Главная | Обратная связь

Судьба экзогамии в постприродном мире и переход к обществу.

Критика предложенной Леви-Стросом концепции, согласно которой общество начинается с экзогамии, опирающаяся на ее открытие уже у обезьян, была бы логична в одном случае – если бы экзогамия с момента появления существовала в дальнейшей прогрессивной эволюции непрерывно.Такая непрерывность на первый взгляд кажется чем-то само собой разумеющимся. Эта мнимая очевидность хорошо согласуется с представлением о переходном характере того периода в миллионы лет, который разделял животный и социальный мир. Однако понимание того, что этот этап был не переходом, а имел собственные законы и логику существования, требует конкретного анализа. Скажем, характерная для наших животных предков межгрупповая война всех против всех не только не исчезла, а значительно усилилась. Так ли обстояло дело с экзогамией? Не произошло ли здесь чего-то подобного, ну например, судьбе науки, зародившейся в античности, затем исчезнувшей в силу несовместимости с системообразующими характеристиками средневековья, а в период его кризиса возродившейся и ставшей одним из оснований следующей исторической эпохи?

Экзогамия у обезьян заключается в том, что, став взрослыми, «большинство самок эмигрируют[1]». Как мы уже неоднократно отмечали, в животном мире базовыми онтологическим единицами являются виды. Эмигрирующая из своей группы самка – всего лишь особь, индивидуальное выражение видовой сущности. В этом качестве она тождественна всем другим особям своего вида. Поэтому она может войти в чужую группу как обезьяна среди обезьян.

Совершенно иначе обстоит дело в постприродном мире. Здесь базовыми единицами выступают не виды, а группы, каждая из которых обладает культурным комплексом, не только уникальным, но и подчеркнуто отличным от соседей, как это всегда бывает у враждебных групп[2]. Здесь работает описанный выше тип групповой самоидентификации: мы = люди, а все остальные – нелюди. Индивид без группы не человек, его групповая-человеческая идентичность составляет ядро его психической организации. Соответственно, индивид всю жизнь живет в той группе, в которой родился. Человек не может вступить в брачный союз с кем-то извне, с «нелюдью», и группа людей не может принять «нелюдь» в «свои». Таким образом, некогда возникшие и закрепившиеся в животной эволюции в силу биологической предпочтительности экзогамные связи противоречат конституирующей логике постприродного мира и оказываются запрещенными, подавленными культурно-нормативной детерминацией.

В прогрессивной эволюции переход к следующей ступени всегда связан с тем, что действие части законов (регулирующих механизмов) предшествующего уровня подавляется новыми регуляторами, что, собственно говоря, и означает выход на качественно новый уровень развития. Впоследствии эту общую логику мы рассмотрим более подробно. Пока же констатируем, что утверждение постприродного мира неизбежно означало подавление экзогамии. Заметим здесь, что в концепции социогенеза Ю. Семенова культурное «обуздание» полового инстинкта впервые проявляется в виде инцестуального табу, то есть запрета эндогамии, и выражает становление общества. С нашей же точки зрения, первое культурное репрессирование полового инстинкта проявляется в виде запрета отнюдь не эндогамии, а, напротив, экзогамии и выражает становление еще далеко не общества, а постприродного мира как самостоятельной, а вовсе не переходной, фазы эволюции земного бытия.

Итак, судя по всему, в период существования зрелого постприродного мира, наши предки жили небольшими замкнутыми эндогамными группами. Обратимся к вопросу о том, как и почему начал совершаться переход к более крупным объединениям?

Начнем с того, что превращение некогда самостоятельных единиц в элементы более сложных – общеэволюционная закономерность: над элементарными частицами надстраиваются атомные ядра, над атомами - молекулы, над одноклеточными - многоклеточные. Но конкретные механизмы всегда специфичны. Что именно обусловило вхождение рода «кирпичиком» в более сложное образование, построенное на иных связях?

Эволюционное давление в направлении укрупнения группы было обусловлено ужесточением межгрупповой военной конкуренции. Такие факторы как развитое вооружение, тактика боя и т.п. возникли намного позже, и решающим параметром, обеспечивавшим преимущество в «войне всех против всех», было численное превосходство. Но численность рода была ограничена, ибо связи, обеспечивавшие его целостность, не могли удержать группы большего размера. Возможность укрупнения общности открывалась только соединением родов.

Базирующаяся на соединении родов форма организации могла начать «вкрапливаться» в монородовой мир лишь в условиях его жесточайшего кризиса. В период стабильности постприродного мира враждебные группы стремились по возможности избегать друг друга, что приводило к заселению все более широких пространств. Но плотность конфликтов возрастала с обострением борьбы за ресурсы, вызванным заполнением пригодных для жизни территорий, сезонными факторами и особенно, по мнению антропологов, с переходом к широкому использованию пищи животного происхождения, распространенной крайне неравномерно. В результате начали складываться локальные ситуации постоянных боевых столкновений, доводящих враждующие группы до черты, за которой они уже не способны обеспечить самосохранение и самовоспроизводство. Новый мир формировался из осколков старого.

Аналогии этому процессу есть и сегодня. Известный этолог Е.Н. Панов, описывая мир индейцев намбиквара, рассказывает: «…на одной и той же территории могут одновременно кочевать группы, относящиеся к разным общинам. Такие группы не связаны друг с другом сетью родственных уз, а порой члены той и дру­гой даже говорят на существенно разных диалектах. В большинстве случаев в основе отношений между подобными группами лежит скрытый антагонизм, но если одна из них либо обе находятся в состоянии депрессии из-за своей малочисленности, группы могут объединиться и породниться[3]». Этот пример – иллюстрация, которая важна, но недостаточна. Для понимания сути процесса необходимо выявить его общую логику.

Еще раз обратимся к общесистемным закономерностям. Всякий эволюционный скачок означает возникновение новых регуляционных механизмов, подавляющих – ограничивающих или блокирующих – прежние. Поэтому если ослабевают более поздние регуляторы, прежние возрождаются. Так, у человека в условиях паники нарушается рациональная регуляция поведения и возрождается его построение по методу проб и ошибок; при кризисе денежного обращения возрождается натуральный обмен; при кризисе централизованной власти образуются конкурирующие центры силы[4] и т.д.

У наших животных предков сложился биологически целесообразный механизм экзогамного перехода самок в другую группу. Этот механизм был впоследствии заблокирован установлением постприродного мира, организованного культурой. Однако описанный выше жесточайший кризис постприродного бытия привел к ослаблению структурировавших его культурно-нормативных регуляторов поведения, в том числе запрета экзогамии. Именно открытие экзогамии у обезьян дает ключ к разгадке ее появления у людей – как возврата модели поведения, заблокированной культурой постприродного мира, в период его кризиса.

В концепции начала общества Леви-Строса ключевым моментом является не сам факт экзогамии, а формирование на ее основе межгруппового союза. Но у обезьян, как справедливо отмечает М. Бутовская (см. выше), экзогамия есть, а межгрупповых союзов нет. Значит, для того, чтобы утверждать, что в человеческой эволюции именно экзогамия стала механизмом, через который атомарная родовая группа вошла элементом в более крупную систему, мы должны увидеть те принципиально новые моменты, которые появились в период постприродного мира и стали основой формирования межгрупповых союзов.

Таких новых моментов, по-видимому, два. Первый (и, видимо, главный) –кардинальное усиление уровня целостности группы, глубины интегрированности индивида в нее. Мы уже отмечали, что каждая группа была носителем уникального культурного комплекса, причем на высшей стадии эволюции постприродного мира – весьма развитого. Достаточно сказать, что уже у неандертальцев были представления о сверхъестественных силах, культы и т.п., не говоря уже о языке, вероятно, одежде и других элементах культуры, которые в совокупности несомненно выступали четкими идентификаторами конкретной группы. Следовательно, каждый принадлежащий к некоторой группе индивид был персонифицированным носителем этого уникального комплекса. Связь индивида со своей группой обрела неразрывный характер, независимо от места его физического пребывания. Вне связи со своей группой постприродный индивид – никто[5].

Для другой группы индивид, соответственно, репрезентировал, представлял свою группу, неся ее уникальное культурное начало. Этот сформировавшийся тогда характер отношений сохранился надолго и интегрировался в гораздо более позднее общество, что отмечает, например, современный американский исследователь Дж. Аллен применительно к Древнему Риму: «Отношение к любому не римлянину… содержало элемент символизма. Обида, нанесенная ему, означала неуважение к его народу, а оказанная честь превращала в живой символ мира и согласия»[6]. Принимая человека из другой группы, данная группа принимала его не только как природного, но и как культурного субъекта и, таким образом, через него и вместе с ним принимала его группу.

Второй важной постприродной новацией, обусловившей возможность формирования на базе экзогамии межродового союза, явилась моногамия, которая первоначально утвердилась как механизм ограничения внутригрупповой сексуальной конкуренции, а затем послужила основой для родительского сотрудничества[7]. Все еще распространенные представления о существовании в этот период промискуитета, то есть неупорядоченных внутригрупповых сексуальных отношений, сегодня отвергнуты наукой[8]. Устойчивая моногамная связь была, по-видимому, механизмом преодоления неприятия чужака той группой, к которой принадлежал брачный партнёр.

 

[1] Chapais B. The Deep Structure of Human Society: Primate Origins and Evolution // Mind the gap. Tracing the Origins of Human Universals. Springer, Heidelberg, Dordrecht, London, New-York. 2010. P. 29.

 

[2] Лоренц К. Восемь смертных грехов цивилизованного человечества // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М., 1998, с. 39.

[3] Панов Е.Н. Эволюция социальной организации. Эволюция социальной организации. Экология и жизнь. 2008 Т.5. Вып.78. С. 236.

[4] Подробнее об этом см. Шалютин Б.С. Закон, юридический закон и общественный договор // Вопросы философии. 2006. № 11, с. 27-46.

[5] Заметим, что это свойство сохраняется и в современных архаических культурах.

[6] Allen J. Hostages and Hostage-Taking in the Roman Empire. Cambridge University Press, 2006. P.5.

[7] Chapais В. Primeval Kinship: How Pair Bonding Gave Birth to Human Society. Harvard University Press, Cambridge, MA, 2008. P. 162-168; Chapais B. The Deep Structure of Human Society: Primate Origins and Evolution // Mind the gap. Tracing the Origins of Human Universals. Springer, Heidelberg, Dordrecht, London, New-York. 2010. P. 35-36.

[8] Марков А.В. Семейные отношения — ключ к пониманию эволюции человека.
http://elementy.ru/news/431161