.
Тамашена-хаджи и его лучший ученик.
Сокровище Мира в горном селе.
Уход из редакции.
Встреча с Арсэлем на зикре.
Святая Стигланат и умирающий ангел.
Среди мюридов.
Авария.
Шейх Авла и его мюриды.
Калужская ссылка и кончина Учителя.
Глава 3. Арсэль
Гневный Суфий.
Шахматное наставление.
Ныряющий и летающий дервиш.
История Арсэля.
Суфий Висаит и Долина счастья.
Спектакль на Красном мосту.
Маленький мулла.
Стигланат узнаёт об Арсэле.
Важа испытывает Арсэля.
Размышление о Сокровище Мира.
Происки КГБ.
Диалог с Маленьким муллой.
Прощание с друзьями.
Миссия завершена.
Эпилог.
С благодарностью посвящаю
Моим Учителям
ОТ АВТОРА
Эта книга основана на реальных фактах и написана профессиональным журналистом, хотя не всё в ней поддаётся объяснению. Но это и не является главной целью, мне только нужно выполнить свой долг – оставить хоть какую-то память о моём необыкновенном друге Арсэле. У меня была масса возможностей сфотографировать его, снять на видео, но я этого не сделал, сам не зная почему.
Арсэль – одинокий дервиш, живший на берегах Терека в советский период 1970–80-х гг. Благодаря ему я попал в суфийскую общину. Этот человек мог одновременно находиться в нескольких местах, читать и передавать мысли. Отдельные люди видели, как он, подобно Иисусу, ходил по воде и возносился в небеса. Реальное существование моего загадочного друга наверняка могут подтвердить многие из той местности, где он предпочитал жить в то время.
Община следовала традиции великого Учителя-шейха Авлы-хаджи, жившего в Ичкерии, горной части Чечни, и покинувшего земную жизнь в начале двадцатого века. Легенды, которые ходят о нём, похожи на сказку, и я напомню некоторые из них. Для меня они не являются фантастическим вымыслом, как не вызывает сомнений и то, что Авлахаджи продолжает оказывать влияние на тех, кто почитает его своим Наставником.
Арсэль считал шейха Авлухаджи выдающимся Учителем Земли и поэтому всячески поддерживал общину, хотя сам не принадлежал ни к какому сообществу людей.
Общину возглавлял мой ровесник, ставший впоследствии для меня лучшим другом. Он оказался хранителем легендарного Сокровища Мира и помог мне завершить основной цикл духовного преобразования.
Конечно, было бы несправедливым не упомянуть и о других дорогих моему сердцу друзьях, коллегах и знакомых этого периода жизни. Полагаю, что мои встречи с ними были не случайными.
Многое из того, что происходило в то время со мной и другими людьми, до сих пор остаётся для меня загадкой. Хотя я старался найти объяснение. Но должен признаться, что не далеко продвинулся в логическом осмыслении феноменов, с которыми столкнулся тогда. Возможно, данное обстоятельство также побуждает меня вспомнить хотя бы немногое из того, чему я был свидетелем.
Чтобы судьбы героев книги и духовный пласт жизни не заслонялись ненужным документализмом, все имена персонажей, Учителей и некоторых населённых пунктов намеренно изменены.
Прошу читателя не судить меня слишком строго, если что-то покажется ему невероятным, как это казалось и мне самому. Мы часто сталкиваемся с жизненными ситуациями, которым не находим объяснения. Но поиск мысли, вызванный ими, побуждает нас к творчеству и способствует личным достижениям. Поэтому нас так притягивает всё необычное. Это созвучно мыслям Ивана Аксакова:
Безмолвно всё!...Но если в мире этом
Есть истина, неведомая нам,
Блесни лучом, откликнись мне ответом,
На твой алтарь всего себя отдам!
Уверен, книга найдёт тех, кому она нужна, кто ещё не отчаялся в поиске истины и своего места в этом нестабильном завораживающем вихре бытия.
Желаю удачи и счастья всем, кто держит эту книгу в руках!
Глава 1
ДАР ОРИОНА
Мать и арабистка. "Чёрный человек". Славянофилы. В редакции. Арсланбек и Ахмад. Муслим и Муса. Грозненские йоги. Шамбыздаг и следы Шамбалы. Гробница Мир-Ислема. Клюев и Лунин.
* * *
Осень 1982 года… Аэропорт во Фрунзе. Я с женой и семилетним сыном уезжал в Чечню. Люди продвигались на посадку в самолёт мимо подвешенного над головами телевизора, в который уставились не только пассажиры, но и работники аэропорта. Шёл прямой репортаж с похорон Брежнева. Каждый испытывал своё неповторимое чувство, прощаясь с генсеком, который надоел всем старческим маразмом, но значительно ослабил рычаги государственного насилия. Вдруг гроб с телом Леонида Ильича уронили – все ахнули и раскрыли рты.
В могилу грохнулась целая эпоха, которую уже не могли удержать холёные, балованные руки стоявших у руля партийцев. Их идеология свалилась в ту же яму гораздо раньше. При Леониде Брежневе она была уже дряхлой дамой, которую, как и генсека, поддерживали только допингами и искусственными органами. Никто ни во что не верил, но все делали реверансы лояльности. Не лицемерили только шпана, уголовники и дети.
В онемевшем зале раздался жизнерадостный смех моего сына. В семь лет у него было оригинальное чувство юмора. Детский смех разбил гробовое молчание, и народ зашумел. Новая эпоха смеялась над старой без жалости и снисхождения, что меня всегда поражало. Однажды это вылилось в стихи:
Не женщины, которых мы любили,
Нам вынесут суровый приговор,
И не враги, которых мы щадили,
И не друзья, снискавшие укор.
Суда эпохи, в новшества одетой,
Без снисхожденья взгляд через плечо…
Осудят нас родные наши дети,
Которых мы жалели горячо.
Я улетал в Чечню на поиски своего идеала, способного примирить людей всех эпох и возрастов, идеи, которая помогла бы понять главное, вечное в человеке и его истории. В прошлом оставались десять лет моего глубокого изучения и преподавания философии, а также десять лет упорной йогической садханы. Ежедневные упражнения помогали мне укреплять здоровье, стабилизировать нервную систему, подавлять вспыльчивость и раздражительность. Чтение индийских мыслителей и эпических сказаний не давало мне окончательно свихнуться. Хотя я с шестнадцати лет зачитывался работами Гегеля и Канта, всё равно оставался железобетонным материалистом. Я долго не мог научиться медитации, мой критический, беспокойный ум всё подвергал сомнению и научному анализу. У меня не было ни веры, ни духовных авторитетов. Но однажды настал день, принесший мне надежду: у меня, наконец-то, появился Учитель, о котором я страстно мечтал.
Мы звали её просто – Мать. О ней мне рассказала арабистка из Москвы. В своё время эта женщина заболела в Каире страшной болезнью: бубонным фурункулёзом неизвестного происхождения. Около двадцати человек международных журналистов и дипломатов скончалось тогда от этой неизвестной египетской заразы. Газеты пугали обывателей возможной эпидемией.
Моя знакомая приехала в Москву и, по её словам, была на последнем издыхании. Никакие лекарства не приносили облегчения. Двадцатипятилетняя женщина высохла, превратилась в старуху, покрытую язвами. Лицо стало кровоточащей маской из потрескавшейся болезненной корки. Сил не было, дыхание прерывалось после каждых двадцати пройденных шагов. Сознание не находило выхода, и женщина бесцельно шлялась по городу в ожидании приближающегося конца. Люди смотрели на неё с удивлением и чаще с отвращением, чем с состраданием.
В такой безысходности Ирина – так звали мою знакомую – однажды брела по залам Казанского вокзала. Выбившись из сил, присела на свободное место. Был полдень, залы полны народу. Но в глазах всё расплывалось, зрение упало за последнее время настолько, что в трёх шагах трудно было что-либо разглядеть. Ирина ощутила, что кто-то теребит её за плечо. Она подняла глаза и увидела перед собой пожилую цыганку.
– Деньги есть? – спросила та негромко.
Ирина машинально поискала в карманах, подала цыганке, даже не взглянув на деньги. Многочисленные цветастые пятна юбок зашевелились, цыганка присела рядом и полушёпотом заговорила:
– Посмотри перед собой. Видишь – спиной к нам сидит краля, красавица – сестра моя? В сиреневом платье. Сильно не пялься, не подавай вида, а то она заметит. Да-да, вот сейчас правильно смотришь. Она тоже цыганка, только из другого табора. Если хочешь жить, подойди к ней и попроси, только Господом Богом проси, иначе она тебя прогонит. Про меня ничего не говори, она мне не родственница и не знает меня, просто жаль мне тебя стало, не протянешь ты долго, а кроме неё (она произнесла это таинственно и с почтением), никто тебе не поможет.
Ирина вскочила и бросилась к сиреневому платью, огибая ближайшую скамью. Ей казалось, что она бежит, но движения были медленны и тяжелы. Красивая женщина в-сиреневом возрастом около шестидесяти улыбалась ангельской улыбкой, что-то говоря русской светловолосой подруге, которую провожала в Загорск. Но, увидев незнакомку, нахмурилась. Ирина кинулась ей в ноги и со слезами стала умолять о спасении.
– Уйди от меня! Иди прочь! – сурово прозвучал мелодичный взволнованный голос. – Пойдём, Галина, скоро твой поезд.
Ирина обхватила обеими руками ноги женщины:
– Не дай мне умереть, мать!
И вдруг, вспомнив слова пожилой цыганки, стала твердить не свойственную ей фразу: "Ради Бога! Ради Бога! Ради Бога!"
Женщина в сиреневом сразу как-то обмякла, села и строго произнесла:
– Встань, не смеши людей. Садись рядом и запоминай. Если хочешь излечиться, ты должна всё делать, как я скажу. Если хоть в чём-то не послушаешься – забудь о моём существовании. Звони по этому телефону.
Она вытащила из сумочки и протянула Ирине карточку:
– Позвонишь сегодня в десять вечера. Пойдём, Галина, – позвала она подругу.
Женщины удалялись, а Ирина не могла оторвать взгляда от спасительного сиреневого пятна, стоявшего перед её замутненным взором.
Больше она никогда не видела Матери, общение проходило через посредников и в-основном по телефону. Условия, поставленные Матерью, были невыносимо трудны для Ирины, представительницы "золотой" московской молодёжи хрущёвских шестидесятых. Свобода нравов, богемная жизнь, престиж лучшей выпускницы Института восточных языков, загранпоездки и прочие привилегии, обусловленные связями, – всё рассеялось как сигаретный дым, как чужое прошлое. Она порвала с родителями и прежними друзьями, зимой и летом ходила в одной и той же одежде, присланной Матерью, питалась в основном водой и вымоченными в ней овсяными хлопьями или крупами с мёдом, почти ежедневно посещала какие-то церкви.
Она продолжала работать на кафедре арабского языка в Академии внешней торговли для поддержки существования. Учившийся там мой знакомый рассказывал, как зимой в тридцатиградусный мороз слушатели сидели на её лекциях в дубленках и меховых шапках, дрожа от холода, тогда как Ирина, распахнув настежь окно и, сидя на подоконнике в летнем платьице, веселая и разгорячённая, возмущалась тем, какая жара стоит в Арабских Эмиратах.
Она была совершенно здорова, когда встретилась мне на Кыргызском взморье Тянь-Шаня. От нашего общего друга она узнала о моих занятиях йогой, поэтому захотела сблизиться со мной и рассказала о Матери, хотя сама знала о ней очень мало. Все сведения были получены от родственниц, с которыми Ирине удалось познакомиться. Но даже для последних имя Матери было священно, и они предпочитали не распространяться на её счет.
Достоверно, что Мать была христианкой. Блистательная карьера в молодости, ведущая солистка знаменитого цыганского ансамбля "Ромен". Но через два года – замужество и замкнутая жизнь, посвящённая только семье. Два её сына стали выдающимися певцами и гитаристами.
Известно также, что Мать была большой благотворительницей Троице-Сергиевой лавры, нескольких церквей и что она посетила все христианские святыни в России. Эту информацию Ирина собирала много лет до и после ухода Матери из земной жизни. Когда последнее произошло, родственница представила Ирину кругу друзей Матери. Он был очень узким: всего двое мужчин и две женщины пожилого возраста. Они рассказали Ирине о том, что после захоронения тела Мать ещё в течение полугода каждую пятницу, как это было у них принято, приходила к друзьям и они вели свои обычные беседы. При этом Мать была как всегда, весела, изысканно одета и пила чай, ничем не смущая компанию.
Мне повезло с первым Учителем как никому другому. Когда Ирина передала Матери мою просьбу и Мать согласилась стать моей наставницей, жизнь приобрела для меня смысл. Мать выслала мне "Знаки Агни-йоги" и "Семь великих тайн космоса", несколько работ Шри Ауробиндо и книг о нём Сатпрема, а так же "Святую науку" Шри Свами Юктешвара Гири. Все они потрясли меня до основания. Моё сознание стало кардинально меняться.
На следующее лето Ирина привезла мне фотографию-портрет моей наставницы. Я был счастлив. А ещё через год Матери не стало. Ирина долго не могла прийти в себя, мне ничего не сообщала. В свой следующий приезд на Тянь-Шань она привезла-таки эту мрачную весть, но сама была весёлой и довольной, как напроказившая коза. С непонятными намёками она вручила мне "подарок" – пакетик земли с могилы Матери – и посоветовала класть его ночью у изголовья.
Наутро я понял причину озорных огоньков в её раскосых татарских глазах. Как только я положил пакетик у изголовья, а голову на подушку, мой рот непроизвольно открылся и через него какая-то сила стала вытягивать из мозга и из лёгких что-то липкое и неприятное. Оно выходило через гортань и дёсны, как облако слизи с неприятным, зловонным запахом. Это продолжалось с час или два. Потом я уснул, а утром встал, как заново народившись. Никогда у меня не было такой светлой, лёгкой и сообразительной головы. Всю ночь передо мной стоял улыбающийся образ Матери, такой, какой она была на фотографии.
Ночные операции по вытяжке из меня нечистот продолжались целую неделю. При ходьбе моё тело стало парить в воздухе. Я бегал, плавал в озере Иссык-Куль, не чувствуя веса, а образ Матери стоял предо мною как наяву.
* * *
С того времени события моей жизни стали разворачиваться бурно и непредсказуемо. В течение нескольких лет руководство вуза, в котором я работал, препятствовало завершению моей диссертации. Я должен был это сделать в Ленинграде, где находился научный руководитель. Неожиданно ректор вызвал меня перед началом семестра и предложил годовой оплачиваемый отпуск для окончания моей научной работы. Для того времени её тема, связанная с проблемами русского национального характера, была оригинальной и не соответствовала основам марксистской науки.
Оказавшись в Питере, я получил удобное общежитие, был хорошо принят на кафедре ЛГПИ, которую возглавлял мой научный руководитель. В общем, всё складывалось так удачно, как в жизни не бывает. Именно здесь со мной стали происходить невероятные вещи и началась ломка моих материалистических принципов.
Как всегда, я много внимания уделял йоге, шокируя двух молоденьких аспирантов, Лёшу и Володю, проживавших со мной в комнате. У меня появилось физическое ощущение, будто я могу летать, и жгучее желание выпорхнуть из окна третьего этажа. И, что самое странное, – ребята это ощущали, хотя я никому не говорил о своём желании.
Однажды вечером на кухне, где собрались попить чайку с пивом и лёгким винцом около десяти девушек и парней, Лёша ни с того ни с сего сказал, что боится за меня, если я вдруг выпрыгну в окно и не смогу долететь до ближайшего дерева, а рухну на землю.
Подобные феномены случались со мной в детстве. В двенадцатилетнем возрасте мы с другом Валькой рвали яблоки в большом саду, сидя на разных высоченных деревьях. Я вспомнил кино про войну и мысленно проследил, как маршировавшие на Нюрнбергской площади фашисты кричали "Хайль!", а Гитлер стоял высоко на трибуне, поднимая, как палку, вытянутую вперед руку. И тут я услышал громкие крики Вальки. Он, как Гитлер, выбрасывал вперёд руку и неистово вопил: "Хайль, Гитлер!".
– Ты чего орёшь? – спросил я.
Он медленно опустил руку и смущённо ответил:
– Не знаю.
Припоминая подобные эпизоды детства, я стал находить аналогичные формы поведения людей в Питере. Создавалось такое впечатление, будто все без исключения, даже проезжающие на эскалаторах метро незнакомцы и незнакомки как-то тесно связаны со мной. Это выдавали их взгляды, жесты и поступки.
Более того, во мне пробудился дар моей матери – предвидеть во сне все детали наступающего дня. На улице, в метро, библиотеках и кафе я часто встречал лица людей, снившихся мне накануне. Казалось, будто я точно знаю желания и мысли интересующего меня человека.
Но самым странным и шокирующим было то, что совершенно неизвестные мне люди стали подходить, здороваться и говорить со мной так, будто сто лет мы были знакомы. Так как большую часть своего времени я проводил в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, с неё и начну.
В один из дней, решив перекусить, я оставил в читальном зале на столе свои тетради и журналы и вышел в коридор. В курилке слышались приглушённые голоса, но длинный, выстланный ковровой дорожкой, коридор был пуст. Пока я размышлял, к какому буфету мне пойти, слева, со стороны центрального входа, появился стройный среднего роста мужчина в элегантном костюме, светлой рубашке, при галстуке. Поймав мой взгляд ещё издали, он счастливо заулыбался мне и ускорил шаг навстречу, разводя широко руки для дружеских объятий. Уже шокированный подобным проявлением любезности со стороны незнакомцев, я сделал вид, что не заметил мужчину, и быстро юркнул вправо, примкнув к небольшой очереди в буфете.
К вечеру я заехал в институт, где мой научный руководитель Е. Ф. Антонов обрадовал меня вестью о предстоящей, через час, лекции Юлия Максимовича Рутмана. Послушать выдающегося филолога, литературоведа из Тарту собралось столько народу, что небольшой актовый зал не вмещал всех желающих. На кафедру, где находились мы с Евгением Федоровичем и ещё несколькими преподавателями, народу прибывало каждую минуту. Среди гостей я увидел своих друзей и бывших педагогов, представителей новгородской профессуры: Михаила Чудакова и его жену Дору. Мы так много лет не встречались вживую, что начали захлёбываться от вопросов и ответов.
В это время мой руководитель окликнул меня по имени и со словами: "Хочу тебя познакомить с моим другом Юлием Рутманом", – подошёл, держа под руку того самого элегантного мужчину, который встретился мне днём в пустом коридоре библиотеки.
– Да мы уже знакомы, – сказал, улыбаясь, Юлий Максимович, – только вот заминка – в зале некуда камушку упасть, а я хочу, чтобы вы, Саша, послушали мою лекцию, этот материал ещё не публиковался, и я сейчас отрабатываю мысль – следует ли его вообще публиковать.
Мы вместе вошли в битком набитое помещение, я застеснялся, как говорится, лезть по головам, но Рутман обернулся, взял меня за рукав, и мы двинулись к кафедре, шагая через плечи сидящих на полу аспирантов, студентов и журналистов с фотоаппаратами. Лектор усадил меня у своих ног, а наши друзья вместе с Антоновым, который и пригласил Рутмана для чтения лекции, так и остались у входа в зал.
Лекцией Ю. Рутмана я был потрясён. Уже через пятнадцать минут после её начала я ощущал себя полным идиотом. Лектор с математической точностью и аргументированностью, как дважды два четыре, доказал, что мы не знаем не только далёкой истории, но и ближайшего от нас девятнадцатого века. Мы всё переврали на свой лад и, довольные ослиной учёностью, продолжаем строить научные модели о людях и нравах прошлого.
Начав с известных строчек из "Евгения Онегина":
"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог...", – Рутман стал расшифровывать язык девятнадцатого века. "Заставить себя уважать" значило в то время "умереть". То есть дядя Евгения скончался.
Юлий Максимович приводил десятки выражений, слов из личной переписки людей девятнадцатого века, и никто в этом зале, включая, конечно, меня, не смог даже угадать настоящего смысла того, о чём шла речь. Я был ошарашен. Такое впечатление мог вызвать только Ю. Рутман. Тогда я действительно понял, почему нахожусь в зале, набитом как бочка селёдкой, и почему висящие в самых неудобных позах на подоконниках люди заняли эти места за два часа до появления учёного.
Некоторое время спустя я засиделся в этой же библиотеке допоздна. Оставалось около часа до её закрытия, и в огромном зале на пятьсот человек работало не более пяти читателей. Неожиданно я почувствовал, как будто меня сильно толкнуло воздушной волной и неприятно сдавило грудную клетку. Мой взгляд автоматически устремился вперёд и остановился на человеке в тёмном сером костюме, который только что появился у входа. "Чёрный человек, – мелькнуло в уме. – Сейчас он направится к тебе".
Но мужчина подошёл к стойке и о чём-то заговорил с библиотекаршей. Та засмеялась.
"Не выдумывай, уже поздно начинать работать, осталось полчаса до закрытия", – сказал я себе и поспешил сделать выписки из книги. Но тут "волна" снова толкнула меня, и я увидел, что "чёрный человек" идёт именно по моему проходу, ступая всё ближе и ближе. Сердце моё захолодело, и я прочувствовал каждый шаг этого незнакомца. Он, как я и ожидал, остановился слева от моего столика и, указывая на пустой стул рядом со мной, благожелательно, с какой-то потусторонней улыбкой на серо-землистом лице с больными запавшими глазами произнёс:
– Разрешите?
– Да, пожалуйста, – ответил я, выдавливая из себя приветливость и думая: "Места тебе мало, скотина?".
Во мне быстро нарастало недовольство. Совершенно чуждая, тёмная, тяжёлая, липкая энергия сковывала и отупляла, хотя чувствовалось, что незнакомец старается вызвать к себе симпатию. Он открыл обычную школьную тетрадь в клеточку и начал медленно писать. Я раскрутил и наполнил чакры светом, выдавил из своего тела его биополе и создал непроницаемую стену, в то же время продолжая делать выписки. Затем я стал внушать этому типу мысль уйти от меня подальше.
Скосив глаза, увидел, как он выводит вместо букв невообразимые каракули разной высоты, словно ему не пятьдесят, а всего два-три годика. Через пять минут у незнакомца на тёмном лбу выступил пот. Сделав несколько нервозных движений, он швырнул ручку на стол, встал и пошёл к стойке выдачи книг. Он уже не смеялся и даже не улыбался. Коротко переговорив о чём-то с молодой женщиной за стойкой, странный тип снова направился ко мне. Я выставил незримую защиту, давая ему понять, что не хочу его соседства. Видел, как трудно ему передвигаться в моём энергоинформационном поле, видел, что он всё понимает. И всё-таки мужчина попытался ещё раз что-то написать. Я уже не смотрел на него, а только на его руки. Очередное слово в тетради не было дописано до конца. Он снова швырнул ручку, закрыл тетрадь и, не глядя на меня, поднялся.
"Уходи", – мысленно продиктовал я ему и отвернулся. Когда я снова повернул голову, незнакомца в зале уже не было. "Неужели телепортировался? – подумал я. – Такого ещё со мной не бывало".
На другой день было воскресенье, и я целиком отдался отдыху. Обычно это были театры или филармония. На этот раз посчастливилось попасть на концерт органной музыки. В-основном звучали произведения Баха. Моё тело парило под самым куполом готической капеллы в сиянье пышных люстр и палитры старинных витражей. В голове шёл белый стих:
Обнажённое жёлтое тело Гитары
пылало, извиваясь, как пламя,
она Гитариста сжигала в огне ненасытном.
Лицо его счастьем и мукой
в глубинах светилось,
и дивные звуки на кончиках пальцев дрожали.
Он ими молил
осторожно и страстно Гитару,
слегка прикасаясь
к душе её струн оголённой.
И пламя смиряло на миг
зной страстей воспалённых,
чтоб с новою силой
жечь бедное сердце артиста.
Избавь, провидение, нас
от любви гордых женщин.
В понедельник утром я решил посетить лекцию профессора Л. С. Затонского. Во время занятий вошёл декан Н. В. Скирдов и сообщил, что сегодня вечером в актовом зале будет встреча с Семёном Семёновичем Аверьяновым, который обеденным рейсом вылетает из Москвы. Скирдов боготворил Аверьянова, это знали все. Декан считал Семена Семеновича самым выдающимся учёным всех времен. Мне было интересно взглянуть на знаменитость. Я прочитал несколько его статей, но, кроме высочайшей эрудированности, ничего оригинального в них не заметил.
В пять вечера я покинул библиотеку, где вспоминал о "чёрном человеке", с содроганием представляя, что он может снова появиться рядом. В метро пришлось спешить, чтобы не опоздать на встречу, и всё равно к назначенному часу опоздал минут на десять. Обе двойные двери актового зала были распахнуты настежь в коридор, где стояла тишина и не было ни одного человека. Заглянув в одну из них, я увидел, что зал переполнен, но все сидели так тихо, что я заволновался и пошёл к главной двери, откуда виднелась кафедра. За ней стоял небольшого роста худощавый человек в сером поношенном костюме. Как только я появился в дверях, он повернулся и пошёл мне навстречу, расставив руки, широко улыбаясь светлой радостной улыбкой, будто всё это время он ждал и не мог дождаться именно меня. Я сделал несколько шагов в его сторону, надеясь, что он вот-вот поймёт свою ошибку: я вовсе не тот, за кого он меня принимает.
"Так вот он какой, Семён Аверьянов, звезда научного мира!", – мелькнуло в голове. Вместе с тем здесь находились известнейшие профессора, членкоры, и мне было очень неловко за ситуацию. Однако Аверьянов приближался со словами:
– Проходите, извините, я ждал вас увидеть, я ещё не начал лекцию, садитесь поближе, в первый ряд!
Но я видел, что все места заняты, в зале негде яблоку упасть.
"О! Наваждение!" – я узнал в Аверьянове того самого "чёрного человека" из библиотеки.
– Простите, пожалуйста, – улыбнулся я, как мне показалось, слишком кривой улыбкой и шарахнулся от него по проходу к центру зала.
– Я сяду вот здесь, – залепетал я и стал протискиваться вдоль рядов, где, к моему облегчению, нашлось для меня одно место.
Пока Аверьянов возвращался за кафедру, весь народ в зале глазел на меня, как загипнотизированный.
"Кто же это такой, – читал я в их глазах вопрос, – если сам мэтр так обходителен и любезен с ним?"
Я готов был провалиться сквозь землю и делал вид, что ищу в дипломате подходящую тетрадь. Аверьянов начал свою лекцию, не сводя с меня взгляда. Пришлось сосредоточиться на тщательной записи каждого его слова, а он при встрече глазами приветливо улыбался мне. Я на него смотрел сурово и удивлялся тому, что от него исходит такая приятная, лёгкая и дружелюбная энергия. Во всём остальном он был копией "чёрного человека", только менее высоким и не таким массивным, как показался мне в библиотеке. Лицо его было светлым, глаза блестели.
"Может быть, я ошибаюсь, а может быть, это галлюцинации? Почему он меня ждал и не начинал лекцию? Это абсурд, ведь он только что прилетел из Москвы, наверное, час или два назад, а с появления "чёрного человека" прошло уже два дня".
Более того, я увидел, что учёного сопровождали две пожилых дамы, они извинились перед аудиторией, сказав, что Семёну Семёновичу трудно стоять за кафедрой, и время от времени усаживали его на стул, давая выпить горячего кофе. Лекция Аверьянова с первого взгляда была сумбурной. Он перескакивал с одной исторической эпохи на другую, как бы выстраивая научную картину зарождения и взаимопроникновения литературных жанров западноевропейского поэтического творчества. Она вырисовывалась в виде некоего древа, ветвистого и широкого. После того как он заканчивал описывать одну из "ветвей", предыдущая информация уже не удерживалась в памяти. Обширность его эрудиции трудно было вместить моему сознанию, но я всё записывал, так как понимал, что этот материал и сама методика его изложения настолько редки и необычны, что вряд ли об этом мне удастся где-то прочесть.
Много позднее до меня дошло, какую огромную работу проделал с моим сознанием Семён Семёнович. Если раньше я рассматривал исторические факты как самостоятельные и разрозненные, то теперь такой подход казался уже дилетантски наивным. История едина: настоящее и прошлое – всё здесь, в одной точке. Аверьянов не говорил об этом прямо. Он начал со слов Винкельмана из его книги "История искусства древности": "Искусство возникает, приходит к красоте и затем к излишеству". Эту схему эволюции искусства перенёс на литературно-исторический материал Шлегель. Семён Семёнович гениально продолжил эту традицию и пошёл так далеко, что моя осознанность испытала настоящий катарсис. Просветление началось у меня, когда Аверьянов заговорил о религиозно-символических жанрах.
Древнегреческие, римские, древнееврейские, исламские, а также другие гимны, посвящённые Творцу и святым, по мнению лектора, не могли быть определены рационально, как литературные явления. Мы могли осмыслить лишь их форму, организацию, способ возникновения, но не субстанцию.
– Возникает гносеологическая проблема, – говорил Семён Семёнович, – где теоретизирование о слове перестаёт передавать его смысл, когда перед нами ставится зеркало, отражающее слово и понятие одновременно.
Учёный, как я увидел это, специально сделал акцент на религиозных жанрах, доказывая, что любой гимн сочетает единство всех культовых атрибутов и без этого не может быть осмыслен до своей сути – Божества, воспеваемого поэтом. Отсюда только, по мнению Аверьянова, возникает рефлективная поэзия, а затем проза.
Анализируя культовую атрибутику, он заговорил о византийском гимнографе Романе Сладкопевце, который жил в VI веке. Когда же Семён Семёнович дошёл в своём докладе до того места, где Роман Сладкопевец приводит упорядоченную систему метрик церковной поэзии Иоанна Златоуста, он не удержался от цитирования гимна-акафиста "Богородице" и – вдруг переключился на его церковнославянское песнопение. Он так увлёкся, что пел целых полчаса, подобно церковному дьячку. При этом под руками у него не было никаких записей.
После всего увиденного и услышанного я понял, что "чёрный человек" совершенно реабилитировался в моих глазах. Он безусловно был ниспослан мне свыше. Мне стало ясно, что Аверьянов обладает не только феноменальной памятью, но и паранормальной способностью на время покидать своё физическое тело. В существовании такого феномена я убедился позже, уже будучи на Кавказе.
Из-за трагического случая, в результате травмы позвоночника, Аверьянов был прикован к постели более чем на десять лет, а потребность заниматься любимым делом вынуждала искать выход из положения. Тогда, на мой взгляд, этот гениальный человек научился посещать библиотеки в другом теле – в теле эфирного двойника.
* * *
Много удивительных вещей происходило со мной в городе на Неве. Там мои материалистические взгляды дали трещину, и помогла в этом работа над диссертацией. Её тема касалась трудов русских славянофилов. Я зачитывался их биографиями, книгами и статьями. Иван Киреевский, Алексей Хомяков, Юрий Самарин, братья Константин и Иван Аксаковы – это были прекрасные, необычные люди. Советская цензура не позволяла писать о них ничего, кроме непристойной критики. Мы больше знали о западниках – Белинском, Герцене, Грановском. О великих людях России, названных славянофилами, мы не знали практически ничего. Они были противниками материализма, сторонниками монархии и русского общинного уклада, за что коммунисты объявили их вне закона.
Поэтому мы не знали о том, что в пятилетнем возрасте Иван Киреевский обыгрывал в шахматы наполеоновских генералов, а в двадцать был назван Гегелем самым умным человеком Европы. Мы не знали, что Алексей Хомяков, будучи выдающимся философом, историком, религиоведом, поэтом, журналистом и инженером, построил заводы по производству сахара и виноделия, изобрёл дальнобойное ружье и артиллерийский снаряд, который применялся в Крымскую, русско-турецкую войну. Мы вообще ничего не знали, в особенности о философских взглядах этих великих мыслителей. И вот я столкнулся с ними и был ошеломлён. Гегель, Шеллинг, Шлейермахер, да вся европейская философия была досконально переработана славянофилами и пропущена сквозь призму божественных законов. Свою философскую мысль они подчинили поиску не дискретной теории познания, а провидению и высшей нравственной ориентации человека. Образцом этой нравственности были они сами.
Таинственными путями эти Учителя проникали в моё сознание, обучали меня и помогали открыть глаза на тот Божественный свет, который я отрицал всю предшествующую мою жизнь, подчиняясь воле господствующей государственной идеологии. Благодаря славянофилам, я открыл для себя новое видение мира, реальности. В нём перестала главенствовать марксистско-ленинская теория познания (гносеология) и даже гегелевская диалектика. Я твёрдо поверил в то, что человек – творец, что своей творческой силой, волей он строит всё, с чем имеет дело. Сознание как инструмент, который копирует, фотографирует, отображает объективную реальность, не ограничено одной этой отражающей функцией, как виделось материалистам. У человеческого сознания главной функцией является творческая. Но в ходе эволюции человек и развивал её, и подавлял, а в эпоху капитализма стал отрицать, в результате чего из творца превратился в марионетку.
У нашей цивилизации отражательный принцип бытия стал доминирующим, мало кто пытается быть воистину творцом. Хотя люди и живут в мире, выстроенном посредством собственных представлений и ощущений, последние навязаны нам извне и являются хитро замаскированными отражениями воли других, воли общества, государства, которому легче управлять марионетками.
Неоценимую помощь в понимании этого вопроса оказал мне Иван Васильевич Киреевский. Он наглядно продемонстрировал, как общество, через отдельных его представителей, вынуждает людей принимать чуждую для них парадигму поведения. Манипулирование личностью идёт по каналам родственных, дружеских, иерархических, экономических, социально-бюрократических и других связей. Киреевский раскрыл мне тогда тайну, в которую трудно было поверить. Он объяснил, что на самом деле не умер от эпидемии холеры, а порвал с ненужными связями для свободного духовного развития, фальсифицировав свою смерть, подобно царю Александру I. Он решился на этот шаг, когда цензура запретила издание его замечательного журнала "Европеец". С тех пор его жизнь для общества была покрыта тайной, и он перенёс свою деятельность в Германию, где стал одним из основателей тайного общества "Серапионовы братья". Иван Васильевич дал полное представление о том, как выбираться из "капканов", расставленных повсюду мнимыми доброжелателями человека и народа.
Осознав этот феномен, я стал хозяином своей воли, и первое, что я сделал, – начал жить согласно собственным внутренним потребностям, которые с трудом отыскал под грудой хлама общепринятых идей и социальных конструкций. Я дал им название "дьявольский контур": это система мотиваций, которые обусловливают поведение человека и всю его жизнедеятельность. Это некое "суперэго", выражаясь по Фрейду, которое напоминает когти дьявола, крючки, за которые человека дёргают, словно куклу, заставляя выполнять всё, что угодно. Более того, человек сам привлекает эти "крючки", хватаясь за них, как за силу, способную сделать его успешным и эффективным.
Мотивы поведения людей вытекают из установок, которые они взяли себе на вооружение. В их числе и такие как: убей, укради, прелюбодействуй, лжесвидетельствуй и так далее. То есть, это плохие установки. К хорошим дьявол безразличен, он любит только то, что разрушает личность и её окружение. Анализируя себя, я не уставал поражаться тому, как ловко дьявольские силы овладевают человеком. Не было дня в моей жизни, чтобы я не плясал под их дудку. Только сейчас мне стали понятны слова Н. Рериха о том, что их приёмы изысканны: они терпеливо подползают к цели и действуют через таких сотрудников, которых трудно заподозрить. Тёмные силы высших степеней общаются с людьми, подбирая из их же среды наиболее подходящих. Для проведения своих планов при каждом общении с порядочным человеком участвует не менее трёх посредников дьявола – людей, подчинившихся его воле.
Убедившись в этом, я стал оттачивать своё внимание, контролировать малейшие колебания окружающей обстановки, человеческой речи, невербальные проявления собеседников, соседей – мимику, жесты и всё, что только возможно. Вначале было очень трудно, внимание куда-то ускользало, осознанность себя и окружающих уплывала порой на целых два часа. Я изобретал всё новые и новые уловки, чтобы контролировать себя. Со временем напряжение спало. Было впечатление, как у начинающего конькобежца, когда вначале разъезжаются ноги, ускользает из-под тебя пол, то и дело падаешь, но, в конце концов, тело привыкает к новому состоянию. Так и моё чувственно-эмоциональное тело, мой ум, наконец-то, утвердились в проделывании новой для них работы, стали подмечать каждый сигнал из окружающего мира. Затем я перешёл на диалог с ним.
Огромный целостный мир стал давать мне ответы на поставленные вопросы. Только усвоив себе факт, что в окружающем пространстве нет ничего мёртвого, бессознательного, я удостоился обратной связи. Нет, я не вёл внутреннего диалога и не слышал никаких голосов в своей голове. Обострив до кристальной трезвости своё восприятие, я стал понимать не внешним умом, а какой-то глубинной частью своего существа, которая выходила на поверхность именно благодаря этому неустанному трезвению. Впечатление такое, будто выныриваешь на поверхность и всё видишь без объяснений, становишься непредвзятым свидетелем происходящего.
Алексей Степанович Хомяков появлялся гораздо реже, но одна его беседа с Герценом долго стояла у меня перед глазами. Речь у них шла о двух методах познания: рационально-логическом и интуитивно-провиденциальном. Хомяков убеждал великого революционера и литератора в том, что второй метод более эффективен и точен. Александр Иванович, крайне заинтересованный и возбуждённый, воскликнул:
– Как можно научиться такому провидению? Я всё готов отдать за это!
– Главное условие, – сказал Хомяков, – надо верить.
– Вот уж увольте, батюшка. Это мне не под силу. По-моему, слепо верить – удел идиотов.
Так самый умный человек России 19 века отверг высший духовный путь, полагая, что духовность ограничивается уровнем интеллектуальной культуры.
Меня удалось убедить моим Учителям-славянофилам, хотя ломать сложившееся мировоззрение было крайне нелегко. Я как бы заново учился понимать жизнь и все её тонкости.
Мне понравилось это состояние – спокойное и беспристрастное знание сути. С ним я ехал в Чечню. Оно стало моим маяком, управляющей силой. Только ей я доверял без остатка сомнений, и она не подводила меня.
* * *
Однако была, так сказать, и путеводная звезда – Дар Ориона, самое необъяснимое, самое загадочное явление в моей истории, которую пытаюсь здесь изложить. Когда я прочитал "Легенду о Сокровище Мира", у меня, выражаясь языком психологии, возникла фиксированная идея. Я просто зациклился на ней и ничего не мог с собой поделать.
"В незапамятные времена, – пишет Н. Рерих, – с далёкой звезды упал чудесный Камень. На том месте, где он появился, была основана Шамбала – Твердыня Света. И по сей день хранится этот Камень здесь же, на башне Ригден-Джапо, в особом помещении... излучение этого Камня проникает все океаны и горы на благо людей. А по миру ходит осколок этого сокровенного чуда. Он совершает путь вестника по земле, возвещая великие мировые события. Эта частица Камня, называемая Сокровищем Мира, появляется в руках избранных и служит соединением Братства, сохраняя магнитную связь с главным Камнем. Сокровище Мира обычно приносится совершенно неожиданно неизвестными людьми. Тем же неожиданным путём в должное время Камень исчезает, чтобы опять появиться в сужденный срок в совершенно другой стране.
Присылка этого дара с незапамятных времён знаменует наступающий срок сужденного объединения и мощи той страны, где он появляется. По преданию сокровище приносит с собою и особый Завет, который должен быть выполнен.
Различны страны и герои, соединённые с Камнем. Все великие объединители и основатели государств владели им. Многие подвиги совершались".
В то время я увлекался трудами историка Льва Гумилёва. Несмотря на то, что отечественные историографы его упорно игнорировали, мне он не просто нравился – я полностью доверял его воззрениям. Не зная, как иначе определить неожиданные всплески социальной активности народов, Гумилёв ввёл понятие "пассионарность", остающееся по сей день загадочным и ненаучным термином для кабинетных учёных. В моей голове Дар Ориона и пассионарность связались в неразрывный узел. Как представитель научного мира, я понимал, что это романтический бред, но сила более высокого порядка убеждала: "Это так!".
Как уже говорилось, я целиком доверился этой силе, настаивающей на том, что должен существовать некий метаисторический подход к человеческой эволюции, и для современной науки он не более чем вольные фантазии, легенды, сказки.
Я так уверовал в существование Сокровища Мира, что стало казаться, будто сам держал его когда-то в руках. А затем появилась надежда, что я могу его увидеть, что я должен его найти. Мысленно я обратился к Матери: "Помоги мне встретиться с Камнем. Это укрепит мою веру: вера моя слаба, атеистически вышколенный ум то и дело взрывается сомнениями". Мать улыбнулась мне с плана невидимых грёз и кивнула головой. Этого было достаточно, чтобы я возликовал и поверил в свою звезду.
Фантастическая идея увидеть Сокровище Мира побудила меня сорваться с насиженного места и отправиться на Кавказ, где у меня не было ни родственников, ни друзей и даже ни одного знакомого человека. До этого я мечтал увезти семью на Дальний Восток, думая, что именно там встречу Сокровище Мира. Я уже склонил к переезду жену и двенадцатилетнюю дочь. Тёща затосковала, но, будучи рафинированной интеллигенткой, старалась не подавать виду и не препятствовать. Наоборот, приносила по вечерам объявления с предложением обмена на разные города СССР. Читая их за ужином, она сказала фразу:
– Вот женщина из Грозного – города в Чечено-Ингушской АССР – предлагает равноценную квартиру. Уж лучше Кавказ, чем Дальний Восток, это намного ближе.
При слове Кавказ я вспомнил замечание Н. Рериха, сказавшего, что рудименты Шамбалы сохранились в наше время только в Гималаях, на Кавказе и Алтае.
"Неужели Кавказ?" – спросил я, и Мать, улыбаясь, кивнула мне.
Так я оказался на дивной чеченской земле. Ее долины и горы, леса и реки завораживали меня своей библейской архаичностью. Сквозь современные формы городской и сельской жизни просвечивала неведомая древность, тусклый блеск которой создавал удивительный, непонятный конгломерат. Многое казалось смешным, неестественным: тонкие, острые, загнутые, как боевые сабли, носы кавказцев; их стройные, неприступные красавицы с прекрасными глазами газелей, искусно "приклеенными" на глупо раскрашенных лицах; гортанные труднопроизносимые звуки незнакомой речи; высокие папахи на головах почтенных седобородых старцев, шествующих чинно, с гордо поднятыми головами... И тут же подвыпившая молодёжь, европеизированная, наглая, с хамскими замашками и уголовным прошлым. Всюду эта пестрота, этот противоестественный синтез поколений, традиций разновременных эпох.
Университетская атмосфера в первое же моё посещение этой альма-матер продемонстрировала себя, как продажная девка. Противозаконные действия педагогов и самое грязное из них – взяточничество, дух которого висел в воздухе, истекая из глаз студентов и преподавателей, вопил о том, что мне здесь не место. Поэтому, несмотря на хорошую должность, я ретировался оттуда после первого же обстоятельного разговора с заведующим кафедрой литературы.
Следуя уже испытанному способу, я вышел из трамвая на одной из небольших улочек Грозного и двинулся по ней в привычном состоянии полной осознанности. Пространство подсказывало, что именно здесь я должен был сойти и направиться к центру города по левой стороне. Пройдя один маленький квартал, я достиг середины второго: ничего примечательного – тихий уголок... Но стоп, я проскочил какую-то вывеску. Оглянулся... Небольшое бетонированное крыльцо из четырёх ступенек. "Надо вернуться", – шла подсказка. Неброская надпись на стекле гласила, что здесь расположена редакция газеты. Сомнений не было – мне нужно именно сюда...
Редактор, невысокий полненький шустрый, как живчик, белорус, быстро просмотрев мои документы, с довольной улыбкой заявил:
– Мы можем вас взять, мне нужен такой человек, как вы. Думаю, что вы поможете объединить наш коллектив, а то мы что-то расклеились в последнее время.
Казалось, кто-то диктует ему эти слова, я даже физически чувствовал, как на "клавишах" его мозга отстукивают нужную для меня программу.
В сей же час редактор познакомил меня с коллективом, за исключением, корреспондентов, уехавших на задания. На другой день в восемь утра я уже приступил к своим обязанностям. До этого времени журналистика была моим побочным занятием, хотя публиковался я довольно часто и хорошо знал эту деятельность.
* * *
В первое же рабочее утро я познакомился с Арсланбеком, известным чеченским журналистом и поэтом. Этот милейший, интеллигентнейший человек излучал неподдельную доброту души всем своим существом, которое устремлялось навстречу всецело и безраздельно. Весь его облик располагал к себе и как бы спрашивал: "Что я могу для вас сделать?" Это был рыцарь без страха и упрёка, влюбленный в жизнь, людей и особенно в поэзию. В дружеской, нерабочей обстановке он отличался тонким юмором, без устали и всегда к месту цитировал высокую классику, рассказывал остроумные, далёкие от пошлости анекдоты, чем сразу же покорял собеседника и тем более дам, приближённых к словесному творчеству.
Арсланбек обладал неповторимым, очень мягким магнетизмом, несмотря на несколько сухощавую фигуру и аскетический тип лица. В его присутствии человек чувствовал себя полностью защищённым, сразу же понимая, что здесь слова не расходятся с делом, что с ним действительно "можно идти в разведку". Я сразу же записал Арсланбека в число своих лучших, любимых друзей. Уже одно осознание, что он есть, вселяло уверенность и радость жизни.
Из двенадцати сотрудников редакции именно Арсланбек вывел меня впоследствии к тому, что я так упорно искал. И опять же это не было случайностью. Высшие силы света полностью контролируют своих прямых и потенциальных сотрудников, подобное притягивается подобным, свет усиливается светом, и божественная искра горит в каждом человеке. Поэтому свет не может поглотиться тьмой, и человечество не может быть уничтожено до тех пор, пока есть люди света.
Арсланбек был именно таким. С обывательской точки зрения, он, скорее всего, не был идеалом. Он мог напиться, переспать с незнакомой женщиной, не имел семьи, часто менял работу, занимаясь иногда далеко не профессиональными видами деятельности. То есть порхал по жизни, как мотылёк, не боящийся ни огня, ни бушующего океана. И, тем не менее, это был человек с большой буквы, потому что он нёс свет и не мог даже в мелочах поступиться высокими человеческими принципами. От огня его души автоматически заряжался каждый, даже самый пасмурный товарищ, потому что Арсланбек был удивительно прост и доступен каждому. Я давно научился ценить таких людей, именно они составляли счастье моей жизни с самых ранних лет.
Как мне впоследствии рассказывали, Арсланбек мог исчезать на месяцы, а иногда на годы, находясь неизвестно в каких "горячих точках" страны. Но когда он появлялся, любая редакция готова была предложить ему работу.
На первое своё задание я поехал с другим корреспондентом, тоже членом союза журналистов СССР, звали его Ахмад Дагаев. Он был совершенно рыжим, плотным, с бульдожьей выправкой и в неизменном комиссарском чёрном кожаном пальто. Серые слегка выпуклые пронзительные глаза с язвительным блеском, казалось, выискивают в тебе нечто такое, отчего вот-вот раздастся забористый хриплый хохот их хозяина. С каждой фразой Ахмад изливал столько желчи, что его лицо становилось багровым, и я думал – сейчас его хватит апоплексический удар. Ахмад был прямой противоположностью Арсланбека. Но, тем не менее, за колючими искорками глаз я увидел большое человеческое сердце. Сильно обиженное и незаслуженно оскорблённое, оно решительно оборонялось против несправедливого обращения. Это сидело в глубине, в генах, в ДНК, в хромосомах и буйно плескалось в крови, надсаживая сердечную мышцу. Оно не щадило человека.
Шустро выскочив из кабинета в общий зал и засунув руки в карманы, редактор спросил:
– Ахмад, ты в Чечен-Аул или Старые Атаги? Всё равно, возьми новенького, пусть знакомится с районом.
– Ладно, – хрипловато проскрипел Ахмад, – машина ещё не пришла, опять на попутных... Когда будет нормальная редакция, не можешь ещё одну машину выбить, шеф?
– Ничего, тебя и так каждая собака знает, подвезут. Да смотри там, в столовых не бери интервью, а то опять с фонарём приедешь. И новенькому не предлагай: он не пьёт и не курит.
– Значит, здоровеньким помрёт, как и ты, – подвел итог беседе Ахмад и, с ухмылкой взяв меня под локоть, потащил к выходу:
– Пойдем отсюда, а то я ему морду набью. Где таких редакторов рожают! Чернов, вынь руки из карманов, там всё равно нечего искать.
На улице он рассмеялся и сказал:
– Вообще-то редактор у нас классный мужик, никогда нас в обиду не даёт, ни райкому, ни обкому. И старается, чтобы зарплата была человеческой. А ты что действительно совсем не пьёшь?
Я объяснил, что уже давно. У меня идёт духовный поиск, а это сильно мешает. Он отнёсся с пониманием и спросил, какого я вероисповедания.
Пришлось сказать, как есть: с горем пополам пришёл к вере, а вот конфессию ещё не выбрал, думаю, что это не принципиально.
– Лично я придерживаюсь Корана, – произнёс он с почтительным акцентом на последнем слове. – Ко всем религиям отношусь терпимо, вот только шиитов ненавижу. Представляешь, специально татуировали на подошвах имя пророка, чтобы топтать его, ублюдки. – Пожалуй, это было излюбленное слово в лексике Ахмада. Не сведущий в исламе, я ничего не мог ему возразить, только удивился.
Пока мы добирались до Старых Атагов, я узнал, что долгое время Ахмад работал директором сельской школы, а его отец, фронтовик – бывший генеральный прокурор республики, видная личность в Чечено-Ингушетии. Теперь мне было понятно, почему сознание и речь Ахмада были так политизированы. Его родители, как и все чеченцы в 1944 году, подверглись репрессии и геноциду. Дядя Джо, как называл Сталина Ахмад, не посмотрел, что его отец был героем, имел звание полковника Красной Армии. Прямо с фронта его выслали в Казахстан, где выброшенные в степи соотечественники умирали от холодов и голода.
Ахмад рассказал об одном селении, жители которого были расстреляны, а дома сожжены только потому, что машины с солдатами не смогли проехать в это отдалённое горное место, а приказ был вывезти всё население в двадцать четыре часа. Остался один лишь мальчик, который сбежал в лес. Сейчас он – известный поэт и писатель Узбекистана. По мнению Ахмада, это село не единственное, подвергшееся уничтожению.
Для меня эта информация была и новой, и непостижимой. В политических доктринах мой ум перестал ориентироваться с прежней лёгкостью. Как могла страна уничтожить своих граждан, детей, женщин, стариков с фашистской, зверской жестокостью? Зачем? Если в этом народе были сторонники нацизма, то разве мало предателей оказалось среди русских, украинцев, туркестанцев?
Ахмад продолжал рассказывать о том, что этнос вайнахов совсем недавно перешагнул численный рубеж 1944 года. Мне же было стыдно за тех, кто осуществлял геноцид. Как можно после такого глядеть людям в глаза, особенно этому народу и как возможно искупить перед ним вину нашему многонациональному Советскому Союзу?!
Но "генетическая" обида Ахмада лежала своими корнями ещё глубже, ещё в девятнадцатом веке, в русско-кавказской войне. Оказалось, что давний предок Ахмада был казначеем у самого Шамиля, бывшего имама Дагестана и Чечни, который поставил его на эту должность за исключительную честность и преданность исламу. Ахмад этим очень гордился и рассказывал, что прадед был типичным рыжим горцем. Он связывал свою родословную, как и всех истинных вайнахов, с древними армянами, чью письменность археологи обнаружили при раскопках царства Урарту, на территории нынешней Армении. Эти письмена смогли расшифровать только с помощью языка вайнахов, в переводе с которого слово "Кавказ" обозначает "ворота в Азию".
Я видел, как Ахмад гордится своим происхождением, как любит свою нацию, как остро переживает за её судьбу. Он считает, что насильственное переселение испортило национальный характер: презиравшие торгашество вайнахи стали заниматься торговлей, как он выразился, "спекуляцией".
Несмотря на грустные темы, Ахмад, похожий в своей кожанке на заправского энкавэдэшника, заразительно смеялся, находя во всём крупинки юмора. Это сразу же обнаруживало его добрый характер и открытость.
– Что это у тебя на лбу? – спросил я, вспомнив намёк редактора.
– Да так, по пьянке поднялось давление, упал, расшиб лоб, – снова захохотал он своим неповторимым хрипловатым смехом.
Нам удалось собрать хороший материал, я познакомился с директором совхоза, но всё это на фоне общения с Ахмадом казалось мелким, незначительным. Я получил мой первый, необычайно глубокий экскурс в душу народа, совсем незнакомого и настолько неповторимого в своей индивидуальности, что моя идентификация с ним всколыхнула какую-то древнюю сопричастность его душе, как будто любовь, пролетевшая через тысячелетия, стрелой вонзилась в моё сердце.
Знакомство с журналистами коренной национальности раскрыло очень важный для меня феномен, а именно: все они прекрасно видели, что русские на самом деле их не понимают. Но виду не подавали, это была какая-то негласная договорённость, может быть, даже обречённость, с которой люди вынуждены согласится. И они были правы. Однако, что касается меня, они, не договариваясь между собой, принимали меня как исключение из правил. Интуитивные способности моих новых друзей ошеломляли. Я стал наблюдать за тем внутренним огнём, который как бы направлял их действия (и в поступках, и в словах, и в эмоциях), сопровождавшиеся пылкостью и высоким чувством достоинства. Местные жители других национальностей часто называли это нелестным жаргонизмом "чеченский понт".
На самом деле это был благородный огонь, нравственный в основе своей, жар южного темперамента. Неизвестно с каких широт, но точно близлежащих к экватору, поднялся он, перебросив через Кавказский хребет целый этнос, вплетённый когда-то, быть может, в один венок с ассирийско-мидийским и иудейско-арабским орнаментом. Этот душевный огонь, эта сила национального характера, то, что современная наука синергетика (теория сложных полей) называет аттрактором, безусловно подпитывает и другую, не эволюционную часть нации, людей, цели которых, мягко говоря, не благородны.
Такой слой имеет любое человеческое сообщество. До 2001 года социологи и психиатры для определения таких личностей использовали термин "асоциальная личность". Сейчас бытует понятие "дисоциальная". Наука обнаружила у этих людей функциональное расстройство мозга, сбой в деятельности центральной нервной системы. Однако же эти люди – законные члены своего этноса, своей семьи, народа. Но огненность души подогревает в них тёмные страсти. Наверное, зачем-то они нужны обществу. Ни одна современная нация не может похвастаться тем, что дисоциальная личность ей не присуща, что она покончила с преступностью.
Моё собственное мнение по этому вопросу укладывалось в беседу двух замечательных учёных современности, которая состоялась в 1978 году в Сан-Франциско. Фритьоф Капра, доктор в области физики элементарных частиц, и знаменитый американский врач Карл Саймонтон рассматривали тогда причины раковых заболеваний. Саймонтон убеждал Капру в том, что рак есть бегство человека от стрессовой жизненной ситуации, хотя часть людей бежит от стресса в кататоническую шизофрению. Приведу отрывок из книги Ф. Капры "Уроки мудрости": "Но мы должны также учитывать и другой путь бегства, – продолжал Саймонтон, – путь социальных патологий: бесконтрольное поведение, преступление, наркоманию и так далее.
– Но не будете же вы называть это болезнью?
– Буду. Я думаю, что правильнее назвать это социальной болезнью. Антисоциальное поведение – это обычная реакция на стрессовые жизненные ситуации, что нужно учитывать, когда мы говорим о здоровье. Если имеет место снижение заболеваемости, но в то же время оно сопровождается ростом преступности, то это значит, что мы ничего не сделали для улучшения здоровья общества.
Такой широкий, многомерный взгляд на здоровье глубоко взволновал меня и произвёл на меня сильное впечатление. Если я правильно понял Саймонтона, он полагает, что при столкновении человека со стрессовыми ситуациями перед ним стоит выбор между несколькими патологическими путями побега. Если побег в физическое заболевание заблокирован успешным медицинским вмешательством, то человек может выбрать побег в преступление или в безумие".
Чеченский народ, не успевший оправиться от стрессов полувековой войны с регулярной армией царской России, получил ещё более ужасный стресс – репрессию, в результате которой выжила едва ли одна треть и без того малочисленного населения. Спартанская жизнь безжалостно истребила слабых здоровьем, выжившим оставалось два пути: либо душевные болезни, либо преступность. Порой они составляли колоритный симбиоз.
И всё же народ оправился от ударов судьбы, и так, что его душевному здоровью могли позавидовать многие другие. Почему? Я понял это уже через неделю, в течение которой Ахмад успел познакомить меня с огромным количеством своих соотечественников: директорами заводов и фабрик, рабочими и доярками, агрономами и инженерами, юристами и учителями. Я увидел крепкий, красивый, добрый и гордый народ, в котором здравый смысл сочетался с вековой мудростью и била ключом та фантастическая пассионарность, которую Лев Гумилёв считал величайшей силой всех исторически перспективных наций и племён.
* * *
Лучший друг Ахмада Муслим Омарбеков, чёрный здоровяк – увалень, совсем не был похож на журналиста. Когда он, еле втиснувшись в салон своего "жигулёнка", садился за руль, машина проседала до самой земли. Внешний вид этого тридцатилетнего парня говорил о том, что никакие пороки ему не чужды, и поэтому я про себя назвал его "Аморалбеком". Для Ахмада он был чем-то вроде Санчо Пансы, повсюду сопровождал его, возил на своей машине, благодаря чему нам удалось за месяц объездить огромный район, обслуживаемый редакцией, включающий город и земли за десятки километров вокруг как в горах, так и далеко за Тереком, близ Ставрополья.
Повсюду кипела жизнь: на полях и нефтеперерабатывающих гигантах, в школах и больницах – всё дышало, развивалось, строилось, работало, играло. Ничто не предвещало никакого кризиса, никакой беды. Народ жил обеспеченно и с надеждой смотрел в будущее. Как всегда, он уповал на Господа Бога, на Аллаха. Каждый чеченец от мала до велика был приверженцем ислама, и ни один другой народ многонационального союза не мог в этом сравниться с вайнахами. Как ни слаб был человек нравственно, к примеру тот же Муслим, вера предков и их обычаи были для него священны.
Ахмад рассказал, что они с детства дружат, так как дружили их родители и предки испокон веков. Но поскольку социальный статус их не одинаков, отец Муслима прислуживал его отцу. Также и сын считает своим долгом продолжать традицию. К тому же они из одного тейпа, то есть родового клана, а в каждом тейпе есть совет старейшин, в который входят самые авторитетные люди, такие, как отец Ахмада, – бывшие высокопоставленные чиновники, директора, финансовые магнаты, наследственные князья или очень богатые люди. Совет старейшин строго следит за соблюдением "правил игры", как выразился Ахмад. Только совет может вынести окончательный приговор – кто прав, кто не прав, а не государственные органы. Совет, по его нестандартному выражению, "разводит разборки" между своим родом и другими тейпами, статус которых также не равен один другому и зависит от исторически складывающихся обстоятельств. Я был совершенно не готов к принятию такой информации, поскольку всегда считал наше общество цивилизованным, а родоплеменные законы – давно минувшим прошлым на территории советской страны. На меня пахнуло не просто стариной, а глубокой древностью. Стало понятно, почему даже самые хулиганистые чеченские мальчишки сразу же вскакивают со своих мест, если в автобус входит мужчина-вайнах, но даже ухом не поведут, увидев рядом русского старика или старушку. Так они чтят свои национальные "правила игры" и не впускают в