 |
|
Она мягко закивала с нежной, почти дружеской улыбкой во взгляде.
Тепло поселилось в его душе. Жизнь стала неожиданно упоительна, умыта и свежа! Утомительность обычного дня сменилась интересом к работе и, как и для нее, душевным подъемом от встреч (с Вишенкой, как он называл про себя Дину). Хотя она пережила печали в своей жизни, Дина была все еще так юна и пережитый опыт не испортил заметно ни ее нрава, ни черт ее лица, ни свежесть кожи, ни красоту стройности тела; она была желанна ему, а ее иногда проявляющаяся холодная несдержанность и печаль лишь словно подчеркивали ее прелесть.
Двор дома, где он жил, раньше казался ему отвратительным, грязным, унылым местом, а теперь Слава словно осознал его тайную внутреннюю благую сущность, а также всех этих осколков стекла, блестящих на солнце и тускло поблескивающих при свете фонаря; вдруг понял красоту только что опавшей насыщенно-желтой и благородно сухой листвы. Страницы и обрывки рекламных газет, разбросанные по тротуару перед подъездом, не казались ему результатом скудной воспитанности нынешних школьников, а казались шалостью, баловством, свободой и радостью! Когда он выходил на улицу, жара уходящего лета была ему даже по-своему приятна!
Сидя на диване, она пила ‘Dizzy’ (от которого он отказался; ей в свою очередь нравилось попить какую-нибудь химическую бурду, типа «слабоалкогольного коктейля»), а он – чай с лимоном. На тарелке лежали печеньки, пакетики с сухим сыром и сушенными баурсаками. Гипс был как два дня снят. По телевизору шел рок-концерт Perl Jam. Мощные гитары с дистошном и овер-драфтом. На ней снова был «броский» макияж: слегка темнеющие глаза и пурпурные губы – ему нравилось; юное спокойное личико с каплей вульгарности влекло его особой, пронзительной соблазнительностью.
- Сегодня вышла из дома посреди дня… И смотрела, как меняется небо и дует ветер. Знаешь, эти освещенные солнцем глянцевые тополя. Наблюдала, подмечая движение листвы, облаков. Также, наверное, чувствует человек после изнурительной болезни. Все же когда у тебя есть ребенок, многие, казалось бы, повседневные и обычные вещи оказываются как бы вне тебя. Ты не ходишь по многолюдным улицам, потому что ребенку вредно дышать загазованным воздухом. Не ходишь на вечеринки, на которые устремились все подруги, потому что ребенку не стоит смотреть на эти пьяные выходки, да и сам он будет там напрягать. Ты не выйдешь запросто в магазин или в парикмахерскую. Не посмотришь расслабленно фильм. Не наваришь просто макарон, потому что ребенку нужен супчик на обед. И так далее. По-этому ты начинаешь несколько иначе смотреть на эти вещи. Ты глубже чувствуешь все это, находя в них свой кайф. И ты хочешь теперь испытать все. Но уже нет возможности. – Допив, он поставил чашку на журнальный столик. Скоро и Дина допила.
- Ну, а когда я совершенно привыкла к этому состоянию – подъем-завтрак-гуляние-сон-обед-игра-гуляние-песочница-ужин-игра-сон – Гришенька погиб от несчастного случая. И это еще хуже. Сознание раньше тихо стонало, желая веселья, общения и взрослых радостей, но теперь оно кровоточит, и тело обессилено, а какое у меня было жуткое опухшее от слез лицо, ты не представляешь. Такой был симпатичный, смышленый мальчик, 12 белых зубиков, уже начал понемногу говорить.
Но нужно жить дальше… И теперь, когда душа покрыта печалью утраты ребенка… и супружества, как грубым покрывалом, а желание впечатлений ничем особенно не ограждается, я иногда делаю неестественные, зацикленные вещи. Съедаю в течение часа банку сметаны, просто потому что раньше боялась располнеть, да и молоко становится чересчур жирным. Теперь это не имеет значения. Бегаю три раза в неделю по восемь километров – боль в мышцах в первый месяц была просто кошмарная. Даже не знаю, зачем я бегу… Моя фигура меня особо не интересует; просто бегу, чтобы бежать и чувствовать эту напряженную утомительность бега… Иногда возникает желание на протяжении дней есть все, все подряд, что я собственно и делаю. За два месяца, не поднимая головы, прочитала все учебники по курсу. Как-то неделю подряд играла в «Медовые пчелки», чтобы набрать 10 тысяч очков. Если иду в магазин, исстрачиваю все буквально до копейки, сколько денег бы не было. А, кстати, видел мою татуировку? – она вытянула ступню: на лодыжке ее была то ли надпись, то ли узор… Он нагнулся к ее ножке. – Freedom is worth everything. – Было выведено на ее коже изящными черными круглыми буквами. – Ну, так о чем я? А, довольно об этом. А, вспомнила, сегодня вечером группа вскрывает урну с пожертвованиями. Который час?...
- Полпятого…
- Хотим купить малышам всякие канцелярские принадлежности.
- Вроде карандашей и красок?
- Да, если хватит денег, купим еще пластилин и трафареты…
Он встал, вышел, вернулся и протянул ей банкноту:
- Это от меня в вашу урну.
- Ну, спасибо… немного неожиданно. Спасибо, Слава.
Он снова сел. Она благодарно, расслабленно улыбнулась…
- Еще я могу сделать что-нибудь? – тут он несколько неожиданно даже для себя обнял ее за талию и прижал к себе. Она с долей озорного интереса посмотрела в его глаза. Он стал целовать ее в губы, сначала скромно, нежно, а мгновенье спустя жадно, с ненасытностью. Его руки касались ее талии уже под ее шерстяным сине-черным топиком, и скоро он снял его с нее.
- Ох… Слава, я не знаю… - сказала она с оттенком нерешительности.
- Я тебе совсем не нравлюсь?… - Она чуть втянула алеющие губы, а потом коснулась ладонью его плеча и подалась вперед к нему для поцелуя.