Главная | Обратная связь

Из «Военного дневника» генерала Гальдера 19 страница

– Такое не забудешь, Лаврентий, – отозвался Джаба. – Мы были молодые, могли трое суток пить кахетинское вино и не уставали любить наших замечательных женщин. Мы делали смешные и трогательные глупости, не задумываясь, чем придётся за них расплачиваться.

– Ты красиво сказал, старый товарищ, – растроганно произнёс Берия, достал из кармана пиджака белоснежный платок, снял пенсне и вытер глаза. – И хорошо, что ты понимаешь, что за сделанное всегда приходится отвечать.

Ивакин потупился. Руки его порхнули над столешницей и тут же замерли на краю.

– Выпьем за нашу юность, – нарком поднял бокал, чокнулся с гостем и неторопливо пригубил коньяк, с видом знатока погонял жидкость во рту, прислушался у аромату. Джаба, наплевав на все приличия, опрокинул содержимое в горло. Нервы не выдерживали предложенной игры. Хорошо Берии, он кот, а доктор искусствоведения всего лишь полузадушенная мышь. Но и у маленького серенького зверька есть в запасе какие‑то трюки. Или нет?

Хозяин кабинета намазал тёплый лаваш замороженным маслом, подождал, пока оно начало подтаивать, зачерпнул серебряной ложечкой чёрной икры, толстым слоем размазал её и откусил от бутерброда.

– Ты думаешь, если я заместитель председателя Совета Народных Комиссаров, так я каждый день так пирую? Нет, это только в честь приезда дорогого гостя. Обычно я питаюсь в столовой, вместе со всеми сотрудниками. Товарищ Сталин не одобряет, если наркомы начинают шиковать. За это он привлёк к ответственности даже Блюхера. И не только его, многих. Но товарищ Сталин понимает: если после долгой разлуки принимаешь испытанного товарища, на столе должно быть всё самое лучшее. Он же кавказец, наш любимый вождь и учитель.

Лаврентий Павлович на пару секунд задумался.

– Какой богатый и мудрый русский язык! Ты не задумывался, что значит слово «испытанный»? Ис – пытанный. Правда, глубоко?

Бокал коньяку на пустой желудок – покормить заключённого в дороге никто не удосужился – сделал свою работу. В голове слегка зашумело, стало жарко. Джаба последовал примеру Берии, соорудил бутерброд, только намазал его не чёрной, а красной икрой. Пожевал, наслаждаясь букетом вкусов.

– С тобой приятно и полезно общаться, Лаврентий, – сказал он, прожевав. – Ты обязательно откроешь в том, что вроде бы давно известно, новый, глубинный смысл.

– Так почему же ты пренебрегаешь возможностью обратиться к старому другу? К примеру, тебя что‑то заинтересовало. Или кто‑то заинтересовал. Позвони мне, я же для такого случая тебе поставил телефон. Или Скачков приказ не выполнил?

А ты пытаешься меня обойти, каким‑то абрекам поручаешь собирать информацию в уголовном подполье. Почему ты так не доверяешь мне? Обидно, дружище.

Джаба молчал. Значит, Лаврентий прознал, что «старый друг» попытался выведать какую‑то его тайну. Если бы удалось, беседа могла бы потечь по совсем другому руслу. Но ещё не вечер. Джокер по имени Мика Кедия должен выручить и на этот раз.

Берия, разволновавшись, встал, отпер сейф, достал тоненькую папку и бросил её перед Ивакиным.

– У меня нет от тебя тайн. Вот человек, которого ты поручил искать бандитам. Они никогда его не нашли бы, потому что я перевёл его в «шарашку». Ты не знаешь, это моё новое изобретение. Талантливых учёных, толковых инженеров, даже если они провинились перед нашей властью, гноить на лесоповале глупо. А использовать их с полной эффективностью в лагерных лабораториях тоже невозможно. Я придумал собирать из таких целые научные институты. Без отрыва от исполнения наказания. Для тех, кто честно работает и добивается результата, предусмотрены различные льготы и послабления режима содержания. Но это даже не главное для них. Главное – возможность заниматься любимым делом. Я всегда был убеждён, что для того, кому это дано Господом, творчество превыше всего. Я ведь и сам – творец по профессии, инженэр.

Коньяк в бокале Берии был почти не тронут. Нарком опьянел от возможности высказать свои заветные мысли.

Ивакин взял папку, всмотрелся в нерезкую фотографию. Тёмноволосый человек в очках и в рясе.

– Павел Александрович Флоренский. 1882 года рождения. Русский, – прочёл Джаба Гивиевич, захлопнул папку и посмотрел на «старого испытанного товарища». – И зачем тебе нужен этот поп?

Лаврентий наклонился над столом так, что лицо его чуть не коснулось лица Ивакина.

– Я расскажу, я всё тебе расскажу. Только ты должен знать, что тот, кто прикоснётся к самой важной тайне нашего столетия, должен будет унести её с собой в могилу.

Джаба не был трусливым человеком. Но когда он услышал такие слова от главы тайной полиции и второго по влиятельности человека в СССР, по спине потекла струйка холодного пота.

– Этот, как ты выразился, поп, придумал, как из обычных водорослей получать оксид дейтерия. Много, быстро и дёшево. Тебе это ничего не скажет, ты хоть и умный, а гуманитарий. Но формулу воды даже ты, наверное, помнишь. В нашем случае вместо водорода в молекулу входит дейтерий. Получается так называемая тяжёлая вода, точно как обычная – жидкость без цвета и запаха, но она способна тормозить частицы при делении ядра урана. Это чтобы не вдаваться в технические детали, тебе они всё равно ни к чему, даёт возможность создать самое мощное оружие – бомбу, которая взрывается не динамитом, а разлетающимися атомами. Сбрось такую на Берлин или на Москву, и города нет. От неё не убережёт танковая броня. От неё ничего не спасёт.

Первые исследования в этой области начал Гитлер. И затормозился, потому что оксида нужны тонны, а производить его дорого и долго. А потом, этот австрийский идиот ненавидит евреев, а среди физиков их большинство. Поп дал мне возможность сделать бомбу первым.

– Поздравляю, – ляпнул Ивакин, чтобы хоть что‑либо сказать. Он, кажется, начал понимать планы своего старого знакомого. Больше всего хотелось броситься Берии в ноги и просить, умолять только об одном: не рассказывать больше ничего. Но доктор искусствоведения сидел молча и не шевелился.

– Ничего ты не понял, – тихо засмеялся нарком. – Тогда слушай дальше. Очень скоро начнётся большая война. Мы против Германии. Коба не ждёт нападения Гитлера, ведь военспецы убедили, что пик готовности немцев придётся на сорок второй год. Мне он сейчас не доверяет. Видишь, я говорю тебе всё. Поэтому я бомбардирую Хозяина записками, где предупреждаю: фашисты готовятся к вторжению. Они и на самом деле начнут этим летом. Для СССР первые дни будут ужасными. За пару недель танковые корпуса Гудериана займут Белоруссию и Украину. И произойдёт это только из‑за близорукости Сталина. Его отстранят, а на место вождя единогласно выберут любого, кто сумеет предотвратить разгром. То есть остановить захватчиков. А это, как ты уже догадался, буду я, твой покорный слуга.

Стёкла пенсне отражали свет настольной лампы. Казалось, вместо глаз у наркома два горящих овала, словно лицом к лицу с Джабой беседовал сам Дьявол.

– А если фюрер решит, что надо идти до Урала… – начал Ивакин.

– Опять ты ничего не понял, – захихикал нарком. – У меня есть бомба, а у немцев её нет. Но бомба – только дубина. Ею не надо бить, достаточно вовремя её показать.

Мы обо всём договорились с Рейнгардтом Гейдрихом[13]. Как только Гитлер чего‑то захочет, он тут же превратится в Шикльгрубера. Или геройски погибнет на ниве служения Тысячелетнему Рейху.

А рассказал я тебе это, чтобы ты понял: документы, которые хранит Михаил Кедия, просто бумажки. Немцы не дадут сыну Мики опубликовать никакую информацию, способную повредить мне. За меня они сами свернут шею любому. Так что шантажировать меня, старый дружище, тебе нечем.

Джаба Гивиевич подавленно молчал. Руки, скрещенные на краю столешницы, пару раз дёрнулись, будто хотели взлететь, и замерли.

– Главный вопрос теперь, – продолжил с кривой усмешкой Берия, – что делать с тобой сейчас, когда ты слишком много знаешь. Надёжнее всего хранят секреты покойники.

Ивакин похолодел. Из его округлой фигуры словно выпустили воздух, и она обмякла в кресле.

Нарком внутренних дел внимательно следил за превращениями, которые происходили со «старым товарищем».

– Онемел от ужаса? – поинтересовался он. – Знаешь, пожалуй, я тебя не буду убивать. Я знаю, что ты ненавидишь меня. Я тебя тоже. Поэтому я с удовольствием буду иногда вспоминать, что где‑то сидит в каменном мешке мой дорогой друг Джаба Ивакин, ни в чём не нуждается, пишет фундаментальный труд о… Над чем ты сейчас работаешь?

Доктор искусствоведения с трудом сглотнул и сиплым голосом ответил:

– Специфика средневековой эстетики. Космическая окраска, какую дало трактовке искусства богословие.

– Замечательно! – искренне восхитился нарком. – Вот и занимайся своей медиевистикой с космической, да хоть богословской окраской. Можешь даже при этом руководить ворами и налётчиками. Но если когда‑нибудь, хоть один раз, хоть на одну секунду тебе придёт в голову…

Он говорил всё тише и тише и последние слова уже шептал:

– Ты понял?

Заключённый кивнул.

– Прекрасно, дружище, – Лаврентий Павлович налил в бокал коньяк. – Тогда давай устроим настоящий пир князей! Только сначала скажи мне честно, по‑товарищески: кроме твоего Игоря хоть одна живая душа знала, что ты ищешь попа?

– Бандиты.

– Эти классово близкие дебилы не в счёт, – отмахнулся Берия. – Им ума не хватит что‑либо понять.

– Больше никто, клянусь.

– Вот и славно, – промурлыкал хозяин кабинета и поднял свой бокал. – Давай выпьем за встречу. Конечно, надо чаще общаться. Но дела, дела…

И пригубил грузинский коньяк.

 

Уже стоя у выхода из кабинета наркома, Ивакин обернулся к восседающей за столом фигуре и спросил:

– Ты правда меня… – сглотнул перекрывший горло ком и закончил: – Не убьёшь?

– Правда, правда, – ворчливо откликнулся Берия. – Во‑первых, мне действительно нравится, как ты пишешь. Во‑вторых, кто его знает, может, мне еще понадобятся твои урки.

 

Возвращение в СТОН точь‑в‑точь повторяло путь в столицу, только наоборот. Машина с дюжими конвоирами, зажавшими Джабу, как кусок колбасы в бутерброде, самолёт, снова автомобиль. Всю дорогу Ивакин гадал, сунут его в камеру или, как обещал лучший друг Лаврентий, оставят в прежнем кабинете.

Скачков встретил заключённого у входа, сам отстегнул наручники, умильно улыбаясь, спросил:

– Отдыхать, Джаба Гивиевич, или завернём ко мне, подхарчимся с дороги?

– Извини, начальник, – ответил профессор, – давай пир князей перенесём на завтра. Устал я очень.

– Конечно, – понимающе кивнул тюремщик. – Встреча старых друзей бывает очень волнительной. Как там Лаврентий Павлович?

– Как всегда, неусыпно радеет о судьбе государства, – ответил Ивакин.

За всеми пертурбациями он совершенно забыл, что нужно прекратить охоту за попом и следует отменить захват этого, как его, офицерика, который за Флоренского вступился. Запамятовал, и всё. Не до того было.

 

Зиновий Ефимович Аш набрал номер внутреннего телефона, дождался, пока сняли трубку, и, не произнеся ни слова, дал отбой.

Не прошло и получаса, дверь каморки под лестницей – «кабинета» Зиновия Ефимовича Аша – распахнулась. На пороге стоял комиссар госбезопасности первого ранга Заковский.

– Здравствуйте, – вежливо сказал он. – Я совершаю плановый обход сотрудников, решил вот заглянуть и к вам.

– Здравия желаю, – хранитель архивов попытался вытянуться по стойке «смирно». Сутулая фигура в мешковатом костюме выглядела комично.

– Тесновато помещение, – отметил заместитель наркома, оглядывая комнатку со скошенным потолком.

– В такой же Родион Романович у Достоевского обитал, – сообщил Аш. – Классик ещё отметил, что она была похожа на гроб изнутри.

Начальник хмыкнул, обводя глазами стеллажи, уставленные бесчисленными папками с завязанными бантиком шнурками:

– Неужто здесь помещается весь архив?

Зиновий Ефимович перехватил взгляд и чуть заметно утвердительно наклонил голову. А вслух произнёс:

– Что вы, – и всплеснул руками. – Сюда я отобрал только самые нужные и интересные экземпляры. Попадаются прелюбопытнейшие документы. Вот взгляните…

Он положил на стол чистый лист бумаги и стал быстро выводить обгрызенной ученической ручкой справа налево странные буквы, похожие на причудливо извивающихся червяков. Искоса глянул на Заковского, понимает ли, убедился, что да, Лёва Задов идиш не забыл, и заговорил вслух:

– Собственноручное признание, обратите внимание на почерк. Сейчас уже так не пишут.

Перо тем временем рисовало литеры, похожие на усики виноградной лозы.

«Берия, – читал Заковский, – вызывал к себе Ивакина. Сидели часа три, пили, жрали. Услышать, о чём беседовали, оказалось невозможным. Но Джаба после дружеского застолья вышел подавленным. Тут же его вернули в крытку на тех же условиях содержания. Лаврентий даже позвонил начальнику тюрьмы.

Есть основания предполагать, что нарком искусствоведа доломал и, значит, вышел на нас».

Леонид Михайлович искоса посмотрел на старого товарища. Тот печально усмехнулся и продолжал писать.

«К нашему Игорю ездил сам Кобулов. Предполагаю, Лаврентий Павлович сделает всё, чтобы бандиты убили Маркова. Выдвиженец вождя, который торчит у нашего начальника, как кость в горле, падёт от рук уголовников, а нарком – доказательно – тут ни при чем».

Леонид Михайлович взял из рук Аша перо, быстро написал такими же каракулями: «Мы должны это сорвать. Марков может оказаться нашим единственным, но очень, очень сильным союзником. В то же время нам нельзя светиться, это гибель».

Зяма кивнул и сжал пальцами ручку.

«Думаю, единственный выход – снова задействовать Лося».

Заковский кивнул, взял исписанный лист, щёлкнул зажигалкой, потом прикурил от пылающей бумаги и держал её, пока в обожжённых пальцах не остался крохотный чистый уголок.

– Товарищ комиссар госбезопасности первого ранга, – громко произнёс Аш. – Здесь курить нельзя, бумага же везде.

Задов улыбнулся, растёр подошвой сапога чёрный пепел, подмигнул Зиновию Ефимовичу и так же громко ответил:

– Извините, товарищ Аш, забылся. Спасибо за интереснейший документ, – и вышел в коридор. Продолжать плановый обход сотрудников.

 

Глава 11

 

Как и обещал Игорь Саввич, Витюлю ждали. Только он повернул со Сретенки на Бульварное кольцо, чтобы направиться ко входу в «Чебуречную», двое пареньков в чёрных пальто и блатных кепках‑восьмиклинках, стоявшие на противоположной стороне улицы, двинулись вразвалочку в сторону Главпочтамта. Куцубин «срисовал» их сразу, легко обогнал и подумал ещё, что плоховато работают мальчики. Стоит нарваться на опытного мужчину, например такого, как он, кто и на воле гулял, и зону топтал, и тут же дают маху (интересно, кто он такой, этот Мах?), как голимые пижоны. У входа в полуподвал, где располагалась обжираловка, как обычно, толпились в ожидании тепла и вкуснятины человек шесть‑семь, среди них даже женщина. Виктор пристроился в хвост, за длинным тощим юношей в кожаной на меху куртке типа лётчицкой. Для порядка спросил его:

– Последним ты будешь?

Тот обернулся и нагло сказал:

– Последним будешь ты, а я – крайний. – И предупредил накат уголовного «психа»: – Просили больше не занимать. И вообще тебе не сюда.

В тот же момент Куцубина тронули за плечо. Не оборачиваясь – жизнь научила, – бандит скосил глаза. На пальце он увидел синюю татуировку: перстень с доминошной «шестёркой» вместо камня. Поднял взгляд и узнал одного из поджидавших на углу фраеров. Фраер ухмыльнулся и приглашающе повёл головой. Виктор вдохнул запах наперчённого мяса и спиртного, вырвавшийся из двери «Чебуречной» вместе с кем‑то из насытившихся посетителей, и двинулся за проводником. К его удивлению, Длинный потопал следом. По противоположной стороне не спеша шагал третий.

До улицы Кирова они не дошли – нырнули в какой‑то не то проулок, не то вообще ход, заманивавший вроде бы в сторону Лубянки, но, будто испугавшись, круто сворачивающий назад к Сретенке, потом закручивающий петли и вихляющийся, как задница «Восьмого марта»[14]. Когда Виктор полностью потерял направление, «шестёрка» нырнул в неприметную калитку в покосившемся некрашеном заборе и поманил за собой.

Во дворе нарисовался крепкий и немаленький, комнат на восемь, каменный дом с прочной даже на вид узкой дверью и таким же крылечком перед ней. Филёнка распахнулась, как только перед нею оказался «окольцованный». Он шагнул внутрь, Куцубин за ним. Сопровождавшие остались на холоде.

Внутри было натоплено до полной духоты. Узкий, в ширину филёнки, коридор, как и проулок, резко сворачивал то влево, то вправо. В толстых стенах через неравные промежутки были выбраны глубокие ниши, некоторые из них полузатянуты вылинявшими занавесками. Нападающие будут вынуждены пробираться гуськом, друг другу в затылок, а защитники строения спокойно воткнут заточку или финарь в бок любому или жахнут из волыны, и ваших нет.

Наконец проход растроился. Тоже разумно, решил Виктор, поди угадай, куда бежать. Не хавира, а стол напёрсточника, только вместо горошины – драгоценное тело и ещё более драгоценная голова одного из двенадцати человек, чьё слово может начать или предотвратить войну между правильными ребятами во всей, страшно подумать, столице нашей Родины.

«Шестёрка» уверенно свернул налево, потом юркнул направо в открывшийся лаз между проходами, вывернул не то в центральный, не то вообще в крайний коридор по правой руке и тихо стукнул в дубовое полотнище. Выждал с минуту и толкнул его, вошёл и поманил за собой Виктора. Куцый глубоко вздохнул и сделал, как написали бы в дамском романе, судьбоносный шаг.

 

Чтобы попасть на самый верх любой социальной пирамиды, нужно быть особенным. Самое важное из потребных качеств – готовность на всё, буквально на всё. От – родную маму продать, выкупить и снова продать, но уже дороже, до – публично облизать самые волосатые места волосатого дяди. Далее идёт ум – только дурак может поверить, будто выбиться в начальники может дурак. Другое дело, что здесь речь идёт о весьма своеобразной «соображаловке». Она позволяет оценить опасность, быстро найти кого‑то, кого можно скормить вместо себя уже прыгнувшему хищнику. Одним из важнейших слагаемых такого мы́шления является полная бессовестность и неспособность к любым эмоциям: избранники судьбы любят только собственных детей, да и то до определенной черты. Чтобы превратиться в «бугра» в обычном мире, названного, пожалуй, достаточно. Что‑либо знать и разбираться хоть в какой‑либо деятельности здесь не обязательно. При любом строе в России первые лица с равным успехом командовали прачечными и академиями наук, образованием и похоронными бюро, вооруженными структурами и медициной. А уж партийные бонзы возглавляли всё и управляли отраслью, не всегда умея правильно выговорить её название.

В подпольном мире власть устроена точно так же. Только в наши дни, когда народ увидел, что власть и криминал едины, обнаружилось и небольшое несходство. В бандитской среде пахан обязан во всех тонкостях разбираться в порученной ему работе. Ведь перевод на другое место службы тут сильно зависит от достигнутых на прежней стезе результатов, а увольнение подписывается не пером, а «пером». Поэтому уровень квалификации руководителя в «хтоническом» мире не в пример выше.

Автор (сочинители детективных романов до этого термина ещё не добрались, потому стоит пояснить, что на языке тюрьмы и улицы это главарь преступной группы, чуть повыше авторитета, чуть пониже вора в законе) Ролен Михайлович Длугий был плотным человеком около метра шестидесяти сантиметров ростом. Он имел обыкновение носить приличные костюмы и белоснежные рубашки с галстуками. Широкое мясистое лицо его не выражало ничего. Улыбался он редко – не желал показывать частокол серых зубов, крепко прореженных временем и ходками в зону.

Среди элиты столичных воров он был известен как «Ролик». К его мнению прислушивались. Не в последней степени этому способствовало обстоятельство, что при необходимости «держать руку» Ролика в белокаменной готовы были три‑четыре сотни гопников и прочих работников финки и кастета.

Взаимоотношения между представителями многочисленных криминальных специализаций были непростыми. Нередко профессиональные интересы входили в настолько антагонистичные противоречия, что гармонизировать их банальным мордобоем уже не удавалось. Да и в принципе неправильно, когда вопросы решаются при помощи грубой силы. Жить нужно по справедливости, а её обеспечивают понятия, перед которыми все равны. Слово каждого из дюжины столпов, блюдущих понятия и на их основе поддерживающих внутренний порядок в цивилизованном сообществе уголовников, конечно же было весомо. Но непререкаемость Слову обеспечивало Дело, а оно всегда в руках наиболее агрессивных и привычных к топору. Понятия того, за кого были эти, и оказывались самыми понятными и правильными. Организованной преступности в те времена не было, любая попытка создать личную гвардию официальной властью трактовалась как сколачивание преступного сообщества, читай, банды, и каралась почти как политическое деяние. Кто мог сослаться на большее количество вроде бы разрозненных, но способных объединиться в любой момент людей, тот мог рассчитывать на понимание окружающих. Длугий рассчитывал на понимание и, как правило, его получал.

Обычно вокруг Ролена Михайловича толклись всего пять‑шесть помощников. При этом ни один не поражал воображение массивностью телосложения или повышенной звероватостью наружности. Обычные пареньки, только всегда нахмуренные и неулыбчивые. Вечно серьёзный вожак не терпел рядом тех, у кого на роже сияние оскала.

Когда старший из помощников, Фаддей, уважительно склонившись к ушку, шепнул, что на линии Игорь, Ролик кивнул. Он был одним из трёх столичных смотрящих, кто удостоился чести общаться с Джабой. История их знакомства могла бы лечь в основу двухтомного роман в духе «Петербургских тайн» Всеволода Крестовского. Пересказывать её сейчас мы не станем. Может, когда‑нибудь. Она стоит отдельного описания. Отметим только, что Джаба тогда крепко выручил Ролика, можно сказать, от «стенки» отвёл. А Ролик жил по принципу, который сформулировал знакомец юных лет Моисей Япончик, который любил повторять: «Миша помнит, кто сделал ему радость и кто сделал ему гадость. И каждому воздаёт по делам его».

Поэтому он взял тяжёлую трубку, выслушал человека, которого Гивиевич оставил на связи, пообещав, что тот обратится к одному из криминальных «апостолов» только в случае крайней необходимости, и ответил на просьбу кратко: «Сделаю, что смогу». Потом он задумался. Тщательно вычистив организацию, органы сознательно оставили телефон и человечка, к нему приставленного. Из этого следует, что разыгрывается вариант: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Как умный человек, автор понимал, в какой стране живёт. Мысль, что человек не может в нашем государстве остаться один, ведь кто‑либо да будет за ним следить, Ролик впитал с молоком матери. Что из этого следует для Длугого? В принципе, сам факт, что мелкий преступник после отсидки пытается найти кого‑то из корешей – товарищей по несчастью, вполне зауряден и особого внимания привлечь не должен бы. Джаба несколько раз просил разных авторитетов помочь в похожих просьбах. Иллюзий, будто грамотные в своём деле граждане из легавой псарни ни сном ни духом не ведают о самом Ролике и его мальчиках, у «бугра» не было. Главное было не привлечь пристального внимания тех, кто обнулил Ивакина. Получалось, что в данном случае компетентные органы особого интереса к выполнению просьбы опального искусствоведа проявить не должны бы. Только после этого Ролен Михайлович поручил Фаддею перезвонить Игорю и назначить время встречи с посланцем учёного.

Когда Ивакина упрятали, мало кто из фартовых знал, куда именно. Длугий знал. Все, кто составлял команду доктора искусствоведения, тоже исчезли в одночасье. То была именно команда – Джаба опередил своё время. Он придумал и создал не обычную банду, но структуру, какие породил «сухой закон» в САСШ или много лет спустя бандитский капитализм в России. Это была ОПГ, включавшая различные подразделения: аналитиков, каждый из которых специализировался на своей теме, будь это банковское дело или тактика оперслужб НКВД; управленцев, в том числе организаторов сети сбыта краденого и ответственных за материальное обеспечение операций, от оружия до транспорта, одежды и средств изменения внешности. Собственно убивцы, по‑современному боевики или «солдаты», составляли фундамент пирамиды. При такой организации все деяния «ивакинцев» оказывались удачными и прибыльными, а выйти на след преступников сыскарям почти никогда не удавалось. Каким образом опера всё же сумели одним ударом «закрыть лавочку», Ролик понимал. А удивило его то, что ни один из контактов гуманитария раскручивать не стали, хотя особого труда это не составило бы. У автора осталось впечатление, будто кто‑то дал команду нанести точечный удар по выскочке, который слишком уж обогнал своё время, но не трогать обыкновенных уголовников.

Обычно при разгроме преступной группировки органами большая часть её членов ускользает из силков и сетей, прибивается к другим бандам. Из «людей Джабы» ни один не вырвался из лап легавых. Кого‑то из мелких сошек потом встречали на ударных стройках пятилетки, но все, кто был «при делах», канули в неизвестность. Так что пахана можно было считать отработанным материалом. Однако Ролена Михайловича не оставляло чувство, что эта история ещё не дописана и Ивакин всплывёт. При каких обстоятельствах такое может произойти и что из «второго пришествия» воспоследует, Длугий даже представить не мог. Однако случись подобное, Ролик предпочитал оказаться на стороне Джабы, ошую или одесную, не важно, лишь бы не на стороне врагов доктора искусствоведения.

Как всякий неформальный лидер, Ролик разбирался в людях не хуже профессора психологии, только терминологию использовал другую. Он мог вынести точное представление о человеке по манере одеваться, походке и позе, манере говорить и жестикулировать. Автор умел сломать собеседника или вознести к небесам надежды, ничего не сказав, только меняя интонацию и темп беседы. Словом, талантами хорошего опера или театрального режиссера криминальный авторитет был наделён в полной мере.

Только взглянув на тощую фигуру в новеньком пальто, из‑под которого виднелись отглаженные костюмные брюки, старательно заправленные в приспущенные «гармошкой» голенища сапог, на облезлую ушанку, которую визитёр прятал за спину, самое главное, отметив, как он вошёл, ещё в коридоре изломав фигуру, как говорят актёры, «пристройкой снизу», Ролен Михайлович подумал: «Под рукой у Джабы совсем никого не было, если он поручил дело такому… С другой стороны, и опекуны Ивакина только глянут на «посла» и сразу поймут, что здесь ничего серьёзного и быть не может». Дальнейшее ясно само по себе: недостаток времени, искать кого поумнее некогда. Требовать большой сообразительности от почтового голубя никто не станет. Его задача – долететь и позволить снять с лапки письмо. Хватило тямы не попасть в зубы помоечной кошке – и ладно.

Вдоволь наглядевшись на «пижона», то есть в переводе с французского на нижегородский – голубя, Ролик протянул руку. Витюля догадался и сунул в ладонь маляву, плод своего литературного творчества. Автор пробежал глазами неровные буквы, усмехнулся и кивнул: «Объясняй». В который раз за последние дни Куцый начал пересказывать историю с очкастым интеллигентом. Слушая отрепетированную многократными повторениями речь «казачка посланного», пахан размышлял: начлаг крупно лопухнулся, надо думать, по собственной дури. Джаба верхним чутьём уловил запашок чужой тайны и решил докопаться, где что зарыто. И хрен бы с ним, да принадлежит секрет кому‑то из тех деятелей, что под самыми звёздами, причём кремлёвскими, потому безопаснее прикоснуться к оголённому проводу под напряжением сто тысяч вольт, чем к этому веданию. Тут уж буквально, кто умножит знание, тот умножит скорбь. Скорее всего, родные и близкие станут печалиться о безвременно ушедшем человеке, которого, как ту кошку, сгубило любопытство.

Желание Ивакина стать на равную ногу с сильными мира сего всегда пугало пахана и вызывало его осуждение. Ролик не мог понять, что люди, которые для него были только символами, лицами с огромных портретов в газетах и на фасадах зданий, для Джабы были такими же подельниками, как для самого автора – тот же Японец или, ещё проще, верный Фаддей. И относиться к ним с восторгом и обожанием доктор искусствоведения не мог. Слишком хорошо ему были известны глупость, трусость, жадность каждого. Поэтому когда Длугий предпочитал лежать на дне, как можно глубже зарыться в ил и не делать резких движений, Гивин сын норовил сыграть на известных ему слабостях и просчётах знакомцев как на фортепианных струнах.

Выслушав дозволенные речи, Ролен Михайлович неожиданно спросил: «О том, что ты придёшь, Ивакин звонил Игорю по телефону?» Куцый молчал. Он не мог понять, с чего это пахана интересует не малява, а способы связи большого человека с его подручным.

– Наверно… – пробормотал Витюля и сострил: – Телеграмму послать, мол, выехаем, зустречайте, там неоткуда. А телефон есть.

– Лучше бы он сбегал до ближайшей почты и всё‑таки отбил телеграмму, – мрачно пробормотал Ролик.

«Вольноотпущенник» решил, что теперь шутит авторитет, ухмыльнулся и пояснил:

– Так до ближайшей почты километров четыреста. Тундрой. И вертухаи возражали бы. А их горячие приветы на километр достают.