 |
|
Вступительное слово. 14 страница
И счастлива будет та женщина, которая распорядится своей красотой с умом! Только вот счастливых красавиц у нас не слишком много...
Арина предложила мужикам выпить на брудершафт и поцеловалась с ними настолько страстно, что после всего этого соски ее едва не разрывали хлопок футболки. Нам с Евгениусом она великодушно бросила:
- А вас, мальчики, я могу поцеловать просто так.
Я вежливо поблагодарил за столь глубокое снисхождение и выпил водки.
- А теперь, с позволения Жени, - Иваныч обратил на Евгениуса вопрошающий взгляд; Евгениус согласно кивнул, - я возьму инструмент и исполню что-нибудь для присутствующей здесь дамы.
Он блистательно сыграл "Потому что нельзя быть красивой такой".
- Вот, Артур, тебе доказательство того, что Иваныч прекрасно знает репертуар "Белого Орла"! - гордо провозгласил Петрович.
- Как упоительны в России вечера-а-а! - самозабвенно возопил Иваныч - по-видимому, чтобы окончательно уверить меня в своих способностях.
Вечер действительно был упоительным. Закончив играть, Иваныч многозначительно восхитился благородством тонкой кости Арины - неопровержимым, по его мнению, признаком настоящей русской сибирячки. Арина приняла комплимент благосклонно, но с видом женщины, которой не единожды в жизни говорили вещи и поизысканней. Бьюсь об заклад, что изначальное Петровичевское приглашение было принято все с той же царственной благосклонностью - так, от нечего делать, от скуки.
В такие моменты я безмерно скорблю об аскетичной и уравнительной морали старого доброго Союза.
Иваныч исполнил "Сиреневый туман", и искренне расчувствовавшаяся Арина призналась, что этот романс очень близок ей по жизни. Подумав немного, она приписала ему эпитет "бандитский".
Лично меня раздражает необоснованное навешивание подобных ярлыков на вполне безобидные и романтические произведения. Именно таким образом тюремно-бандитская музыка облачилась в горделивое манто шансона, негласно приписывая бардов к кодле воров, реальных пацанов и прочей криминальной пиздобратии переросших гопников. Для этого пласта субкультуры есть собственное название - блат-поп. Пусть даже можно опустить "поп" в отношении отдельных песен. Блат, и никакого шансона! И приравнивать к этому "Сиреневый туман" - все равно, что приравнивать псевдотворчество группы "Руки вверх" к тяжелому металлу.
Иваныч выпил, не выпуская гитары из рук и, соответственно, не закусывая.
- В самый полный штиль и самый сильный ураган
Ходят в синем море корабли -
Может, потому-то и понятно морякам,
Что такое океан любви...
Мне показалось, что в комнате запахло одеколоном "Kenzo". Не то, чтобы я был против дорогого мужского парфюма и не менее дорогой одежды от лучших модельеров мира. На кровные заработанные человек волен одеваться, во что пожелает, будь то драные джинсы или эксклюзивные пидарские брюки от Gucci. Совсем другое дело, когда весь этот шик и блеск напяливают сопливые переросли, не способные самостоятельно обеспечить себя не то что драными джинсами - драными трусами. При этом они гордо именуют себя стилягами и слагают не обремененные интеллектуальностью песни о том, как хорошо жить на свете на папины деньги; как хорошо путешествовать на папины деньги; как хорошо целовать песок пляжа, на котором ты лежишь благодаря папиным деньгам; и какое же это счастье - быть всеми любимым и узнаваемым по стильному оранжевому галстуку, купленному на папины деньги.
В общем, правильно делали уральские поклонники металла, когда закидывали помидорами группу "Браво" на ее концертах.
Апофеозом вечера стали "Я буду долго гнать велосипед" и "Плот". Старые песни о главном... Благодаря им мое пьяное сознание перед тем, как отключиться, ощутило нежные, ласковые поглаживания - теплые и безмятежные веяния Абсолютного добра и Абсолютной любви. И пусть они утопичны. Главное, что они способны затмить собой и спесь красивой бандитской безделушки, и оранжевый галстук золотого переросля, и беспросветную человеческую глупость...
LVIII
Меня разбудил агонизирующий звук дристни, слегка приглушенный дверью санузла. Петровичу снова стало плохо - и, должен заметить, сочетание поноса и похмелья придавало сегодняшнему утру слабый, но явственный запах пира во время холеры. Единственного средства, позволившего выдержать духу европейской цивилизации опустошающий гнет пандемий.
- Плохо, Петрович? - сочувственно поинтересовался я, когда наш сосед показался в коридорчике.
- Не то слово, Артур, - жизнерадостные выпуклости лица Петровича потускнели и опали, словно попавший под дождь воздушный шарик. - Совсем прорвало, noch ein mal! Еще и спина не шевелится... Грыжа межпозвоночного диска, Артур... Представляешь, - он тяжело взгромоздился на кровать, - мне сорок лет, а я уже инвалид...
- Не дрейфь, Петрович, - я дружески похлопал его по мясистому плечу. - Сейчас я дам тебе еще имодиума и но-шпы. А к вечеру - к вечеру снова прорвемся к Космическому Оптимизму.
- Спасибо, Артур, - Петрович закурил. - Сегодня никуда не пойду - буду отлеживаться. С горшка, блядь, не слажу...
Разгоняющийся метамерный клубок дня подходил к девяти часам. На своем спальном месте с замогильными звуками ворочался Евгениус.
На горизонте курса обучения в Р***О отчетливо замаячило подернутое синеватой дымкой таинство Окончания. Не скажу, что сквозь эту дымку я пытался разглядеть нечто радужное - напротив, окончание курса неизбежно влекло за собой окончание командировки, азотоподобное испарение чувства перспективы и, самое страшное, расхождение наших с Илоной пространственно-временных траекторий. Именно расхождение, потому что тесного контакта этих траекторий еще не произошло.
Сегодня я поставил на кон все, что у меня было - и даже больше, то, что я успел назанимать у соседей по номеру, у Жанны, у Космического Оптимизма и языческих божеств. Завтрашний день представлялся рулеткой - причем, русской, поскольку в случае проигрыша меня ожидало развоплощение до отрицательной величины, после которого во всем бытии не отыскалось бы даже кварка, напоминающего обо мне. Наверное, поэтому кровососущие комары (тема сегодняшней лекции и практического занятия) стали символом моих отношений с Илоной, символом схождения дорог, символом неизмеримого, как ясное летнее звездное небо, облегчения, символом умиротворенного ночного вздоха Вселенной. А в качестве бесплатного бонуса - и символом последующей научной деятельности.
Алена Арсентьевна Заморская забыла про свою гипертонию ради того, чтобы лично поведать нам о многочисленных особенностях кулицид. Похмелье и плесневатый налет цинизма от постоянных потрясений заметно обесценивали созданный мною пару месяцев назад образ. Заморская оказалась обычной типично молодящейся пожилой дамой, изо всех сил вцепившейся в корку псевдоаристократического достоинства, которая, правда, была прикрыта теплой вежливостью и блестящими знаниями биологии и фаунистики. Сегодня стоило осуществить еще один московский замысел: подойти с вопросами по поводу кандидатской к автору своих настольных книг.
Заморская держала нас вплоть до того, пока в дверном проеме аудитории не замаячила сухонькая фигура очередного преподавателя - усатого, с лицом бывалого исследователя, одетого крайне демократично: в простенькую рубашку, потертый джинсовый жилет и такие же потертые джинсы. Шапанов Никита Андреевич, эколог. Единственный, на мой субъективный взгляд, из людей науки, которых я встретил за время пребывания в столице, вызывающий полное и безоговорочное уважение.
Его лекция посвятила нас в таинства экологии синантропных грызунов.
После занятий я подошел к Алене Арсентьевне, важно беседующей с Папанько, и, надеясь на то, что она не учует исходящие от меня перегарные миазмы, вежливо представился и вкратце изложил свои предложения. Лицо Заморской просветлело. Следующие несколько минут она, напялив на нос очки, тщательно изучала план моей работы, шепча какие-то неведомые заклинания; испытующе-недоверчивый взгляд Папанько, казалось, стремился прощупать мою голову до самых лобных долей.
- Так, молодой человек, - Заморская сняла очки и строго посмотрела на меня. - Это все хорошо. Только причем тут экология?
- Простите? - я лихорадочно восстановил в памяти две страницы и торопливо пробежался по черным клавишам строчек.
- Ну посмотрите, - она вновь нацепила очки. - Влияние погодных условий на плотность личинок... Химизм воды... Какое отношение это имеет к экологии?
Взгляд Папанько трансформировался в торжествующе-презрительный.
- Осмелюсь возразить, Алена Арсентьевна, - я прокашлялся. - Это имеет к экологии самое прямое отношение, потому как экология - это наука о взаимодействиях биосистемы с окружающей средой. Погодные условия и химизм воды - это абиотические факторы окружающей среды, насколько мне известно...
Заморская призадумалась.
- Ну, я не знаю! - безапелляционно заявила она секундой позже. - Вот Шапанов эколог - к нему и подойдите.
- Спасибо, - поблагодарил я. - А где он сейчас?
- Подойдите после обеда, - Папанько махнула в сторону комнатки, где преподавательский состав кафедры д*** обычно пил чай.
Честно говоря, после этого разговора на душе у меня остался неприятный осадок. Отчасти потому, что получил несправедливое обвинение в некомпетентности. Отчасти потому, что заставил Заморскую сверкнуть ее собственным непониманием обширной области биологической науки - выглядело это так, будто с почтенной, но слишком пожилой дамы сорвало юбку, являя миру тошнотворную смесь заношенных кальсон, старомодных чулок и морщинистой задницы. А главное, пожалуй, заключалось в пробивающем почву черновато-зеленом ростке разочарования. Московская научная братия начинала меня разочаровывать...
Впрочем, к сакральной цели ближайшего будущего это имело весьма далекое отношение.
- Как дела, обворожительные коллеги? - бодро осведомился я, подходя к девушкам.
На самом деле бодрость эта едва выдерживала титаническую вибрацию фибр души и многочисленные, беспорядочные спазмы внутренностей. Бодрость эта напоминала листы обшивки гибнущей субмарины - килотонны уже вышибали из нее первые заклепки.
Я трясся, словно прыщавый подросток, приглашающий на первое свидание ровесницу, а в мыслях уже отымевший ее до полусмерти. И дело было не только в трепетном отношении к Илоне. Я чувствовал металлический холод рукояти револьвера. До мерзкого шипящего звука крутящегося барабана и леденящего поцелуя стальных губ в висок оставалось совсем немного...
Илона сдержанно пискнула: "Хорошо!" - и вернулась к созерцанию ногтей. Лицо ее спряталось под золотым забралом волос.
- Как поговорил с Заморской? - лучезарно улыбнулась Жанна.
- Неплохо, - я усмехнулся. - Только в экологии бабушка ни хрена не понимает.
- Все бабушки ничего не понимают в экологии, - тихо произнесла Илона, не поднимая забрала.
- Чувствуется коллега... во взаимопонимании, - я вздохнул. - Подойду к Шапанову после обеда...
- Хороший мужик, - согласилась Жанна.
- Надеюсь. - я поскреб подбородок. - Кстати, как насчет завтрашнего мероприятия? Ничего не изменилось?
- Да нет, - Жанна хитро глянула на меня. - А у вас? Не нашли еще нам замену? Женька рассказывал, что с появлением гитары ни один вечер у вас не обходится без женщин.
Илона вздрогнула, и на мгновение я почувствовал, как ее буря входит в резонанс с моей.
- Никоим образом! - заявил я, пожалуй, слишком категорично. - Мы ждем вас, и никто, кроме вас, нам не нужен... Илона, ты не ответила... Ты тоже придешь?
Она подняла лицо и посмотрела на меня полными слез глазами - и сквозь эту слюдянистую пелену я разглядел радость, страх, стыд, благодарность, презрение к себе самой, ярость, направленную на меня, и страсть, глубокую, безграничную, почти касающуюся ало-золотистого купола Абсолютной любви... В ее глазах отражался я - весь, без остатка, со всем набором своих благородных и гнусных черт. А она - она отражалась в моих глазах...
- Да, - прозвенел ее серебряный голосок.
LIX
После обеда я, дабы выждать положенное чувством такта время, покурил на крыльце Р***О, нежась в блеклых лучах полуприкрытого облаками солнца, пошатался по а***и, в который раз поизучал информационные стенды кафедры, ни на минуту не отпускаемый сосуще-леденящим ощущением в области солнечного сплетения. Похоже, так проявлялся уже упоминаемый ранее сигнал из будущего. Будущего еще не было, а сигнал - вот он, исступленно, как дятел, долбил мое средостение. В сущности, Пелевин прав: мир опирается на пустоту. Причем, куда бы ни ткнул человек своим любопытным пальцем, хлипкая оболочка действительности прорывается, и палец этот не чувствует ничего, кроме пустоты. Монах на известной средневековой гравюре, пробив головой границу мира, охуел оттого, что просто ни хрена там не увидел... В голове у меня крутился обрывок песни Егора Летова:
Посередине красота,
Посередине горячо,
Позади нас пустота,
Впереди - ваще ниче!
Емкое, близкими народу словами выражение того, что чувствовали и чувствуют многочисленные поколения философов.
Шапанов и Папанько курили, ведя совершенно непринужденную приятельскую беседу. Я обратил внимание, что рядом с пухлым локтем нашего куратора лежит початая пачка "Vogue".
- А, вот этот курсант, Никита Андреевич! - немного едко сообщила Мария Владимировна, томно выпуская струйку дыма. - Алена Арсентьевна забраковала проект его кандидатской.
Мы познакомились, и Шапанов предложил выйти в холл.
- Не понимаю, что ей не понравилось, - изучив половину плана, он пожал плечами.
- Она сказала, что работа экологией и не пахнет, - я усмехнулся.
- Все нормально с экологией, - заверил меня Шапанов. - Пойдемте-ка...
Мы прошли в кабинет завкафедрой и сели друг против друга за длинным, до боли совкового облика, столом. Шапанов деловито, по-хозяйски достал пепельницу, выложил пачку сигарет и, молча кивнув на нее, продолжил изучение моего сочинительства.
- Вот что, молодой человек, - закончив чтение, он вернул мне листки и закурил. - Задумка очень хорошая. Если реализуешь хотя бы треть того, что запланировал, работа будет прекрасная. Я не гидробиолог, но совет тебе дам. Во-первых, не увлекайся химией - химический состав воды в приближении, достаточном для твоего исследования, можно определить по характеру растительности. Ну или по другим видам-индикаторам. Ты биолог - вот и занимайся биоиндикацией... Во-вторых, включи-ка ты эксперимент. Допустим, по поедаемости личинок ларвифагами...
- Понял, - я старательно записывал.
- Я дам тебе телефон одного гидробиолога из МГУ, - продолжал Шапанов. - Пока в Москве, свяжись с ним... И свою электронку... Держи с нами связь - работа хорошая.
Что ж, бальзам на душу. Распрощались мы довольно тепло для первого знакомства, и я, окрыленный успехом, бодро полетел к лаборатории.
В дверях я столкнулся с Папанько.
- Ну, как? - поинтересовалась она, глянув на меня с подозрительным прищуром.
- Понравилось, - коротко ответил я. - Экологию Шапанов увидел.
- Поздравляю, - на этот раз прищур Папанько был недоверчивым. - Тогда проходите на рабочее место. Инструктаж я уже провела, так что спросите у соседей. Книжки полистаете... Учтите, с вас спрос будет жестче: комары - это ваша стихия.
И, гордо подняв голову, она по-хомячьи засеменила к размытому пастельно-матовым светом дверному проему.
В алхимически-мрачной атмосфере лаборатории, забрызганной искусственно-желтым сиянием осветителей, Илона казалась героиней хорошей истории в стиле фэнтези - потоки феромонов и магического очарования вонзились в мою грудь горячими гарпунами. Я понял, что чувствует морское животное, когда струна сыромятного ремня неумолимо вытаскивает его из привычных спокойных пучин в ослепительно-яркую высь, заставляя следовать за таинственным силуэтом маячащего там существа. Непостижимого по причине того, что родом оно Оттуда...
... Беспощадная соковыжималка диареи отпустила Петровича. Восстанавливая силы после геройски неравной борьбы, он возлежал на кровати, курил бессменные "L&M" и важно читал местную газету.
- Привет, Артур! - поприветствовал меня Петрович - былая жизнерадостность возвращалась к нему на глазах. - Как дела?
- Неплохо, грех жаловаться, - осторожно ответил я, на миг ощутив, как напомнил о себе холодный стальной зажим в груди.
- И у меня, слава богу, неплохо! - Петрович отложил газету, потянулся и перднул с таким смаком, что комната судорожно вздрогнула, будто застигнутый на месте преступления котенок.
В ответ из санузла донеслась воистину оркестровая рулада - по сравнению с ней самое грозное произведение Бетховена казалось сероватой сентябрьской моросью.
Это в прямом и переносном смыслах пахло очагом кишечной инфекции. Однако в тот момент я меньше всего задумывался об опасности. Само предположение об очаге дизентерии в номере девятьсот три затыкало за пояс всю историю мирового туалетного юмора, а представление, разыгранное Иванычем и Петровичем, и вовсе толкало комедийный жанр на новый уровень развития. Напряжение, копившееся весь сегодняшний день, изрыгнулось водородным взрывом хохота, швырнувшим меня на стул.
Иваныч появился в дверях, добродушно улыбаясь.
- Привет, Артур, - он протянул мне руку. - Чего хохочешь?
- Иваныч, у тебя тоже дристня? - едва выговорил я и снова утонул в волнах истерического смеха.
- Не-е-ет! - обнадеживающе возразил Иваныч. - А бздеж - это с пива... Знаешь такой анекдот... Жил в Союзе мужик по фамилии Пердунов. Дразнили его все. Когда к нему пришел журналист делать репортаж об интересных фамилиях, мужик не вытерпел и уехал в Грузию. Журналист нашел его там и говорит: "В прошлый раз мы с вами не закончили. Продолжим интервью?". Мужик говорит: "Нет, потому что я сменил фамилию". - "И на какую же?" - "Пердунашвили", - ответил мужик и не стал давать интервью. И уехал в Армению. В Армении его снова разыскал этот журналист, но мужик снова отказался давать интервью, потому что сменил фамилию на Пердунян. И вот после этого журналист потерял след своего клиента... Но однажды в Пекине, выходя из самолета, он увидел знакомое лицо. "Здравствуйте, господин Пердунян, как у вас дела, как живется в Китае?" - "Хорошо! Только я не Пердунян. Я теперь - Бз-дун!".
Давно я так не смеялся - пусть истерически, зато от души, ведрами выплескивая всю гниль и копоть. И прекрасно: входить в завтрашний день с затаенным хламом негатива представлялось немыслимым кощунством... А еще я думал о том, что куда бы ни приехал российский человек, как бы ни маскировался он под новую действительность, легкий запах фекалий будет неотступно следовать за ним по пятам. Потому что только русскому человеку отведен в этом мире бесценный и непохожий ни на что дар - сотворять из говна конфеты. И превращать в говно все остальное.
Сегодняшняя пьянка развивалась на удивление спокойно - без женщин, излишнего шума и избыточного количества спиртного. Мы опять пили ставший культовым "Столичный доктор", обсуждали дристню и прочие медицинские проблемы. Изредка Иваныч брал в руки гитару и исполнял что-нибудь томительно-ретроградное, полное любви и душевных щипаний... Спасаясь от разгорающихся в моей груди коллизий ожидания, я завел разговор о женщинах, плавно перешедший на конкретную личность - гинеколога Арину.
- Не понравился мне ваш гинеколог, мужики, - я закурил. - Понтов много.
Иваныч схватил гитару и под общий хохот зычно напел: "К нам прие-е-ехал наш люби-и-имый гинеко-о-олог до-о-орогой!".
- Гинекологи никому не нравятся, Артур, - Петрович положил руку мне на плечо. - Мы их называем "пиздолазами". И не потому, что они лазят в пизду, а потому, что они просто пиздолазы - и ничего более. Посмотреть и я могу, а вот операцию бабе сделать, да так, чтобы все хозяйство рабочим осталось - этого гинеколог во век не сможет.
- А терапевты! - пьяным дискантом вставил Голландец.
- Терапевты - это вообще не врачи! - жестко заявил Петрович. - Высказал предположение, назначил анализы. Подтвердилось - хорошо, не подтвердилось - никто тебя за это не повесит... Получил готовый диагноз от других специалистов - выписал рецепт или написал заключение. Вот и вся морковь, noch ein mal!
- Хирурги и э***и forever! - Евгениус тряхнул головой и призывно поднял стакан.
... Коллизии ожидания улеглись. На смену им пришло предчувствие встречи - томительно-сладкое, плавно качающееся на волнах, образующих переливающийся радужный тоннель доступа к Космическому Оптимизму. Волны набегали гитарным перебором и проникновенным голосом Иваныча: "Я люблю тебя - это здорово..."...
LX
Отсидеть занятия было безумно трудным - меня колотил настоящий предэкзаменационный мандраж, усиленный во сто крат осознанием тематики предстоящего испытания. Один раз я допустил непростительный ляпсус в видовой диагностике комаров; Папанько ехидно обнажила хомячьи зубы и елейно проговорила:
- Молодой человек! Понимаете, биология - наука творческая, интуитивная... А вы следуете тому, что написано в определителе, с математической точностью! Вы - бюрократ, молодой человек, и если от бюрократизма не избавитесь, то никогда не напишете диссертацию!
Бредовое заявление, но я решил не осложнять ситуацию, и без того сотрясаемую ожиданием, словно клетка - взбешенной гориллой. В конце концов, интуиция моя в тот момент работала в другом направлении: когнитивный инстинкт на время уступал ее половому.
После занятий мы с Евгениусом, не заходя в номер, отправились за провиантом и выпивкой. Отголоски похмелья, подступающий голод и чудовищное излучение События, к которому меня неумолимо подносило все ближе и ближе, генерировали такое напряжение, что будь я электрическим щитком, у меня повышибало бы все мыслимые и немыслимые пробки.
- Артурио, ты чего так трясешься? - жизнерадостно подпрыгивая, поинтересовался Евгениус.
Апрельское солнце ударило мне в глаз, подобно лазерному излучателю межгалактического боевого крейсера.
- Ты когда-нибудь сидел на электрическом стуле? - как можно ненавязчивее спросил я.
- Только на Железной Деве! - хитро признался Евгениус.
- Понятно, - я закурил. - У меня такое ощущение, что сегодня ночью какой-то изувер посадил меня на электрический стул, смазав сидение "Моментом". Стул намертво приклеился к моей заднице, а изувер ни на секунду его не вырубает - только играется с реостатом.
- Опять белка? - посочувствовал Евгениус.
- Нет, - серьезно ответил я. - Илонка.
- Для тебя это одно и то же, - не удивился Евгениус. - Я бы даже сказал - белка Илонка... Ты пить-то сегодня что будешь?
- Только не водку, - я задумался. - Пить водку в такой день - кощунственно... Все равно, что надеть камуфляж с кроссовками на свидание к богине... О! Я буду пить "Клинское редкое"!
- А полосатые гольфы у тебя есть? - Евгениус потряс головой.
Я пихнул его в плечо и достал новую сигарету.
Когда мы вошли в номер, навьюченные пакетами с антуражем сегодняшнего праздника, девушки уже терпеливо ожидали за столом в компании Иваныча и Петровича. Илона, надевшая свои соблазнительные джинсы и малиновую водолазку, небрежно пощипывала струны гитары, извлекая невероятный буддистский мотив, и напевала что-то еле слышно... Серебряные переливы ее голоска сливались с божественными золотыми отблесками волос, и сплав этот, раскаленный, подвижный, закручивался в немыслимые фрактальные изображения под действием Гармонии Сфер и агрессивного, смертельно опасного Женского Первоначала...
Тяжеленные пакеты едва не вывалились из рук.
- Привет, - мгновенно севшим голосом произнес я. - Ты играешь?
Илона отложила гитару и спрятала взгляд под волосами.
- Немножко. Только для себя...
- Она еще и песни слагает! - лучезарно улыбнулась Жанна.
- Шикарная девчонка! - фамильярно подтвердил Петрович.
- Совсем это не так... - Илона смутилась, пряча взгляд еще глубже. - Я плохо пишу. Мне не нравится...
- А ты исполни что-нибудь для нас! - с трепетным азартом предложил я.
Илона вскинула голову. Глубоко-синие глаза ее метнули колючие трезубцы фиолетовых молний - я почувствовал, что второй такой атаки не выдержу.
- Я же сказала, что играю только для себя! - гневно бросила она.
- Ладно! - согласился я. - Тогда я за "Клинским".
Спустившись в холл, я купил шесть бутылок "Клинского редкого" и в ожидании встал перед запертыми вратами лифта. Расчет был точным. Если я проиграю, сегодня три литра пива немного скрасят ожидание Пустоты. А если будет мало, ничто не мешает мне взять еще - тогда, быть может, даже хватит отваги поднять голову и посмотреть Пустоте прямо в глаза...
Когда мы, наконец, сели за накрытый стол, закатное солнце уже провело окровавленной пятерней через всю комнату. Задумчиво глядя на ярко-алые полосы, чуть заметно сдвигающиеся к стене, то и дело перекрываемые тенями, я отчего-то подумал, что дневное светило одобряет цвет выбранного мною напитка... Да и куда уж больше символизма!
- Артур, что ты пьешь? - поинтересовалась Илона.
Она сидела напротив меня, поглядывая то на откупоренную бутылку "Клинского", то на Петровича, выжидательно замершего с бутылкой "Столичного доктора".
- "Клинское редкое", - я тоскливо улыбнулся - отчего-то ее обращение причиняло тупую боль. - Ирландское красное. Жалкая пародия на эль клинского пошиба с добавлением ПАВ для улучшения пенообразования... А, с другой стороны, что в нашей российской действительности - не жалкая пародия на Запад?
- Хочу попробовать, - заявила Илона, протягивая кружку.
Наливая темно-бордовый пенный напиток в равнодушно-белую полость Илониного кубка, я почувствовал, что взял верное направление. Теперь главным становилось не потерять тоненькую стежку пути.
После того, как первая порция спиртного перекочевала в желудки, Иваныч настроил гитару и затянул "Беловежскую пущу". И вновь мастерство его было выше всяких похвал. Далеко не каждому исполнителю удается оживить образ произведения до такой степени полно, чтобы даже те, кто никогда не видел Полесья, ощутили запах прелой листвы и услышали таинственную песнь Белорусской глубинки...
Женщины искренне выражали восторг, а я чувствовал, как пиво мягко, но настойчиво очищает сознание от бытового хлама. Захотелось курить; Евгениус распахнул окно, впуская в комнату незамысловатый, но дурманящий букет апрельского вечера. Илона зябко пожала плечами.
Недолго думая, я сорвался с места, подлетел к шкафу и, вытащив куртку, безапелляционно, но бережно накинул ее на плечи Илоне. Всю операцию я проделал легко и на одном дыхании, словно космонавт, проверяющий целостность наружной обшивки корабля. Самое интересное - я ощущал невесомость почти физически...
- Спасибо! - Илона улыбнулась и, трогательно кутаясь в предложенную (точнее, навязанную) одежду, на несколько размеров великоватую, одарила меня БЛАГОСКЛОННЫМ взглядом.
И тут боль прошла. Я понял, что мое гнездо револьверного барабана оказалось пустым. И остается только дождаться сигнала - официального разрешения явить сей факт миру...
Я взял бутылку и вопросительно посмотрел на Илону. Она молча подвинула кружку. А взгляд мой так и остался в ее власти, не в силах противостоять действию то ли магнитного, то ли магнетического поля.
По мере того, как пустели бутылки, разговоры становились все более непринужденными. Мы болтали о жизни: Илона рассказывала о школе, я - о походах, Евгениус с Жанной - о роке, Иваныч с Петровичем - о нелегких буднях хирурга. В какой-то момент Петрович шутливо сграбастал Илону в крепкие объятия и жизнерадостно встряхнул - надо отметить, Илона не особенно возражала... Террористический взрыв ревности швырнул мне в голову весь объем крови - по крайней мере, так мне показалось. Наверное, в таких случаях и говорят: "Глаза налились кровью".
- Не трогай ее! - я произнес это негромко, но интонация удивила даже меня самого.
Петрович отпустил Илону и озадаченно посмотрел в мою сторону.
Разговоры смолкли. Илона вновь спряталась в волосах.
- Спокойно! - миролюбиво произнес Иваныч, беря бутылку. - Никто никого не трогает, Артур. Сейчас выпьем и споем что-нибудь философское.
Петрович скорчил мне страшную рожу и закурил.
Разряжая обстановку, Иваныч проникновенно исполнял "Она любила летать по ночам" Макаревича. Сквозь трансформаторный гул пивного прихода я уловил слабый сигнал - опьянение гасило фон реальной, трезвой действительности, обостряло шестое чувство. Сигнал этот тревожно плыл за пределами досягаемости химерического светоча разума и напоминал блуждающие в непроглядном тумане позывные "SOS", подаваемые с окончательно потерявшего курс судна... И тут я понял, КТО был источником этого сигнала... И похолодел при мысли, что его может запеленговать кто-то другой, запеленговать и отправить в ответ оптимистично-обнадеживающее: "Ждите. Помощь идет"... Опередить меня... Впрочем, магнетическо-магнитное поле по-прежнему крепко держало мой взгляд на привязи.
Несовершенство приемника с лихвой восполнялось действием "Клинского редкого". И я решительно допил третью бутылку.
Хлопок входной двери возвестил о появлении гостей - поддатый Петрович упоминал вскользь о приглашенных коллегах. Надо заметить, что на этот раз контингент оказался не в пример приятнее хохляцко-бурятского. Вадим, родом из Самары, обладал типичной южнорусской внешностью: ранняя лысина, округлые линии благодушно улыбающегося лица, подернутого сытым глянцем. Во втором госте, Андрее, с первого взгляда угадывался уральский земляк: невысокий, ладно сбитый, с мрачноватым, до синевы выбритым лицом и взглядом, красноречиво говорящим о непоколебимой, как останец, серьезности обладателя.