 |
|
Из «Военного дневника» генерала Гальдера 17 страница
Сортир был как сортир, только почему‑то чистый. Справляя нужду, офицер скользил глазами по грубо выбеленным стенам. В глаза бросилась надпись, сделанная карандашом: «А мы – умы. А вы – увы».
«Нормальные пацаны похабщину рисуют и слова соответствующие пишут», – с раздражением подумал Хрусталев. Институт философии, литературы и истории ему не понравился.
Вернувшись в кабинет, Иван Васильевич позвонил Петру Лозгачёву, коллеге по следственной работе и, можно сказать, приятелю. Хрусталёву повезло: Петя оказался в курсе дела профессора Киселёва.
– Обычный вариант, – сказал Лозгачёв в трубку. На «птичьем языке» НКВД это обозначало: полная липа. – Интеллигенты. Признали всё.
– Десять лет? – уточнил Иван.
– Ага. Без права переписки. (Читай, расстреляны.)
– А не знаешь, часом, куда передали архивы учёного?
– Да как‑то не интересовался. Тебе срочно?
– Начальство давит. Какие‑то бумажки профессора моему командиру понадобились.
– Оставь номер, поспрашиваю ребят и перезвоню.
Через полчаса Лозгачёв сообщил, что все архивы по данному делу до последнего обрывка тетрадного листика уничтожены.
Повесив трубку, Хрусталёв задумался. Два десятка не виновных ни словом, ни делом, безобидных «очкариков» подвели под «вышку». Этим никого не удивишь, видывали и не такое. А вот случая, чтобы все документы по делу жгли подчистую, на его памяти не было. И это было странно. Создавалось ощущение, что органы убрали и зачистили следы какой‑то тайны. Если так, лезть в это дело не стоило. Можно привлечь внимание того, кто всё это организовал, к собственной скромной (профессиональный опыт научил Ивана Васильевича не переоценивать свою значимость) персоне. Излишняя информированность часто оказывается несовместимой с жизнью.
Не мудрствуя далее, майор решил доложить результат Лосю. У генерала кресло выше и кругозор шире. Пусть он и решает, кому на Руси жить хорошо, кто виноват и что делать.
Телефонный звонок раздался неожиданно, Иван Васильевич даже вздрогнул.
– Слушаю, Хрусталёв, – произнёс бывший следователь.
– Это Гудзий, – зазвучал сухой голос. – Вы просили сообщить, если что‑либо вдруг всплывёт.
– Слушаю вас, Николай Каллиникович, – повторил майор.
– У нас готовится научный сборник. Он должен был включать среди прочих и статью профессора Киселёва. Ваши коллеги, естественно, изъяли гранки и оригинал, отпечатанный на машинке. Но я выяснил, что Игорь Васильевич переделывал свой опус многократно. И один из рукописных фрагментов совершенно случайно, уверяю вас, абсолютно случайно, остался у научного редактора доцента Радцига. Эти листки просто завалились под днище выдвижного ящика письменного стола…
«Ну и зануда, – подумал Хрусталёв. – Всё обскажет подробнейшим образом, до сути пятнадцать минут разъяснений. Бедные студенты». Но тут ему вспомнилось: «А мы – умы…», и сочувствие к ученикам Гудзия улетучилось.
– Где сейчас этот документ? – спросил он.
– Отрывок статьи? Вот он, передо мной.
– Никуда не выходите из кабинета. Не выпускайте бумажки из рук. Я сейчас приеду. Кстати, кто знает об этой находке?
– Только я и Радциг.
– Позаботьтесь, чтобы никто не услышал о факте сокрытия важных улик от следственных органов. Что за это бывает, знаете?
– Но ведь всё произошло совершенно случайно, – испуганно пролепетал декан.
– Разберёмся. Ждите.
Через полтора часа Иван Васильевич сидел в крохотной каморке декана филологического факультета и вчитывался в крупные корявые каракули покойного профессора Киселёва. Очевидно, это действительно был обрывок статьи, без начала и без конца:
Аристотель Фиораванти при строительстве московского храма Успения следовал установившемуся на Руси ордеру. Числовые соотношения высоты, длины и ширины собора, положенные в его основание, имели мистическое значение. Число «10» считалось пифагорейцами самым совершенным числом, положенным в основание всего существующего, а производные от десяти – заключающими это совершенство. Число «100» есть десять, помноженное на десять, и воспринимается как наивысшее совершенство. Именно это число «100» составляется в сумме трёх чисел, указанных варягу Шимону для построения храма Успения: 20+30+50=100.
То, что Московский Кремль, первую каменную крепость на Руси, построил итальянский еврей Аристотель Фиораванти, может показаться парадоксом. На самом деле здесь прослеживается глубокая внутренняя логика. «КРЕМЛЬ» – это сжатое еврейское слово КАРМЭЛЬ. Так евреи хазарской столицы в память о знаменитой горе на своей прародине в Эрэц Исраэль назвали своё первое укрепление, возвышавшееся над местностью. Позже это имя собственное превратилось в имя нарицательное, «кремлём» хазары стали называть любое оборонительное укрепление на холме. В случае опасности нападения на город в кремле укрывали прежде всего детей. Поэтому его называли ещё и словом «детинец».
Помимо наземных сооружений – стен, башен и храмов – итальянцы, как полагают, соорудили в недрах Боровицкого холма целую сеть подземных тайников, где укрывались сокровища царской фамилии, в том числе и легендарная библиотека Ивана Грозного. В первой половине XX века исследования кремлёвских подземелий вел археолог И. Я. Стеллецкий. Он пришёл к выводу, что начиная с XV века под городом была создана сеть подземных лабиринтов и «палат», в большинстве случаев связанных между собою. Боровицкий холм, на котором стоит Кремль, имеет множество подземных сооружений, причём в их число включены пещеры времён неолита, которые Фиораванти расчистил и соединил подземными ходами. Задачей преемника Фиораванти – Пьетро Антонио Солари – было, по мнению Стеллецкого, «тщательно увязать подземный Кремль с наземным». Солари возводил, в частности, наиболее уязвимую восточную часть Кремля, и все его постройки несут в себе элемент загадки. Такова, например, Сенатская башня, которая, при расчистке в 20‑х годах нынешнего столетия, оказалась «колодцем неизвестной глубины». Стеллецкий полагал, что эта башня – «общекремлёвский люк в подземную Москву». Такова и Арсенальная (Собакина) башня – «важнейший ключ к подземному Кремлю», которая в летописных источниках прямо называется «Тайником».
Аристотель Фиораванти прославился как строитель Миланского замка, известного своими подземными сооружениями. Подземные тайники монастырей и княжеских усадеб были нужны великому князю Московскому не только для отражения внешних врагов или для укрытия от внутренних. В отличие от европейских городов Москва строилась преимущественно из дерева. Чуть ли не каждый год пылала столица. Поэтому каменные тайники Москвы служили не только для укрытия их владельцев, но и для сохранения накопленных богатств. В подземных палатах Ивана Грозного копились сокровища московских владык. Там же порой устраивались тайные встречи с иноземными послами, а неподалёку, в подземных тюрьмах, соединённых с палатами переходами, днём, а чаще ночью, пытали «крамольников». Царские подземелья сообщались узкими галереями с тайниками сподвижников Ивана IV – князя Голицына, боярина Морозова. Огромные подземелья Малюты Скуратова, соединённые с Ивановским монастырём, были обнаружены при строительстве многоэтажного дома на Солянке. А из тайников Малюты на Берсенёвке можно было под Москвой‑рекой пройти в монастырь, располагавшийся когда‑то на месте храма Христа Спасителя. Тайники, соединявшие их галереи, образовывали сложную подземную паутину под столицей. Обнаружить полную и сколько‑нибудь верифицированную схему этих коммуникаций пока не удалось. А план тайных ходов, пронизывающих землю под Кремлём и стены сооружений комплекса, публикуется в данной статье (см. Приложение 3).
Пробежав текст глазами первый раз, Хрусталёв досадливо подумал: «Зря ехал. Дубль пусто». Но что‑то зацепило, и бывший следователь принялся продираться сквозь буераки профессорского почерка, внимательно вчитываясь в каждое слово. Когда он добрался до конца третьего абзаца, чуть не заорал вслух: «Вот оно!» Наивный Киселёв пытался опубликовать сведения, представляющие одну из важнейших государственных тайн: план подземных ходов и лазов в стенах кремлёвских строений, по которым в обход всех постов охраны злоумышленники могли бы проникнуть к рабочим кабинетам самых высших руководителей страны. Понятно, почему органы вычистили всех, кто имел хоть малейшую возможность оказаться причастным к этому сверхопасному знанию. И как точно высчитал подобную возможность новый заместитель Власика!
Теперь было с чем явиться к непосредственному начальнику. Иван Васильевич посмотрел на Гудзия.
– Вы убеждены, что нигде не осталось больше никаких материалов, связанных с исследованиями гражданина Киселёва?
Николай Каллиникович вытер платком мгновенно вспотевший лоб и кивнул.
– Смотрите. Если что‑нибудь вопреки вашим заверениям всплывет, отвечать будете по всей строгости закона. Эти листки я изымаю. Об этой истории не рассказывать никому, даже жене и детям. Доступно?
Учёный снова кивнул.
– Предупредите о том же вашего редактора – как его? Путциг, что ли?
– Радциг, – пересохшими губами произнёс филолог.
– Тем более, – сказал майор. – И вот что. Там в вашем сортире надпись: «А мы – умы, а вы – увы». Прикажите стереть. Нескромно. Это кто «увы?» Дети рабочих и беднейшего крестьянства?
Иван Васильевич встал, собираясь уходить. Гудзий сделал непонятное движение рукой.
– Что ещё? – недовольно спросил майор.
– Справка, – прошептал филолог. – Вы приказали подготовить информацию о студентке Корлюченко.
Хрусталёв взял из бледных слабосильных пальцев учёного листки машинописи, быстро пробежал глазами. Полная чушь. Заурядные папа и мама. Друзья такие же, как и сама девка, юные балбесы. Разве что… Опер ещё раз бегло просмотрел обе справки. Того, что было нужно, не обнаружил.
– Николай Каллиникович, – строго глянул Иван Васильевич на декана, – здесь недостает очень важных сведений.
– Каких? – испуганно прошелестел декан.
– С кем эта ваша соплюшка в постели кувыркается.
Филолог зарделся.
– Мы не копаемся в интимных связях наших студентов…
– Если этого потребует безопасность государства, вы лично будете каждому и каждой свечку держать, – жёстко произнёс чекист.
– Но я и правда ничего об этом не знаю, – взмолился преподаватель.
– Так узнайте. Пусть ваши педагоги тихо и тактично опросят однокашниц. Если у девицы могущественный любовник, она обязательно похвастается, чтобы лучшая подружка иззавидовалась.
– Боюсь, мои коллеги откажутся…
– А вы объясните так, чтобы они согласились. Что бывает за отказ сотрудничать с органами, знаете? Или нужны специальные разъяснения?
Гудзий задумался:
– Как раз сегодня студентка Корлюченко приехала в институт на авто. И привёз её командир, я в званиях не особо разбираюсь, но, наверное, в немалых чинах. Да вы должны были эту сцену наблюдать, когда они подкатили, вы как раз у входа стояли, меня карауля.
Хрусталёв вспомнил лимузин и генерал‑полковника, который привёз явно опаздывавшую к звонку худую девку. Номер, правда, опер не зафиксировал, кто же знал, что он понадобится. Но не беда. Командиров в таких чинах на Москве не так много, сыщем, когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин.
Лось внимательно слушал Хрусталёва, вертя пальцами остро заточенный с обоих концов красно‑синий карандаш. Почти все руководители высшего ранга, подражая Хозяину, изучали бумаги с двуцветным «инструментом» в руках. На пустом столе жалко белели потрёпанные листки, покрытые каракулями расстрелянного профессора.
– Значит, план тайных ходов в Кремле, во‑первых, существует, во‑вторых, он оказался в распоряжении Наркомата внутренних дел, – резюмировал доклад Владимир. – К кому мы можем обратиться, чтобы нам предоставили копию? Вы понимаете, что обеспечить надёжную охрану товарища Сталина, не имея этой архиважной информации, мы не сумеем?
– Я наводил справки у бывших коллег, – сообщил Иван Васильевич. Лозгачёва он решил пока не называть. – Говорят, что все бумаги троцкистской группы профессора Киселёва уничтожены.
– Это маловероятно, – задумчиво проговорил Лось. – Оперативники должны были понимать, какой ценности документ случайно попал в их поле зрения. Посчитать макулатурой могли любые статьи, письма, заметки. Но древняя карта подземелий и лазов, которые существуют и, возможно, функционируют по сей день, уничтожению не подлежит ни в коем случае. Более вероятно другое: её приравняли к высшим государственным секретам. И решили никому не показывать. Надеюсь, кроме нас. Мы всё‑таки одну задачу решаем.
Болтая всю эту канцелярскую чушь, Володя размышлял, через кого можно получить копию драгоценного плана. Мелькнула хулиганская мысль, не обратиться ли к самому Берии. Получить оружие против усатой суки из рук его преданнейшего пса Лаврентия, в этом, как сказал бы Марков, усматривается некая ирония. Хорошо, если бы – судьбы. А что, как только что он сам произнёс вслух, одну задачу решаем…
Лось развернулся к столику за спиной, снял трубку внутреннего телефона.
– Лёша, – обратился к секретарю Власика. На время отпуска Николая Сидоровича тот обслуживал заместителей. – Соедини меня с наркомом внутренних дел.
– Извините, Владимир Иванович, – сказал майор. – У нас не принято, чтобы заместитель обращался прямо к наркому. Если хотите, могу набрать Богдана Захаровича. Или Фитина.
– Давай Фитина, – вздохнул Лось. От встреч с Кобуловым, мерзавцем и садистом, Бог уберёг. Но рассказывали о его пристрастиях в СТОНе многие. Даже по телефону вести беседы с этой сволочью не хотелось.
Через полминуты в трубке послышался голос:
– Здравствуйте, Владимир Иванович. Давно хотел познакомиться с новым соратником, вот и не удержался. Начальник сейчас занят. Может, я чем помогу? Эйтингон Наум Исаакович.
– Опасаюсь, Наум Исаакович, вы не в курсе. Дело сугубо внутреннее, мелкое… – сообщил Лось.
– Излагайте. Чего не знаем, спросим у товарищей. – Голос звучал расслабленно, Владимиру показалось, что собеседник чему‑то улыбается.
Заместитель Власика несколькими словами обрисовал историю троцкистской группы профессора Киселёва. Объяснил, что план тайных лазов, проходящих под зданиями Кремля и, возможно, ведущих во внутренние помещения, представляет собой для организации охраны огромную ценность.
– Понял, – ответил невидимый собеседник. Теперь он говорил сухо. – Я уточню информацию у сотрудников и сообщу вам. – И положил трубку, не прощаясь.
– Там всплыла ещё тема, – сообщил Хрусталёв. – Коллеги окучивают одну девку…
– Ну и что, – досадливо отмахнулся Лось. Он напряжённо ожидал звонка Эйтингона.
– Да они почему‑то вокруг простой соплячки крадутся на цырлах. А её в институт возит на служебном авто генерал‑полковник.
– Что? Какой ещё генерал‑полковник? – насторожился Лось. – И что за девушка?
– На студентку я взял справки. – Иван Васильевич выложил на стол бумаги, подготовленные Гудзием. – И поручил за ней присмотреть.
Владимир стал читать справки. ИФЛИ. Елена Корлюченко. Профессиональная память начальника дивизионной разведки не подвела: при знакомстве марковская Ленка назвала свою фамилию. Точно, Корлюченко. Лось тогда ещё подумал: некруглая фамилия, буквы во все стороны торчат. Всё сходится. Похоже, коллеги крутятся вокруг Сергея. Очень интересно…
– Бумаги оставь мне. На эти дела не выходи, студенткой я займусь сам. Молодец, майор, хорошо поработал, можешь быть свободным.
Наум Исаакович Эйтингон производил впечатление добродушного человека. Так и хотелось нежно назвать его Нюмой. На круглом лице почти постоянно гуляла ироничная усмешка, открывавшая крепкие прокуренные зубы. Самые образованные из сослуживцев по этой причине звали Исааковича «Чеширским котом».
Внешность вообще обманчива, а когда речь заходит об облике профессионального разведчика, верить собственным глазам – фатальная ошибка. Эйтингон был одним из самых подготовленных диверсантов и террористов в мире. Не случайно операция «Утка» – физическое устранение Троцкого – была поручена именно ему. Главный враг «красного монарха» укрылся на гасиенде, превращённой в неприступную крепость. Не всякое воинское подразделение могло взять её штурмом. Были случаи, пробовали. Крутой мачо Сикейрос оказался полным идиотом. Ему бы только поиграться с оружием. Он и дружки, такие же ковбои из американских фильмов‑вестернов, выпустили полторы тысячи пуль, изрешетили ранчо со всех сторон. И ни в кого не попали. Иудушка тупо отсиделся под кроватью, ещё и матрасом прикрылся, чтобы не дуло из пробоин.
А Рамон Меркадер сумел врезать ледорубом прямо по «мондрой глове» Лейбы Давидовича. Разрабатывал и обеспечивал операцию Нюма Эйтингон.
Иосиф Виссарионович был полностью удовлетворён. Больше всего понравилась Хозяину мысль, что погибель должна прийти к «Иудушке» с близкого расстояния. Бывшего наркомвоенмора не пристрелит снайпер, не отравит подкупленный челядинец. Пусть весь мир увидит, какие у товарища Сталина длинные руки в буквальном смысле слова.
Вождь и раньше благоволил к Эйтингону. После ликвидации Лейбы стал доверять безоговорочно. Ну, или почти безоговорочно. Берии казалось, что Коба поручил Науму Исааковичу смотреть за «верхними людьми» Наркомата внутренних дел. Так оно и было.
Сейчас «личный стукач Сталина» не улыбался. Он размышлял. И лицо у него было напряжённое и злое, как у каждого, кому приходится заниматься этим трудным и неблагодарным делом. Новый заместитель Власика (с чего это Хозяину вздумалось создавать для какого‑то никому не известного Лося новую и не слишком‑то нужную должность? А ведь генсек никогда и ничего не делал просто так, не имея определённого замысла. В этом Эйтингон не раз имел возможность убедиться. И не один он.) принёс в клювике, аки пташка божия, очень интересный факт. Точнее, даже два. Первое: план подземных лазов, который скептики считали сугубым мифом, существовал на самом деле. Второе: он был изъят при ликвидации преступной группы. Значит, здесь, в аппарате, есть люди, с ним знакомые.
Пожалуй, надо добавить и третье: данный клочок бумаги настолько ценен, что любой сотрудник просто обязан был доложить о нём высшему руководству. Иначе сразу возникли бы подозрения, серьёзные до полной несовместимости с жизнью.
А как узнать, был ли проинформирован Берия или, на худой конец, Кобулов? Спросить с наивной миной у Богдана Захаровича? А потом, не меняя выражения лица, отправиться к Лаврентию Павловичу?
Эйтингон был одним из очень немногих людей, кому позволено было знать о визите к Вождю призрака итальянского строителя. У Наума Исааковича хватало способностей сложить в уме один и один. Если «привидение» сконструировали в этих стенах, да ещё и использовали для создания сверхъестественного антуража тот самый план, мало‑мальский намёк на интерес к карте любого человека сделает любопытного покойным, каковым стать, по понятным причинам, «Чеширскому коту» не хотелось.
Наум тяжело вздохнул, снял трубку и набрал номер, известный не многим: «Алексей Николаевич? Эйтингон. Мне бы аудиенцию…» Выслушал ответ и произнес: «Есть».
Товарищ Сталин изучал донесения Пата и Паташона по «фигурантам». Картина складывалась невесёлая. Трое из дюжины, выдернутые из лагеря, не смогли вписаться в «мирную жизнь» и просто сломались: запили, стали ловить все возможные радости бытия. К профессиональному, да и любому другому использованию оказались непригодны.
Ещё четверо сломались, превратились в покорных исполнителей любого приказа. Собственной инициативы – ноль, постоянная тревога, удалось ли угодить руководителю. Хозяину нужны преданные исполнители, но не безвольные марионетки.
Двое даже не пытались скрывать ненависти к вождю и всей его клике. Когда за ними пришли снова, одному удалось застрелиться.
Иосиф Виссарионович вздохнул и опустил ещё одно личное дело в корзину для мусора. Попробуй быть ловцом человеков, когда человека не найдёшь днём с огнём, хоть выходи, как Диоген, с фонарём на самый солнцепёк. Куда подевались люди? Что произошло с русским народом?
На рабочем столе оставалась стопка из трёх папок. Собственно, можно было швырнуть в корзину и «дело» Лося Владимира Ивановича, именно так его и следует именовать. По незыблемым канцелярским правилам фамилию перед инициалами ставят, когда именуется очень большой начальник. Или покойник. Оно и логично, что о первом, что о втором плохо отзываться запрещено законами земными и божескими. И неизвестно ещё, какие опаснее нарушать.
В случае «фигуранта два» с ним самим всё давно понятно и доказано. Ловец пока сохранял его как пробный камень для «фигуранта один» – Маркова. Что сделает наш благородный Сергей Петрович, когда придёт пора выбирать между дружбой и долгом? А? То‑то и оно.
Поскрёбышев доложил, что Эйтингон просит Иосифа Виссарионовича уделить ему несколько минут. Дело связано с третьим заместителем Власика Владимиром Лосем.
Секретарь Лёша, подслушав разговор Лося с Эйтингоном, аккуратно положил трубку. Подумал несколько секунд, почёсывая длинным ногтем на мизинце безукоризненный пробор в пшеничных волосах, снова снял трубку и набрал короткий номер.
Сталин отнёсся к сообщению Наума Исааковича очень внимательно.
– Значит, этот манускрипт сейчас в распоряжении Лаврентия, – тихо произнёс вождь. – Очень интересно. Когда, вы говорите, арестовали этого профессора?
– Первого апреля тысяча девятьсот сорокового.
– Значит, на подготовку этого шутовства им понадобился год.
– Вы полагаете, Иосиф Виссарионович…
– Я нэ полагаю. – Вдруг появившийся акцент выдал волнение Генсека. – Я Лаврентия знаю хорошо. Много лет.
Сталин взял себя в руки, и теперь он говорил, как всегда, спокойно, размеренно. Только согласные звуки звучали чересчур твёрдо, выдавая скрытый гнев вождя.
– Убэжден, что дело о троцкистской группе для того и слепили, чтобы прибрать к рукам карту. Мэ… мерзавцы, шени деда!
В этот момент в дверь кабинета тихо, деликатно постучали.
Эйтингон окаменел. Ни один посетитель не мог войти без доклада Поскрёбышева. В этом случае допущенный просто проходил к Хозяину. Предупреждать о своём появлении путём соприкосновения костяшек руки с филёнкой можно было только в ситуации, если куда‑то исчезли со своего поста не только секретарь, но и охранник у двери приёмной (их обоих что, диарея нежданно настигла?), и, вопреки всем правилам внутреннего распорядка, Алексей Николаевич никого не оставил вместо себя и вместо постового. Это было совершенно невероятно.
С другой стороны, злоумышленник, что бы он зло ни умышлял, тактично скрестись в дверь не станет. Разве что опять решил явиться неугомонный дух проходимца Фиораванти?
Эйтингон, с неожиданной для человека его комплекции ловкостью, скользнул к двери и стал так, чтобы оказаться за спиной вошедшего. Своими маленькими, как у семилетнего ребёнка, ручками Нюма мог поломать шею любому амбалу[10].
Сталин опустил руку в ящик стола и нащупал рукоять нагана.
Дверь медленно отворилась. Иосиф Виссарионович увидел в проёме знакомую фигуру, лицо, украшенное пышными усами.
– Здравствуй, Сосо, – сказал Гурджиев, входя. Гуру только повёл глазами в сторону Эйтингона, и тот застыл у двери, словно чучело медведя с подносом в вестибюле купеческого ресторана. – Я обещал к тебе зайти. Показывай, где всё произошло.
Вождь отпустил револьвер, встал из‑за стола, протянул старому другу руку:
– Очень рад тебя видеть, Георгий! Пойдем. Только…
– Не беспокойся, твои люди ничего не заметят, – улыбнулся Георгий Иванович. – Для них мы превратимся в духов.
Сталин пошёл вперёд, показывая гостю путь к временному кабинету, где посетил вождя кремлёвский призрак. Гурджиев с каждым шагом всё больше сосредоточивался. Он словно вслушивался в какую‑то, только ему доступную, музыку сфер.
– Привидение вышло из этого кабинета. Здесь в него стрелял часовой. Ушёл Фиораванти сюда, за угол, в коридор.
Георгий Иванович резко расслабился и заулыбался.
– Могу тебе сообщить абсолютно точно – магией здесь и не пахнет. В буквальном смысле слова.
Сталин привстал на мыски, сразу сравнявшись ростом с гуру, покачался на носках мягких сапог и быстро пошёл к своему постоянному кабинету. Охранник у двери бдительно смотрел сквозь вождя и его гостя. Поскрёбышев даже лысую голову не поднял, когда два бывших семинариста прошли в рабочее помещение Генерального секретаря. Бедняга Эйтингон так и стоял у двери растолстевшим и обленившимся Атлантом.
Хозяин уселся за столом, жестом предложив Гурджиеву занять место напротив, потёр левый локоть.
– Ты творишь чудеса. Ты колдун?
– Видишь ли, Сосо, – мягко произнёс Георгий Иванович, – самое страшное в магии то, что в ней нет ничего магического[11].
– А как же вот это всё? – Иосиф Виссарионович сделал круговое движение правой рукой.
– Это – физика. Просто мы понимаем ещё слишком мало. Я пытаюсь узнать больше.
– Обучая молодёжь танцам? – не без сарказма спросил Сталин.
– Все философские учения явно или скрыто исходят из представления, что вселенная и человек созданы и существуют по единым законам, – невозмутимо ответил Гурджиев. – Вселенная едина и состоит из элементарных частиц. Твой Ленин написал, что электрон так же неисчерпаем, как и атом, помнишь? Одна из характеристик элементарной частицы – спин, вращение. Когда дервиш крутится в священном танце, с определённым количеством оборотов в минуту, повторяя про себя слова бараки, не устанавливает ли он связь между собой и элементарными частицами – материей, из которой соткан мир? А где связь, там и воздействие. След ментального усилия остается, и знающий его легко определит в течение достаточно долгого времени.
– Следы остаются. Здесь их нет, потому что не было никакой магии. Но в принципе, возможно силой мысли возводить и разрушать дворцы. Читали. В сказках «Тысячи и одной ночи», – несколько натужно стал иронизировать Сталин.
– Силой мысли, – повторил Георгий Иванович. – Мы ведь ничего не знаем о собственных возможностях. В какой‑то момент человечество пошло по пути наименьшего сопротивления. Легче создать рычаг или блок, чем передвигать огромные глыбы при помощи того, что египтяне называли «мана».
– Легче? А ты когда‑нибудь пробовал потаскать даже не огромные глыбы, а просто камни?
– Довелось, – усмехнулся гуру. – В Тибете я знакомился с учением йогов, с боевыми искусствами китайцев. Я разговаривал с ламами высоких степеней посвящения. Мне даже посчастливилось встречаться с мудрецами Шамбалы.
– Это те, которые тайно управляют миром? – недоверчиво переспросил Сталин. Он подался вперёд, ближе к собеседнику, опёрся локтями на стол и упёр подбородок в тыльные стороны скрещенных ладоней.
– Меньше слушай своего Рериха вместе с Блюмкиным, – досадливо отозвался Георгий Иванович. Он сидел в расслабленной позе. Но спина оставалась идеально прямой. Свет от настольной лампы не достигал его лица, вождь видел только расплывчатый силуэт старого друга. Обычно Иосиф Виссарионович предпочитал, чтобы сидящий напротив человек был в ярком луче, а сам Хозяин скрывался в полутьме. Так безопаснее. Но сейчас – совсем иной случай.
– Просветлённых меньше всего интересует ваша мышиная возня. Они заняты познанием того, что может человек, и расширением этих способностей. По сравнению с этим «злоба дневи сего» – мгновение, не стоящее внимания.
– Значит, мы все: я, Гитлер, Черчилль, Рузвельт – мыши; судьбы государств и народов – только миг. А вы в белых хитонах размышляете, как бы сделать какого‑то абстрактного Ваню или Гоги – Всемогущим, чуть ли не богом.
– Ты сердишься, Сосо, – засмеялся Гурджиев. – Понимаю, обидно. Великий диктатор, огромную страну поднял из руин и сделал мировой державой. Сколько судеб для этого пришлось переломать об колено, вопрос отдельный. Великие дела требуют и великих жертв, не так ли? Товарищ Сталин скорее согласится, чтобы через тысячу лет его именем пугали детей, чем с тем, чтобы через каких‑нибудь полвека десятиклассник знал о нём столько, сколько о вещем Олеге: отмстил неразумным хазарам, и всё. Кто такие хазары, за что им отмщали, как и сколько раз – преподаватель ведает.
Век человека, отдельного человека, короток. Потому он и интересуется днём текущим. А если вырваться из теней сиюминутности и посмотреть на проблему глазами философа, откроется такая картина: люди соприродны окружающему миру, космосу. Помнишь, что космос – это порядок в отличие от хаоса? От момента, вернее, периода возникновения мысли они воздействовали на окружающий мир и физически – забивая зверя или ковыряя землю палкой в поисках съедобных корней, и магически. Когда наш пещерный предок рисовал на стене, как племя загоняет животное, он заклинал оленя или мамонта принести себя в жертву. После удачной охоты обязательно исполняли обряды благодарности тому, кто позволил себя убить, чтобы поддержать существование рода. Тебе это ничего не напоминает?
– Мне это напоминает проработку отступника на партийном собрании, – несколько сварливо отозвался Сталин.
– Правильно, – кивнул Гурджиев. – Все современные ритуалы – попытка воспроизвести древние магические обряды. На космос ваши коллективные радения не подействуют, а на членов племени коммунистов‑ленинцев – весьма. Самая древняя истина – род всегда прав – возрождается в сознании, так что мероприятия очень способствуют сплочению рядов.
Сосо смотрел на старого приятеля с удивлением. Мысль о настолько глубоких корнях партсобрания никогда не приходила в голову вождю. Он вспомнил о необъяснимом поведении соратников на суде, когда хорошо образованные и сильные, закалённые во многих заварухах люди, тот же Бухарчик, почему‑то каялись в несуществующих грехах. Хорошо было бы иметь постоянно под рукой такого мудреца, как Гурджиев. Да вот беда, мудрецы – народ своевольный, служить не любят. А приспосабливаться к их капризам… Не царское это занятие.