Главная | Обратная связь

Золушка подрывает основы

 

К несчастью, кошмар возобновился, когда он решил было, что избавился от него навсегда. В одно прекрасное утро, спустя две недели после рождения Бетти, Леон опять обнаружил, что одежда на нем висит, а туфли, казалось бы, меньше некуда, сваливаются. Он кинулся к ростомеру в ванной комнате и пришел в ужас: за ночь десяти сантиметров как не бывало. А между тем он прекрасно спал и встал отдохнувшим и бодрым. Ударившись в панику, он позвал Соланж.

– Опять, опять начинается! – вскричал он с рыданием, разбудив спящую Бетти, которая, в свою очередь, нуждаясь в тренировке голосовых связок и легких, тут же наполнила дом воплями на невыносимо пронзительной ноте.

Соланж, невзирая на усталость, немедленно отвела мужа к профессору Дубельву. Тот отчитал его, легонько отодрал за уши, ущипнул за щеку до крови и госпитализировал в отделение интенсивной терапии. Жена в его отсутствие была вынуждена взять няню и помощницу по хозяйству; так в доме появилась некая Жозиана, крепкая бабенка из Бургундии, настоящая гренадерша с усами и красными руками, вышколившая не одно поколение сорванцов и содержавшая дом в почти военной строгости. Увы, Леон продолжал расти вниз: к следующему утру он потерял еще пять сантиметров. Профессор Дубельву в крайнем замешательстве успокоил Соланж: жизнь пациента была вне опасности.

– Извините меня, коллега, за прямоту, но ваш муж прямо‑таки пышет здоровьем. У него превосходное сердце, мускулатура атлета, печень, почки и селезенка без малейших патологий, нет изменений на клеточном уровне в костях, анализ крови идеальный. Если не брать в расчет известную вам небольшую аномалию, он создан, чтобы прожить сто лет… только не всегда на одной высоте.

Дубельву обозначил своего пациента кодовым именем «Свеча»: тот и вправду таял, как воск, равномерно и неуклонно. Датчик, к которому Леон был присоединен электродами на руках и ногах, постоянно попискивал. После каждого зафиксированного изменения кожа морщилась, точно у земноводного, затем вновь обретала эластичность. Болезнь Леона заключалась в одновременном сокращении всех органов и частей тела (за исключением одной, о которой еще будет случай рассказать подробнее), и убывание роста и веса продолжалось. Напичканный до отупения успокоительными, бедняга плакал над своей горькой долей: сегодня он был меньше, чем вчера, и больше, чем завтра. Каждое утро ему приносили новую пижаму, поменьше предыдущей – теперь их брали из отделения педиатрии.

Наконец кризис миновал – в одночасье, без видимой причины. Как и в прошлый раз, Леон потерял ровно 39 сантиметров, и вышел из больницы ростом 0,88 метра, то есть с годовалого ребенка. Для мужчины в расцвете лет, начинавшего с метра шестидесяти шести, 88 сантиметров – маловато, особенно если он – опора семьи, практикующий врач и любящий муж. Он похудел и весил всего 30 кило. Батиста он теперь поднимал с большим трудом: ребенок выглядел гигантским пауком, вцепившимся в отца, которого под ним не было видно. А ведь малышу было два с половиной года! Соланж, жалея мужа, говорила:

– Ну, Батист, возьми папу на плечи, папа устал.

– Пусть ходит ногами, он тяжелый. Скорей бы вырос! – недовольно фыркал сынишка.

Оказавшись игрушкой в руках всесильного демиурга, уменьшившего его забавы ради, Леон был своего рода ампутантом, подобно калекам, которые и много лет спустя чувствуют отсутствующую руку или ногу: его вчерашнее тело витало вокруг сегодняшнего, как спутник вокруг планеты. Казалось, его двойники и экземпляры сменяли друг друга чередой мал мала меньше. Еще долго его тень сохраняла прежние размеры, тянулась несуразно огромным шлейфом за кургузой фигуркой; затем, словно поняв, что Леон продолжает усыхать, как шагреневая кожа, она исчезла вовсе.

Леон уменьшался, и это вошло в порядок вещей, как день, сменяющий ночь. Соланж не отчаивалась: она с самого начала привыкла быть выше мужа на голову – еще три мало что меняли. Вопрос количества, и только. Иной раз ей думалось, что Леон уменьшается, желая поразить ее, чтобы не прискучить всегда в одном обличье. Перемены в нем она принимала за эксцентричность, этакую неожиданную форму обольщения. Леон был подобен детям, которые не перестают удивлять, преображаясь на глазах. Она давала ему множество ласковых прозвищ, проявляла чудеса изобретательности, чтобы отвлечь его, развеселить хоть немного.

– Мизинчик мой, ты так же хорош, как раньше. Мы все преодолеем, уверяю тебя, ничто не убьет нашу любовь.

Леону от такого ее отношения было только хуже.

– Гони меня, – говорил он, – я недостоин быть с тобой.

Окружающую среду пришлось приспособить к его новому статусу: во всех комнатах теперь стояли штативы, стремянки, табуреты. Он поднимался на супружеское ложе по лесенке в пять ступенек и больше не мог мочиться стоя, как взрослые мужчины: приходилось взбираться на унитаз и справлять нужду сидя, «по‑девчачьи». Верх унижения: на ночь Соланж ставила под кровать горшок, ибо добраться до туалета стало для него целым путешествием. Ел он на высоком стульчике, карабкался на него, как акробат, цепляясь за перекладины. Соланж серьезно поговорила с Батистом – он рос на редкость развитым ребенком, – требуя исключить из лексикона обидные для папы слова: недомерок, микроб, обрубок. Нотация возымела обратное действие: Батист, не знавший этих слов, запомнил их наизусть и с тех пор сыпал ими с восторгом неофита.

Когда Леон садился перед телевизором, чтобы посмотреть новости или фильм, Соланж обеспокоенно спрашивала: «Ты уверен, что это тебе по возрасту?» Дело в том, что у отца и сына были теперь практически одни интересы, хотя за Леоном оставалось определенное моральное превосходство: пусть мелкий, он все‑таки был старшим. И хоть он находил эти забавы до ужаса однообразными и, что скрывать, глуповатыми, ему приходилось играть с Батистом в индейцев и ковбоев, гонять поезда по электрической железной дороге и строить крепость из кубиков. Летом на пляже он не мог участвовать во взрослых играх типа волейбола и футбола, оставалось лепить куличики с малышней или ловить крабов и раков‑отшельников в лужицах. Он смотрел вместе с Батистом мультики и невольно начинал лепетать, тараторить и коверкать слова, в точности как сынишка. Когда им случалось, сцепившись из‑за игрушечного робота или Экшен‑Мэна, поднять шум, Соланж, заглянув в комнату, прикрикивала на обоих: «Цыц!» Ее голос рокотал на низких нотах, требуя немедленной тишины. Слова свистели в ушах Леона, точно пули. Если он артачился, Всесильная наступала и сметала его одним взмахом руки. Ее голубые глаза темнели от гнева. На прогулках Соланж теперь сажала его вместе с обоими детьми в огромную коляску.

– Не обижайся, милый, мне трудно уследить за тремя детьми.

А в их семейной машине, большом черном внедорожнике с вместительным багажником и высокими колесами, она установила сзади три детских сиденья и строго‑настрого приказала всем пристегиваться. Посадить Леона вперед означало возбудить ненужную ревность. Он подчинился, деваться было некуда. Однажды Соланж машинально сунула ему в рот соску. Леон выплюнул ее – какая‑никакая гордость в нем еще осталась!

Соланж, мать семейства и практикующий стоматолог, была женщиной энергичной, трижды в неделю бегала в парке, а по вечерам, дома, в помещении, оборудованном под спортзал, подвергала себя интенсивным нагрузкам для снятия стресса. Когда она, блестящая от пота, стиснув зубы, крутила педали велотренажера, поднимала гантели, качала пресс, Батист и Леон вместе любовались ею через застекленную дверь. Это совершенное создание завораживало их, разило наповал своим великолепием. Они мечтали когда‑нибудь стать похожими на нее. Под ее идеальной кожей играли и перекатывались крепкие, тренированные мускулы. Зачарованный женой‑великаншей, Леон предпочитал думать, что это она выросла, а вовсе не он уменьшился. И впрямь, по мере своего измельчания он все яснее видел ее величие. Какой размах, какая амплитуда!

Она стала до того высокой, что он не мог разглядеть ее лицо – так вершины гор теряются в облаках. Она являла взору внушительное количество округлой плоти. Ее груди были каждая размером с голову, милая его сердцу попка стала воздушным шаром, на котором он боялся затеряться. Окончив упражнения, Соланж принимала душ и, вытирая лицо, кричала: «А ну‑ка, мелюзга, живо спать!» Леон понуро плелся в супружескую постель под нытье сына («Почему ты спишь с мамой, а мне нельзя? Так нечестно!») и, поджидая жену, читал медицинские журналы, выискивая статьи о своем недуге.

Да, надо наконец сказать, как ни тягостна эта подробность, что Леон уменьшился весь, кроме одной части тела, и часть эта, до смешного длинная, висела между ног, мешая двигаться, так что пришлось сшить для нее специальный чехол, на манер продуктовой сумки, чтобы ходить без помех. Бедняга сгибался под тяжестью этого выроста, сильно осложнявшего ему жизнь. Природа отняла у него все, кроме детородного органа, дабы свести его единственно к этой роли. Его мужское достоинство уморительно торчало наподобие несоразмерных плавников или шипов некоторых доисторических животных. Дубельву тоже заметил эту анатомическую деталь, необъяснимую для него, как и все остальное. Врач сравнивал себя со своим пациентом, с отвращением представлял совокупление четы: как этот карлик пристраивается стоя между ног жены, подтягивается к ее лону, словно альпинист по отвесной скале, цепляясь ручонками за пышные бедра Соланж. Вдобавок подвижность сперматозоидов Леона, по данным анализа, была поистине несравненной: гаметы, обладавшие исключительной выносливостью, перемещались со скоростью галопирующей лошади.

Соланж по вечерам полюбила играть с концом Леона – без задней мысли, скорее с восхищением, приписывая ему самые чудесные свойства. Поразительна была диспропорция между этим единственным органом, соответствующим размерам взрослого мужчины, и миниатюрностью всего остального. Расшалившись, Соланж тянула мужа за этот отросток, грозила обмотать его вокруг шеи, словно боа. Такой большой аксессуар у лилипута – это было нечто феноменальное. Леон, стыдливый по натуре, краснел от жениной фамильярности, злился, чувствуя, что его сводят исключительно к срамным частям, готов был крикнуть: «А как же моя душа, она разве уже не в счет?» Вдоволь наигравшись с орудием мужа, Соланж использовала его по назначению, как всякая уважающая себя супруга. Спорт ее отнюдь не выматывал, от физических упражнений у нее только разыгрывался аппетит. Ее воля была непреклонна, и жалкие возражения Леона попросту отметались. Томно выпячивая губы и раздувая ноздри, она ворковала:

– Нет уж, мой гороховый стручок, не отлынивай, давай‑ка за дело!

И Леон, скрепя сердце и уступая напору, принимался за дело со смешанным чувством вожделения и ужаса. Он повиновался, сознавая, что, возможно, делает глупость, но уж очень эта глупость была сладка. Во время соитий его преследовали абсурдные видения: представлялось, что жена засосет его своим лоном, как засасывает слив воду из ванны, и он сгинет весь целиком в ее нутре. Идеальное преступление, ничего не скажешь. Он начал смутно подозревать, что такой большой стебель на теле пигмея – небезопасная аномалия.

Шли месяцы; Соланж была счастлива. Миниатюрный муж устраивал ее во всех отношениях, а большего она и не хотела. Не муж, а клад – послушный, тихий, необременительный. Она была царицей в царстве гномов: двое детей плюс крошка‑супруг. Чего еще желать женщине? Каждое утро она отвозила Леона в его кабинет, по дороге забросив Батиста в садик, а Бетти в ясли. Его тяжелый атташе‑кейс носила она, ему было не под силу. Леон ни за что не хотел оставить врачебную практику: сидеть дома значило бы поддаться недугу. Его коллеги – двое молодых интернов, – ассистентка и все пациенты восхищались его упорством. Леон вел прием, сидя на высоком стуле, а для осмотра ему сконструировали пожарную лестницу с кабинкой‑подъемником. Ему было удивительно видеть своих больных под новым углом, он не мог припомнить, чтобы ухо или, к примеру, горло, раньше были так широки и глубоки, они напоминали ему пещеру, лабиринт, туннель, пальмовый лист. Он словно смотрел на них в мощный бинокль, перегородки и выпуклости казались ему многократно увеличенными. Но диагноз его от этого стал лишь более точным, ибо Леон раньше других видел зарождающиеся патологии и воспаления, которых никогда бы не обнаружил, будь он прежним. И пациенты расхваливали на все лады маленького доктора, творившего чудеса.

Итак, все было к лучшему в этом лучшем из миров: заморыш жил не хуже других, вопреки сплетням и кривотолкам. Порой он даже забывал о невыносимо тесном карцере, которым стало его тело. Но увы, один досадный случай заставил Леона в полной мере осознать свою беду. В тот день они с Соланж повезли детей в парк «Евродисней», что на северо‑востоке Парижа. Они выбрали, в числе прочих развлечений, завтрак во дворце Золушки. Белоснежка, Мэри Поппинс и Спящая Красавица по очереди подходили к их столику сфотографироваться с Батистом и Бетти. И надо же было, чтобы, когда очередь дошла до Золушки, молодая блондинка, игравшая эту роль, приняла Леона, на которого надели шапочку пса Плуто, за третьего ребенка. Осознав свою ошибку – у «ребенка» росла густая борода, – она сорвалась и обозвала их семейкой извращенцев: мол, не поленились загримироваться, чтобы вовлечь ее в свои грязные игры. Соланж схватила нахалку за волосы и потребовала извинений. Девушка расплакалась, сослалась на усталость и нервную работу, тысячу раз попросила прощения. Но непоправимое свершилось. Леон был в отчаянии. Вот чем он был теперь в глазах окружающих: воплощением непристойности, сатиром в коротких штанишках.

Бедняга пошел к приходскому священнику – он, как и его жена, был истово верующим – и наедине в исповедальне рассказал ему о своих невзгодах. Немолодой кюре на протяжении всего разговора смотрел в пол, словно не решался поднять на него глаза. Леону казалось, будто он отмечен позорным пятном, видимыми признаками постыдной болезни.

– Можете ли вы, сын мой, вспомнить какой‑либо грех, который вы совершили?

– Нет, святой отец, разве что мелкие грешки, ничего серьезного.

– Если грешков много, они равняются смертному греху – по совокупности.

– Уверяю вас, ничего такого не могу припомнить.

– Господь не карает праведников. Если Он ниспослал вам предостережение, на то должны быть причины. Он испытывает вас, потому что Он вас любит и хочет избавить от худших мучений.

– Сколько я ни роюсь в памяти – ничего за мной нет.

– Творить зло в неведении – это хуже всего, ибо грех усугубляется, если мы не знаем, сколь он тяжек.

– Поверьте, святой отец, я честно пытаюсь вспомнить…

– Вы, может быть, и не помните, но у Господа все записано в Его Книге, и Он предъявляет вам счет.

– Моя совесть чиста.

– Не упорствуйте, сын мой. Господь протает тех, кто раскаивается, но для закосневших во грехе кара Его беспощадна.

– Но…

– Молитесь, сын мой, молитесь и просите прощения. А впрочем… «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих»,[2]– сказал Господь.

В течение девяти месяцев Леон также посещал психоаналитика. Врачеватель душ чередовал сочувственные сеансы с сеансами агрессивными. Он выслушивал пациента, а затем призывал его увидеть в происходящем хорошую сторону: разве лучше было бы, стань он жирным, косоглазым и вонючим? Но он выбрал редукцию, стушевался, попросту говоря. Вот это класс! Маленький бонсай вместо огромного баобаба! Сколько верзил, упирающихся в потолок, наверняка ему завидуют! Тем более что одна немаловажная штучка у него по‑прежнему в рабочем состоянии. Что еще нужно для жизни, если есть большой и отменно работающий прибор? И он смеет жаловаться, говорить о каком‑то комплексе неполноценности? Смеет обращаться к врачу? Ну, знаете ли!

Леону нравились такие выволочки. Это было ему нужнее всяких слов утешения: чтобы кто‑то сказал, что, в сущности, ничего страшного не случилось. Но иной раз психотерапевт бывал мрачен, на него находил доверительный стих, и он почти шептал:

– Да будет вам известно, старина, всякая женщина превращает своего мужа в ребенка. В этом вся суть брака. Женщина мужчину укрощает, приручает, водит на помочах. Она зовет его «мой тигр», потом «мой котик» и наконец – «мой малыш».

Впрочем, опомнившись, он снова входил в роль доброго советчика и натужно‑весело уверял:

– Рост не имеет никакого значения. Это предрассудок, и только. Просто глупо чувствовать себя из‑за этого ущербным, ну, метр с кепкой, ну и что? Сила личности зависит от ауры, а вовсе не от роста. Пусть даже в вас меньше метра, между прочим, еще вполне достойный рост, – это тоже ни в коей мере не катастрофа. Нет причин бить тревогу и при росте в полметра, и в треть, и даже в четверть. А ниже десяти сантиметров рост и вовсе не имеет никакого, ровным счетом никакого значения.

О, эти живительные речи! Как они поднимали дух Леона! В конце каждого сеанса врач повторял с широкой улыбкой одну и ту же фразу: «Мал золотник, да дорог, велика фигура, да дура». Но время шло, и страж подсознания все больше мрачнел, стал агрессивным: он начал подозревать, что Леон – этакий «сачок» роста, желающий таким образом уйти от ответственности. Он в глаза называл его мошенником, испепелял взглядом, сажал на детские стульчики, чтобы еще сильнее принизить. Вопросы он теперь задавал самые несуразные: «Кому вы продали ваши сантиметры? Вы заключили сделку с дьяволом? На какой срок? Если не скажете мне правду, я удвою плату за сеансы!» Леон превращался в подсудимого, зависящего от капризов нервного судьи. Наконец однажды врач выставил его за дверь, крикнув вслед:

– Ступайте вон, с меня хватит! Вы и в самом деле ничтожество!