Здавалка
Главная | Обратная связь

Примадонна О. (Образцово-показательно)



 

Hа правительствен­ном банкете в Поль­ше, данном в честь советских деятелей искусств, присутствовали, естественно, и всевозможные ап­паратчики. Само это пышное мероприятие имело место после того незабываемого концерта, на кото­ром меня «выезжали» из оркестровой ямы на кро­шечном пьедестале, где я должен был исполнять финал концерта Чайковского как акробатический трюк, в постоянном страхе сделать лишний шаг в сторону.

С чувством облегчения после сего испытания, я ходил по залу во время cocktail-party, и здесь стал невольным свидетелем того, как российская при­мадонна Елена Образцова вела беседу с тогдашним министром культуры и членом ЦК Петром Ниловичем Демичевым. Ей, как и всем артистам совет­ского истеблишмента, хотелось использовать диле­тантское восхищение министра себе на пользу. На комплимент чиновника, она, мол, самая великая из

ныне живущих оперных певиц, Елена Васильевна, не моргнув глазом, ответила: «Знаете, Петр Нилович, у меня в жизни теперь только одна цель: по­ехать в Америку и перепеть эту Сазерленд!»

Позабавленный ее заявлением, я впоследствии часто вспоминал эту фразу, такую типичную для со­ветского идеологического сознания: быть лучше, сильнее, громче всех. Одновременно, она отражала и соответствующие черты характера, свойственные примадоннам всех времен. Уже Моцарт смеялся над ними в «Директоре театра».

Можно было бы, конечно, поинтересоваться, удалось ли Образцовой добиться своей цели. Для меня это осталось тайной.

Голос подсознания

 

Вечером, прежде чем лечь спать, я размыш­ляю над рукописью «Осколков детства». Каждая мельчайшая деталь занимает меня. Я чувствую, что замечания Анны вызывают во мне чувство неуве­ренности. Но уже поздно, и сон, наконец, приходит.

В четыре утра — неожиданное пробуждение, ды­шать тяжело. Что-то угнетает. Желудок? Сердце? Совесть? В голове кишат какие-то корректурные знаки, скобки, слова, которые надо зачеркнуть, по­вторения, добавления, вставки, а также «Фрейд, обрезание, все же, тем не менее, хотя, грубый, сильный...» Пытаюсь заснуть. Колокола соседней церкви на Карменштрассе будят каждые пятнад­цать минут. Подсознательно ожидаешь следующего удара. Около пяти находится спасительный пузы­рек валерьянки. Я что — старею? Еще одна попыт­ка. Облако сна медленно опускается.

Я в океане. Огромный корабль движется к порту и, наконец, достигает его. Теперь остается лишь

причалить. Маневр похож на тот, что нередко вы­полняют самолеты после приземления, неповорот­ливо катясь мимо других самолетов, машин, контей­неров, ангаров разных стран, по направлению к вхо­ду, неизвестному никому из пассажиров. Маленький верткий автобус с надписью «Follow me»* гораздо более ловок и подвижен, чем огромный, словно на ходулях передвигающийся лайнер. Здесь, в океан­ском порту, никакой автобус не поможет. Лайнер сам разыскивает свой причал. Плохо то, что я привязан к борту. Да и корабль ли это вообще? Нет, теперь мне скорее кажется, что я в грузовике. Я вишу сзади, цепляясь за кузов. Машина с музыкальной аппара­турой ищет место для разгрузки. Нет, — нет, все-таки корабль. Необъяснимым образом он разворачивает­ся и наезжает на стену. Охватывает чудовищный страх. Меня же запросто может раздавить. Видит ли это хоть кто-нибудь? Слава Богу, ничего не случи­лось. В последний момент удается спрыгнуть.

Поворот. Монтажный стык. Теперь я в отеле. Бы­стрее в концертный зал. Вечером предстоит играть второй концерт Шостаковича, дирижирует Ростропович. (Только пять лет спустя мне действительно случится играть именно это сочинение под управ­лением Ростроповича.) Концерт уже начался. В первом отделении исполняют «Прощальную сим­фонию» Гайдна. Лишь по пути в зал я замечаю, что не переоделся. Где костюм? Забыл? Стрелки часов движутся с угрожающей скоростью. Бессмыслен­ный телефонный звонок — задержка. Может быть,

* Следуйте за мной (англ.)

меня на сцене уже ищут? «Нет, позвоните позже, сейчас не могу!», — говорю я и кладу трубку. Скорее, скорее, нельзя заставлять себя ждать. Я втягиваю Анну в водоворот паники.

Пересекая улицу, мы видим музыкантов, выходя­щих из зала. Они играют темы из «Прощальной симфонии». Значит ли это, что концерт не состоит­ся? Или антракт закончился? Некоторые оркест­ранты строят мне гримасы, как бы говоря: «До тебя очередь вообще не дойдет». Ужасно. Что ужасно? Ростропович? Публика? Гайдн?

По пути становится понятно, что я, вероятно, должен был играть с Ростроповичем Гайдна. Поче­му, собственно? Мы же и не репетировали вовсе. Ни Гайдна, ни Шостаковича. Что будет, если я про­пущу одно из своих вступлений? Признаюсь само­му себе, что боюсь с ним играть. Мы не встречались «с тех пор». Чувство неулаженного конфликта про­должает преследовать. Надо было увидеться с Рос­троповичем, по крайней мере, до начала.

Ну вот я и в театре, ищу маэстро. Его уборная полна народу. Пытаюсь найти знакомые лица, уз­наю только кинорежиссера Григория из Москвы. Каким образом он здесь? Может быть, он мне что-нибудь объяснит? Зову, и не получаю ответа: Григо­рию, поглощенному разговором, не до меня. Или не узнает? Что происходит?

Антракт подходит к концу, и тут я обнаруживаю, что мне не хватает черных туфель и запонок. Мо­жет, кто-нибудь одолжит? Кстати, где ноты? Их я еще тоже не видел. Настроить скрипку невозмож­но — колки не держат струны и просто прокручива-

ются... Ростропович не появляется. Публика рас­саживается по местам. Что сейчас будет?..

Конец сна оборван, сквозь облако прорезается пронзительный звонок в дверь. Срочная почта от, как всегда, неутомимо-добросовестной Рут. Вы­прыгиваю из кровати и замечаю, как ноет от уста­лости тело. Валерьянка только начала действовать. С трудом попадаю в рукава халата. С пакетом в ру­ках отправляюсь на кухню и, попивая кофе, чувст­вую необычайную головную боль.

Отчего это? Корректура? Корабль? Концертный зал? Анна? Шостакович? Понятия не имею. Пора работать. Рукопись ждет. Первую главу нужно срочно завершать. Убрать «также-и без того-но-или», закончить «Ленинградское интермеццо» и раскрыть скобки. Как же мне со всем этим спра­виться?

Москва. Много лет спустя сон повторяется. Но самое смешное происходит в действительности. Вечером выступаю с концертом на «Декабрьских вечерах». Зал переполнен, духота; вентиляции ни­какой. Настраиваю скрипку перед «бисом» - и кол­ки в самом деле проворачиваются...

Розы-неврозы

 

3накомый предконцертный сон — ожидание выхода на сцену или даже само выступление, во время которого надо играть нечто, чего не зна­ешь. Боязнь провала. Откуда она берется? Не от­того ли, что нам с детства внушали: провал — это позор, это следствие бессилия, провалившегося ждет наказание?

Откуда берется этот страх, которому лишь зад­ним числом можно придать юмористическую окра­ску? Разве срывы не естественны? Разве даже боги не ошибаются?

Не следует ли скорее воспитывать в детях боль­шую непосредственность, допуская возможность неудач и ставя выше всего способность радоваться и быть смелым?

Чаще происходит противоположное. Взрослые переносят на детей свои страхи, свою осторож­ность, свой скептицизм, свою усталость, свою пас­сивность, свои амбиции.

Так рождаются разочарования и неврозы. Бес­спорно, ничего нового. Но смотрел ли кто-нибудь на сцену, задаваясь вопросом, сколько искалечен­ных душ ищет самоутверждения в творчестве? Как бы артиста высоко ни ценили, ни восхваляли и ни любили, — успех не может залечить его глубокие ра­ны. Что же это? Источник творчества или признак гибели? Торжество искусства или расплата за пре­данность ему? Так или иначе, неврозы имеют место постоянно. Этим пользуются и врачи-психоанали­тики, и менеджеры. Потому сны о провале стано­вятся повседневностью, а повседневность превра­щается в кошмар.

Причуды

 

Известный немецкий критик Иоахим Кай­зер написал однажды в «Süddeutsche Zeitung» о мо­их «причудах». При этом имелась в виду всего лишь замена в концертной программе.

Признаю право любого человека возражать против тех или иных, понятных или неожиданных измене­ний музыкальных программ; однако должен сказать: ничто не казалось мне в контексте статьи более странным и чужим, чем понятие «причуда». Мы с моим преданнейшим партнером Олегом Майзенбергом прилагали все возможные усилия к тому, чтобы выстроить осмысленную драматургию концерта. По ходу турне нам пришлось убедиться в том, что наме­ченный нами и опубликованный устроителями ре­пертуар оказался перегружен. Мы постарались найти более приемлемое решение. Возможность вносить изменения и поправки — добродетель или причуда?

У каждого из нас свои странности. Одни удается скрыть, другие бросаются в глаза.

Вспоминается коллега, который во время напря­женных репетиций регулярно подскакивал и требо­вал устроить перекур. Слабость другого обнаружи­лась лишь после нескольких недель совместной ра­боты: в любом отеле, где бы мы ни остановились, он прежде всего настаивал на том, чтобы сменить номер, независимо от того, был ли новый лучше прежнего. Для него важнее всего оказывалась про­цедура переезда! Таким же образом он менял место в каждом самолете. Причина его привередливости осталась невыясненной — мне казалось неумест­ным любопытствовать.

Знакомы мне и музыканты, начинающие репети­цию лишь после чашки кофе, и пианисты, которым банкетка всегда кажется слишком высокой или че­ресчур низкой. (Это как раз еще объяснимо с про­фессиональной точки зрения — за годы работы тело привыкает к определенному положению.) Одни не­пременно должны придти в зал за час до начала концерта, другие вбегают за минуту до выхода. Ко­му-то обязательно нужно поесть перед выступле­нием, иные каждые два дня отправляются к скри­пичному мастеру или к настройщику роялей, счи­тая, что их проблема — в инструменте. Многим кажется, что «ля» во время настройки дается слиш­ком низко или высоко, или их выводит из себя сле­пящий свет прожектора.

Список можно продолжить, но в мою задачу не входит перечень людских слабостей или досто­инств. Хочу лишь напомнить о том, что и так хоро­шо известно: музыканты обладают чувствительны ми душами, требующими осторожного обращения.

У каждого художника взрывчатая психика. Цель должна сводиться к тому, чтобы употребить этот динамизм на пользу искусству. Нашему окружению надлежит иногда принимать меры предосторожно­сти, как для защиты своих эмоций, так и оберегая наши.

Знаю ли я целительное средство? Одно, надеж­ное, могу порекомендовать сразу же: не поддавай­тесь панике, или — по-американски — «Keep cool!» Другой «эликсир» скорее похож на предостереже­ние: не забывайте, мы не только играем на инстру­ментах, каждый из нас — сам инструмент, завися­щий от погоды и настроения. В отличие от электро­ники внутри нас нельзя зарядить аккумулятор или поменять батарейки. Произведение искусства воз­никает не по заказу, а лишь — и то в случае счастли­вого стечения обстоятельств — благодаря исключи­тельной концентрации художника и его готовности к самоотдаче. Внешний мир, люди, непосредствен­но нас окружающие — нередко оказываются той за­раженной и отвлекающей средой, которая не толь­ко не сопутствует удаче, но часто препятствует ей. Горе артисту, художнику, попадающему в трясину всеобщего интереса или в поле негативной зависи­мости.

Волшебные мгновения творчества, как подлин­ные драгоценности, — редкость в мире, перепол­ненном побрякушками.

СТРАНСТВУЯ

Слава

 

Большей части челове­чества быть знамени­тым представляется целью, к которой надо стре­миться, чем-то весьма желанным и вдобавок при­ятным. Но неужели вам действительно нравится опасность быть узнанным: на прогулке в чужом го­роде, во время завтрака в известном отеле, в кон­цертном зале, где часто выступаешь или в театре, в котором еще ни разу не был, — одним словом, вез­де? Ни малейшей роли при этом не играет, находи­тесь ли вы здесь частным образом и предпочитаете остаться инкогнито, или (в соответствии с повсюду развешанными афишами) выступаете в качестве звезды сезона и, тем самым, как бы отданы на от­куп публике. Неужели вам могут доставить удо­вольствие эти взгляды, давно знакомые и надоев­шие? Неужели вам может быть по душе ожидание следующего хода в этой игре? Например, прибли­жение безликой фигуры, возникающей в тот самый момент, когда вы погружены в беседу со своей спут-

ницей, дабы прервать разговор вопросом: «Не вы ли?.. Не хочу беспокоить, но не могли бы вы...» Ав­тограф неизбежен - «здесь, пожалуйста, с датой. Вас не затруднит добавить мое имя?..» И даже если все это происходит вполне невинно и произносит­ся дрожащим от почтения голосом, не захочется ли вам, в конце концов, надеть шапку-невидимку? Однажды я пожалел об ее отсутствии, будучи узнан посреди Индийского океана...

С улыбкой вспоминаю господина, заговоривше­го со мной в фойе одного из концертных залов Нью-Йорка и не стремившегося получить авто­граф. Он сказал традиционное: «Вы столько раз здесь выступали, мы так наслаждались вашей иг­рой, когда вы снова приедете?..» — и неожиданно добавил: «Простите, напомните, пожалуйста, ваше имя... Вы ведь Аккардо?..» По крайней мере, в тот раз имя коллеги сыграло роль милосердной шапки-невидимки. Дорогой Сальваторе, я твой должник!







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.